Monsters

Всё своё свободное время Хосок теперь проводит с Тэхёном. Он мчится к нему сразу, как заканчивает дела, мчится, когда выдаётся свободный час. Мчится, даже если поговорить не удастся — ему и одного мимолётного взгляда, брошенного украдкой на своего воина, достаточно, чтобы сердце пустилось в пляс. Хосок алеет щеками, тут же закрывая их ладонями, и обращает внимание на сидящего рядом, так, что их плечи и колени соприкасаются, что-то рассказывающего Тэхёна. Когда он стал его, только его воином? Может, тогда, на рынке, когда купил ему подвеску с кальцитами? Или раньше, когда они ссорились у него дома? Или, может, и вовсе в момент самой первой их встречи, первой дуэли взглядов и первого прикосновения Тэхёна к нему? Хосок не знает. Он уверен только в том, что жизни без Тэхёна теперь нет. Он разделил всё на до и после, ураганом ворвался, привычные устои разрушил, правила убил и потихоньку вытаскивает из рамок, в которые Хосок сам себя загнал. До Тэхёна было пусто, было серо и холодно, больно и одиноко. После — Хосок только радость чувствует, а застенчивая улыбка не покидает его лицо. У Тэхёна глаза искрятся нежностью, лаской и заботой, он всегда улыбается ему мягко, а ещё у него тёплые руки и такое же тёплое сердце. Хосоку нравится с ним обниматься. В его руках он чувствует себя таким маленьким и слабым, что это должно пугать, но он не боится — потому что Тэхён обнимает его так, будто он — величайшее в мире сокровище. Хосок чувствует себя защищённым. Хосок чувствует себя в безопасности. Как вообще может кто-то такой могущественный, как он, так зависеть от простого, слабого человека, чья жизнь приносится, как миг? Хосок об этом не думать старается и мысли подобные гонит прочь, но всё равно избавиться от них полностью не может. Знает, что если о его связи с человеком станет известно, то его ждёт изгнание с Олимпа, а Тэхёна — смерть, но отказаться он от него не может. Хосок просыпается с мыслями о нём и засыпает тоже. Тэхён везде — в голове, в душе спутанной и в хрупком, отчаянно бьющемся сердце. Хосок с ним каждый день проводит, как последний. Предчувствие чего-то плохого, ужасного, что должно вот-вот случиться, лавиной обрушиться на него, не покидает его никак. Он живёт в постоянной тревоге и страхе, но даже так, вечно уставший и паникующий, он к тому тянется, кто может его погубить, и лишь с ним обо всём в силах забыть. Потому что, когда Тэхён рядом, думать о чём-то ещё невозможно — он все мысли захватывает и беспокоиться не даёт. Тэхён — тихая, спокойная гавань, в которой русалки отдыхают и плещутся. Тэхён — пламя размеренное, своим теплом дарящее умиротворение и уют. Хосок летит к его свету беспомощным мотыльком, но сгореть не боится — потому что рядом с Тэхёном ему не грозит никакая опасноть. Когда-то давно, устроив вылазку в человеческий мир и гуляя по людскому базару, Хосок услышал одну фразу, которую помнит до сих. Тогда он её значение не понял, смешным посчитал, а сейчас, дыхание затаив, с трепетом о ней думает. Какая-то старая женщина, гладя маленького мальчика по голове, что с восхищением слушал её, говорила ему о разных мудрых вещах: о быстротечности жизни, об упущенных моментах, которые не вернуть, и о доме. Она сказала, что дом — это не только место, где ты родился и вырос. Дом — это место, где тебя любят и ждут, где ты чувствуешь себя хорошо, а все тревоги отступают под натиском родных стен. Этот дом может быть зданием, а может быть человеком. Хосок чувствует себя сейчас тем мальчишкой. Он восхищённо на Тэхёна смотрит, сам не зная, какой эмоцией его взгляд полон, но его воин всё видит и замечает. Тэхён руками своими, что обнимают так осторожно и в то же время сильно, крепко, отгоняет все его тревоги и страхи. Рядом с ним Хосок чувствует себя любимым, Хосок чувствует, что его ждут. Тэхён — его дом, убежище, крепость, дворец с высокими стенами, способными любую атаку выдержать и защитить от всего. Рядом с ним Хосок чувствует счастье. Он поворачивает голову, любуется чужим точёным профилем и лишь сейчас замечает, что Тэхён больше не говорит. Тэхён смотрит на него с искорками смеха в глазах, нежно-нежно, и улыбается своей особенной квадратной улыбкой. — Всё в порядке? Тэхён никогда ничего не спрашивает о его жизни, подробностей, которые Хосок ему всё равно рассказать не может, не выпытывает. Он искренне беспокоится о его самочувствии и здоровье, интересуется, как прошёл его день, терпеливо слушая те жалкие крохи, которые Хосок может позволить себе рассказать. Тэхён никогда не винит его и всегда, абсолютно всегда поддерживает. Отвлекает разговорами, будто чувствует, когда именно у Хосока был плохой день, или молчит, пряча его от всего мира в своих руках, когда у Хосока случаются неприятности и он приходит к нему пустой, словно мёртвый. Тэхён наполняет его своей заботой, жизнь в него по крупицам вдыхает, безмолвно спасая его, понимая так, будто они прожили много счастливых лет бок о бок, а не знакомы всего несколько месяцев. Ничтожно мало, но в то же время так много для них. С Тэхёном даже тишина уютная. Ему ничего говорить не надо, только в глаза посмотреть, и будто тысячи слов сказаны, историй друг другу поведаны, а чувства наконец-то признаны. Хосок понимает, что то, что в нём лавой от одной мысли о Тэхёне бурлит, может однажды стать его же концом, но побороть это не пытается. Это сделать невозможно. Хосок без Тэхёна уже не может, Хосок без Тэхёна уже никак. — Да. Просто задумался, не обращай внимания, хорошо? Тэхён щурится подозрительно, но кивает, соглашаясь. Хосок хочет спросить, как прошёл его день, но не успевает — Тэхён поднимается резко с низкой лавки у старого храма, на которой сидел, и протягивает ему руку. Хосок смотрит непонимающе, но помощь принимает и встаёт. Тэхён его руку не отпускает, тянется другой к себе в подсумок и, порывшись там несколько секунд, достаёт тёмного цвета платок из плотной ткани. — Зачем это? — Ты веришь мне? Тэхён голову к плечу склоняет и вновь улыбается ярко, совсем как маленькое дитя — также шкодливо и задорно. У Хосока в голове набатом его вопрос звучит, такой же, какой Тэхён задал ему при их первой встрече, а от внезапного волнения, кажется, руки потеют. Он громко сглатывает, внезапно осознавая, что никому иному во всей Вселенной не верит так, как ему. И от этого становится страшно. Хосок не говорит ничего, он смотрит в пронзительные карие омуты напротив и думает, что его затянуло ещё давно, в первые секунды столкновения взглядов, но он боялся себе в этом признаться. Теперь не боится. Он закрывает глаза, доверяясь Тэхёну и его рукам, веря ему. — Я не отпущу твою руку до самого конца. Тэхён говорит о конце того, что задумал, но почему-то кажется, что о гораздо большем. Он завязывает ему глаза, проверяет, не слишком ли туго обтянута кожа, и, как и обещал, берёт его за руку. Хосок прямо за ним делает шаг в неизвестность. *** Юнги обхватывает себя руками, пытаясь хоть немного согреться, но всё бесполезно — ему безумно холодно, он дрожит, и, кажется, уже даже ногами пошевелить не может, но он никого не зовёт — лишь всхлипывает оглушительно громко в оглушающей тишине и смыкает веки. Он знает, что может уснуть, что тогда всё ещё хуже станет, но противиться желанию поспать больше не может — это выше его сил, он уже пять суток, видящиеся вечностью, не спит. Потому что, если он уснёт, то может уже не проснуться. Юнги не думал, что у него можно забрать что-то ещё, ведь он уже пленник безвольный, но, как оказалось, можно. После случившегося в том зале — Юнги от ужасных воспоминаний вздрагивает, гонит их, но они всё с большей силой возвращаются, ноющему от боли сердцу и телу покоя не дают — он очнулся в холодной камере. От другого мира, полного теплом, радостью и свободой, его отделяли толстые прутья решётки, которые ему, слабому человеку, никак не сломать. Но, Юнги почему-то уверен, что не сломать их даже любому богу. Чонгук запер его. Непокорная птичка оказалась в клетке, там, где и должна была быть с самого начала, по внезапной милости нового хозяина оказавшаяся сначала в роскошной комнате, но теперь всё на своих местах. Юнги — в отвратительной клетке, Чонгук, с извращённым интересом наблюдающий за его страданиями, — за ней. Чонгук отобрал у него всё. Он лишил его тепла, одежды, еды и воды — всех тех условий, без которых человек просто не может существовать. Он лишил его себя — дни Юнги проходят в звонкой, пронзительной тишине. К нему никто не приходит, он никого не видит и не слышит — лишь надоедливый редкий стук капель, что помог ему найти хоть какую-то воду. Но если в первое время он мог доползти до неё, то сейчас он может только беспомощно лежать на ледяном полу, свернувшись в клубок и обнимая себя руками. На Юнги одна лишь разорванная руками Чонгука рубашка, и, какая ирония, фантомные следы его прикосновений до сих на коже клеймом горят и немного согревают его. Тот, кто его в эту клетку закинул, ему же и умереть не даёт. У Юнги, как Чонгук и обещал, ничего нет. Он потерял счёт времени, он не знает, сколько уже здесь находится и придут ли за ним вообще. Юнги Чонгука ненавидит, но мыслями о нём же спасается. Он цепляется за него, как за последнюю надежду, тонет в окружившем его отчаянии, захлёбывается им, кричит, но Чонгука всё нет. Юнги звал его. Кричал его имя, срывая голос, но Чонгук не пришёл. Чонгук оставил его одного в темноте. Юнги снова всхлипывает. Мрачные тени следят за ним из каждого угла, своим воем пугают и заставляют замирать сердце — Юнги каждую минуту боится, что они разорвут его на куски, но этого не происходит. Просто иногда голодное клацанье их зубов раздаётся совсем уж близко. Он не замечает, как слёзы льются из глаз, не замечает, как на самом деле сильно дрожит от холода. Думает, что ещё сопротивляться может, но не замечает, что уже сломлен. Чонгук всю дерзость, таяющуюся в хмуром, как небо перед дождём, взгляде вытравил. Её даже на самом дне не осталось — Юнги сейчас — пустой сосуд, послушная кукла, верти, как хочешь, и делай тоже. Он столько боролся, и лишь сейчас понял, что всё было зря. У него действительно было всё. Чонгук был к нему милосерден. Чонгук заботился о нём, как мог, исполнял любое желание. Ставил условия, но отвечал на все вопросы, которые только можно задать. Чонгук забрал его, отдал всё, что у него было и самого себя, а Юнги всего этого не ценил. Он не слушался его. Был упрямым и непокорным. Мешал и расстраивал. Требовал многое, не обращая внимания на то, что уже есть. Так, может, он заслужил? За то, что противился, за то, что понять не пытался. Он был эгоистом, не думая о том, что для него делает Чонгук, и поплатился за это. Здесь, в сырой, холодной камере, ему только и место. Он жизни вне её не заслуживает. Он мечтает о том, что однажды выйдет отсюда, но что, если Чонгук больше не придёт? Что, если он оставил его здесь навсегда? Понял, что Юнги ему, такой гордый и непослушный, не нужен, и бросил здесь умирать. Сделал так, как Юнги всё это время поступал с ним — с его желаниями не считаясь. Юнги вздрагивает. Ему от мыслей, в голове цавствующих, страшно так, как не было даже в зале с тем цербером. Где-то глубоко в нём тот, другой, прежний Юнги, кричит ему, что эти мысли неправильные, что он не виноват ни в чем и всё это не заслужил. Этот, нынешний Юнги, ничего не слышит. Чонгук сломал его. Он проник в его мысли, разворошил душу и уничтожил сердце. Его сердцу больно, оно от ран, ему нанесённых, кровоточит нещадно, но от одного воспоминания о его же мучителе, беспощадном демоне с раскинувшейся бездной в ониксовых глазах, бьётся почему-то в разы быстрее. Глупое, глупое сердце. *** Намджун места себе не находит — с тех пор, как он прилюдно Чимина заставил танцевать, тот к нему не подходит и не разговаривает с ним. Проводит все дни в саду, спит на голой земле, в спальню не возвращается. Намджун его возвращал, относил на руках в тёплую постель — утром, просыпаясь, Чимин всё равно уходил. Все его мольбы и просьбы он встречает жестоким молчанием, Намджун собакой скулит, но понимает — он сам во всём виноват. Повёлся на провокацию Афродиты, Чимина ненужной игрушкой выставил, в ответ игрушку и получил — Чимин вернул ему всё сполна. Намджун, Чимина лишившись, понял только сейчас, как много тот для него значит. Не просто самый красивый человек в его жизни, не просто изысканная вещь, которую хочется иметь у себя. Намджуну Чимина хочется защищать. Намджун хочет оберегать его от всех бед и невзгод, хочет, чтобы тот улыбался ему самой солнечной и яркой улыбкой, хочет, чтобы смеялся громко и звонко. Намджун хочет держать его руку, хочет к нему прикасаться. Намджун хочет видеть его — уставшего, грустного, весёлого, радостного или хмурого — всегда рядом с собой. Намджун хочет видеть его в своей постели, просыпаться и засыпать с ним, зная, что он любит и любим в ответ. Намджун хочет, чтобы, когда он возвращался в комнату после всех дел, его встречали мягкие руки Чимина и его широкая улыбка. Намджун хочет видеть его сонного и растерянного, уснувшего и свернувшегося в клубок. Намджун хочет иметь возможность укрыть Чимина самым тёплым одеялом, чтобы тот не замёрз, и, если оно сползёт, поправить его. Или его мир, если он не в порядке. Намджун хочет сделать Чимина самым счастливым на всём белом свете, но делает — самым несчастным. Намджун только сейчас понял, насколько Чимин силён духом. Он переломанный весь, с душой избитой и сердцем, кажется, тронь — пеплом в руках осыпется, но в нём стержень внутри из самой прочной стали, который не сломаешь никак. Намджун им, силой его восхищается. Чимин в себе откуда-то волю черпает дальше жить даже после всего, что произошло с ним. Он, себя заживо похоронив, всё равно каждое утро вновь просыпается. Его равнодушие Намджуна острее любого меча режет, насквозь протыкает, прямо через сердце. Намджун Чимина беречь обещал, обещал подарить новый смысл и заново научить жить. В итоге — финалом горьким — Намджун собственными руками его же убил. Не сберёг. Чимин тенью в саду застыл под деревьями, Намджун смотрит и впервые за долгое время ближе решается подойти. Каждый шаг — по стеклу битому будто ходит, кровь свою проливая — но теперь у него к Чимину дорога только такая, осколками несбывшихся надежд усыпанная. И всё равно к его сокровищу не дойти — пропасть между ними слишком глубокая. — Ты думаешь, что ты лучше? — голос Чимина тихий, Намджун не верит сначала, что он это ему говорит после долгих месяцев оглушающего молчания, не понимает пока, чего тот хочет, но каждое слово, срывающееся с пухлых желанных губ, прямо в пробитое насквозь сердце ловит. Намджун замечает слёзы на истончившихся бледных щеках, хочет их ладонью стереть, но не имеет на это права после того, что сделал. Стоит, мучаясь, к месту себя пригвоздив. Чимин на него взгляд поднимает, а Намджун себя уничтоженным чувствует — потому что в глазах у Чимина боль. Намджуна эта боль рушит, под собой, как лавина, погребает — шанса выбраться нет, лишь умереть в её снежных глубинах. — Ты меня из одной золотой клетки пересадил в другую. Ты думал, что спас меня, забрав у Вана, но чем ты его лучше, если ты меня прочнее цепями сковал? — Чимин усмехается горько, ломано. Каждое его слово — Намджуна удар и могила. — Это не Ван был чудовищем, нет, — головой качает, пустым взглядом своим выжигая в Намджуне дыру. — Это ты настоящее чудовище, — шепчет. — Ты во мне лишь мою красоту и видишь, ничего тебе больше неважно. Ты меня запер здесь, я уйти не могу или убежать, но знай, — поднимается резко, к Намджуну близко-близко подходит и лёгким, как взмах крыльев бабочки, прикосновением касается его губ. Намджуна его болью и отчаянием накрывает, топит. — Я уничтожу твоё сердце, Ким Намджун. Оно есть даже у такого монстра, как ты. И когда я сделаю это, ты пеплом с небес осыпешься, а я наоборот вознесусь. Чимин, в последний раз взглянув на него, уходит, а Намджун, не в силах ураган внутри, грудь раздирающий, выдержать, камнем падает на колени. Он хочет позвать его, хочет сказать, что Чимин уже уничтожил его, но не может. Десятки невыполненных обещаний тяжёлой рукой горло сдавливают и не дают говорить. Уже ничего не исправить, не поменять. Великий бог безоговорочно и окончательно повержен маленьким, но в то же время таким большим человеком. Грудь сдавливает и почему-то становится трудно дышать. Намджун, впервые за всю свою долгую жизнь, чувствует себя мёртвым. *** Хосок ничего не видит — его глаза плотно завязаны мягкой тканью, вокруг много противного шума, что с каждым шагом становится всё тише, пока не стихает вовсе. Хосок не знает, где он, куда его вообще ведут, но ему совсем не страшно — Тэхён сжимает его руку в своей и все тревоги исчезают. Хосок чувствует, как бешено скачет чужой пульс, и уверен, что его сердце бьётся также сильно. Он спокоен и расслаблен, ему интересно, что Тэхён хочет ему показать, но он ничего не спрашивает. Его воин время от времени говорит, где неровная дорога или ступени, крепче смыкает пальцы на его запястье и продолжает идти. Хосоку кажется, что он для того, чтобы за Тэхёном следовать, когда-то давно рождён был. Он идёт за ним след в след и чувствует себя так уверенно, так уютно, как никогда раньше себя не чувствовал. Тэхён в нём новые эмоции и желания будит, их куча, Хосок, как с ними справляться, не знает, но каждое изменение в себе с трепетом замечает. Тэхён меняет его, а он, не замечая этого, влияет на него и сам. Хосок чувствует, что они начинаются подниматься куда-то вверх, но всё ещё не знает, куда. Он в мире людей ничего не знает, и кто-то мог бы посчитать его глупым за то доверие, которое он человеку оказывает, но ему всё равно. Тэхён — единственный, с кем Хосок не боится, с кем куда угодно пойдёт и любой шаг в неизвестность сделает, потому что знает — Тэхён никогда не причинит ему вреда. Тэхён обращается с ним внимательно и осторожно, как с какой-то редкой драгоценностью, и на долю секунды Хосок позволяет себе задуматься о том, также ли бережно обращался бы он и с его сердцем. Хосок почему-то уверен, что да. Они продолжают подниматься, пока не доходят до самого верха, Хосок слышит странно знакомый шум, и, когда повязка спадает с его глаз, убеждается в своих догадках — Тэхён привёл его к водопаду. К вечно туманной реке, входу в мрачное Царство Теней Аида. Но мысли эти его не терзают, они исчезают практически сразу — потому что Тэхён, его острый клинок и защита, пленитель его сердца и дум, разворачивает его к себе и начинает говорить. — Это моё любимое место. Место, где я могу побыть один, привести мысли и душу в порядок, место, где мне спокойно. Но с недавних пор я не могу обрести покой даже тут, — Хосок, как зачарованный, каждое слово слушает, в себя впитывает, взгляда от тёплых тёмных глаз напротив не отрывает. Тонет в их нежности и любви. — Я не могу думать ни о ком, кроме тебя, — Тэхён сглатывает, берёт его руку в свою и кладёт прямо на собственную грудь, где бешено стучит сердце. — Оно бьётся лишь для тебя с самой первой нашей встречи. Оно твоё. Непобедимый воин пал, сражённый маленькой, юркой лаской, что диким зверьком обошла все замки и двери, у сердца выставленные, и забрала его. Я долго думал о том, что скажу тебе, готовил речь, но все слова вдруг делись куда-то и от волнения я себе места не нахожу, — Хосок чувствует. Чужое сердце колотится нереально быстро, громко. На глазах почему-то собирается влага. — Эй, не вздумай лить слёзы здесь. Я привёл тебя сюда, чтобы сделать самым счастливым, а не заставлять плакать, — Тэхён утирает кристальные слёзы с его бледных щёк, Хосок из-за мутной пелены ничего не видит, дышит тяжело, но хватается за Тэхёна так крепко, что, кажется, оставит на его бронзовой коже синяки. Но это не волнует никого из них, Хосок голову теряет от дыхания в самые губы и срывающихся с них слов, а Тэхён — от Хосока. — Позволь мне всегда быть рядом. Позволь забрать все твои горести и печали. Позволь от всего мира мне тебя защитить. Мне твой отказ больше любой пытки, любой боли страшен. Я всё вытерплю, всё преодолеть смогу, если буду знать, что мне есть, куда возвращаться. Знать, что ты меня ждёшь. Без тебя жизнь — не жизнь, без тебя она тусклая, серая и изматывающая. Я только с тобой её в ярких цветах научился видеть, потому что ты пришёл и своим светом её изменил. У меня нет денег и несметных богатств, я не смогу задаривать тебя дорогими подарками, которых ты заслуживаешь. У меня есть лишь старый обшарпанный дом и я. Больше ничего. Но я небеса к твоим ногам бросить смогу, если ты скажешь мне да, если не оттолкнёшь. Я люблю тебя. Больше всего на свете люблю, слышишь? Люблю до последнего вздоха, до последнего стука сердца люблю. Быть с тобой — счастье. Мне ничего, кроме этого, не нужно. Я прошу тебя, Хосок, пожалуйста, не молчи. Скажи хоть что-нибудь. Хосок продолжает молчать. Слёзы льются из глаз, а из груди вырываются всхлипы. Хосок впервые себя таким потерянным чувствует. Никогда и никто не говорил ему чего-то даже близко похожего. Он впервые чувствует себя оглушённым. И безумно счастливым тоже. Хосока от чувств и эмоций распирает, он сказать ничего не может, губы размыкает и смыкает беспомощно, не в силах произнести и звука. Он жмётся к Тэхёну, зарывается рукой в шоколадные волосы, а второй делает так, как он — чужую руку к своему сердцу подносит. Потому что его сердце, впервые за тысячи лет, так неистово бьётся. Тэхён всё понимает. Он выдыхает тихое "спасибо", как обезумевший, его шепчет, и покрывает поцелуями его лицо. Тэхён целует его сначала в лоб, потом — в веки, скулы, и щёки. Его пальцы нежно гладят хосокову шею, ласково перебирают волосы. Своим молчанием, сбитым от лёгких, невесомых поцелуев дыханием, своим бешено стучащим сердцем — Хосок говорит ему да. Когда небо начинает темнеть, медленно уступая место величественной ночи, в робких, первых лучах закатного солнца, под оранжевым светом облаков, Тэхён Хосока целует. Тэхён целует его, когда небо становится синим, целует, когда оно начинает чернеть. Целует, когда небо озаряют яркие звёзды. Выпустить Хосока из своих рук — преступление. Выпустить Хосока из своих рук становится страшно, но его ласка его не останавливает — только ближе и ближе прижимается, опаляет кожу жарким дыханием. Хосок сам не хочет его отпускать. От осознания этого становится так приятно и так легко, что Тэхён начинает смеяться. Хосок его смех крадёт мягкими поцелуями, вновь и вновь тянется к желанным губам, и не замечает, как начинает смеяться сам. Богиня Ночь укоряюще качает головой, наблюдая за ними с луны. Они такие глупые и безумно влюблённые. Совсем о своей безопасности не думают. А если их увидит кто-то из других богов? Некту тяжело вздыхает и взмахивает рукой. Туман спускается на землю с посеревших, пушистых облаков, пряча двух обнаглевших, опьяневших от счастья — бога и человека. Теперь их разглядеть не сможет никто. Ночь, довольная, улыбается и надеется, что хотя бы у этих двоих будет всё хорошо. *** Чонгук злится. Ему больно. Страшно. Монстр внутри скулит побитой собакой, к дерзкому человеку тянется — Чонгук сопротивляется и велит ему молчать. Спустя несколько часов, как он приказал бросить Юнги в темницу, он уже хотел его вытащить, но сдерживал себя, цепями сковывал, умоляя на месте остаться и никуда не ходить. Юнги должен усвоить урок, а Чонгук — перестать так о нём беспокоиться, ведь тот — всего лишь жалкий человек, который не должен для него так много значить. Всё изменилось, когда Юнги начал кричать. Юнги звал его. Звал его, Чонгука, несмотря на то, что пережил из-за него. Чонгук слышал каждое его слово, каждое проклятие и мольбу, но ничего не делал, чтобы вытащить его. Монстр метался, раненым зверем выл, Чонгука не слушая — потому что в ту роковую ночь его хозяином стал Юнги. Он к человеку хочет, хочет всё исправить и изменить — не поддаётся Чонгук. Чонгук пытался забыть о Юнги, правда пытался. Пытался забыться в умелых руках наложниц и наложников, пока всё — и сердце его, и душа — рвалось к Юнги. К слабой, упрямой птичке, что лежит, обнимая себя руками, на сыром холодном полу. Чонгук рычит, разбивая вдребезги всё, что на пути попадается. Когда он увидел этого человека, то сразу, с первой секунды, захотел его себе. Он думал сделать его своим новым увлечением, постельной игрушкой, не зная, что с самого первого мгновения, взгляда в хмурые, как серые тучи, глаза, был им отравлен. Отрава медленно расползалась в его теле, пока не добралась до сердца. Это конечная. То, что Чонгук никогда не сможет исправить, потому что Юнги не просто забрал его сердце — он сам им стал. А Чонгук, не ведая этого, наносил по нему удары всё сильней и сильней. Чонгук сам себя уничтожил, ведь без сердца не живут, а своё он разбил. Юнги сломанной куклой в клетке лежит, но всё равно продолжает его звать. Чонгук себя ненавидит. Ненависть грызёт его изнутри, дышать мешает, спрашивает всё, почему раньше не понял, насколько стал важным простой человек. Чонгук ответа не знает, в себе путается. Доводы разума с покалеченным сердцем сталкиваются, и Чонгук — впервые — себе же проигрывает. Он боль Юнги как собственную чувствует, он вместе с ним загибается, мечтает отмотать время назад, выслушать, в объятиях своих укрыть — но время богам не подвластно. Юнги его никогда не простит, не примет — а Чонгук без него жить отказывается. Чонгук, диким взглядом оглядывая разрушенную комнату, движется к неизвестно каким чудом уцелевшей полке, берет с неё старую деревянную шкатулку и открывает. Внутри — то, что не даст Юнги уйти от него, то, что оставит с ним навсегда. Чонгук дрожащими пальцами сжимает хрустальный флакон с прóклятым зельем и идёт в темницу. Дрожат не только его пальцы. Его душа от мысли о том, что он собирается сделать, дрожит и мечется, но Чонгук упорно продолжает идти. Он никогда не позволит Юнги уйти от него. Чонгука тошнит. Он с трудом дыхание своё контролирует, уговаривает себя, что так правильно, нужно, но монстр внутри рычит осуждающе, скалится, но понимает. Понимает и не препятствует. Мрачные тени шепчутся с интересом, а погибшие души заводят скорбную песнь. Песнь по судьбе бедного, понравившегося им человека или из сожаления к хозяину — Чонгук не знает. Флакон жжёт руку, и ему кажется, что на коже от него ожоги останутся. Зелье — его гарантия, его надежда, но почему с каждым шагом ему всё больше кажется, что он совершает ошибку? Он всего лишь хочет, чтобы Юнги любил его. Чонгук хочет засыпать и просыпаться в его объятиях, хочет видеть его улыбку, что совсем как у ребёнка, которая будет предназначена только ему. Чонгук хочет лежать с ним в высокой зелёной траве, перебирая его тёмные волосы, и любоваться чистим, безоблачным небом. Чонгук ради Юнги в самое пекло пойдёт, ради него оттуда живым вернётся, от всего, даже от самого себя отныне защитит, потому что Юнги — его человек. Чонгук лишь сейчас понял, что то, что он считал интересом, влечением, было любовью, которая никогда не пройдёт. Но Чонгук любить не умеет. Чонгук Юнги одержим. Одержим чарующими, упрямыми серыми глазами, тонкой кожей и хрупким сердцем. Чонгуку плевать на богов и все их законы, ему плевать на всех, кто против сейчас и будет — Юнги его. Солнце может испепелить своими лучами всю землю, луна уничтожить звёзды, развеяв их пыль по сожжённой земле, а небо окраситься в красный кровью погибших врагов, но даже тогда Юнги будет принадлежать Чонгуку. Потому что без этого маленького, но такого храброго человека Чонгука нет. Когда он подходит к клетке, Юнги комочком лежит на полу. Сердце Чонгука обливается кровью — это он во всём виноват. Чонгук на мгновение прикрывает глаза, обещая себе всё исправить, и крепче сжимает в руке флакон. Зелье, которое там находится, свяжет их навсегда, подтолкнёт к нему Юнги, разбудив в нём чувства к Чонгуку, даже если он их к нему не испытывает. Сильнейший во всём мире приворот, действие которого невозможно обернуть вспять. Он станет для Юнги единственным важным человеком. Сердце Юнги будет биться только ради него, душа — тянуться только к нему. Юнги будет жить ради Чонгука, как живёт ради него сам Чонгук. Чонгук видит, как трепещут длинные тёмные ресницы, как открываются полные боли серые глаза, слышит срывающийся с бледных тонких губ вздох удивления. Следы от его рук уродливыми пятнами расцвели на тонкой коже. Чонгук видит каждый из них, недавние события в памяти воскрешает, ненавидя себя всё больше. — Ты наконец-то пришёл... — голос Юнги тихий, совсем как шелест листвы весной. Чонгук подходит к нему, опускается на корточки, практически незаметными прикосновениями начиная гладить лицо. — Да, пришёл. За тобой, — Юнги смотрит внимательно, не дышит почти — сил просто нет. Каждое мимолётное касание его вздрагивать заставляет. У Чонгука руки ледяные, но обжигают почему-то сильнее огня. — Я заберу тебя отсюда, но только при одном условии. Тебе нужно лишь выпить это, — Чонгук вертит в пальцах флакон с зельем. Глаза Юнги загораются пониманием. Каждое слово, произнесённое в том зале, он помнит наизусть. Юнги от него не сбежать и не спрятаться. Юнги на Чонгука теперь обречён. Он не знает, что в этом флаконе, покинет он это место мёртвым или живым, он уверен только в том, что ему от Чонгука невозможно спастись. Поэтому Юнги, в отчаянии прикрыв глаза, слабо кивает, не догадываясь, что принятым сейчас решением положит начало неизбежного, пугающего конца. Ему всё равно — он согласен на всё, лишь бы выйти отсюда, забыть эти чертовски холодные стены и вновь оказаться в руках Чонгука, таких же холодных, но в то же самое время обжигающе тёплых. Юнги чувствует сладкий вкус зелья на языке, выпивает всё до последней капли. Его веки тяжелеют, а дыхание замедляется, выравнивается — сердце наконец-то бьётся спокойно, размеренно. Он засыпает в чужих сильных руках, прижимающих его к могучей груди, и дыша запахом Чонгука — запахом накалённого воздуха перед дождём, смерти и крови. Чонгука в который раз был прав — Юнги примет из его рук даже яд.