Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Словно издали, раздался приглушённый утренний крик петуха. Уже утро? Уже, что же, просыпаться пора?       Вставать почему-то не хотелось. Вроде и спать лёг не поздно, но то ли из-за всех этих вчерашних похождений, то ли от похождений, предстоявших сегодня, не хотелось ещё, чтобы этот день начинался. Зараза, душно-то как. Каждый вечер дом закупоривать – это, конечно, хорошо, это безопасно, это, в конце, концов, принято так, но летом под утро становится ну совсем погано. Лето-то в здесь жаркое.       Фриц медленно встал с кровати и принялся одеваться. Выйти надо на улицу, пооткрывать окна все, ну или хотя бы одно. А то невозможно же. Фриц вышел из своей комнаты и направился к ведущей на улицу двери. Мать и Эмма, похоже, ещё спали; отец чем-то шуршал в ящике, ещё не одетый. Ну, он сейчас разговаривать точно не будет. Это после вчерашнего-то…       Низко ещё солнце стояло над горизонтом, ещё не успело оно прогреть как следует землю и стены домов своими жаркими лучами, и после ночи на улице было прохладно, свежо. Где-то уже пели петухи – те самые, один из которых разбудил Фрица; сновали по улицам пока ещё редкие люди, спеша по своим делам. Проехала, подпрыгивая на каждой кочке, гружённая капустой телега с коренастым бородатым фермером, видно, везущим урожай на продажу. Где-то недалеко, может, у соседей, загоготал гусь – большая редкость в городе, где и кур-то держали немногие. На углу стоял облачённый в грязные лохмотья нищий с протянутой за милостынею рукой, опираясь на костыль – то ли взаправду больной, то ли только притворявшийся. Город готовился пробудиться и зажить своею обычной, будничной жизнью.       Фриц открыл почти все ставни и своё окно, чтобы проветрить дом. Только в родительскую комнату окно оставил нетронутым: спят ещё, всё же, мама с Эммой. Хотя – надо бы уже и просыпаться. А то так всё на свете проспят. Вон Фургиль, наверное, уже у лотка своего стоит, инструменты продаёт. Хотя кто его знает. Гномы вообще вроде как любители подрыхнуть подольше. Надо будет навестить его. Но сперва – со временем свадьбы определиться. А то на когда ж его приглашать-то?..       Вскоре проснулись уже все члены семьи Майеров. Позавтракали, а затем они с матерью вновь вернулись ко вчерашнему обсуждению предстоявшей его, Фрица, женитьбы. Отец угрюмо отмалчивался в сторонке, Эмма крутилась возле матери. Снова было то же самое, что и вчера, снова говорили об одежде, угощении, венчании в храме Зигмара и обо всём таком прочем, и Фрицу вновь это почему-то нравилось, хоть он в жизни своей и не привык ко всяческим праздникам, а возможно и как раз из-за этого. В конце концов, решили, что начнут, скорее всего, если согласятся Штайнеры, сразу после обеда, примерно когда часы на ратуше пробьют три: до темноты, всё же, задерживаться никто из приглашённых не будет, а успеть нужно многое. Теперь можно было идти к Фургилю, к ребятам, к маминым подругам и родственникам, которых она тоже обязательно хотела пригласить. Но прежде всего – Фургиль. Ну, и Грета, конечно. Хоть проведать-то её надо, несмотря на то, что Штайнеры, видимо, и сами будут по горло заняты приготовлениями.       На площади перед ратушей было всё так же шумно и людно, как всегда: дневное оживление уже царило там, несмотря на ранний час. Снова стояли у лотков и телег фермеры, торговцы, охотники, сновали убогие попрошайки. Несколько зевак глазели на здоровенную, всю покрытую длинной серо-белой шерстью и высунувшую от жары язык северную собаку, которую продавал кислевит. Другие показывали пальцами куда-то в сторону ратуши: видать, тоже увидели там что-то достойное их внимания. В иной раз Фриц, возможно, и присоединился бы к зевакам, особенно к тем, что смотрели диковинную собаку: всё же, такие животные были редкостью в Рейкланде. Но сейчас он хотел найти Фургиля.       Гнома, как назло, видно нигде не было. То ли Фургиль, действительно, привык спать дольше, чем имперцы, то ли просто запаздывал, то ли многочисленные прохожие и покупатели загородили его, но Фриц гнома найти не мог. Где же он есть-то, а? Оно, конечно, не беда, можно зайти пока к Грете, но не хотелось бы так.       Фриц поискал ещё немного. Фургиля не было. Точно, небось, дрыхнет. Привык, наверное, там, у себя, без солнца и без петухов жить – вот и спит теперь, когда все уже проснулись давно. Странные они, всё же, эти гномцы. Ладно, раз так – потом он его найдёт, всё равно. А сейчас – наведается к Штайнерам.       Фриц уже уходил с базарной площади, когда внезапно до ушей его донеслись крики тех самых зевак, которые что-то там заметили на ратуше – громкие, недоумённые и даже как будто встревоженные. Вскоре они были слышны практически изо всех концов площади.       - Я тебе говорю, слышь, это фигня какая-то. Это бред какой-то. Не может быть такого! – орал первый.       - А ты смотри, смотри! Глаза протри свои! Висит же – висит, ишь, хреновина какая, - вторил другой.       - Пролюбили, уроды! Сволочуги! Тыловики поганые! Сукна красного им жалко, что ли? – негодующе ревел третий.       Да, ну и площадь. Вечно же на ней что-то происходит из ряда вон выходящее. То рыцари эти проедутся, теперь вот эти хмыри ещё что-то нашли… Дальше, что ли, пойти? Всей этой чепухой вроде писем, рыцарей без имперских знамён, зверолюдов он и так уже сыт по горло… Но неожиданно всё решилось за него.       - Фриц! Иди сюда! Посмотри хоть ты – ну это ж беспредел, это, слышь, бардак полнейший! – заорали из толпы.       Фриц узнал голос Зигмунда. Чего тут ещё стряслось-то? Какой ещё такой бардак он там нашёл? Фриц, приподнявшись на цыпочки, дабы увидеть хоть что-то поверх голов толпы, оглянулся туда, куда теперь смотрела, наверное, добрая четверть всех людей на площади – на ратушу. Белокаменные стены, колонны перед входом, синяя черепица, карликовые ели у входа… И что? Ратуша как ратуша, ничего плохого в ней нет.       - Слышь, Зигмунд! – заорал Фриц во всю глотку, надеясь перекричать шум толпы, - Чего ты там увидел?       - Фриц! Ну, ты солдат или как, молот Зигмара! На шпиль посмотри!       Шпиль. Тот самый шпиль, что пронзал солнечное сейчас небо, словно символ мощи и гордыни имперцев. Что за… На шпиле, как и всегда, развевался флаг. Как и всегда, изображён на нём был герб Империи Зигмара – оскалившийся череп в лавровом венке. Но сукно… оно было не красным, а синим. Что же это? Шутка? Такими вещами не шутят, за такое можно и получить. Халатность? Вроде как старый флаг делся куда-то, а какой будет новый, без разницы? Так лучше бы вообще не вешали тогда. Имперская геральдика – дело серьёзное. Сказано – череп на красном фоне, значит, на красном он и должен быть, а не на синем. Бред какой-то. Какой-то дурак же это сделал. Сейчас наверняка отхватывает от начальства по полной, будь он неладен. Ну, хоть ничего серьёзного, и на том спасибо.       И тут Фрицу вдруг снова вспомнился вчерашний день. Действительно, как, ну каким же образом мог он не связать с этим знаменем сразу то, что произошло вчера? Рыцари без имперских знамён. А теперь – вот этот синий, не имперский флаг на ратуше. А ещё – тот гонец со своим письмом, который вместе со своими спутниками нёсся прямо через лес… Нет, это не шутка и не халатность. Это что-то иное, гораздо более странное и страшное, это нечто, которое бросает вызов всему Рейкланду, а возможно, и всей Империи.       Фрицу стало не по себе. Вновь заворочался внутри у него давнишний страх, страх перед лицом перемен – и смерти. Почему-то Фриц чувствовал, что смерть – она уже где-то здесь, рядом, неизбежный спутник всех перемен, пока что прячущийся в тени и выжидающий, когда же можно будет начать свою страшную жатву.       Смерть, муки, горе – вот то, что сопровождает дела, меняющие весь облик мира – к добру ли, к худу ли. Когда начинают крутиться жернова истории – тяжёлые, гигантские, циклопические жернова – словно по чьей-то непостижимой воле, но на деле сами, не спрашивая разрешения ни у правителей, ни у пророков, ни у богов, тогда и начнут они перетирать в пыль живых людей. И люди эти будут умирать, думая, что гибнут во имя какой-то великой, высокой и единственно правильной цели, не ведая о том, что они, зёрна, попали меж этих ужасных жерновов лишь по чистой случайности и теперь должны расплачиваться за собственную невезучесть. И смерть заберёт всё перемолотое жерновами и вновь уйдёт в тень, и перемены закончатся, и снова наступят мир и спокойствие, а о павших память хорошо ещё, если сохранят лишь песни да легенды. История, эта рабыня случайность и ещё невесть чего, не знает пощады. Она обрекает на смерть и мучения тех, кто встал на пути грохочущей лавины перемен, не различая бедных и богатых, мужчин и женщин, детей и стариков. Лишено сострадания и жалости всё то, что управляет странами, народами и всей планетой.       Не знал ничего этого солдат Империи Фридрих Майер, но и он почему-то понимал, что нечто вторгается в его привычный, домашний, знакомый мир, грозясь перевернуть всё с ног на голову. Не к добру было это синее знамя.       К Штайнерам идти уже не хотелось. Не до женитьбы тут было. Что-то произошло, что-то из ряда вон выходящее, и оно, это что-то, грозится разрушить их с Гретой мечты. Что происходит? Кто-то должен, просто обязан это знать, не может быть такого, чтобы никто не знал. Кто-то должен объяснить всё. Но кто?       - Зигмунд! – снова закричал Фриц, и голос его влился в беспорядочный гомон толпы, - Чего тут творится? Почему?..       - Я откуда знаю? – проорал в ответ Зигмунд, лицо его выражало полнейшую растерянность.       Что же это? Почему, ну почему здесь, в Грюнбурге, почему сегодня, накануне их с Гретой свадьбы? Кто же идёт под этим синим флагом?       - Фриц! – неожиданно донёсся до него, словно продираясь сквозь толпу, скрипучий голос, - ты чего здесь стоишь?       Ловко расталкивая таких же, как и Фриц, зевак, из толпы вынырнул коротышка Фургиль, схватил Фрица за руку и куда-то потянул. От неожиданности Фридрих и не подумал возражать и сопротивляться. Гном расчищал себе дорогу свободной рукой, таща за собою Фрица, и вскоре они выбрались из толпы и очутились на одной из узких заставленных домами улочек, что выходили на площадь.       - Фургиль… - в голове у Фрица был полный кавардак, - ты откуда? Что здесь творится-то?       - Не знаю я, что творится. Не знаю! Говорил я, что иногда вас, долговязых, не понимаю, так вот сейчас как раз такой момент. Перед ратушей народу собралось – уйма. Похлеще, чем здесь, на базаре. Там кто-то что-то будет, значит, перед народом говорить, вот они и ждут.       - Так побежали туда скорее! А то ещё не успеем…       - Не знаю, - скептически хмыкнул Фургиль, - стоит ли торопиться туда? Чего они нам хорошего там скажут? Толкотни-то там побольше будет, чем тут, а толку…       - Ну, ты как хочешь, - отрезал Фриц, - а я пойду. Мне надо знать, чего тут творится. Ты-то здесь проездом, а я тут живу. И мне тут всякой ерунды не надо…       И Фриц, не дожидаясь ответа, сломя голову пустился в обход по улочкам по направлению к ратуше: ведь на площади к ней сейчас было не пробиться. Сзади послышался гулкий топот сапожищ Фургиля: видно, гномцу-то на самом деле интересно было послушать, что же там, на площади, будут говорить.       Бежали они довольно долго: всё-таки, нужно было обогнуть большую часть битком набитой людьми площади. Наконец Фургиль, заметно отставший, сопя носом, пропыхтел:       - Слышь, Фриц… ты, того… кончай… Мы, дави… Так быстро не бегаем… Мы ходим… Степенно ходим, медленно…       Фриц остановился. Сердце бешено колотилось в груди от долгого бега, в боку кололо, в лёгкие словно вкачивали раскалённый пар.       - Подождём… - выдохнул он, переводя дух, - Чуть-чуть подождём… Тут и осталось-то немного...       - А по-моему… куда это так спешить-то нам? – всё настаивал на своём Фургиль, - Вот мы, дави… никогда не спешим… И хорошо себе живём. Потом услышим всё равно, чего там говорили. Даже если не захотим. Слухи – они, брат, такие…       - Вот то-то и оно, что слухи. Переврут же они там всё, Фургиль. Я солдат, я знаю, как это бывает. И не захочешь – а переврёшь.       И он снова устремился вперёд по улице. Фургиль тяжело сопел, но больше не отставал. Наконец они добрались до возвышавшегося надо всем городом громадного здания ратуши. Действительно, близ него уже собралась порядочных размеров толпа обывателей, желавших одного: узнать правду, точно так же, как и Фриц. Они кричали, топали в нетерпении ногами, размахивали руками, но из ратуши пока что никто не показывался.       - Ну вот, - заскрипел Фургиль, - я тебе говорил: спешить нечего. Так и получилось. Жди тут теперь, пока всё начнётся.       Да, с гномом спорить было трудно. Они, действительно, пришли рано. Как ни ждал Фриц, как ни надеялся, что сейчас, вот сейчас уже выйдет кто-нибудь на площадь, неважно даже кто, лишь бы знал, понимал, в чём же дело, лишь бы смог рассказать, объяснить – никого всё равно не было. Неужели и там, наверху, не могут понять, что делать дальше? Или им просто, как обычно, нет дела до простых жителей родного города? Тогда зачем было вообще народ здесь, на площади, собирать? А ведь там, в ратуше, уже наверняка и его отец. Он-то ни в чём этом не участвует. Он на службу пошёл, а тут вот это. Ведь он неплохой, в сущности, человек, его отец, хоть и с заскоками. И вот сейчас он, один из многих бумажных работников в ратуше, сидит и точно так же думает, что же здесь творится и как со всем этим быть.       Прошёл час. Новостей всё не было, из ратуши так никто и не показался. Фриц всё не желал уходить; Фургиль, сославшись на то, что в этот пришибленный день он всё равно ничего не продаст, остался с ним. Народ стал роптать. Всё-таки каждый в толпе хотел, наконец, узнать причину сегодняшнего переполоха; мало того, им, судя по всему, и обещали всё объяснить – а теперь упорно отсиживались и отмалчивались вот уже битый час.       На белокаменных ступенях у входа в ратушу, по-видимому, совсем не просто так растянулась цепочка мечников в панцирях, выставивших перед собой ростовые щиты. Вот только вряд ли они смогут удержать столь огромную толпу, если та всерьёз разъярится. Фриц уже и сам чувствовал жгучее желание швырнуть чем-нибудь тяжёлым в окно правительственного здания. Чего это они всё молчат да молчат? Многого народ не требует: пусть скажут, что да как, и все разойдутся. Но нет, им надо, чтобы все ждали. Хотят показать, как много у них власти, что ли? Так у народа терпение тоже не железное…       Из толпы теперь уже явно слышались пока ещё редкие гневные выкрики:       - Вылезайте, уроды!       - Вы чего дурите честных бюргеров? А ну рассказывайте всё, что хотели!       - Да что же здесь творится, ребята?       Внезапно один из горожан, крепкий, краснолицый и бородатый, что кричал громче всех, прогудев громким басом «Пропусти!», ринулся по ступенькам на оцепившую вход панцирную пехоту. Один их мечников толкнул бюргера в грудь щитом, тот начал опрокидываться, заревел и, судорожно хватая воздух руками и тщетно ища опору ногами, упал на белые ступени ратуши. Затылок грюнбуржца со стуком ударился об одну из ступеней. Горожанин затих, обмяк и скатился на мостовую. Под головой у него медленно стала растекаться тёмная багровая лужа.       - Говнюки! Душегубы! Гюнтера убили! Мразота поганая! – закричал кто-то из толпы.       И тут передние ряды угрожающе двинулись на мечников. Этого не ожидал никто: ни Фриц, ни Фургиль, ни мечники, ни, похоже, даже те, кто сами бежали сейчас по направлению к ратуше. Большая часть толпы не сдвинулась с места, но примерно треть горожан, размахивая кто кулаками, кто палками, а кто и топорами, ломиками, молотками и прочим рабочим инструментом, ринулась на цепь мечников. Воины сомкнули ряды, приняв оборонительную позицию, и – вытащили мечи из ножен. Толпа, слепо бежавшая вперёд, растоптала лежащего у ступеней Гюнтера – то ли и правда мёртвого, то ли просто бывшего без сознания. Однако, увидев оружие, передние горожане замедлили ход, а те, кто был сзади, налетели на них. Люди в беспорядке валились на ступени, поднимались и бежали назад. Толпа отхлынула, но в солдат полетели теперь комья грязи, камни, кости, кочерыжки и огрызки яблок. Несколько человек так и остались лежать неподвижно у ступеней ратуши рядом с Гюнтером, затоптанные отступавшей толпой.       Непонятная жажда действия охватила Фрица. Неважно, что делать, неважно, на чьей стороне, главное – бежать туда, за всеми, сделать хоть что-нибудь… На запястье у себя Фриц ощутил железную хватку Фургиля. Гном хмуро смотрел на него снизу вверх своими маленькими чёрными глазами, которые, казалось, сейчас могли пробуравить что угодно насквозь, из-под седых кустистых бровей.       - Даже не думай, - тихо прохрипел Фургиль, - этого ещё не хватало…       Фриц попытался было вырваться, но не тут-то было. Дави сжал его руку точно тисками и отпускать ни за что не хотел.       - Пусти, Фургиль! Не понимаешь ты, что ли?       - Сейчас – нет, не понимаю. И не пойму.       - Я там должен быть, - в отчаянье, сам не ведая, отчего, закричал Фриц, - Там…       И тут толпа разом утихла. Цепь мечников разомкнулась, и на ступенях показался человек. Богато одетый, с бледным и худым аристократическим лицом, с густыми бакенбардами, со шпагой на поясе – явно кто-то из дворян. Следом за ним из ратуши вышли четыре пеших пистолетчика и встали по бокам, словно мало было для защиты простых пехотинцев.       Неужели дождались? Сейчас, наконец-то, всё прояснится. Пожалуйста, пусть не будет ничего серьёзного, молот Зигмара, пусть всё объяснится как-нибудь просто, незамысловато. Ведь должна же быть справедливость на свете.       Господин, и правда, заговорил. Говорил он быстро, сбивчиво и как-то нервно, словно никогда раньше не выступал перед народом, а речь ему пришлось держать неожиданно для самого себя.       - Жители Грюнбурга! – начал он, - Ремесленники, солдаты, торговцы…       - Не нравится мне, как он начал, - посетовал Фургиль, - ох, не нравится… У нас так обычно говорят, когда помер кто-то. Хорошего не скажет – это точно.       - Своим долгом считаем вам сообщить во избежание ненужных противоречащих действительности слухов…       Дворянин запнулся. Было видно, что он не совсем понимает, что и, скорее всего, главное, как, говорить дальше. Толпа недовольно загудела, Фургиль крепче стиснул запястье Фрица.       - Считаем необходимым вам сообщить,- наконец предпринял он новую попытку, - Что, несмотря на различного рода слухи… Одним словом, город Грюнбург всё ещё остаётся под властью Империи Зигмара.       По толпе пронеслась волна недоумённого ропота.       - Чего?       - А под какой такой ещё властью он может быть-то?       - Мозги нам пудрят, ребята!       - Как так? – непроизвольно вырвалось у Фрица. Действительно, а под чьей же ещё властью, кроме как не Императора и курфюрста Рейкландского Карла Франца он может находиться? Что-то здесь было не так, что-то сильно не так… А господин продолжал:       - Тем не менее, ввиду последних событий, провозглашена инициативой рейкландских губернаторов Суверенная Провинция Рейкланд, автономная, от Альтдорфа не зависящая, подобно Пустошам, но общие цели с Империей преследующая и его величеству Императору подконтрольная. Таким образом, губернатор ваш, в числе прочих, не признаёт его величество Императора Карла Франца курфюрстом Рейкланда…       Господин осёкся и побледнел ещё больше. Толпа вновь угрожающе загудела. Как это – Карл Франц – не курфюрст? Да не зря же ведь отец ему рассказывал, что Император – он избираемый, из числа курфюрстов имперских провинций, и, стало быть, прежде всего, он именно курфюрст, а потом уже Император. Что за ерунду этот хмырь городит?       - Все мы знаем, что права Императора нашего на трон неоспоримы. Но губернатор грюнбуржский, подтвердив вхождение города в самопровозглашённую Суверенную Провинцию Рейкланд, показал согласие своё с тем, что провинция сия должна стать независимой от Альтдорфа, с иным административным центром, и что Карл Франц, приняв на себя тяжкое бремя управления Империей, освобождается от должности курфюрста.       - Попонятней говори! – заорали из толпы, - Чего ты там втираешь нам ересь, непонятно же ничего! Говори – чего вы, уроды, сделали с Императором нашим!       - Подданные Империи! – срывающимся голосом закричал оратор, - уверяю вас, не изменилось практически ничего в вашей жизни! Грюнбург не платит ныне дань Альтдорфу, подобно Мариенбургу, Горселю и прочим городам Пустошей. Рейкланд разделился на две части. Мы, Суверенная Провинция, имеем право вводить в силу свои законы, буде они не противоречат законодательству Империи в целом. Жизнь ваша от этого станет только справедливее. Продолжайте жить и радоваться жизни, честные граждане Грюнбурга. Геральдика изменилась, и слухи ходят в связи с этим разные, порою самые неправдоподобные. Но уверяю вас: раскол, о котором сейчас уже поговаривают в некоторых частях Рейкланда, не имеет на самом деле места. Распространителям слухов не верьте!..       Раскол. Вот что завертелось у Фрица где-то в голове сразу после того, как он увидел синее знамя на шпиле ратуши. Просто раньше это была какая-то неправильная, безусловно, неправильная, но почему-то настойчиво бьющаяся в мозгу, мысль. А теперь вот этот гад сам заговорил, что-де никакого раскола не было. Хотелось бы верить ему. Но что-то было во всём этом не то. Словно умалчивали, скрывали от них что-то, словно не всё было так просто с этим отделением Рейкланда от Альтдорфа… Только ли от Альтдорфа? Фриц отогнал назойливые мысли у себя из головы. Это всё интриги какие-то, это его не касается…       Часть толпы медленно начинала расходиться. Похоже, не будет здесь больше ничего интересного. Так, речь ни о чём. Но флаг… А как же флаг? Рейкланд от Карла Франца как от курфюрста независим, допустим, но он всё ещё в составе Империи. Почему же знамя на ратуше заменили на синее? Ведь оно имперское, а не просто рейкландское – а Империи Грюнбург как принадлежал, так принадлежать и будет, по словам этого дворянина, по крайней мере. Знамёна меняют… Видать, хотят, чтобы кто-то издалека видел, что синие, а не красные. А народу наплетём какую-нибудь полуправду, чтоб поверили. А правду – её только дворяне и знают. Вдалбливал ему, помнится, давеча отец, как потомку невесть какого дворянского рода, что ничего народ не знает, он знать и не должен, а правда – она не на поверхности, она там где-то, глубоко под слоем лжи. И ещё что-то тогда говорил, что-де нужно уметь находить её, эту правду, раскапывать, и верить никому нельзя, никому и никогда. Странный он, его отец, господин Майер. Но несмотря ни на что, он любит его, своего сына, как-то по-своему, не так, как мама, не так, как Эмма, но всё же… И советы он дал потомку фон Майеров дельные. И хорошо, видать, дал, раз сейчас вот всплыли в памяти они. Солдат Империи, воспитанный в традициях отчасти бюргерских, отчасти дворянских – вот кем был Фридрих Майер. Не было, наверное, во всём Грюнбурге ни одного человека с такой странной смесью высокого происхождения, низкого социального положения и связи с военным делом. В толпе, может, и были другие солдаты, какими-то судьбами забредшие сюда. Но вряд ли хоть кто-нибудь из них видел все предыдущие действия разворачивавшейся сейчас драмы: гонца, за которым гнались зверолюды, письмо, похороны, рыцарей без имперских знамён. Поэтому крикнуть что-нибудь такое этому оратору должен был именно он, Фриц. Остальным, вероятно, хватило бы ума или, наоборот, глупости промолчать и разойтись… Но крикнул не Фриц. Крикнул кто-то из самой глубины беспорядочно колыхавшейся толпы, какой-то безвестный маленький человек:       - А Император-то согласие на это своё давал? А то отделяться тут много кто, может, горазд…       - Прекратить! – сорвался на крик не выдержавший напряжения дворянин, - Разойтись всем! Столпотворения не устраивать тут!       - Гады, Гюнтера завалили! – заголосили в толпе       - Раскольники! – уже открыто обвинял обладателей синего знамени кто-то, - На Императора нашего зуб точите!       - Сепаратисты! – прокричал какой-то бюргер непомерно умное для него слово.       - Предатели! – не удержался Фриц, несмотря на сжимавшую клещами запястье ручищу Фургиля.       Раскольники, вот они кто. Бунтари сраные. Даже народ провести не смогли. Понавешали тут флагов, гниды… Но как же?.. Как же теперь с этим жить-то? Неужели Грюнбург отделён? Грюнбург вне Империи, в какой-то там Суверенной Провинции или как там её… Немыслимо.       Вновь толпа стала напирать, вновь в сторону ратуши полетели камни; целились, прежде всего, в оратора. Один из камней попал по железному шлему мечника, раздался звон металла, и солдат повалился перед входом. Остальные бойцы поспешно стали отступать. Пистолетчики под прикрытием панцирной пехоты вытащили оружие, их господин улизнул в двери ратуши.       В голове у Фрица вдруг мелькнула такая вздорная, но вместе с тем такая замечательная мысль. Боятся они, видать, гады. Боятся народа, толпы боятся; ишь, попрятались в ратуше, а бойцов, таких же, как он, Фриц, поставили вместо себя. Но ничего, народ сможет. Народ их сбросит с себя. Народ за Императора. Лучше бы никогда им этой разъяснительной речи не проводить.       И тут с улицы, что подходила к площади с востока, вновь послышался такой знакомый Фрицу звук, стук копыт. Вот только это был не тот едва различимый топот, с которым ехал гонец со своими спутниками, не мерный марш отряда пистолетчиков или рыцарей, не одинокая поступь фермерской кобылы. Больше всего звук этот походил на грохот обвала, каким его обычно представлял Фриц по рассказам деда. Страшен был этот звук, этот топот сотен подкованных конских копыт, словно бы приближалась какая-то неведомая катастрофа, которую не суждено было пережить никому из тех, кто столпился на площади.       Самые сообразительные спешно оставляли площадь, скрываясь в близлежащих улочках, забегая в лавки и кабаки. Кто-то метался из стороны в сторону, сбивая с ног других горожан и надеясь выбраться из эпицентра толпы, кто-то всё ещё стоял, недоумевая. Фриц видел всё это, но пошевелиться не мог. Словно какая-то непонятная, непобедимая сила приковала его к мощённой серым булыжником площади перед ратушей. Нужно бежать, мелькнула в голове его отчаянная мысль. Но – зачем? И куда?       Топот лошадей всё нарастал и нарастал, неотвратимо приближаясь, и вот из-за угла показались рыцари, те самые рыцари, что только вчера прибыли в Грюнбург. Или это были какие-то другие рыцари? Нет, те самые, конечно, те, что без имперских знамён. Но уж очень сильно отличались они от той великолепной картины, которую Фриц видел часов двенадцать назад. Грозные, ужасные, скакали они с громадными кавалерийскими палашами наголо, в сверкающих латах и развевающихся на скаку плащах, верхом на закованных в броню дестриерах. Пики здесь им были не нужны: хватит и палашей.       Фриц знал, что сейчас произойдёт, но почему-то до самой последней секунды не верил в это, словно надеясь, что всё каким-то необъяснимым, чудесным образом обойдётся. Но чуда не случилось. Лавина рыцарей врезалась в уже разбегавшуюся от одного их вида толпу. Первым пал стоявший на одном месте и нелепо, словно в попытке защититься, выставивший руки перед собой, горожанин. С жутким звуком, будто бы пробивавшимся сквозь все шумы площади, палаш отсёк ему кисть правой руки. Бюргер истошно закричал, задыхаясь от неимоверной боли, схватился за окровавленную культю с торчавшим из разрубленного мяса белым обрубком кости, и повалился наземь. Другого горожанина, тощего ткача с обвисшими усами, которого частенько видел Фриц на базарной площади, втоптала в серый камень лошадь, раздробив ему грудь подкованным копытом – рыцарь даже не пытался остановить её. Третий в каком-то безумном исступлении бросился на одного из рыцарей с ломом, но воин опередил его: свистнул в воздухе палаш, голова ремесленника отделилась от тела и, словно какой-то ужасный мяч, покатилась по площади; на мостовую пульсирующей струёй хлынула ярко-алая кровь. Ещё несколько мгновений стояло обезглавленное тело, а затем безжизненным мешком плоти рухнуло на мостовую.       Тут только Фриц заметил, что кто-то с силой тянет его за руку подальше от площади. Словно во сне, он обернулся и увидел Фургиля, тащившего его в глубину города и без умолку бормотавшего себе под нос какие-то ругательства на гномьем языке.       Но куда бежать? Куда идти, что вообще происходит? Толпа… Толпы не было больше. Были лишь напуганные до смерти грюнбуржцы, что желали лишь одного: скорее скрыться, убраться из этого ужасного места, где люди убивают людей. Рыцари ездили по площади кругами на своих огромных закованных в броню конях, разгоняя то, что осталось от толпы – но теперь они уже никого не атаковали – достаточно было одного их присутствия, чтобы от сборища горожан и следа не осталось. Десятка два окровавленных тел лежали на площади: наверное, около трети неподвижных, а остальные – всё ещё живые люди, живые, но обречённые, корчившиеся в агонии и истекавшие кровью, не имевшие никаких шансов пережить этот страшный день. То были ужасные жертвы нового порядка в Грюнбурге, что воцарился в ходе какой-то неведомой ему, аркебузиру Фрицу Майеру, политической игры.       Фриц крайне смутно помнил, что было дальше. Фургиль открыл дверь в какую-то лавку и впихнул его туда, бредущего, словно во сне. Здесь кроме них, вроде бы, никого не было, стоял прилавок, какие-то сушёные травы развешаны были под потолком, но всё это было неважно, несущественно после того, что произошло. Фриц всё ещё видел перед собою лица тех, кому выпало несчастье оказаться на пути наводивших порядок рыцарей. Все они хотели жить, хотели просто разбежаться, когда запахло жареным, а их убили, убили просто так, чтобы разогнать толпу. И он, Фриц, сейчас мог бы лежать там же, на площади, тщетно моля о помощи, неумолимо и мучительно отходя к Морру. Разве заслужили они этого? Нет, не заслужили. Что-то страшное здесь творится. Но что? Империя, знамёна… Почему? Когда успел Грюнбург отделиться от неё – а он, похоже, именно отделился? Видно, с этого самого поганого письма всё и пошло. Ну не может оно быть тут ни при чём. Вот зачем ехал сюда фон Раухенбах, вот за что погибли он и тот пистолетчик: чтобы гибли невинные люди. Сволочи вы все, синезнамённики сраные, подумал Фриц. Что же, по-вашему, в Грюнбурге нелюди какие-то живут, так, получается? И гибнуть они могут когда угодно, где угодно и за что угодно? Вот как-то так у вас и выходит всё, чего бы вы там на самом деле ни хотели…       - Чуть тут подождём, - внезапно оборвало его мысли кряхтенье молчавшего ранее Фургиля, - минут десять, пока всё уляжется. А то ещё попадёмся под горячую руку. Да, вот уж безобразие так безобразие. Чтоб у нас, у дави, такое стряслось – да ну не в жизнь, скорее я бороду себе позволю сбрить…       - А всё не уляжется, - дрожащим голосом перебил его Фриц, - ты что – не понял? Мы теперь не в Империи. Это теперь Тзинч знает, что такое у нас. И как теперь нам со всем этим жить, с этим флагом их поганым, синим… Другое всё стало, Фургиль, другое. Ты-то побудешь тут и уедешь, а мне жить здесь дальше. Что они тут ещё устроят, уроды…       - Как жить, говоришь? – как-то мрачно усмехнулся Фургиль, - А молча жить. Как жили раньше, так и жить. Не уляжется, говоришь? Уляжется, куда оно денется… Разогнали народ, да. Но теперь-то тихо будет. Если хватит у вас ума не выходить на площадь и не протестовать против непонятно чего…       - И ты туда же, Фургиль? Совсем как эти, в ратуше. Ничего не изменится. Ага, не изменится, как же… Сказано – гном! Нет в вас, это самое… духовности в вас нет! А в нас – есть! Это же не Империя теперь, я говорю тебе, это я не знаю, что такое! Они у нас отобрали Империю.       - Не кипятись ты, - фыркнул гном, - Империя, не Империя… Если люди жить будут так же или лучше даже, то какая тебе-то разница, кто правит? Духовности, говоришь, нет в нас… Не знаю я толком, что это такое, Фриц, но только мы, дави, друг друга не рубим почём зря. Это только вы, умги, из-за этой духовности своей, что ли, не можете без этого. А нам зеленожопых с головой хватает. Империю отобрали у тебя… А на что она тебе? У тебя есть дом, родители есть, невеста есть. Вот и живи. Хуже будет, если у тебя это отберут, уж поверь мне…       - Да как же так? – не мог остановиться Фриц, - Ведь Империя, это ж… Это ж оплот порядка, это ж наше всё. В Империи не было бы такого бардака, не рубили б рыцари людей палашами! Это всё эти гады синюшные – пришли и давай рубить, мочить зазря всех подряд, чтоб боялись. Ничего, Император долго этого не допустит. Всё видит наш Император, уж он-то им всем задаст…       - Странные вы, ну, правда. Император… Вы его, по-моему, уважаете больше, чем мы нашего Торгрима. А чего он сделал для вас? В походы он, слышал я, ходит какие-то, на урхов, что ли. Дело хорошее, конечно, но неужели поважнее забот нет? Ты, Фриц, пойми меня правильно…       Голос Фургиля как-то переменился, словно бы сам гном уходил куда-то вглубь и одновременно вдаль, словно не здесь, не в этой непонятно кому принадлежавшей лавке он находился, и разгорячившийся было Фриц понял уже, что гном погрузился целиком в свои воспоминания – как знать, быть может, вся эта чехарда напомнила ему то, что случилось когда-то с ним самим? Но тут заскрипела дверь, и на пороге появилась дородная фигура владельца лавки – грузного бюргера в летах, с красным лицом, заросшим густой чёрной бородой. Глаза хозяина округлились от удивления, когда он увидел стоявших друг напротив друга человека и гнома, похоже, о чём-то споривших. Но лавочник быстро совладал с собой, нахмурил чёрные кустистые брови и заревел в негодовании:       - Вы чего тут делаете, а? Вы как залезли сюда?       Говоря это, он схватил стоявшую у дверей швабру, по-видимому, чтобы казаться сильнее и внушительнее, - Пол-лавки, небось, уже обчистили, а?       Фургиль демонстративно потянулся к громадной секире, висевшей за спиной. Хозяин лавки, увидев это, весь как-то съёжился, согнулся, скукожился, затем молча поставил швабру на место и отступил назад.       - Как залезли, так и вылезем, - грозно проскрипел ему Фургиль, - дверь запирать надо, олух. И твоего барахла никакого мы не брали. Ты чего, хмырь, думаешь, дави нужны твои шмотки поганые? Да своих хватает, и получше ваших!       - Я… ничего не думаю уже, - залепетал лавочник, - я…       - Тогда уйди с дороги, дверь загородил, понимаешь ты…       Испуганный лавочник буквально отскочил в сторону, и Фриц с Фургилем вновь оказались на улице. Фриц посмотрел на площадь. Никого там теперь не было. Народ разогнали, рыцари тоже разъехались, и трупы даже кто-то убрал. Вот только так и темнели на серых камнях алые пятна крови. Одно из них слизывала с камней какая-то ободранная собака, над другими кружили жужжавшие тучи мясных мух, тоже жаждавших насытиться. Мерзавцы…       Фрицу захотелось поскорее убраться с этой проклятой площади. Здесь стоял теперь какой-то непонятный не то запах, не то не запах, в общем, нечто, присущее лишь одному в Империи – смуте. Словно провонял ею, этой смутой, сам воздух, проникая в лёгкие каждого горожанина, и вновь захотелось Фрицу стоять в толпе, и кричать вместе со всеми «Раскольники!», и кидаться камнями по ратуше… Зачем? А кто его знает, зачем… Это же не даст ничего, яснее ясного, что не даст. Хорошо Фургилю - поторгует здесь и умчит в свои Серые Горы, к собратьям-гномцам. Может, тоже с ним податься? Нет, это бредятина, это чухня какая-то, здесь у него всё, в Грюнбурге, всё время он в Грюнбурге прожил, воспитывался здесь, рос здесь. А теперь – Грюнбург ли это вообще? Фриц прекрасно понимал, что да, это Грюнбург, это тот самый город, где прошло его детство, но теперь почему-то верить в это не хотелось. Упрямо разум отказывался принимать, осознавать то, что город изменился, и теперь, возможно, прежним ему никогда уже не бывать.       Фриц снова вспомнил про Фургиля. Чего-то этот гном говорил про свои Восемь Пиков. Странный он, конечно, но он же гном, что с него взять… Чего там с ним произошло? На Восемь Пиков зелёные напали, это понятно. Но что он? У него, видно, и семья там была, и дом же был… Да, он про это и говорил тогда, что не Империя, мол, главное – главное, чтоб семью и дом родной у тебя не отобрали… Просто он не знает, что такое Империя. У них, у гномцов, всё раздроблено: что есть Верховный Король, что нет его. Слишком уж королевства друг от друга далеко, так вроде бы Хайнрих рассказывал…       - Слышь, Фургиль, - начал Фриц, - а ты куда сейчас?       - Не знаю я, куда. Весь день-то теперь насмарку, взбудоражили народ. Я ж не барыга, не перекупщик какой. Сам всё делаю почти целый год, сам продаю. Станки-то, конечно, станками, дело быстро идёт, но времени всё равно не особо много – у вас здесь шибко долго засиживаться не хочется. На базар пойду, наверное. Хоть что-то ещё купят, может.       - Ты, это, Фургиль… Ты тогда сказать чего-то хотел, помнишь? А потом этот хмырь зашёл в лавку – ты и не рассказал…       - Не рассказал, говоришь… Да что там рассказывать-то? Нечего там рассказывать особо. Забудь, Фриц, сейчас не это важно…       - Ну ладно, как знаешь. А то я думал, может ты мне подскажешь, куда теперь идти-то… Слишком сложно это всё для меня.       Фургиль посмотрел Фрицу в глаза, и аркебузиру показалось, что гном всё понимает, что он не осуждает его, несмотря на всё сказанное. Да, понимание, вот что было в этих тёмных колючих глазах-бусинках. Понимание – и жалость…       - Можем пойти пропустить по стакану. Но только нажираться не надо – ни тебе, ни мне. Не повод это. Знаешь что, сходи к невесте своей, а… Тебе с людьми сейчас надо поговорить, с людьми, с такими, как ты, понимаешь, а я гном… Не пойму тебя до конца всё равно. Никогда.       Действительно, а был ли кто-то из Штайнеров на площади, подумал Фриц. Грета… Нет, её-то не было там, слава Зигмару. И не могло быть. Может, отец её, конечно, был.       Да, надо идти. Только бы со Штайнерами ничего не случилось. С родителями и с Эммой-то понятно: отец был в ратуше, мама с сестрой – дома. А вот Штайнеры…       Фриц распрощался с гномом, уже успевшим, несмотря ни на что, стать ему верным товарищем, и направился к дому невесты. Тихо и непривычно безлюдно было сейчас на улицах Грюнбурга. Словно бы от разразившегося стихийного бедствия попрятались по домам люди, отгородились от случившегося, как могли, не желая принимать его, словно это могло что-то изменить. Атмосфера смуты и какой-то страшной катастрофы, с ней связанной, постепенно расползалась от площади, стремясь охватить, казалось, весь город. Закрыты были ставни многих окон, словно на улице стояла ночь, и даже звон часов на ратуше показался Фрицу другим, более глухим, более мрачным, что ли, словно храмовые колокола забили набат. С востока заходила, как будто вторя настроению Фрица и всего народа грюнбуржского, тёмная стена грозовой тучи. Ветра не было, он стих полностью, и немногочисленная зелень в палисадниках города даже не колыхалась. Словно даже сама природа знала, что приближается буря, словно тот кошмар на площади был и не кошмаром вовсе, а так, введением во что-то куда более страшное, значительное, циклопическое, будто бы летел Грюнбург со всеми жителями своими в безжалостные жернова истории, готовые перемолоть всё и вся, что попадётся им.       Будет война. Эта мысль пришла Фрицу в голову сама по себе, нежданная, новая, словно снег на голову свалившаяся страшная, противоестественная мысль. Но одновременно с этим было в ней и что-то иное, нечто, тянувшее Фрица куда-то вдаль и вперёд, и уже вспомнил он снова, что он солдат Империи, и значит, эти, с синими знамёнами – его враги. И уже виделось Фрицу как победоносной поступью вступают в Грюнбург альтдорфские войска, как срывают и топчут солдаты флаг раскольников и как собирается уже целое освободительное движение простого народа, и туда вступают и отец его, и Штайнер, и многие другие. А затем движение это вместе со стальным кулаком Императора, вместе с доппельзольднерами и рейксгвардией идёт выбивать поганых сепаратистов из остальных городов, отрёкшихся от Империи.       Он будет там. Он обязательно будет на этой войне, которая касается и его, и всех Майеров, и Штайнеров, в том числе и Греты. А потом, когда не останется в Рейкланде поганых бунтарей, он вернётся сюда, в Грюнбург, многое повидавший, сумевший принести пользу стране и народу, не бестолково сидя в гарнизоне, но сражаясь плечом к плечу с лучшими солдатами Империи. И тогда наконец ничто не будет мешать их с Гретой совместной мирной жизни, тогда вновь воцарятся спокойствие и порядок, а войне в Рейкланде, в самом сердце Империи Зигмара, придёт конец.       Нужно идти в казармы, поговорить с ребятами, чтобы убедиться в том, что он не один, что солдаты Грюнбурга пойдут против синих знамён, что они поддержат Империю в этой освободительной войне, которая скоро начнётся, начнётся обязательно. Но сначала – к Грете. Что там у Штайнеров творится? Что они вообще думают по поводу всего этого? Только бы у них ничего не случилось… С какой-то особой быстротой, даже с остервенением каким-то, ринулся он к дому Штайнеров.       Вот и квартал ремесленников, вот и тот старый, невзрачный домик, где живут Штайнеры. Вроде бы всё так же, ничего не изменилось. Да и что тут могло, в самом-то деле, измениться? Фриц постучал в дверь. Ответа не было. В предчувствие чего-то отвратного постучал он ещё раз, сильнее. Наконец скрипнул засов, и дверь приоткрылась – совсем немного. В щель Фриц увидел непривычно напряжённое лицо господина Штайнера, сжимавшего в правой руке небольшую, но увесистую кувалду.       - А, Фриц, это ты… - с облегчением вздохнул Штайнер и открыл, наконец, дверь полностью, - заходи.       Фриц зашёл в дом, и Штайнер тут же закрыл дверь и задвинул тяжёлый деревянный засов. Фриц огляделся. Госпожа Штайнер сидела в углу на стуле и что-то вязала; Грета, бледная, как полотно, сидела за столом. Увидев Фрица, она заметно оживилась, измученное лицо её будто просветлело, но какая-то тревога на нём осталась, пусть и скрытая – её невозможно было полностью спрятать.       - Фриц! Как хорошо, что ты здесь! Страшное что-то в городе творится. Людей убивают. Фриц, я не понимаю ничего…       Фриц встал сзади и положил руку ей на плечо.       - Ты не бойся, Грета… В обиду тебя никто не даст.       - А что тут понимать-то? – горько произнёс господин Штайнер, - Власть делят, и все дела. А страдают, как всегда, все, кроме тех, кому это надо…       - Нет, там не всё так просто, - отрезал Фриц, - Они бунтари самые настоящие, синезнамённики эти. От Империи отсоединились и флаг свой поганый на ратушу повесили. Я там был, на площади. Рыцари народ разгоняли.       - Ну! Я ж говорю – власть делят…       - Нет, не делят они власть между собой, а у Империи отбирают. Слыханное ли это дело – отсоединяться?       - Может, и так, - согласился Штайнер, - я на площадь не ходил, забот и без этого всего хватает. Так, слышал только, что толпу палашами рубили. Да, погано это всё, конечно. Ждать теперь, пока всё уляжется.       - А оно так просто не уляжется. Карл Франц им это с рук не спустит, скотинам этаким. Война будет.       - Фриц, да что ты говоришь такое? – отшатнулся Штайнер, - какая такая война? Утрясётся всё, говорю я тебе. Не будут эти синие с Империей воевать.       - Будут, - продолжал настаивать на своём Фриц, - Будут. А то вообще не затевались бы со всем этим своим отсоединением. Вот только ничего у них не получится. Мы их, гадов, к порядку-то призовём.       - Что значит – мы, Фриц? - оторвавшись от вязания, спросила госпожа Штайнер, - Не будешь же ты…       - Буду. Буду, и солдаты многие, думаю, тоже будут. Наверное, даже все. Как же, станем мы под этими синими знамёнами драться! Я Империи присягал!       - У нас, слава Зигмару, тут не Бретония, Фриц, - сказал Штайнер, - Присяга – символ просто, ты её соблюдаешь, только покуда служишь, пока платят тебе. Ну, если ты не рыцарь, конечно. Ты не обязан идти воевать за Империю, ты вообще воевать не обязан. Такая система у нас. В Империи на войну идут только те, кто хочет – и ты это прекрасно понимаешь, Фриц.       - И что с того? Я хочу идти! Хочу – и пойду! Мы порядок должны восстановить, сделать, как раньше было…       - Не ходи, Фриц, - взмолилась Грета. В голосе её послышались слёзы, - Не надо!       - Надо, Грета. Я солдат Империи. Я должен быть там, если только я не дрянь последняя. Они ж нам всё равно жить не дадут спокойно, раскольники эти поганые, бунтари… Они людей рубят запросто так, а люди-то хотят всего лишь правду узнать у них. А их берут – и дурят. А потом рубят. Сволочуги. Ничего, посмотрим ещё, кто кого – рыцари эти их без знамён или наш гарнизон! Я вернусь, Грета. Я обязательно вернусь, ты только жди, самое главное.       - Да чего на тебя нашло-то? – с негодованием спросил Штайнер, - Это, что же, и свадьба отменяется у нас?       - Не отменяется. Переносится. Какая сейчас может быть свадьба, когда кругом такое творится?       Тут Грета молча встала из-за стола и, не глядя ни на кого, пошла к кровати. Села на неё. Такое с ней бывало. Бывало, когда она чувствовала какую-то несправедливость или просто пакость какую, а изменить что-либо была не в силах. Фриц знал, апатия какая-то на неё в такие моменты накатывала, бездействие полное. Но он же должен, обязан, если и не как гражданин, то как человек… Свадьба – это всё не сейчас. Сейчас он твёрдо решил сражаться за Империю, за правое её дело, а не сидеть сложа руки где-нибудь в уголке, отсиживаться, как паршивец какой, когда в городе эти синие хозяйничают.       Грета уткнула лицо в ладони и тихонько заплакала на кровати. Фриц несмело подошёл к ней.       - Грета, - снова начал он, - я вернусь. Да, это будет война, я уже знаю, будет, да и все солдаты, наверное, знают. Но я вернусь, вернусь, ты только жди.       - Убьют они там тебя… - всхлипнула Грета, - убьёшь ты себя сам… солдат Империи. Ты не солдат. Ты Фриц Майер. Ты Фриц…       - Грета, пожалуйста… Успокойся… Не убьют меня. Не убьют! Я тебе… Я тебе обещаю это. Обещаю, я выживу, и вы выживете, и все мы жить будем – спокойно, не под этими сепаратистами! Я вам всем это обещаю! – закричал Фриц в каком-то неистовом порыве.       Всё это закончится. Они все будут жить, уверял себя Фриц. Они выживут, выживут, несмотря на те сегодняшние зверства, что творились на площади. Несмотря на убийство тех, кто остался верен Империи, даже не будучи солдатами. Вот только нужно сражаться, бороться надо, чтобы это закончилось. Нужно, обязательно нужно. И он будет сражаться.       Штайнер угрюмо посмотрел на Фрица.       - Если надо – иди, - бросил он неохотно, - Но не вздумай умирать там, ты дочери моей это обещал. Не будет тебе покоя, если так и бросишь её.       - Не умру. Вернусь. Наше дело правое, и мы синих этих отсюда выбьем, взашей выгоним! Кого-то, может, и убьют, но я… Я умирать не хочу.       С тяжёлым сердцем шёл Фриц от дома Штайнеров. Что-то странное, новое творилось у него на душе. Всю жизнь он решал проблемы сразу, поспешно, потому что все эти размышления, где да как поступить только больше запутывали его. Правильно ли он поступает сейчас? Есть ли вообще ответ на этот вопрос, есть ли вообще «правильное» и «неправильное»? Наверное, есть. Правильное – это порядок, это Империя, это народ её. Неправильное – всё, что против. Вроде бы так? Или нет? Но если нет – тогда почему он идёт на эту войну, на войну, где люди будут убивать себе подобных, таких же цивилизованных людей, которые не какие-нибудь там пришибленные северяне, а вполне нормальные имперцы? Зачем он вообще об этом думает? Проще было бы дальше жить – как раньше. Какой смысл тогда вообще думать, если проще не рассуждать вовсе? Тогда бы остался он в этом гарнизоне на страже Грюнбурга и так же стоял бы на защите города. На защите тех же самых людей… от Империи?       Почему никто не хочет понять его? Почему все считают, что дальше жизнь должна идти своим чередом, когда в городе установили свой режим захватчики, пусть и заняли они Грюнбург не силой, а как-то по-другому? Фургиль… ему не понять, что такое Империя, кто такой истинный Император. Он же гном. Господин и госпожа Штайнеры… Хотят отсидеться, хотят, чтобы всё улеглось само собой, и не важно, под какой властью жить. Даже Грета хочет, чтобы он остался, чтобы была свадьба. Боится, что его убьют. И мама точно так же будет бояться. Нет, сильнее, гораздо сильнее даже, чем Грета. А вот отец, может, и одобрит. Честь дворянина, как-никак…       Странно это всё получается. Неужели же никому ничего не нужно? Нет, это неправильно, этого же просто быть не может. Правильно, он, наверное, хотел идти к солдатам. Они присягали Империи, хоть присяга-то эта и просто символическая, здесь Штайнер прав был. Они пойдут – так же, как и он. И отец. Отец – вот кто его поймёт. Никогда Фриц с ним общего языка не мог найти, но уж теперь-то…       Где-то пока ещё далеко грохотали глухие раскаты грома, словно предвещая новое, воистину другое, время. Медленно и неспешно надвигалась грозовая стена на Грюнбург, но движение её уже стало неумолимым, необратимым. Скоро начнётся ливень. Ливень – а с ним и летняя гроза, и ветер, наверное, нешуточный. А потом тучи полетят дальше, и вновь будет озарять город жаркое летнее солнце. Вот так будет и с этой войной. Она пройдёт по Рейкланду, а затем рано или поздно закончится, сойдёт на нет. Синие эти ничего не смогут против Империи, это они сейчас просто думают, что силы много у них.       Домой нужно идти. Домой, к матери, к отцу, к Эмме. На сегодня хватит с него всей этой дряни. А завтра должна была состояться свадьба. Но теперь её не будет. Он отправится в казармы, к солдатам, таким же, как и он сам. А там всё и решится. Капитан скажет, что делать дальше. Младший офицерский состав вряд ли поддержит новое правительство.       Народу на улицах по-прежнему было немного. То ли горожане никак не могли забыть о той бойне на площади, предвещавшей нечто страшное, то ли просто прятались от грядущего ливня. Но обычно было по-другому, обычно, если и случалось что-нибудь, люди до самого последнего момента внимания не обращали на него: своих дел хватало. А теперь все, по-видимому, чувствовали, что всё меняется, да оно уже изменилось. Стало быть, пока что лучше на улицу не выходить, лучше запереться, как ночью, ставни закрыть и подождать. Авось пронесёт – может быть, а может и не быть. Как же, дождётесь…       Вот уже и родимый дом. Вот здесь его и поймут - когда, конечно, отец придёт. Тогда-то они и поговорят – и в кои то веки придут к соглашению. Во всяком случае, он на это надеется.       Фриц потянул дверь на себя - она оказалась незапертой. Зайдя в дом, Фриц увидел сидящего за столом отца, похоже, пришедшего раньше времени. Смутные сомнения зашевелились где-то в глубине сознания. Отец не пил, он внимательно и напряжённо рассматривал какие-то бумаги, видимо, из ратуши. Ни матери, ни Эммы рядом видно не было. Отец повернул своё сухое морщинистое лицо к Фрицу.       - Фридрих, - угрюмо, но вместе с тем как-то торжественно заговорил он, только завидев своего сына, - Здравствуй. Садись, поговорить нам с тобой надо.       Странно было видеть отца дома, ведь в это время он должен был находиться в ратуше. Но ещё больше Фрицу не понравился тот торжественный тон, которым господин Майер начал разговор. Может, отец тоже понял, что так просто эту бурю не переждёшь, потому и пришёл, надеясь поговорить с Фрицем? Во всяком случае, он должен понять его сейчас – просто не может быть по-другому.       - Отец, - начал Фриц, присев за стол, - Ты, наверное, знаешь уже всё…       - Знаю. Я в ратуше хоть и просто один из счетоводов, но кое-что слышу важное. И уже заинтересовались, знаешь ли…       - Грюнбург отсоединился, - перебил его Фриц, не понимая, к чему он клонит.       - Именно, - сказал отец, глядя Фрицу в глаза.       Как-то всё это не так должно было происходить. Городом теперь непонятно кто управляет, несогласных прямо на площади порубили, вот-вот война начнётся, а они сидят тут и вроде бы никуда не торопятся. Хотя, говоря по совести, торопиться-то и некуда. Это только начало, завязка тех действий, которые последуют за предательством Грюнбурга. Знают ли уже в Альтдорфе, что здесь такое творится? Может, и вести-то туда дойдут не так уж и скоро. Но ведь дойдут же, и вот тогда…       - Страшные дела творятся, - сказал, не выдержав затянувшегося молчания, Фриц, - Мерзость какая-то, никогда такого ещё не было. Имперцы имперцев убивают.       - Великие дела творятся, - возразил отец всё тем же торжественным тоном, - Давно такого уже не было.       - Ты чего этим сказать-то хочешь? - обеспокоился Фриц, - Я солдат, ты ж знаешь, политики этой не понимаю. Вот только ничего хорошего нет в том, чтобы от Империи отколоться, это и мне понятно.       - Ничего тебе не понятно, - раздражённо сказал отец, - Плохо я тебя, видать, учил, или это ты плохо учился – не знаю. Но это, этот раскол, эта война, это шанс наш, вот что ты понять должен. Я уже кое с кем говорил. Синим нужны такие, как я, такие, как мы. И они нам помогут в обмен на кое-какие услуги.       - Ты к чему клонишь? – уже напрямую спросил Фриц.       - Они нам помогут вернуть то, что наши предки потеряли, то, про что Империя забыла. Титул наш вернуть помогут.       

***

      В зале стояла почти полная темнота. Только свечи в высоких канделябрах освещали неровным жёлтым светом небольшое пространство, где они способны были разогнать тьму. Свет их падал на белоснежный днём мрамор плитки, казавшийся сейчас каким-то простым грязно-жёлтым камнем. Посреди крошечного островка света в этом громадном тёмном зале, где по углам затаились духи и призраки давно канувших в забвение времён, высился стол из чёрного дерева, с четырьмя резными ножками в виде львиных лап. На столе тоже горели свечи, чтобы лучше видно было старую жёлтую карту из пергамента с отмеченными на ней чёрными и красными чернилами городами, провинциями, реками, горными хребтами, лесами. То была карта Империи Зигмара.       Он был один, совершенно один в этом мрачном и тёмном зале, среди призраков прошлого и теней будущего. Уже пробили часы собора полночь, но спать почему-то не хотелось. Если он заснёт, то его снова будут мучить воспоминания, обещания, ожидания и призраки, призраки, призраки… Конечно же, они на самом повсюду преследуют его – и здесь, в соборе, немногим лучше. Он был один всегда, с самого раннего детства. Просто здесь есть карта. И книги – хоть и жутко подходить к библиотеке ночью, даже ему. Лучше здесь, чем где-нибудь ещё.       Великий Теогонист Фолькмар Мрачный Лик склонился над картой Империи. Это был худой полностью лысый человек лет пятидесяти на вид. Лишь обвисшие ниже подбородка чёрные усы, словно скрученные из проволоки, украшали его суровое, уже отмеченное печатью времени лицо с вечными морщинами на лбу, пересекавшим левую щёку уродливым кривым шрамом и пронзительным взглядом зелёных глаз. Белоснежная с золотом мантия, этот элемент так нелюбимой Фолькмаром богатой одежды, спадала до пола с его плеч; золотой жезл Великого Теогониста стоял рядом, опираясь на стол.       Взгляд Фолькмара был направлен на Рейкланд, в самое сердце Империи Зигмара. Красными точками значились на карте города, каждый – родина тысяч и тысяч людей, имперцев. Гордый Альтдорф столица Империи, Айльхарт, постоянно подвергающийся набегам зеленокожих, вольный Богенхафен, замок рейксгвардии по ту сторону Рейка, Грюнбург… Грюнбург. Вот уж непонятный город. Губернатор обещал сохранить верность Императору, но не предаст ли он? Оттуда до столицы день-два пути. Это близко, очень близко. Опасно. Странный, всё-таки, человек Император, хоть и нельзя о нём так ни говорить, ни даже думать. Организовать поход на Грюнг Цинт, оплот орочьего племени Бошкодавов, когда здесь, в Рейкланде, намечается смута. С этим сепаратистским движением давно пора покончить - тем более что оно продолжает набирать обороты. Да, следовало бы раньше обратить внимание Императора на эту проблему, чтобы он отправил войска – одной армии было бы вполне достаточно, чтобы подавить мятеж. Но теперь Карл Франц в горах на западе вместе с рейкландской армией. Когда он вернётся – неизвестно.       Вот ведь странное дело. Эти люди, что ходят под синими знамёнами, хотят лишь независимости для Рейкланда – по крайней мере, на словах. Они хотят, чтобы в Альтдорф со всей провинции не стекалось всё самое лучшее, чтобы меньше жирели все эти представители высшего света. А Империя хочет их раздавить. Похожая история произошла с Мариенбургом – только тот находился на краю Империи, да и сил у него было побольше, чем у синих. Но если сложившаяся обстановка позволяет, то Империя карает мятежников с неизменной жестокостью. И это правильно – по крайней мере, пока. Они, эти синезнамённики, на самом-то деле хотят справедливости. Но если из-за этой справедливости Империя ослабнет или, того хуже, начнётся междоусобная война, которая не кончится раньше времени… Тогда держава Зигмара не выдержит. Она прогнётся под непомерной тяжестью всего того, что на неё навалилось – прогнётся, даст трещину, и всё полетит неведомо куда. Орки, северяне, вампиры, зверолюды… Империя не выдержит, если к числу её врагов прибавятся ещё и сепаратисты. Всё должно закончиться возможно быстрее, вот в чём сейчас их единственное спасение.       Фолькмар отвёл взгляд от карты и поднял голову к тёмному, изломанному в самой верхней точке, потолку собора Зигмара. Вспомнились ему горящие кварталы, пропитанные запахом разложения и палёного мяса, вспомнились трупы с кишащими в них червями, сложенные в кучи, трупы, которые никто не успевал, да и не хотел хоронить, вспомнилась грязь, вспомнились крысы и вороны, пирующие на руинах, ряды виселиц, палачи с мечами, топорами, крючьями, клещами… Призраки, призраки, призраки… Фолькмар видел всё это. И он понимал, что кошмар неизбежно повторится вновь. Ведь это только чудеса если и бывают, то лишь однажды, а кошмары – они повторяются снова и снова, снова и снова. Кому нужны будут эти смерти? Неужели тем, кто останется жить – тем, чья жизнь будет уже навсегда сломана войной?       Да, и им тоже. А ещё – ему. Им всем нужна Империя, сильная Империя, Империя, которая защитит, выстоит, не согнётся перед лицом любой грозы. А гроза будет - рано или поздно, и неважно, увидит ли её кто-нибудь из ныне живущих. Такая гроза, по сравнению с которой мелкой детской ссорой покажется этот конфликт в Рейкланде. Империя должна остаться единой, и поэтому придётся пойти на самые крайние меры. Ему не привыкать.