***
На привал они остановились всё-таки раньше, чем думал Фриц. Не показались ещё слева фермерские домишки той деревушки, где жили их случайные знакомые, а по рядам бойцов собачьим лаем уже понёсся крик Рихтера: - Привал! Остановились! Привести в порядок себя! И остепениться, собраться, собраться, хорновы вы дети, не отставать от этих упырей малиновых! Чего вы тащитесь еле-еле, чего вы плетётесь, уроды? Это вы так альтдорфский гарнизон представляете, армию рейкландскую, да? Совсем там, наверху, с катушек посъезжали, что ли – вместе с рейксгвардией это сборище баранов, стадо это отправить, только что собранное, которое не умеет ни хрена! Зачем, спрашивается? - Слушай, как же этот говноед меня достал уже, - шепнул Леопольд Фридриху, судя по всему, вскипая от злости, - Вот ещё раз он начнёт какую-нибудь очередную речь свою долбаную – по морде ему заеду так, что не встанет потом. Пользуется, сучий потрох, тем, что сказать мы ему ничего не можем… - Не кипятись ты, - оборвал его Фриц, - Повякает, повякает, а потом замолкнет. А если ты по второму разу что-нибудь типа того нашего ухода в самоволку вытворишь, то тебя точно выпрут отсюда, что бы там ни говорили. - Да посрать мне на них, пусть выпирают, - отмахнулся Леопольд, - Мне это до фонаря уже… - Майер, Кох! – выплюнул лейтенант Рихтер, - Любите шляться, где ни попадя? В лес идите, ветки надо собрать для костров, живо! Так, ещё пара… - Вот сволочь, однако, и не забыл же до сих пор, - с негодованием прошипел Фридрих, - нашёл работу нам… Они вошли под тёмно-зелёный полог Рейквальдского леса, ветками елей, словно некоей вуалью, отгораживавшегося от солнца. Да, здесь, в полумраке, было далеко не так жарко, как в полях. Видеть, Рихтер хотел, чтоб они тут напугались, чтоб им за каждым кустом козлы мерещились – не знал только, что они этот лес ночью видели, хоть и не заходили сюда, и с козлами с этими и с их боевыми псами сражались. Сейчас, днём, никакого страха Фриц не испытывал. Тихо хрустела под ногами хвоя – то был единственный звук, нарушавший жаркую и неподвижную летнюю тишину. Здесь, на опушке, и деревья-то росли не особо часто – непонятно, почему мерещилась им тогда в темноте сплошная чёрная стена. Нет, по опушки лесу не узнаешь, конечно, но пока что не страшно. Ничуть. То ли дело было ночью в городе, в трущобах или в этом самом лесу – тогда, когда они покидали Грюнбург… И всё же – была здесь какая-то загадка, чувствовалось, что лес там, в глубине, совсем не такой, каким кажется здесь, что где-то в чаще есть у него чёрное сердце, сочащееся липким гноем ненависти, где-то в чаще обитают чудовищные не то люди, не то звери, дети Хаоса. Но это всё не здесь, это там, далеко. Видать, только ночью лес просыпается, только ночью лезет он всюду своими щупальцами, а сейчас дремлет, словно бы сытый и ленивый зверь. - Тут днём, между прочим, неплохо, - прохрипел Леопольд, похоже, думавший о том же, что и Фридрих, - Особенно в такую-то жару. Деревья как раз сколько надо света сюда пропускают, хорошо… Леопольд вдохнул лесной воздух полной грудью. Фриц последовал его примеру, втянув в себя запахи леса. Здесь была хвоя, влага, был перегной, тоже пропитанный водою, смола была и ещё кажись что-то растительное. И – нечто несвежее, гнилое, такое, от чего Фридрих содрогнулся всем телом, и мурашки поползли у него по коже. Но оно, это нечто, было далёким и словно бы скрытым, глупо было его бояться – по крайней мер, сейчас. И всё же, несмотря ни на что, долго оставаться здесь не хотелось – и они принялись за дело. Вот что-то сухое вроде, от какого-то куста, что ли, ветка. Вон ещё лапа еловая, тоже ссохшаяся, с тоненькими такими жёлто-серыми иголками, хорошо гореть будет. Чего-нибудь съестного бы ещё хорошо здесь найти, а то ведь опять дадут какую-нибудь дрянь, воду какую-нибудь с жиром. Фриц огляделся – близко ничего, как нарочно, не было. Только там, глубже, краснели какие-то ягоды, отсюда и не разберёшь точно, какие. Ну, что же, можно и туда. Оставалось только удивляться: как, неужели это был, и правда, тот самый лес, которого они так боялись? Нет, то, наверное, что-то другое было, в самом-то деле… Они с Леопольдом ходили по лесу, словно бы без пяти минут полноправные хозяева его, всё больше и больше углубляясь в чащу – хотя Фриц и не терял из виду опушки, казалось, лучившейся зеленоватым светом. Они уже никуда не спешили. Напротив, решили подольше здесь прошататься, дабы не слушать лишний раз Рихтера, и даже не жалели теперь, что нет с собою ни корзин, ни чего-нибудь иного, кроме армейских подсумков, более-менее подходящего для того, чтобы сложить хворост, ягоды да изредка попадавшиеся грибы. Многое Фридрих с Леопольдом умудрились распихать по подсумкам, а сухие ветки несли прямо так, в руках. Но вскоре набрали они настолько много, что больше унести уже просто не могли, как ни старались. Можно было бы, конечно, достать верёвку и приспособить хворост на спине, но Фрицу с ней возиться не хотелось. - Ну, давай возвращаться, - со вздохом сказал он, - А то весь привал без нас закончится. - Да ты не боись, они там даже на других кострах долго будут ещё парашу свою готовить, - ответил Леопольд, тщетно пытаясь, нагнувшись с хворостом в руках, насколько это было возможно, подобрать ещё одну ветку, кряхтя от натуги, - Но поторопиться надо, а то Рихтер, гад, ещё чего-нибудь для нас придумает, если вернёмся слишком поздно. Выйдя из леса, Фриц понял, что, собирая хворост и еду, они немного сместились, похоже, к югу: на севере, за холмами, здесь поросшими дикими травами, поднимались дымы костров остановившейся на привал армии, нещадно коптя прожариваемый солнцем воздух. Фридрих, особенно не оглядываясь по сторонам, направился было туда, но неожиданно его одёрнул Леопольд: - Обожди, Фриц, я чего-то не пойму. Там дым, - он указал в сторону холмов, скрывавших бивак десятитысячного войска, - И там тоже дым, - и Кох махнул рукой куда-то в сторону Грюнбурга, дальше по дороге. Фриц присмотрелся: действительно, там, далеко, вздымался над золотыми ржаными полям столб чёрного дыма, совсем не похожего на тоненькие струйки костров. Словно там кто-то что-то большое палил, или из-за жары в поле пожар случился, а теперь вот оно то ли горело, то ли догорало. Дым этот был словно грязь какая-то на чистом светло-голубом небе, неестественный и уродливый; казалось, уже сама жирная, густая чернота его кричала о беде. Что-то неладное там, это сразу понятно. Вряд ли чего-то так просто могло загореться и дымиться теперь. А самое поганое – что он, этот проклятый дым, как раз слева от дороги, если идти из Альтдорфа, как раз в той стороне, где была та единственная деревушка, встретившаяся им на пути в столицу. Может, конечно, и глупости это всё. Нет, ну могло же оно и само запалиться, в конце-то концов… Но что-то слабо в это верится в такое неспокойное время. - Надо будет Рихтеру сказать, - вслух подумал Фридрих,- что там, впереди, горит что-то. Чтоб наверх доложил – а там, может, разведку вышлют. Не нравится мне это всё. - Ну, не знаю, - засомневался Леопольд, - К Рихтеру я без особой нужды не полезу. В конце концов, мы и заходить-то так далеко были не должны. Я не пойду и тебе бы не советовал. А вообще – как хочешь, конечно, дело твоё. Хочешь – иди к нему, но лучше бы смолчать, мой тебе совет. Мы ничего не видели, ничего не знаем… - Слышь, ну мало ли какая такая гадость там может быть. Об этом чем скорее узнают, тем лучше. Как только они вернулись в лагерь имперской армии, Фриц направился прямиком к Рихтеру: тот стоял у одного из костров – наскоро собранных шалашиком сухих веток – и обгладывал холодную куриную ногу. Леопольд пошёл следом за Фридрихом, хоть и не хотел ничего говорить. - Герр лейтенант… - начал Фриц, но Рихтер перебил его: - Где шатались так долго, дармоеды? Уже и без вас давным-давно всё собрали! Козлов вы там искали, что ли? Жалко, что не нашли на свои головы тупые… - Разрешите доложить, герр лейтенант, - продолжил Фриц, когда Рихтер закончил свою тираду, - Дальше по дороге мы видели следы пожара, сразу за теми холмами, что на юге. Столб дыма. Лицо Рихтера почернело. Он опустил руку с недоеденной куриной ножкой и вытер рот рукавом. - Если зря шум поднимаешь – прибью! – рявкнул лейтенант, затем бросил ножку на землю, рывком развернулся и пошёл в сторону офицерских палаток, к стоявшему вдалеке и о чём-то говорившему с четырьмя доппельзольднерами обер-лейтенанту Шуберту, глядевшему в подзорную трубу. То был грузный человеку лет пятидесяти, с тёмными моржовыми усами на красном одутловатом лице. Фриц немногое слышал о нём: говорили только, что пьёт по-чёрному, так, что Коху далеко до него, но правда то или нет, он не знал. Странно, подумалось вдруг Фридриху. Чего это Рихтер сразу к оберсту попёрся, даже курицу эту не доел свою, ишь, быстрый какой… Неужели, действительно, лейтенанта это встревожило, и он хочет, чтобы поскорее всё разъяснилось? На него не похоже, на Рихтера-то. Или просто надо ему, чтоб именно на него начальство внимание обратило, а не на кого-то там другого? Да, скорее всего, так оно и есть. Фриц украдкой наблюдал за разговором. Правда, слов слышно не было, а подобраться ближе к доппельзольднерам он посчитал чреватым. Рихтер приблизился к оберсту Шуберту, медленно и нерешительно. Один из мастеров меча окликнул лейтенанта, тот сконфуженно что-то ответил и стал ждать. Потом доппельзольднер сказал что-то Шуберту. Обер-лейтенант торопливо кивнул головой Рихтеру, показывая, что тот может подойти. Судя по всему, лейтенант был краток: откозыряв Шуберту, он быстро, в несколько секунд, что-то выпалил, а затем вновь встал неподвижно по стойке смирно. Шуберт коротко кивнул, сказал что-то Рихтеру, и тот чуть ли не бегом помчался прочь от своего начальника и четырёх доппельзольднеров. Ишь ты, боится, гад, подумал Фриц. Как на солдат орать, так мастер, а перед начальством и сам серит. Обер-лейтенант Шуберт, тем временем, торопливо распрощался с мастерами меча и трусцой, так быстро, насколько позволяло ему его мощное брюхо, куда-то побежал, то и дело мелькая между костров. Да, похоже, правильно Фридрих сделал, что сообщил… Рихтер, раскрасневшийся и запыхавшийся, подбежал к Фрицу и схватил его за руку. - Ну, смотри мне, - прошипел лейтенант, - Сейчас Шуберт доложит, и дальше по дороге отправят пистолетчиков. И если только там ничего нет, я с тебя шкуру спущу тогда. Живьём! - Там, правда, дым шёл, герр лейтенант, - пробурчал с опаской Леопольд, до этого молчавший, - Вот зуб даю… - Посмотрим, - выплюнул Рихтер, развернулся и отправился восвояси. Чуть погодя Фридрих услышал топот копыт. Оглянувшись, он увидел двух пистолетчиков в походном облачении, скакавших на лошадях. Кавалеристы проехали по лагерю и устремились на юг, по направлению к Грюнбургу. Да, видать, не соврал Рихтер. И можем ведь мы, похоже, реагировать быстро, когда что-то серьёзное случается. Вот только куда это умение девается, как только всё становится хорошо? Впрочем, тут и Тзинч, бедолага, наверное, не разберётся…***
Прошло около получаса, прежде чем Фриц снова услышал стук подкованных конских копыт. Пистолетчики ехали быстро, торопливо, не оглядываясь по сторонам, словно бы за ними кто-то гнался, разве что сзади никого не было. Стремительно, так, что Фридрих не успел даже сообразить, что к чему, скрылись они в глубине лагеря, вероятно, неся какие-то вести своему командиру. Они сидели втроём: Фриц, Леопольд и Карл – прямо на земле около разожжённого из лесного хвороста костра и доедали похлёбку, которая казалась особенно мерзкой, когда Фридрих вспоминал, что они с Кохом много всяких ягод стибрили у зверолюдов. Но – всему своё время. Да и ягоды эти теперь-то уже вряд ли в рот полезут, пока им не расскажут, что же видели пистолетчики. Почему-то Фрица упорно не хотело покидать тревожное чувство, долбившее череп, как дятел дерево, говорившее ему снова и снова: что-то не так, Фридрих Майер. Не к добру был тот дым, совсем не к добру. Но им так ничего и не сказали. Солдаты наскоро затушили костры, собрали свои скромные пожитки, и армия снялась с ещё толком не насиженного места, продолжая неумолимое своё движение к городу, занятому синими. К городу, где родился Фриц. Вновь пошли они медленным, черепашьим шагом, раздвигая высокую, доходившую местами до пояса траву. Вот, наконец, и перевалили они через те самые холмы, скрывавшие столб дыма. Фридрих посмотрел на чёрные его клубы, напоминавшие клочья тёмной овечьей шерсти на фоне голубого неба. Пожар слабел, затухал, и невозможно было определить, насколько сильным он был, когда только начался. Дым постепенно серел, сдавался, выдыхался. Он определённо стал жиже за эти полтора часа. Огонь угасал, это можно было понять даже отсюда. И вновь вступили они в золотые поля августовской ржи, клонившей к земле тучные и тяжёлые головы-колосья, ещё не налившейся до предела, но выглядевшей уже куда более созревшей, чем тогда, во время их похода в Альтдорф. Они раздвигали её, ломали стебли, топтали зёрна по дороге вперёд, к цели, указанной им свыше, и Фридриху казалось, что эта их долбаная объединённая армия испортит урожая больше, чем тот же пожар в поле. Один за другим гнулись и ломались стебли; падали колосья на высушенную солнцем землю, убитые ни за что ни про что. Фрицу жалко стало эту несчастную рожь, так бессмысленно и беспощадно уничтожаемую – без какой-то определённой цели и даже не из ненависти к кому-то или чему-то, а просто так, потому что посмела расти на дороге у имперского войска. Неправильно всё это было, неправильно и жестоко. Вот растили эту рожь фермеры, урожай собрать надеялись, потом продать, накупить, чего надо – ведь без этого никак, без этого никакую зиму не переживёшь, а они здесь бывают суровые, даром, что Рейкланд не на севере Империи. Сколько труда во всё это было вложено, сколько времени, стараний сколько, и вот за день пройдёт армия – снесёт всё, сметёт подчистую, и не останется ничего. Понятно, конечно, почему они не идут в несколько колонн по дороге: боятся нападения не то синих, не то козлов. Но так ведь тоже нельзя. Надо же совесть иметь, в конце-то концов… Когда они приблизились к месту бывшего пожара, теперь пускавшему лишь слабые светло-серые струйки дыма, Фриц не понял сначала, чем же это чёрное, влезавшее в ржаные поля комком грязи пятно было ещё совсем недавно. Но очертания становились всё отчётливее и отчётливее, всё более явно, резко, беспощадно проступали они, являя взору Фридриха нечто до боли знакомое, то, что не изгладилось ещё вовсе из памяти. Вот уже видел Фриц обгоревшие балки, видел поваленные заборчики, видел остатки, ошмётки места, всего лишь какой-то месяц назад точно служившего домом для мирных фермеров, подданных Империи. Сомнений быть не могло: вот она, та самая неровная дорога с холмика, на котором стояла деревня, та самая дорога, вся в ухабах и колдобинах, про которую шутил Отто. А вон те чёрные обугленные развалины – великий Зигмар… да, это тот самый фермерский домик, в котором они укрывались от зверолюдов, тот, где жил старик со своей женой и тем мальчишкой. Что же здесь такое творилось? Только сейчас Фридрих заметил, что войско почему-то свернуло с прежнего пути. Солдаты двигались теперь в сторону сожжённого поселения, приветствовавшего их оскалом чёрных гнилых зубов сгоревших домишек. Бойцы шли в гору, поднимаясь на холм, где стояла совсем ещё недавно тихая и благополучная деревушка. Здесь трава была уже безжалостно втоптана в землю кем-то, кто явился сюда ранее и, вероятно, сотворил то зло, последствия которого они сейчас наблюдали – тёмное зло, беспринципное, бессмысленное. Кто способен содеять такое? Нет, это не люди были. Какой смысл им сжигать деревню? Ну, разграбить, там, это одно, это понятно – но уничтожать полностью?.. - Смотрите, - прошипел им с Леопольдом Дитрих, почему-то опасливо косясь по сторонам, - Вон, там, следы, видите? И кровища… Фриц глянул туда, куда показывал рукой Карл, и увидел недалеко, чуть выше по пологому склону холма, свободную от растений площадку. Трава лежала рядом бесформенной кучей, наспех вырванная с корнем. Земля была багровой от разлитой, казалось, из ведра, крови – человеческой крови, в этом Фридрих почему-то уже не сомневался. Тут и там валялись облепленные падальными мухами куски мяса, окровавленные обглоданные кости и какие-то совсем уж мерзкие тёмные комки, о происхождении которых Фриц боялся даже думать. Присмотревшись, Фридрих увидел впечатанные глубоко в землю следы огромных раздвоенных копыт. Зверолюды. Чёрное и тупое чувство вины внезапно нахлынуло на него. Неужели козлы не смогли простить деревенским того, что те приютили трёх солдат, которые должны были стать жертвой четырём богам Хаоса? Неужели это всё из-за них, неужели это они с Леопольдом и Гельмутом накликали беду на этих несчастных? Нет, попытался отогнать он от себя навязчивую мысль, это просто совпадение. Козлы всех людей ведь ненавидят одинаково, одной и той же безумной пылающей ненавистью. Они убивают всех, до кого только могут добраться – и, похоже, их очередное стадо просто проходило рядом с некстати подвернувшейся деревенькой. Но так ли это на самом деле, или он просто в очередной раз тщетно придумывает себе оправдание? Дальше было ещё хуже. Единственная улочка сожжённой деревни, на которую обеих сторон смотрели чёрные остовы домов, тянулась к холму, почти вся в кровавых лужах. Фридриху пришло в голову, что пожар здесь случился раньше нападения козлов – иначе здесь сохранилось бы меньше следов их зверств. Может, они специально подожгли деревню, чтобы выкурить людей из домов, а потом, поймав их, сами же и затушили почти, дабы освободить место для жертвоприношения? Бред, конечно, но у козлов и разум-то бредовый – нельзя судить о них как о людях. Они шли всё дальше, углубляясь в улицы мёртвой деревни. Тут и там на земле валялись изуродованные трупы. Вот обезглавленное тело какой-то крестьянки, совсем ещё молодой. Чуть поодаль лежит на спине, запрокинув голову, старик с разорванной грудной клеткой, без сердца и с наполовину съеденными лёгкими. Ещё дальше – выпотрошенный, словно рыба на базаре, труп дородного фермера; внутренности его кровавой кучей лежат неподалёку. А совсем рядом – ещё одно тело, красное, с содранной подчистую кожей, будто бы добычу свежевал кто-то. Многие солдаты упирали взгляды в землю, но Фриц не мог, как ни старался, оторваться от осквернённых останков некогда живых людей. Из головы его всё никак не хотела уходить одна ужасная, но такая настойчивая мысль: это они убили их, они втроём всему виной. Столько лет, наверное, простояла эта деревня – ведь дома выглядели уже старыми тогда, месяц назад – и козлы почему-то не трогали её. А теперь, стоило фермерам отнять у зверолюдов добычу – и всё, нет очередного крохотного островка цивилизации. Разрушили его, снесли, смели под корень, оставив после побоища эти жуткие следы. Зачем же людям убивать друг друга, подумал вновь Фриц. Зачем, если у них есть общий враг, причём враг безжалостный, люто ненавидящий любые проявления истинного Порядка и разума? Видимо, он, солдат Империи, чего-то недопонимает. Неужели нельзя было давно уже вычистить этот проклятый Рейквальдский лес полностью? Можно, наверное, да только опять не надо это никому… Самое страшное ждало их в конце улицы, за деревней. Да, сомнений быть не могло: зверолюды, определённо, совершили здесь жертвоприношение Разрушительным силам. Тут была ещё одна истоптанная копытами площадка, тоже вся тёмно-красная от засохшей крови, только много больше той, что они видели на подходе сюда. Ужасное зрелище предстало глазам Фридриха: здесь лежали в каком-то странном и уродливом порядке внутренности и части человеческих тел: оторванные и отрубленные ноги, руки, головы – образуя симметричный узор из линий прямых и кривых. Заставив себя осмотреть всю картину целиком, Фриц понял, что это за знак. Об этом сразу можно было догадаться. Круг с восемью стрелками разной длины, выходящими из его центра – знак богов Хаоса. А вот потом, потом Фридрих увидел то, что заставило его забыть обо всём этом, ставшим внезапно каким-то несущественным, мелким даже. Вокруг символа Разрушительных сил были воткнуты в землю длинные колья с насаженными на них головами. Весь ужас заключался в том, что трудно было Фрицу, да и Леопольду тоже, не узнать одну из них. Это была голова той самой старухи, жены Отто, выпучившая глаза и открывшая рот словно бы в беззвучном крике боли и непонимания. Осуждение в её взгляде почудилось Фридриху, будто бы она хотела сказать: «Зачем, ну зачем пришли вы сюда в ту проклятую ночь? Зачем привели к нам в дом этих чудовищ? Лучше бы вы остались лежать там, на дороге…» Остальное Фриц помнил смутно. Он словно бы вновь погрузился в жидкий белёсый туман, как тогда, после бойни на площади – в туман, милосердно поглощавший хотя бы часть ужасных воспоминаний. Кто-то велел им тогда – не то Рихтер, не то какой-то другой лейтенант или офицер чином повыше – вырыть общую могилу для жителей деревни, побросать туда их изуродованные останки и закопать. Они взялись за дело, словно бездумные машины, взяв лопаты в телегах обоза. И Фриц копал, копал всё глубже и глубже, отчаянно заставляя себя не смотреть по сторонам. На глаза наворачивались слёзы, горькие, непрошенные – словно бы могли они теперь что-то изменить. Раз за разом вонзался клин лопаты, весь пятнистый от ржавчины, в сухую землю, раз за разом вгонял Фриц его глубоко в буро-жёлтую почву, чтобы затем выкинуть из ямы очередную кучу земли. А то, что началось после, никакой туман не в состоянии был заглушить. Одно за другим поднимали они изувеченные тела несчастных фермеров и бросали их в жадную пасть ямы, разросшейся до огромных размеров. И яма поглощала, принимала их, постепенно насыщая своё исполинское чрево, наполняясь до краёв трупами вперемешку с внутренностями и частями тел, которые поднимали на лопаты и тоже кидали в общую кучу. Потом солдаты засыпали яму. Гигантская братская могила стала результатом их стараний, могила, в которой все погибшие свалены были вместе. Они уже потеряли свои имена, они потеряли свою историю, став теперь просто мертвецами, фермерами, погибшими ни за что ни про что, расходным материалом, о котором говорил Гельмут. От фон Раухенбаха осталась хотя бы деревянная табличка – и неважно, сколько она простоит. И в каком-нибудь фамильном древе наверняка будет он значиться, а эти люди… Их уже нет. Вообще нет. Исчезли они безвозвратно. Если у кого-то есть родственники в том же Грюнбурге, то, может, нет-нет, да и вспомнят. Только вот пройдёт ещё пара поколений – и забудется это всё. В Старом Свете вечна только война. А ещё – он, Фриц Майер, запомнит троих из них. Он запомнит тех, с кем они вместе пережидали ту ужасную ночь. Может, ненадолго его хватит. Может, его убьют, когда армия будет штурмовать родной его город. Но он не забудет. Он просто не сможет этого забыть, пока внутри живёт ещё хоть какая-то малая капля человечности. И пусть будет больно – да ему больно уже и сейчас – от этих жутких воспоминаний, пусть лицо убитой старухи будет являться ему по ночам – он не должен забыть, что стал виной этой трагедии. Иначе он превратится в кого угодно – кроме того, каким он видел себя в детстве, в ту прекрасную пору, когда ещё не знал правды о мире за грюнбуржской стеной. На похороны – если это можно так назвать – ушло много времени. Уже опускались на Рейкланд сумерки, когда армия вновь черепашьим шагом двинулась на юг. Фриц понимал, что пора уже останавливаться на ночь – но следует отойти хотя бы на такое расстояние, откуда не был бы виден чёрный обгоревший труп развороченной деревни. Командование, похоже, тоже прекрасно понимало это. Нечего ещё больше подрывать моральный дух бойцов, который стал и без того никакой после случившегося. Глухая и напряжённая тишина царила во всём войске: никто не начинал разговора, словно бы считая кощунственным говорить сейчас, как будто каждый похоронил в деревушке кого-то из своих родственников. Лишь рейксгвардейцы во главе со своим маршалом Куртом Хельборгом ехали впереди, величественные и невозмутимые, показывая, судя по всему, пример остальным солдатам – вот только каких трудов стоило им сохранять самообладание? Кто знает… Ну, они-то ещё ладно, но вот Хельборг… Да, истинный отец-командир. Сколько ему лет-то уже? Под шестьдесят, наверное. А ведь и в седле до сих пор держится не хуже своих подопечных, и смотрит так же, как и до встречи с тем ужасом в деревне. А ещё – он единственный, кто удосужился им, солдатам, объяснить, куда ведут их и зачем – предельно ясно, просто, без виляний там всяких и недоговорок, не то, что тот хмырь, тогда, у ратуши. Что бы там ни говорили, а Курт Хельборг предан Империи – и, похоже, будет верен ей до самого конца. А ведь, учитывая все заслуги рейксмаршала, учитывая, сколько раз сопровождал он самого Императора в его походах за пределы страны и сколько раз сам водил в бой армии – разве не обеспечена уже ему и его потомкам богатая и благополучная жизнь в Империи? Но нет – Хельборг на покой не уходит, всё воюет, потому что знает: он нужен своему народу. То ли дело его, Фрица, грюнбуржские братья по оружию. Да и альтдорфские тоже хороши. Только про свои жопы и думают. А такие, как Хельборг – именно на них всё держится, да… Погружённый в собственные мысли, Фридрих не сразу заметил главное. Вот уж не думал он, что сможет пропустить этот момент, не обратить на него никакого внимания. Он упустил, глядя себе под ноги, медленное явление из-за горизонта размытой серой полоски грюнбуржской стены. Когда Фриц покидал Грюнбург, он почти не оглядывался, и потому никогда не видел с такого расстояния город, в котором прожил девятнадцать лет своей жизни – тогда он мог только идти вперёд, то и дело бросая взгляд на Рейквальдский лес. Теперь же Фридрих глядел на Грюнбург – не на гигантский горный массив, на который так походил Альтдорф, гордый и надменный, но на что-то маленькое, беспомощное, сжавшееся в комок при виде десятитысячной армии. Отсюда не разглядеть ещё было людей на стенах, но этого и не требовалось вовсе, чтобы понять чувство, целиком и полностью охватившее город. Страх. Кто из них, из бойцов грюнбуржского гарнизона, действительно умеет сражаться? Был один Гельмут, да и тот ушёл. А талабекландцы наверняка умеют – вон, как они шли сюда, кажется, и не запыхались даже. У Фрица тоже засосало под ложечкой. Не сегодня, так завтра всё начнётся. Как это будет – сначала осада обстрел из ракетных установок, или сразу пушки разобьют стену, и они всем скопом бросятся в пролом? Он обещал Штайнером, а главное, матери и Грете, вернуться. Но получится ли? Как же хочется пожить ещё чуть-чуть спокойно, великий Зигмар, как хочется отодвинуть тот момент, когда придётся драться за родной город. Странно всё получается, ненормально как-то совсем. Фридрих пришёл в альтдорфскую армию, чтобы выбить раскольников из Грюнбурга – а теперь, когда им вскорости предоставят эту возможность, он отчаянно боится. Он боится смерти – своей, Греты, родителей, сестры, Фургиля, Леопольда… Ведь она может забрать себе их всех. Хорошо бы ничего этого не было, подумал Фриц. Ни гонца, ни беззнамённых рыцарей, ни синих флагов, ни зверолюдов. Кому нужна эта война, зачем она вообще? Люди погибают – теперь мысль эта уже отчётливо оформилась в сознании Фридриха. Снова и снова возникали перед его взором изуродованные тела несчастных фермеров, жертв зверолюдов, убитых во славу Хаоса. Что же за страшное время ломится к ним, не постучавшись, в двери… Жара потихоньку спадала. Сходила на нет жёлтая дневная дрёма, уступая место вечерним сумеркам. Солнце пекло уж далеко не так сильно; со стороны леса вновь стали слышаться звуки жизни, пока ещё редкие и ленивые: птичье пение, шум крыльев, шорох каких-то мелких зверьков, копошащихся в слое опавших хвоинок. Козлов пока слышно не было: похоже, их время ещё не пришло. Фридрих поглядел на ржаное поле, уступавшее вдалеке место ковру цветущих диких трав, который где-то там, ещё дальше, обрывался, встречая спокойные тёмные воды Граувассера. Это же идиллия. Солнце уже медленно заходит за горизонт, но продолжает освещать лес и узкую полоску степи мягким и ненавязчивым теперь светом. Там, в городе, у людей кончается служба, они идут по домам, запираются, закрывают окна, надёжно отгораживаясь от темноты, к которой так и не смогли привыкнуть за всё время существования цивилизации. И не верится даже, что завтра услышат они гром кулеврин, или визг ракет, или и то, и другое вместе. Не верится, что всё может вот так запросто скатиться в бездну, окончательно и бесповоротно – для того лишь, чтобы синие и красные рубили друг друга нещадно, не пойми во имя чего – ведь теперь уж и не поймёшь, кто из них прав, а кто виноват. Действительно, почему-то теперь, когда уже вот-вот должна была объять Грюнбург своими чёрными костлявыми крылами смерть, Фриц снова подумал, что не такие уж, они, возможно, и мерзавцы, эти синезнамённики. Они хотят отделить Рейкланд от Империи – и, может быть, не желают стране худого. Эти рыцари без знамён, а с ними и солдаты гарнизона, где совсем ещё недавно служил Фридрих: и Эрнест, и Зигмунд, и Ганс, и Кеммерих, и много кто ещё – все они сейчас боятся точно так же, как и он, ожидая появления имперской армии на горизонте, а может быть – кто знает? – и различая уже её отряды, окрашенные в малиновый и алый цвета. Ну, что же, чему быть, того не миновать. И ему, воину Империи, остался лишь один путь: вперёд, вместе с объединённым войском Рейкланда и Талабекланда. Армия остановилась, едва перейдя реку; бивак растянулся вдоль правого берега Граувассера, похоже, с расчётом на то, чтобы войско не могла достать артиллерия на грюнбуржских стенах. Какая уж там артиллерия, подумал Фриц. Была, помнится, в городе батарея мортир, да и те, может, давно уже переплавили и продали какому-нибудь барыге: он-то их только один раз вдел, причём давно. Солдаты вновь разожгли костры: в этот раз Рихтер послал за хворостом кого-то другого, а их двоих оставил в покое. Когда объявили привал, Фридрих с Леопольдом и Карлом Дитрихом уселись на самом берегу широкой реки, поросшем местами высоким, в человеческий рост, камышом. В воздухе крупные небесно-синие стрекозы гоняли расплодившихся комаров. Подняв шорох в прибрежной траве и распугав всех живших там насекомых, плюхнулась брюхом в воду здоровенная серая жаба и неспешно поплыла вдоль берега. Тихо, но бесперебойно, стрекотали кобылки где-то совсем рядом. Пару раз и рыба шлёпала хвостом по тёмно-синей водной глади, чтобы, подняв волны, вновь скрыться на глубине где-то посередине реки. - Эх, удочку бы сюда, - вздохнул Леопольд, - А ещё лучше – баркас и сеть вместе с ним, чтоб уж по-крупному. Брат мой, земля ему пухом… частенько сюда ходил рыбачить – и много чего, бывало, приносил. Такую рыбу, вот веришь… Жирную такую, и так долго её потом можно было есть… А потом рыцари эти долбаные его убили. Синие. Лошадью затоптали. Меня там, с ним, не было – мне уже потом сказали, да только я не поверил поначалу. А потом прихожу на площадь – смотрю, а он лежит, бедолага… А я никуда почти и не ходил с ним. Всё больше деньги пропивал: свои, ежели были, а в основном его, а то и бати нашего с ним. А теперь вот и в горло эта отрава не лезет в последнее время: так только, заглушить былое. Вот, помню, отец меня гонял за это: дубина ты, говорит, дармоед, алкаш сраный, бросай мне это дело… Сам-то не пил почти – так, иногда только, всё некогда было, нас кормил, один-то всё, матери я и не помню своей. Столяром работал. Молодец он, конечно, был, ничего не скажешь. Порол меня иногда, ну, когда я совсем ещё пацаном был. А то, бывало, и молотком кидал прям в голову – ну, я-то уворачивался. Много ему со мной проблем было: это брат у меня башковитый был и с руками золотыми, отец мне всё его в пример ставил – а мне всё равно как об стенку горохом… А потом окочурился он, бедный. Не знаю я, почему. С сердцем, что-то, говорили. Только прихожу я домой один раз, хороший уже, а он рядом со столом своим лежит, где он всё из дерева делал, лежит и не дышит… Остались мы с братом тогда вдвоём. А потом – синие… Леопольд замолчал, снова тяжело вздохнул, отвернулся от них и уставился на вяло текущие воды Граувассера. Глаза Коха, словно остекленевшие, ничего не выражая, смотрели на середину реки, как будто тщетно пытаясь увидеть нам что-то несуществующее. Они долго сидели молча, просто прожигая потихоньку своё время на берегу – но ими, похоже, никто и не интересовался. Есть ещё не время было, и, по-видимому, их всех нарочно решили не трогать – перед тем, что предстоит завтра. Больше времени свободного им дали, как-никак. Наверняка это Хельборг настоял, он-то знает, что к чему, столько раз войско в бой водил. А может, и талабекландский генерал – хотя это вряд ли. Кто бы ни был, впрочем – это хорошо. Дали им ещё хоть немного времени пожить без войны. Ведь никто не знает, как оно всё завтра обернётся. Смерть нависла над ними над всеми, уже сейчас высматривая будущих своих жертв. Быть может, она уже выбрала его, Фридриха Майера. Быть может, завтра всё закончится. Он отойдёт к Морру, и не будет для него больше всей этой канители. А ещё – он снова увидит деда… Хотелось бы верить, Фриц, хотелось бы верить, - это снова вылез откуда-то из тёмных недр сознания скептик. Ты-то откуда знаешь, что всё будет именно так? Что, кто-то оттуда возвращался – из тех, кого ты знаешь? Нет? Тогда откуда ты можешь знать, что есть где-то там Морр, что душа твоя попадёт в его царство, туда, где живёт теперь твой дед? Может, всё гораздо проще. Может, ничего потом не будет. Может, это просто сказочка такая для шибко тупых, чтоб верили, что где-то там, непонятно где, всё хорошее и плохое зачтётся, и все получат по заслугам. Может, так нужно просто для того, чтобы у всех ещё оставалась надежда – надежда, которой нет места в этом мире. Затянувшееся молчание нарушил Дитрих, задумчиво водя тонкой жёлтой соломинкой камышового стебля по глади воды: - Ребят, тут вода какая-то… какая-то… Чище она, что ли, чем там, ближе к Альтдорфу, в Рейке, ниже по течению, то есть. И живности здесь вроде как больше. - Не знаю, я Рейк только в самом Альтдорфе и видел, - откликнулся Фриц, - Там его загородил весь, застроили, и корабли плавают, ну, ты знаешь. - А я часто чуть выше по течению от Альтдорфа бывал, - сказал Карл, - Выходил из южных ворот – из тех, что в богатом городе – и налево шёл, на восток, то есть, до самых Речных ворот, и бродил там подолгу. Всё-то мне интересно там было. Насекомых водных всяких собирал, лягушек. Описывал их. Хотел в Изумрудный орден Коллеги поступить. И сейчас хочу. А теперь – пошёл, вот, в эту армию, и даже не помню, когда в последний раз там бывал, - вздохнул он, - И не знаю уже, во что оно всё выльется. А ведь раньше и к Талабеку хаживал, через северные ворота. Но там лес близко слишком к городу подступает, никто не ходит туда почти. Родители в детстве часто гоняли меня за то, что из дома уходил и шлялся там часами. В лес не ходил, конечно: так, около речки только. Но это ушло всё… Разоряется сейчас настоящее дворянство, разоряется – те, кто кровью налог платить привык. Кто в государственном аппарате где-нибудь служит – тому хорошо, а так… Может, скоро совсем рыцарские ордена переведутся. И раньше-то любой новобранец мог из арбалета или, там, аркебузы рыцаря убить, который столько лет на обучение потратил, столько денег на снаряжение угробил. А теперь вот ещё новое оружие появилось: ракеты эти, танки. Да, всё-то мы, люди, ищем средства, чтоб побыстрей да покрасивей друг друга поубивать… - А вот Магнус Праведный говорил, - вставил Леопольд, всё ещё не отрываясь от бегущих вод реки, - что Империя держится на вере, стали и порохе. Сейчас вот у нас только стали и пороху хоть отбавляй, а вера вся куда-то подевалась. Да и какая тут может быть, скажите мне, настоящая вера, если святоши почти все взяточники и хапуги, такие же, как офицеры альтдорфские? Такие и веру продадут, если надо будет. - Это другая вера, - возразил Фриц неожиданно для самого себя, - А Магнус имел в виду… Веру в Империю он имел в виду. В народ наш, в то, что мы сможем вместе построить новый, лучший мир. Мир, в котором не будет страдания, в котором не будет войны… - Да уж, хорошо бы, - угрюмо проворчал Леопольд, - Но у нас пока что только старый мир рушится, а про новый что-то даже и не слышно. Эх, хотел бы я знать, чем весь этот их бунт проклятый закончится… - Да нормально всё закончится, вот увидишь, - попытался обнадёжить его Фриц, - Понавешаем им, и всё снова станет, как раньше. - А помнишь, что Гельмут говорил? – с сомнением покачал головой Кох, - И глазом моргнуть не успеем, как влезет в эту войну ещё какая-нибудь сволочь – и начнётся такая делёжка, что… - Вряд ли, - перебил его Фридрих, сам, впрочем, не особенно веря в то, что говорит, - Император порядок наведёт. Вот вернётся из похода рейкландская армия – и никто не посмеет из курфюрстов вякать, даже Борис, сколько бы он там ни кичился. Нам бы только этот штурм пережить, а там уж… - И то правда, - вздохнул Дитрих, - Помоги нам Зигмар… Солнце уже начинало медленно скрываться за горизонтом, когда позади раздался густой бас – Фридрих без труда узнал офицера-тумбочку – возвестивший: - Жрать пора! Хватит вот это по кустам сидеть. Талабекландцы на всех старались. А то завтра тяжёлый денёк будет… Выходя из зарослей камыша, Фриц почуял чудесный запах: из мяса что-то варили, похлёбку какую-то – и, похоже, в кои то веки именно из нормального мяса, не в пример той параши, которой солдат обычно пичкали. Среди костров бивака они увидели талабекландского повара, здоровенным черпаком разливавшего что-то из курившегося белым паром чёрного котла в без перерыва подставляемые деревянные тарелки. - Побежали, - прохрипел Леопольд, - Берём тарелки и проталкиваемся, а то ещё не достанется! Этот вечер Фридрих запомнил надолго. Первый раз за почти месяц службы в альтдорфской армии всё, наконец-то, было так, как он себе это и представлял раньше, ещё в гарнизоне Грюнбурга. Они стояли над пропастью, на краю страшного, но великого по-своему дела, деяния, совершить которое было необходимо для блага Империи. И на какие-то часы все они стали единым, монолитным целым, всех их, альтдорфцев, провинциалов и северян, объединила любовь к жизни, стремление сохранить её, остаться в этом мире, каким бы жестоким он ни был. И постаравшийся талабекландский повар накормил их – от пуза, так, как не кормили ещё никогда. А потом давал ещё – всем, кто желал, пока похлёбка в его котле не закончилась. Фридрих знал, что это всё сиюминутное, призрачное, дутое, знал, что настанет жуткий завтрашний день, день обстрелов и, может быть, штурма, и всё это развалится, и они вновь станут нестройной толпой. А затем, если выживут, снова будут есть похлёбку с жиром и костями вместо мяса, обильно разбавленную водой – и всем будет наплевать на какие-то там нормы, положенные солдатам. Он понимал всё это – но именно сейчас, именно в этот вечер почувствовал себя истинным воином Империи – таким, каким не чувствовал себя ещё никогда в жизни. Ты ни в чём не виноват, Фридрих Майер. Ты всё равно не сможешь ничего изменить. Этот штурм в любом случае произошёл бы – и неважно, на чьей стороне бы ты сражался. Видать, кому-то там, наверху, очень надо, чтоб люди лишали друг друга жизни. Раз уж ты выбрал Империю, сражайся за неё. Не так уж и важно, что принесёт с собой этот проклятый завтрашний день. Хорошего в нём будет мало – это и так ясно. Главное – встретить его достойно. Так, как подобает имперцу.***
- При всём уважении, господин Верховный Патриарх… Мои инженеры рассмотрели ваш проект по строительству плотины в низовье Рейка… Идея выполнить стройку столь монументальную в такой короткий срок заранее обречена на провал. Даже с использованием знаний ваших товарищей из различных орденов Коллегии, помощь которых вы предложили… Скажу так: уйдёт более полугода – и это по самым оптимистичным оценкам. А учитывая то, что мы не знаем, действительно ли вторжение начнётся, если оно, действительно, будет иметь место быть, до или после того, как река будет скованна льдом, целесообразность стройки вообще можно поставить под вопрос… Ну, что же, другого Фолькмар и не ожидал. Глава Коллегии Инженеров фон Голлербах раскритиковал проект Гельта по строительству плотины, разбив мага подчистую. Так оно и должно было быть, на самом-то деле, здесь всё правильно. Сырой проект, сырой ещё, недоработанный… Да и вообще – амбициозный уж слишком, с какой стороны ни подойти. Во-первых, Бальтазар опирается на расчёты астрономов и древние летописи – источники, которые у нынешних членов Совета доверия не вызывают. Во-вторых, начать стройку плотины в настоящий момент не представляется возможным, потому что в западной части провинции вовсю орудуют сепаратисты, разобраться с которыми – задача, действительно, куда более важная. В-третьих, даже если все подсчёты окажутся верными, они всё равно не успеют построить плотину к предположительному прорыву Хаоса, который неизбежно будет сопровождаться вторжением норскийцев. Времени осталось слишком мало – даже на подготовку к войне, не говоря уже о создании такого грандиозного сооружения. Наконец, в четвёртых, как совершенно справедливо заметил кастелян-инженер, если прорыв случится, то он, вполне возможно, произойдёт как раз тогда, когда Рейк будет покрыт льдом, ни раньше, ни позже – ведь Двухвостая Комета, скорее всего, придёт зимой – и норскийцы не смогут подняться на драккарах вверх по реке из-за вполне естественной преграды, которая оградит Рейкланд от вторжения надёжней любой плотины с кулевринами. Хотя в противном случае такое сооружение, и правда, не повредило бы. Но ведь есть вариант гораздо проще – а Бальтазар всё продолжает гнуть свою линию с этой своей плотиной… Да, теперь пора бы и ему, Великому Теогонисту, сказать хоть слово. А то Гельт, похоже, вознамерился выиграть этот спор с инженером в частности и Советом в целом, хотя смысла в этом особого нет. Всё равно они уже ничего не успеют, если его опасения оправданы, и комета на самом деле вызовет очередное нашествие Воинов Хаоса. - Если всерьёз подходить к вопросу строительства плотины, - заговорил, наконец, Фолькмар, - то следует учитывать, что закончить её строительство необходимо будет не просто в ближайшие сроки, но до того, как заледенеет река – если, конечно, норскийцы не вторгнуться в наши земли ещё раньше. Да, провинция наша находится на юге Империи, где холода наступают поздно. И всё равно – времени очень мало. Гораздо проще будет перехватить флот северян ещё в Море Хаоса – тем более, если вспомнить о том, что их драккары в морской бою ни в какое сравнение не идут с линейными кораблями Империи. Я считаю, господа, нам следует встретить силы норскийцев в море – тогда у нас ещё будет шанс выстоять. - Значит ли это, господин Великий Теогонист, - спросил фон Эберт, - что нам, по вашему мнению, возможно, нужно будет вновь обращаться к мариенбуржцам, к этим предателям и торгашам с Пустошей? Ведь Рейкланд никогда не обладал сильным морским флотом, за исключением торговых судов, конечно – нападения норскийцев с моря отбивал в основном Нордланд, однако, учитывая нынешнее положение дел, он может и отказаться помогать нам, не желая портить отношения с Борисом. А Мариенбург… Вы представляете, какую сумму он запросит за свою помощь? Ведь он не преминет воспользоваться тем, что мы не сможем рассчитывать на помощь наших северных провинций – а кроме них, только у него есть мощный флот. Да, что-то мудрит этот фон Эберт. Почему бы и не Мариенбург, в самом-то деле, если вариантов немного? Хотя – можно и не Мариенбург… И всё равно – какие, интересно знать, цели преследует министр финансов? То, что фон Голлербах набросился на Бальтазара с его плотиной – это естественно, учитывая консервативные взгляды главы Коллегии Инженеров и то, насколько амбициозна вся эта идея. А вот фон Эберт… У него, по-видимому, какие-то свои соображения относительно того, что творится в Империи. Правда, какие – до конца не ясно. Может, это всё оттого, что министр финансов, и правда, считает приближение Двухвостой Кометы выдумкой его, Фолькмара, призванной упрочить позиции императорской власти? Ну, тогда он дурак последний. Идиот жирный. Свинья. Неужели непонятно, что в таком случае Фолькмар не смог бы никакими судьбами переманить на свою сторону Гельта, который всегда ратовал за ограничение абсолютной власти монарха? Неужели не хватает ему ума, чтобы хоть ненадолго отвлечься от всех этих придворных и политических дрязг, где брат брату – враг, и понять, что если ты всё время врёшь и изворачиваешься, то это ещё не значит, что кругом ложь. Понять, что человек может руководствоваться и чем-то иным, кроме желания выслужиться перед Императором или упрочить свои позиции в Совете. Да, почти все они ищут игры и интриги там, где их на самом деле нет – и обманывают самих себя. Когда же они, наконец, схватятся за голову? Вероятно, тогда, когда будет уже слишком поздно. Тогда, когда с южных берегов земель Норски отчалит флот хаосопоклонников, а с Пустошей Хаоса придёт какой-нибудь новый Навеки Избранный. Почему же на расчёты астрономов обращает внимание только он, глава Церкви Зигмара – не считая, конечно, Бальтазара, который по каким-то причинам пока поддерживает его? Да, теперь ему придётся за трансмутатора вступаться. Бальтазара, конечно, не раскусить – даже теперь непонятно, чего он на самом деле добивается. Но пока что они с ним заодно – и этим необходимо воспользоваться для того, чтобы убедить Совет и Императора, когда тот вернётся, максимально усилить оборону, вложив в неё все средства. Конечно, они вполне могут и прогадать – но лучше уж так, чем потом жалеть… - Позвольте, - возразил фон Эберту Фолькмар, приподнимаясь с резного красного кресла, - Я считаю нецелесообразным обращаться к Пустошам, так же, как и строить плотину, хотя и соглашусь с господином Верховным Патриархом в том, что нам следует больше внимания уделить прогнозу астрономов. На мой взгляд, в качестве потенциального союзника имеет смысл рассмотреть и бретонские герцогства. - Бретония? – забрюзжал фон Дитц, - Это сборище коневодов, больных манией величия? Совсем ещё недавно бретонцы были нашими противниками – до того самого дня, как Император нанёс войскам Луана Леонкура сокрушительное поражение. Теперь они вроде бы как изъявляют готовность сотрудничать с нами, но что на самом деле у них на уме – мы знать не можем. - Да, в этом вы совершенно правы, господин фон Дитц, - поддержал министра внутренних дел фон Вельвен, высокий щёголь с пышными закрученными кверху усами – новоиспечённый министр политики внешней. Вроде как неплохо пока справляется этот фон Вельвен, подумал Фолькмар – но слишком уж он молод для этого дела, что время от времени даёт о себе знать. Никто бы его, конечно, сюда не пустил, не будь он сынок фон Вельвена-старшего, заслуги которого перед Империей Карл Франц, по-видимому, запомнил даже слишком хорошо. Нет, на самом-то деле он, Великий Теогонист, ничего не имеет против фон Вельвена, в отличие от большинства членов Совета. Иногда он даже выдвигает вполне себе дельные предложения. Послужил бы ещё лет пять-десять кем-нибудь рангом пониже – цены бы ему не было, а так… Не знает многого ещё, не понимает – вот и незачем было тулить его в большую политику, так нет же… Это Империя, напомнил себе Фолькмар. Нечему тут удивляться, здесь такое на каждом шагу. И фон Вельвен-младший – далеко не худший из тех, кого могли так вот пристроить… - Нельзя не заметить, однако, сколь резкие перемены произошли в видимых отношениях Бретонии с Империей за последние годы, - явно волнуясь, продолжал, тем временем, молодой министр внешней политики, - Куроннский двор сейчас изъявляет готовность к сотрудничеству с Империей. Бретонцы будут пытаться извлечь наибольшую возможную выгоду из договоров с нами – они уже поняли, что силы слишком уж неравны. В свою очередь, это позволяет нам в разумных пределах оказывать влияние на принятие королём Леонкуром тех или иных решений. И потому в настоящий момент было бы выгодно налаживать отношения с бретонцами, о чём нам и говорил господин Великий Теогонист. С другой стороны, следует также учитывать характер отношений Бретонии с Мариенбургом, которые становятся в последнее время всё более напряжёнными и грозят перейти в открытое противостояние, в военный конфликт. Поэтому договоры с Леонкуром могут крайне отрицательно сказаться на наших отношениях с Пустошами. А ведь именно Мариенбург контролирует устье Рейка, и, следовательно, в случае обострения отношений с ним мы можем лишиться торговли не только с Пустошами, но и с Ултуаном, что нанесёт сильный удар по экономике Империи. - Смысл в этом всё равно есть, - возразил Фолькмар, - Не скрою, я питаю гораздо больше доверия к бретонским герцогствам, нежели к Мариенбургу, несмотря на всю культурную и идеологическую пропасть между нашими народами. Луан Леонкур – идеал рыцарства не только бретонского, но частично и имперского, уж поверьте мне. Он держит своё слово – в отличие от правителя Пустошей, этого преемника сепаратистов прошлого. - Леонкур держит словно, - усмехнулся фон Дитц, - только когда это ему выгодно. Он такой же политик, как и мы с вами, господин Великий Теогонист, и очевидно, что то, каким он кажется, может в корне отличаться от того, кем он является на самом деле. - Я лично знаю Луана Леонкура, - не сдавался Фолькмар, - Это человек чести, можете поверить мне на слово. Вдобавок ко всему, Бретония сейчас набирает силу. Конфликты между правителями герцогств становятся всё реже, и – как знать? – возможно, не за горами то время, когда мы увидим Бретонию единой. Леонкура уже поддержал такой могущественный лорд, как Альберик, герцог Бордело. И сейчас король продолжает наводить порядок в своих владениях. Вместо раздробленных лоскутков герцогств ему нужно единое государство – и он добьётся своего, помяните моё слово. В этом смысле пришествие орд Хаоса, конечно, может сыграть Леонкуру на руку. Бретонцы объединяться перед лицом общей угрозы… Они не такие, как мы. - Я попросил бы воздержаться от намёков подобного рода, господин Великий Теогонист, - зашлёпал губами фон Эберт, - Кроме того, всё это лишь ваши прогнозы, которые совершенно необязательно должны сбыться. - Да, это так, - вставил фон Вельвен, - Я лично сильно сомневаюсь, что за столь короткие сроки, какие вы отводите до возможного пришествия Хаоса, Бретония сумеет сплотиться. В определённой мере – возможно, да, тем более с учётом политического курса Леонкура. Но не следует забывать и о том, что далеко не все герцогства примут безоговорочную власть его. Взять хотя бы Артуа… - Мы отвлеклись, господа, отошли от нашей главной темы, - бесцеремонно перебил министра внешней политики Гельт, - Что с плотиной – или хотя бы с флотом? Согласен ли Совет с тем, что следует выделить из бюджета определённую сумму на подготовку к возможному вторжению? В конце концов, нельзя так просто взять и отвернуться от прогнозов астрономов. Следует по меньшей мере поставить данный вопрос на голосование. - К чему подобная спешка, господин Верховный Патриарх? – закряхтел фон Дитц, - Вы прекрасно понимаете, что ничего не решается с первого слушанья. Мы, Государственный Совет, высший совещательный орган при Императоре, привыкли принимать лишь тщательнейшим образом обдуманные решения. Иные же могут повлечь за собой нежелательные последствия для всей нашей Империи. Мы ещё обсудим этот вопрос, можете не сомневаться, господин Верховный Патриарх. Да, вот она, обычная волокита Государственного Совета, с горечью подумал Фолькмар Мрачный Лик. Слушанья, слушанья, голосования… В прошлый раз Бальтазар сумел убедить их попросить помощи у Талабекланда – ведь иначе опасность, что ни говори, грозила бы самому Альтдорфу, причём опасность вполне реальная – а уж это не было бы выгодно никому из сидевших здесь. Ну, может быть, почти никому… Но то был единичный случай, случай, подобных которому Фолькмар не видел за всю свою не такую уж и короткую жизнь. А теперь – Совет снова такой же, каким и был раньше. Почти ни одна идея, ни одно предложение за последнее время не получало дальнейшего развития: этого не нужно было подавляющему большинству министров. Им и так хорошо, они себя и потомков своих давно уж обеспечили – а изменишь что, так и их позиции могут пошатнуться… Да, можно бы, конечно обращаться и прямиком к Императору, вот только он и раньше-то нечасто посещал собрания Совета, предпочитая решать всё самостоятельно и потом ставить их перед фактом, а уж теперь – и подавно. Во всяком случае, предложение Гельта крайне отрицательно скажется на всей имперской экономике, это понятно и тому, кто в управлении государством не смыслит ничего. В иных условиях, действительно, следовало бы взвесить всё возможно более тщательно. Но только не теперь. Теперь, когда гроза, возможно, уже близко, действовать нужно незамедлительно. Хотя… вполне возможно, что уже и сейчас слишком поздно что-либо предпринимать. Время покажет.