Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Белый, ослепительно белый снег, лежащий на чёрных гранях обсидиана и базальта, на исполинских шипах, прорывающих плоть земную и вылезающих из неё наружу. Всё кругом заледенело. Это вечная зима, зима без конца и без начала, зима здесь и во всём остальном мире, сковывающая его холодными кандалами льда. Лёд грязновато-серый; кое-где синими, словно кровоподтёки на теле, пятнами просвечивает сквозь него угрюмая мёртвая вода замороженного фьорда. На том берегу, посреди безжизненной ледовой пустыни, становится лагерем имперская армия. Неведомый враг разбит наголову, окровавленные трупы неприятельских бойцов валяются на снегу и на голых чёрных скалах, прямо посреди поспешно разбиваемого бивака, никому не нужные, оставленные на этом страшном трескучем морозе на поживу самым стойким пожирателям мертвечины: воронам, волкам и ещё каким-то не ведомым ему тварям.       Император с по-прежнему ослепительно сияющим, словно солнце, лицом, черты которого невозможно, сколько ни старайся, разглядеть, слезает с громадного грифона и идёт прямо к солдатам, говоря какие-то слова, отсюда, с другого берега фьорда, не слышные, но наверняка возвышенные, исполненные благодарности, одобрения и безмерной гордости за Империю Зигмара. Всё сильнее и ослепительнее лучится лицо Императора, всё мельче и незначительнее становятся бездыханные трупы, скалы, снег со льдом, стоящие кругом бойцы…       Всё вокруг искривляется, искажается чудовищным образом, смешивается, но он успевает разглядеть в этом бешеном вихре лицо одного из солдат Империи, бледное, безучастное ко всему, отмеченное лишь печатью непонимания. Это он, он же сам по ту сторону залива, он, Фридрих Майер, недвижно, словно оглушённый, стоящий на холодном снегу, слушающий речь Императора и одновременно летящий вместе со всеми в неведомой круговерти. Он летит всё быстрее и быстрее, и вот уже пространство вокруг него скручивается в воронку и проваливается в чёрный колодец небытия.       Он так ничего и не понял. Он должен был увидеть что-то, понять, но так и остался слепцом с ненужными шорами на глазах. Он падает куда-то в пустоту, несётся сквозь чёрный кисель неизвестного, и кажется ему, будто падению этому не будет конца.       Но вот с грохотом, сминающим всё существо его, распускается в пустоте огненный цветок. Сначала маленький, но уже до жути яркий, набирает он силу, жиреет, разбухает, пожирая окружающее пространство, и вот это уже не цветок, а гигантский шар, шар огня, испепеляющий всё на своём пути…       - Отряд, подъём!       Нечто непреодолимо сильное вырвало Фрица из горящей огнём пустоты, в которой он только что находился. Сквозь широкую щель меж двух серых полотен наспех поставленной армейской палатки било в глаза солнце. Фриц вспомнил всё: и то, что уже было, и то, что предстоит им теперь. Этот день… Это тот самый день, которого он ждал вчера с ужасом немым и необъяснимым. Тот самый день, который, помнится, он так хотел прожить достойно. День как день, подумалось Фридриху, ничего особенного. То же самое солнце, тот же самый отвратный лай Рихтера под ухом, то же нежелание вставать… Из нового были только ткань палатки над головой да сухая жёсткая земля вместо привычной кровати, напоминавшие о том, что они не в альтдорфской воинской части, а в походе.       Дальше всё тоже шло как обычно, своим чередом, не считая нагло пялившийся на них исподлобья Рейквальдский лес на западе, мерно плещущие где-то неподалёку воды Граувассера да ещё больше, казалось, сжавшийся в комочек Грюнбург. Вот только распоряжения, как всегда, следовали друг за другом почти непрерывно, и Фриц уже практически не обращал на эти перемены внимания – на это просто не было времени, равно как и на то, чтобы перекинуться словечком с Леопольдом или Дитрихом.       Когда после завтрака им, как обычно, приказали построиться в шеренгу, Фриц думал даже, что они сейчас вновь станут маршировать, словно на плаце – так обыденно всё это выглядело. Вот только этого не случилось. Когда лейтенант Рихтер встал перед строем, видно было, что он изрядно нервничает, хоть и старается всеми силами не показать этого своим подопечным. Офицер долго оглядывал бойцов с ног до головы своими цепкими глазами, каждого по отдельности, а затем, словно бы решившись, прокашлялся и начал обычным своим собачьим лаем:       - Так, солдаты. Лафа закончилась. Довольно вы прожирали уже деньги государственные, пора бы и отработать. Командование постановило взять Грюнбург… - он на мгновение запнулся, - Взять Грюнбург в течение суток. Вам даётся пятнадцать минут на всё про всё. За пятнадцать минут… В общем, приведите там все свои дела в порядок – и стройтесь здесь. Кто опоздает – на месте прибью.       Рихтер закончил свою короткую речь, и они пошли «приводить свои дела в порядок». Приводить, собственно, ничего-то и не надо было: кругом такой бардак стоял, до порядка ли тут. Фриц повесил на спину башенный щит, прицепил на пояс пехотный меч, надел на голову кабассет, нестерпимо блестевший на солнце. Скромные пожитки свои он решил оставить в лагере, зная, что сюда всё равно придётся потом возвращаться – ну, или не придётся, тут уж как получится. Вновь засосало под ложечкой, но по-настоящему страшно почему-то не было: он как-то смирился с тем, что сегодня должно произойти нечто ужасное – то, чего он изменить не в силах. Сегодня люди будут убивать друг друга во славу красного и синего. Сегодня, быть может, состоится преступление, не сравнимое по масштабу с бойней, учинённой беззнамёнными рыцарями на грюнбуржской площади – и теперь он, Фридрих Майер, станет одним из тех, кто это преступление совершит. Ну, что ж, раз так – значит, будь что будет. Видать, кончились у него запасы страха за эти последние два месяца. Он обещал Грете и матери вернутся живым… Да, это всё правда, но если уж сегодня его заберёт Морр – ну, стало быть, туда и дорога. Признаться, теперь уж больше всего остального его именно ожидание томит. Пусть уже начнётся этот штурм поскорее – там, может, скорее и кончится.       К Фридриху подошёл Леопольд, непривычно мрачный и тоже успевший уже облачиться в амуницию мечника Империи.       - Ну, что, Фриц, - сказал Кох почти шёпотом, - вот мы сюда, в Грюнбург, и вернулись… А ведь ещё недавно только всё это начиналось. Ну, каких-нибудь пару месяцев назад, может, меньше даже. А теперь вот на родной город же и идём войной.       - Не думай ты лучше об этом, - посоветовал ему Фриц, - Всё равно мы ничего не изменим. Коли уж решили драться за Империю – так драться и будем, никуда мы не денемся от этого.       - Но… - неуверенно пробормотал Леопольд, - Зигмар же с нами, правда?       - С нами, с нами. А с кем же ему ещё быть-то?       - Тогда – да поможет нам Зигмар.       Они вновь встали в строй – на сей раз все при щитах и оружии, в одинаковой форме и с одинаковыми уставными кабассетами. Но это в очередной раз была нестройная толпа, прикинувшаяся отрядом, толпа растерянных людей, которых вот-вот заставят совершать то, чему противится всё их существо. И вновь перед строем встал лейтенант Рихтер – только теперь он казался ещё более нерешительным и раздавленным, чем раньше. Лейтенант долго мялся, переступал с ноги на ногу и вообще вёл себя не по-офицерски. Наконец, по-видимому, ценою немалых усилий совладав с собой, он начал:       - Ну, что, солдаты… Задача у нас такая. Сейчас к городским стенам повезут кулеврины, чтобы они смогли проделать брешь. Наша задача – сопровождать орудия и защитить их в том случае, если синие предпримут вылазку. К батарее поставили два отряда: один наш, другой – малиновый, из копейщиков. Если с пушками чего стрясётся, спрос будет и с нас тоже, поняли вы? Никаких окапываний, никаких укреплений, Грюнбург хотят взять как можно быстрее. Когда проделают дырку в стене – ждём дальнейших указаний сверху. Всё понятно?       Вопросов не последовало – все стояли, словно бы одурманенные чем-то, глядя на Рихтера невидящими глазами.       - Раз всё понятно – ждём сигнала, - выплюнул лейтенант и повернулся к солдатам спиной, вглядываясь в тёмную полоску грюнбуржской стены, еле различимую в утренней дымке.       Фриц стоял в третьей по счёту шеренге отряда мечников, Леопольд с Карлом – где-то дальше, в задних рядах. По флангам отряда расположились сейчас два отделения солдат поддержки, состоявшие из аркебузиров, а в передней шеренге стояли также несколько доппельзольднеров. Где-то справа находился отряд талабекландских копейщиков, о котором говорил Рихтер, но Фридрих не смог, как ни старался, разглядеть его, окружённый со всех сторон такими же, как и он, бойцами, так же в нетерпении ожидавшими чего-то.       Прошло немало времени такого вот бесполезного стояния на месте, прежде чем Фриц услышал, наконец, донёсшийся откуда-то справа шум, издаваемый некоей исполинской махиной, передвигавшейся лишь посредством множества тянувших её канатами людей. Несмотря на окружавшую его толпу, Фриц, приподнявшись на цыпочках, смог-таки мельком увидеть толстый и длинный чёрный ствол ближайшей кулеврины, громадной и по-своему величественной, а также уже почти полностью выбившихся из сил солдат, тащивших вперёд эту жуткую машину разрушения. Где-то сзади звонко и коротко пропел свой сигнал имперский рожок – и отряд медленным шагом двинулся вперёд наравне с пушками.       Стены Грюнбурга постепенно, хоть и невыносимо медленно, становились всё чётче и чётче, всё ближе и ближе, такие низенькие, серые по сравнению с альтдорфскими. Теперь город словно бы стал ещё меньше размером, будто он надеялся до последнего момента, что имперское войско обойдёт его стороной. По грюнбуржским стенам сновали туда-сюда солдаты: где-то там, наверное, были и Ганс, и Кеммерих, и Эрнест, и все остальные, кого он знал уже больше года. Эти люди копошились на гребне стены, казавшиеся отсюда какими-то мелкими насекомыми, копошились беспорядочно, суматошно, словно бы в неведомой лихорадке бились.       Тащившие пушки бойцы, наконец, остановились, их отряд – тоже. Сейчас эти люди на стенах будут умирать, подумалось вдруг Фридриху. Это такие же точно солдаты, как и он, со своими мечтаниями, стремлениями и привязанностями. Они ничем не хуже его – но почему-то должны лишиться жизней во имя установления порядка в Империи. Зачем всё так, великий Зигмар? Ведь ты можешь сделать по-другому, можешь повелеть с небес, со своего золотого солнечного трона, чтобы это безумие не начиналось. Или – мы не нужны тебе?..       - Именем Императора – огонь!       Жуткий грохот, ворвавшийся в уши холодными стальными иглами, норовящий порвать своими цепкими пальцами барабанные перепонки, раздался справа, со стороны кулеврин. Он был подобен громовым раскатам – и вместе с тем напоминал нечто гораздо большее, некий грохот срывавшихся с высокой скалы булыжников – так складывались в уродливую симфонию выстрелы, звучавшие один за другим нестройным каскадом. Где-то впереди вспыхнул огненным шаром пучок света, густой белый дым поднялся над кулевринами – и Фридрих вновь услышал грохот, но на сей раз то был грохот взрывов: похоже, для разрушения грюнбуржской стены в кратчайшие сроки талабекландцы не пожалели выделить разрывные снаряды. Словно бы зашаталась стена, а следом за ней затряслась, заходила ходуном и земля под ногами, зыбкая и непрочная.       Проломить стену пока ещё не удалось, но участок её перед пушками выглядел теперь не лучшим образом: изуродованный, искорёженный, скалил он яростно свои каменные зубы на незваных гостей; верхняя часть его лишилась теперь зубцов и напоминала беспорядочное нагромождение скал и валунов. О том, что случилось с находившимися там до выстрела грюнбуржскими бойцами, лучше было даже и не думать.       На мгновение какая-то безотчётная жалость к осаждённым охватила Фрица, жалость, смешанная с горьким чувством вины. Грюнбуржцы же сейчас ничего не могут сделать. В ужасе ждут они, не ведая, когда это закончится и закончится ли вообще, следующего залпа кулеврин, который вновь сотрясёт землю. Похоже, они даже ничем не могут ответить на залп. Никто не выйдет из ворот, никто не станет жертвовать собой – разве только те беззнамённые рыцари, которые, скорее всего, так и остались в городе, вдруг отважатся на безумный и бессмысленный подвиг.       Но грюнбуржцы ответили. С медленно нарастающим душераздирающим визгом взметнулись из-за стены огненные сгустки с короткими хвостами-обрубками: это выпустили свои снаряды мортиры, о которых Фриц уже и думать забыл. Отвратный и устрашающий, звук их становился всё выше и выше, всё ближе и ближе делались жёлто-красные светящиеся шарики. Ну, вот и всё. Смерть идёт. Фрица захлестнула нервная дрожь, к горлу подкатила тошнота; он вперил глаза и попытался зажать уши руками, чтобы только не слышать этого чудовищного визга, хоть и знал наверняка: это уже не поможет. Стреляли по двум их отрядам, а заодно и по расположившейся меж ними батарее пушек – во всяком случае, в той степени, в которой позволяли это делать стоявшие далеко на площади мортиры, дальнобойные, но неточные.       - Не разбегаться, хорновы дети! – закричал Рихтер каким-то бешеным фальцетом, завидев, как несколько бойцов отряда бросились кто в стороны, кто к лагерю, а кто и вовсе к стенам Грюнбурга, - Держать строй, суки такие! Ни шагу с места, пушки, пушки мы защищаем…       Земля у Фрица из-под ног. Он свалился, полетел куда-то, ударился о чьё-то тоже падающее тело. В ушах стоял чудовищный грохот взрыва, глаза застилал ослепительный оранжево-жёлтый, словно солнечный, свет. Всюду стояли крики, крики непонимания, боли, ужаса. Фриц, дрожа всем телом, попытался было подняться, но ненадёжная земля вновь заходила ходуном вместе с очередным грохотом взрыва, чьё-то тело тяжело навалилось на него сверху, и Фридрих ощутил, что по лицу его течёт ручейками сверху нечто мокрое и тёплое.       Всё слилось в его мозгу в какой-то ужасный монолитный мыслеобраз: разбивающие изнутри череп звуки разрывов, слепящие вспышки, залившая всё лицо и забравшаяся теперь в рот жидкость с медным привкусом, тяжёлая безжизненная масса наверху… Это продолжалось считаные секунды, мгновения, которые показались тогда вечностью. А затем грохот стих, земля перестала трястись, словно в судороге, и Фридрих, с трудом разлепив залитые чьей-то кровью глаза, увидел перед собой пожухлую летнюю траву. Он с силой сбросил с себя навалившийся груз: это оказалось не тело, а верхняя его половина, оторванная по пояс, с вываливавшимися с одного конца розово-серыми кишками и хлеставшей до сих пор изо рта струёй крови. Неведомо как поборов вновь подкатившую рвоту, Фриц, шатаясь, как пьяный, поднялся на ноги. Воняло мочой. Интересно, как-то отстранённо подумал он, а в какой-нибудь истории про имперскую армию было про то, как солдат обоссался?       Фридрих оглядел отряд – вернее, то, во что он превратился. От прежнего плотного строя не осталось и следа. Теперь это была уже явно беспорядочная и разрозненная толпа стоявших среди трупов людей, которую, отчаянно надрываясь, пытался вновь собрать Рихтер. Жуткое то было зрелище. Немногим бойцам повезло погибнуть сразу после залпа мортир: гораздо больше было уже обречённых, но всё ещё живых. Один аркебузир отчаянно полз на руках, оставляя за собой след крови, похоже, лившейся из многочисленных ран на животе, другой солдат – мечник – и вовсе весь, куда ни глянь, исполосован был осколками. А чуть поодаль лежал, отчаянно крича, переходя временами на визг, Крейцнер. Одна нога его была оторвана по колено, из раны яркой алой струёй била кровь. Рихтер, стоявший неподалёку и кричавший прежде во всю глотку, наконец, замолчал, подошёл ко всё ещё дёргавшемуся в конвульсиях Крейцнеру и дрожащей рукой всадил ему в грудь острие офицерского меча. Солдат хрипнул в последний раз, исторгнув изо рта поток крови, и затих. Это что же такое? Вот оно, как убивают? Раз – и нет человека? Как же это? Вот так вот, запросто?..       Фриц понимал прекрасно умом своим, что Крейцнер всё равно был уже не жилец, и самое большее, что можно было для него сделать – прекратить эти невыносимые страдания. Никакие медики не придут на помощь, а если и пришли бы – что может здесь поделать эта их медицина? Даже если бы им удалось остановить кровь, рана бы загноилась, скорее всего, а это означает верную смерть. И всё же… Одно дело – понимать умом, и совсем другое – принять. Первый раз Фридрих увидел это так близко, не стоя где-то на краю площади, не смотря с почтительного расстояния на умирающего гонца, но находясь рядом и подвергаясь такой же точно опасности. Просто ему почему-то повезло больше, чем тому же Крейцнеру. Что же, и нет здесь, видать, никакого такого героизма, о котором столько говорят. Просто одна сплошная случайность.       Криками и угрозами лейтенанту Рихтеру удалось-таки собрать их всех в кучную толпу со слабой претензией на упорядоченность. Фриц не противился: хочет строить – пусть строит. Это всё уже неважно. Вот сейчас грюнбуржцы зарядят мортиры – и снова начнётся страшная игра со смертью, в которой от них только и требуется, что пригнуться и гадать: пронесёт, не пронесёт на этот раз. Ещё можно им всем убежать, мелькнуло в голове у Фридриха. Может, это и будет самый разумный шаг в данном случае? Зачем им всем эта Империя, которая заставляет людей убивать? Беги, Фриц, беги, пока ещё не поздно…       А куда бежать-то? Бежать некуда. И потом – ведь я ушёл из Грюнбурга, чтобы сражаться за Империю. Я бросил Грету, родителей бросил затем только, чтобы встать под её знамя. Можешь что угодно говорить – я не побегу. Не сдамся так быстро. Это моя дорога – ведь я сам же и выбрал её.       Сзади послышался одинокий и звонкий стук копыт. Фридрих оглянулся: к ним скакал, пригнувшись к шее лошади, пистолетчик в малиновой талабекландской униформе. Сворачивая куда-то влево, туда, где, похоже, стояла под таким же прикрытием ещё одна батарея кулеврин, всадник обернулся к их отряду и закричал на скаку:       - Рейкландцы, идиоты! Врассыпную хоть встаньте, а то поляжете тут все до одного, так до стен и не дойдёте!       Рихтер хотел было крикнуть кавалеристу что-то грязное и тяжеловесное, но, остановившись на полуслове, сплюнул на землю и, простояв пару секунд в замешательстве, наконец, рявкнул:       - Слышали, придурки, что сказали вам? Рассыпаться!       Они разошлись, став врассыпную среди крови, трупов и чёрных воронок развороченной взрывами земли. Да, тупеют они на этой войне, тупеют… Как будто самим до этого дотумкать башками своими дурными было нельзя. Ну, ладно Рихтер, ему простительно, у него за годы службы в гарнизоне мозги, наверное, совсем окостенели, но они-то… Неужели трудно было разойтись так? Нет, нетрудно. Просто эти пушки, эти взрывы поганые, этот огонь… Как увидишь, услышишь, почуешь это всё, так уже и собой перестаёшь быть, хочется в землю вжаться, калачиком скрутиться и лежать всё, лежать… Ждать, убьёт тебя в этот раз или всё ещё нет, или пощадит тебя слепая железная громадина снаряда.       Фриц не помнил, сколько это продолжалось. Мир словно бы превратился в странную череду залпов с неумолимо долгими промежутками времени между ними, до краёв наполненными бездействием. Кулеврины, мортиры, кулеврины, мортиры… Смерть, смерть, смерть… Но вот наконец это сумасшествие закончилось – для того лишь, чтобы началось новое. В очередной раз с рвущим, казалось, самую душу громом дали очередной залп имперские орудия. Вновь задрожала стена. Отчаянно норовила она выжить, удержаться под градом выстрелов, но серые камни уж предательски осыпались, сползая на землю бесформенной грудой. Некогда созданная людьми структура нарушилась, с ужасным грохотом валилась она вниз, становясь всё более уродливой и беспорядочной в дыму и огне взрывов. Не выдержал проём стены разрушительной силы орудий, которые породила тяга к разрушению всего того, что создано человеком.       Когда дым рассеялся, Фридрих отчётливо увидел нелепого вида дыру, брешь, прорезавшую тело стены сверху донизу, подобно чудовищной рваной ране. По ту сторону стены в новообразовавшемся проёме уже мелькали крошечные фигурки грюнбуржских бойцов, строившихся шеренгами – похоже, они намеревались держать оборону в проходе.       А соревнование орудий уничтожения, меж тем, продолжалось. Снова ударили по рядам штурмующих грюнбуржские мортиры.       - Пригнулись все! – заорал Рихтер; впрочем, это было совершенно излишне – они и так поняли уже, что от этой смерти можно только прятаться, надеясь на лучшее.       И вновь задрожала земля, но теперь гораздо слабее, чем в первый раз – видимо, сейчас Фрицу просто-напросто свезло больше, и ни один снаряд не разорвался в опасной близости с ним. И опять воздух наполнился отчаянными криками раненых, но на сей раз они тоже почему-то уже не так будоражили разум Фридриха, как поначалу. Их действительно стало меньше из-за рассыпного строя – ли это просто он потихоньку начинает привыкать ко всей этой мерзости?       Откуда-то из глубин имперской армии, из арьергарда её, вновь прискакал пистолетчик. На сей раз, он остановился рядом с Рихтером и, не слезая с коня, стал что-то говорить лейтенанту: похоже, он принёс какое-то новое распоряжение командования.       - Так! – рявкнул командир отряда уже гораздо более уверенно, чем тогда, перед первым обстрелом, напоминая уже себя прежнего, - Сейчас мы вместе с малиновыми влезем в эту хорнову дырку. Там уже сидят синие – и нам надо выбить их как можно скорее. Тогда пистолетчики смогут заехать в брешь, найти этих уродов с мортирами и засунуть им их пушки в жопу. А мы – уйдём на улицы города и будем ждать дальнейших распоряжений сверху. Всё понятно?! Короче, Империя на вас рассчитывает. Действовать быстро и решительно, иначе… в общем, сами понимаете, что нам всем светит. А теперь – стройся! По сигналу – бегом марш!       Ждать пришлось недолго. Вскоре где-то сзади вновь звонко и отрывисто запел имперский сигнальный рожок. Возглавляемые лейтенантом Рихтером, снова выхватившим свой офицерский меч, они устремились к проделанной в стене бреши. Да, теперь всё было так, как Фриц и представлял себе раньше по рассказам деда. С тяжёлыми башенными щитами и короткими пехотными мечами бежали они, солдаты Империи, вперёд, на врага, бросавшего вызов тому, что было им дорого. Что там эти грюнбуржцы смогут им сделать? Их же сметёт эта стальная лавина, разбросает, раздавит.       - За Зигмара! За Императора! За Родину! – закричал Рихтер боевой клич, древний, наверное, почти как сама Империя.       И они подхватили его, этот клич, и бежали с ним дальше, бежали слаженно, как никогда раньше. Сейчас, вот сейчас стали они, наконец, едиными, связанными узами общей цели, которые, казалось, не могло разорвать ничто. Железным клином устремились они в брешь, желая только одного: опрокинуть закупоривших проход синезнамёнников.       А потом всё это закончилось – так же резко и неожиданно, как и началось. Что-то просвистело справа от Фридриха, и боец, только что бежавший рядом, опрокинулся назад, хрипя и булькая, от мощного удара, с хрустом пробившего стальной нагрудник. Спереди упал ещё один. И ещё…       Прошло несколько мгновений, прежде чем Фриц, спустившись с небес на землю, осознал, что происходит. По ним стреляли – причём довольно метко – из арбалетов и аркебуз, выплёвывавших на стенах тут и там с так хорошо знакомыми ему жуткими хлопками клубы синего дыма.       - Щиты поднять! – кричал, надрываясь, Рихтер, - Что ж вам всё говорить-то надо?..       Отряд редел. Они бежали всё вперёд и вперёд, подняв щиты, к заветной своей цели, и падали, так и не достигнув её. Фридрих видел, как тому, кто бежал спереди от него, вонзился в глаз арбалетный болт, и солдат упал, крича и завывая от нестерпимой боли. Фриц не знал, что сталось с ним потом: он перепрыгнул через катавшегося по земле бойца и устремился дальше, туда, где все они должны были исполнить свой долг. Жуткий свист заполнил доверху мир вокруг Фридриха – свист болтов и пуль, рыскавших в воздухе и искавших себе добычу. Это как буря, это как тот первый обстрел из мортир, это нечто до жути невыносимое. Но вынести это придётся. Он должен достигнуть цели. Он обещал себе встретить достойно то, что принесёт этот день. Он освободит Грюнбург – и вернётся домой живым.       С силой ударился о поднятый Фрицем вверх башенный щит очередной арбалетный болт. Непонятно зачем Фридрих поднял голову – и впервые так близко увидел людей, стоявших на стенах. Они были одеты в ту же самую алую рейкландскую униформу, что и альтдорфские воины – в большинстве своём, хотя встречались и те, кого словно нарочно выдернули из привычной рутинной жизни – люди, одетые как обычные бюргеры. Лишь одно объединяло их всех: синие повязки из лоскутов или тряпок, охватывавшие головы на манер бандан. Лица их, испуганные, растерянные, ничего не понимающие, смотрели на врагов, таких же точно, как и они, только шедших под иными знамёнами. А ещё – они все как один не хотели умирать. Фриц безошибочно читал в их глазах эту отчаянную тягу к жизни, выраженную настолько ярко, неприкрыто, что её не смог бы заметить лишь человек в конец бесчувственный.       Но эти люди стреляли – стреляли в толпу штурмующих, пусть и не целясь, словно бы боясь адресовать свои болты и пули кому-нибудь лично, пусть и нестройно, не залпами, а каждый в каком-то своём индивидуальном ритме, словно их и не учили никогда – но ведь стреляли же. И убивали. Но они же не враги, промелькнула у Фрица в голове непрошеная мысль. Они же люди, обыкновенные люди, только с оружием в руках и с приказом сражаться со своими земляками.       Впереди, в проломе, уже отчётливо видны были шеренги алебардистов, ощетинившиеся древками страшных орудий убийства, словно ёж иглами. Сейчас будет жутко, успел подумать Фридрих. И больно. И мерзко.       Гарнизонные алебардисты с синими повязками на головах смотрели с едва скрываемым страхом: казалось, они готовы были броситься в бегство, но почему-то продолжали упрямо стоять на месте в ожидании неизбежного.       Их отряд врезался в алебардистов. Затормозил первый ряд альтдорфских мечников, остановился, увяз в лесу алебардных древков. С чудовищным треском били впереди лезвия алебард по башенным щитам. Вновь послышались крики боли, которые никто не пытался сдержать – похоже, без них здесь не обходился ни один сколько-нибудь важный манёвр. Валились на каменные обломки стены альтдорфские мечники, разрубаемые алебардами, словно трухлявые колоды топором. Кровь текла по громадным серым камням, окрашивая их в неестественный гранатовый цвет. Медленно, медленно отходили алебардисты, выдавливались, отправляя к Морру всё больше и больше имперцев, но не выдерживая их напора: слишком уж не равны были силы. Воины Альтдорфа вместе с уже присоединившимися к бою талабекландцами элементарно брали числом. Всё новые и новые трупы валились в пробитое кулевринами ущелье, устилая его на манер жуткой мостовой. Первая шеренга была выкошена алебардистами практически подчистую. От творившегося ужаса теперь отделял Фрица лишь один боец, откуда-то сбоку вставший на замену тому, которого убило арбалетным болтом. Молодой, низенький, наверное, на голову ниже Фридриха, отчаянно прикрывался он щитом, уже не казавшимся таким прочным, как раньше, от ударов алебарды, которую сжимал в руках грюнбуржский солдат, медленно отступавший, но не собиравшийся так просто сдаваться. Альтдорфец вряд ли долго продержится. Рано или поздно сдаст он, скорее всего, не выдержит – и скосит его алебардой, либо просто бросится он куда-нибудь назад, оттолкнёт Фрица, побежит обратно – и тогда остановить его сможет разве что смерть.       Алебардисты отходили – но отходили с честью, разменивая каждую жизнь грюнбуржца как минимум на две неприятельских. Фридрих и не думал, что воины их гарнизона могут так сражаться. Может, сыграло свою роль то, что алебардой достать можно куда дальше, чем мечом, может, и то, что бойцы дрались особенно яростно, понимая, что защищают свой дом, может, опять дело было в слепой случайности, вот только на камнях лежало гораздо больше трупов без синих повязок, чем с ними. Но алебардисты всё равно не выдержат, нет, в конце концов, они уступят пролом в стене.       С отвратительным хлюпаньем насквозь пробил шею стоявшего спереди рейкландца стальной шип алебарды. Бездыханное тело солдата упало на обломки стены, кровь брызнула на щит и сапоги Фрица из проткнутой артерии. Барьера больше не было. Вот он, бой во всей своей жуткой красе. Фридрих переступил через труп сослуживца, прикрываясь башенным щитом и краем глаза смотря под ноги, чтобы не наступить на лежавшие рядом тела. Если он споткнётся и упадёт – это уж точно будет означать верную смерть.       Фриц взглянул на убийцу стоявшего прежде перед ним солдата. В паре метров от него стоял, выставив вперёд окровавленное оружие, алебардист: уже седеющий, с пышными светлыми усами и крючковатым носом на смуглом худом лице. Всё тот же страх читался в его глазах, страх – и что-то ещё, примешивавшееся к нему, что-то, сквозившее полной безнадёжностью, словно бы кричавшее: ну, всё, пропал я, ничего уже не изменить. Что же, твой ход первый, земляк, с горечью подумал Фриц. Бей – если у тебя ещё остались силы бить.       И грюнбуржец походил: подняв алебарду, он неумело ударил наискось куда-то в направлении правого плеча Фридриха, не прикрытого щитом. Но этот удар был слишком медленным: видимо, алебардист, действительно, уже изрядно устал. Фриц закрылся тяжёлой деревянной громадой башенного щита – и алебарда с жутким треском ударилась об него; Фридрих едва не упал на колени от силы удара. Теперь надо бы сделать ответный ход предпринять хоть что-нибудь – но как? Слева и справа стоят такие же точно пехотинцы, точно так же отражающие удары; впереди колючей стеной всё ещё держатся за свои позиции грюнбуржские алебардисты. А можно не атаковать вовсе? Можно только защищаться?..       Новый удар, ещё сильнее прежнего, но такой же неуклюжий. И опять Фрица спас вовремя подставленный под удар башенный щит. Противник отступил назад на пару шагов, судорожно сжимая древко алебарды. Сдаёт, похоже. Конечно, сколько он уже здесь стоит-то, а Фриц – новый, со свежими силами, боец. Ну, с третьим ударом… С третьим ударом… надо будет его кончать.       Да, защитник Грюнбурга ударил вновь – вернее, уколол, метя громадным стальным шипом алебарды в голову Фридриха. В этот раз Фриц ударил щитом – так, чтобы отбить удар оружия, направить его куда-нибудь в сторону. Раздался громкий звук удара дерева о сталь, алебарда ушла куда-то влево от Фрица. Воин выпустил оружие, споткнулся о чей-то окровавленный труп и упал на одно колено. Фридрих видел, как алебардист попытался встать, но силы почему-то оставили его. Медленно отползая назад на четвереньках, поднял он своё немолодое лицо, с глазами, расширенными от теперь уже беспредельного ужаса.       Алебарда рядом лежит. Если он её подберёт, то потом сразу силы вернутся, с оружием в руках-то. К ней, похоже, и ползёт. Сам вроде как назад, а в то же время и в сторону лезет, чтоб оружие взять. Надо успеть раньше. Только бы никто другой не ударил его. Ну, да у остальных алебардистов, похоже, свои проблемы.       Фриц ещё сильнее, чем прежде, сжал пехотный меч рукой, готовясь выйти на шаг из строя и ударить по незащищённой шее противника. Хотел ударить – но не мог. Время вокруг словно бы остановилось. Да, со зверолюдом было проще. А тут… Вот оно, значит, как. Вот она какая, война, убийство людей людьми. А ты что думал, Фриц, проснулся в нём прежний едкий и ядовитый голос. Ты, что же, только сейчас понял, что здесь на самом деле творится? Что было у тебя в голове, когда ты решил стать солдатом? Готов ли ты был вот так вот лишать людей жизни? Готов ли ты сейчас? Стоит ли Империя той крови, которая проливается здесь, под стенами твоего родного города, в битве за Грюнбург? Стоит ли она твоей жизни, которая или провалится в бездну, или покалечится навсегда?..       Левой рукой противник Фридриха неумело нащупал алебарду, вцепился в неё, словно ища у оружия защиты и поддержки. Опёрся на правую руку, вновь пытаясь встать… Меч Фрица просвистел в воздухе, сверкая сталью лезвия на солнце, и опустился на шлем алебардиста. Раздался звон металла о металл, боец выпустил оружие и, оглушённый, вновь упал на колени. И опять Фриц, как тогда, на дороге в Альтдорф, не помнил, кто он есть, что нужно ему, зачем пришёл он сюда, неся с собою смерть. Он ударил щитом – ударил нижним его краем наискось по шее противника. Хрустнул, не выдержав страшной силы удара, позвоночник старика. Упал алебардист, неподвижный, на серые камни, словно бы кто-то перерезал нити, из последних сил державшие трепыхавшуюся его жизнь. Кем он был, этот человек с синей повязкой на голове? Судя по виду, даже не солдат – похоже, обычный горожанин, ремесленник, никогда не искавший войны. Но война пришла к нему сама – и забрала жизнь его, жадная и ненасытная, не знающая никакой жалости. Наверняка у него были дети. А может, уже и внуки. Что бы они сказали, узнав, что это ты убил его?       И снова чья-то алебарда обрушилась на башенный щит – на сей раз слева. Фридрих поспешно отступил назад, туда, где стояли его братья по оружию, под защиту толпы. А потом – потом Фриц Майер окончательно ушёл куда-то в небытие, и на его место встал кто-то другой, жестокий, беспощадный, движимый одним лишь звериным желанием – выжить, выжить несмотря ни на что, а если понадобится, то и наперекор всему вокруг, выжить – чтобы убивать. Он, этот некто, именно он, а не Фридрих, закрывался теперь щитом от всё новых и новых ударов алебард, сыпавшихся то с одной, то с другой стороны. Отчаянно отбиваясь, цеплялся он за жизнь, всё время пытаясь нанести удар сам – такой, чтобы после него обязательно упал ещё один алебардист.       Ну, сейчас он им устроит… Вот ещё одного противника захватил Фриц взглядом, вот выждал, пока тот отвлечётся, занося алебарду для удара по другому пехотинцу в малиновой талабекландской униформе, и воткнул свой пехотный меч ему под рёбра, глубоко, почти по самую рукоять. Прерывисто и как-то неестественно высоко вздохнул алебардист, оседая на землю, и зверь, управлявший сейчас телом Фридриха, вынул из поверженного врага окровавленное лезвие, уже высматривая нового противника.       Опять чудовищной силы удар алебардой по вовремя подставленному башенному щиту. Вот он, ещё один объявился, и искать-то не надо его. Ну, напросился сам… Не выжидая после очередного удара, Фриц открылся, намереваясь проткнуть и этого алебардиста тоже, словно клопа какого, чтоб и не лазил даже здесь. Что они могут ему сделать? Ничего. Они все боятся, боятся смертельным, сковывающим руки и ноги страхом, а он… А он тоже боится – только как-то по-другому, что ли…       Это было как тогда, на тракте, у Рейквальдского леса, когда топор зверолюда, почти отбитый, рубанул-таки его по плечу. Только здесь он не увидел ничего, он не успел ничего сделать, ведь был занят другим. Ему хотелось убивать, хотелось пролить как можно больше алой крови этих, с синими повязками, неважно, кто там они на самом деле. Зверь забыл, насколько уязвим и хрупок он сам – и поплатился за это. Жгучая боль пронзила его правую ногу – холодная, мерзкая, словом, такая, от которой хочется лишь орать во всё горло и ничего больше. И он закричал, хромая, отступая назад, смотря на свою искалеченную ногу, пробитую шипом алебарды чуть ниже колена, на кровь, лившуюся на камни и внутрь солдатского сапога – закричал уже не зверь, но он, Фридрих Майер, снова вырвавшийся откуда-то из небытия. В какой-то паре метров от него стоял грюнбуржский алебардист, занося своё ужасное оружие над головой, чтобы окончить жизнь его, Фрица, одного из тех, кто пришёл сюда, неся с собою смерть. Совсем ещё молодое лицо воина сочилось страхом, смешанным с яростью и стремлением покончить с захватчиками, с такой же жаждой крови, из которой он, сам того не зная, вывел своего противника.       Фриц отшатнулся, намереваясь избежать удара алебардой, выронил оружие и поднял над собой громадный тяжёлый щит, всё так же упрямо стремившийся к земле, как и раньше. Удар алебардой по щиту сбил его с ног, голова ударилась об острый обломок камня, совсем ещё недавно бывшего частью городской стены. Загудел, зазвенел мир вокруг и поплыл мутной белесоватой дымкой, словно был весь на самом деле одним огромным миражем. Фридрих вновь летел куда-то в неизвестность, прямо как тогда, во сне. Кружился, вертелся мир вокруг него. Собрав в кулак, казалось, всю волю свою, он поднялся, медленно, шатаясь на ногах; всё тело тряслось крупной дрожью. Сейчас, сейчас всё кончится, отстранённо подумал Фриц. Не осталось уже сил, чтобы прикрыться щитом. Следующий удар скосит его, как косило уже тех, кому повезло меньше.       Но удара не последовало. Отчаянно борясь с туманом перед глазами, Фридрих пытался сфокусировать взгляд и понять, что же там, впереди, происходит. Кто-то встал на его место – видимо, сбоку подошёл, из другой колонны – и дрался теперь с едва не убившим его, Фрица, алебардистом. Фридрих с силой тряхнул головой, пытаясь прогнать боль и сосредоточиться. Что-то в этом человеке, прикрывшем его, показалось Фрицу смутно знакомым – и в то же время бесконечно далёким, словно пришедшим из другой, давно канувшей в прошлое, жизни. Сухой, жёлтый, худощавый, уже староватый для воинской службы и, тем не менее, старающийся производить впечатление бойца в полном расцвете сил. Лейтенант Рихтер. Это он не дал грюнбуржцу нанести свой завершающий удар, что должен был оборвать жизнь Фрица. Это Рихтер спас его.       Как так? Великий Зигмар, ну почему всё превращается в какой-то совсем уж несусветный бред? Он, Фридрих Майер, сражается с бывшими своими сослуживцами, непонятно зачем напялившими эти синие полоски ткани себе на головы. А тот, кого он успел за месяц службы в альтдорфском гарнизоне возненавидеть, безжалостный, чёрствый, привыкший к превосходству своему над простыми солдатами человек – спасает его. Что же – здесь, на войне совсем здравый смысл куда-то теряется у всех? Вполне возможно, Фриц, вполне возможно, что это и так. Здесь же ничего не понятно, здесь же всё, к Нурглу, наоборот…       Фридрих упустил тот момент, когда схватка закончилась. Да, может, и не было его вовсе, этого момента. Бой за пролом угасал медленно: то тут, то там, увидев, как падает на землю очередной брат по оружию, бросались в бегство алебардисты, не выдерживая страшного напряжения и настойчивых требований инстинкта, твердившего, что людям здесь не место. Из второго ряда, где теперь стоял Фриц, было прекрасно видно, как грюнбуржцы отступают: где по одному, где группами, а, в конце концов – так и вовсе нестройной толпой человек под тридцать – спасая свои несчастные жизни. Число взяло верх над стремлением защитить родной город. Они сломали оборону грюнбуржцев – по крайней мере, здесь – и путь в сердце города был теперь свободен.       Но тогда Фридрих не думал обо всём этом, он просто не мог думать об успехе или провале боевого задания. Понемногу та непонятная отстранённость, что охватила его в бою, начинала теперь сходить. Он смотрел вниз, на трупы, тут и там лежавшие на валунах, окровавленные, изрубленные, так напоминавшие ту жуткую картину следов жертвоприношения, которую они наблюдали лишь вчера. Столько бездыханных, недвижных тел лежало здесь – тел, в которых ещё утром этого жестокого и неправильного дня теплилась жизнь. А теперь всё, нет этой жизни, уничтожили её, вырвали с корнем и выкинули на помойку – и не козлы какие-нибудь паршивые, не северяне, а такие же, как и он, Фриц – включая и его самого.       Да чем мы, в сущности-то, отличаемся от зверолюдов, забубнил у него в голове внутренний голос мысль, услышанную от Софи, казалось, целую вечность назад. Мы построили города, мы защитили себя стенами, мы научились возделывать землю и разводить скот. Мы созидаем. Мы решили, что обычных средств убийства уже недостаточно, чтобы удовлетворить желание вершить всюду насилие, и создали аркебузы, пистоли, пушки, ракеты, танки… Но мы ничуть не изменились с тех далёких времён, когда безо всякой там Империи племенами бегали по лесам и дрались друг с другом за добычу и территорию. Мы такие же варвары, как и те, против кого воюем, только чуть более организованные. Зверолюды и норскийцы приносят жертвы четвёрке богов Хаоса, а мы – Империи, или Зигмару, или Ульрику, или там свободе и автономии Рейкланда, Тзинч бы её побрал. Просто мы говорим себе, что это всё жертвы по необходимости, что без них никак нельзя было, что это всё для счастья и благополучия народа – но ведь жертвы всё равно остаются жертвами, и никуда ты от них не денешься. Меньшее зло, большее – какая разница? Ничего с этим не поделаешь. Все только говорят о добре, о вере, о любви. Но где их взять, если кругом была и будет одна сплошная пакость, мерзость, только одна мерзость – такая, а другая – сякая? Вот и выбирай зло – любое, какое больше нравится.       Нет, возразил Фриц несуществующему противнику. Хватит ныть, ты достал уже. Мы все здесь идём к этому самому свету, которого нет. Пока нет. И чтобы пролился этот свет – должна сначала пролиться чья-то кровь. А иначе, похоже, нельзя, в этом ты прав. Что там говорил Гельмут? Нужно верить, верить, пока вера в тебе ещё не умерла. Иначе потом никак её не возродишь. А ещё он говорил, что человек может жертвовать собой – ради близких, ради народа, ради идеи – неважно, главное – может. А козлы вроде как не могут. И не научатся никогда. И как это он мог такие слова забыть? Война…       Рихтер принялся строить их, снова залаяв по-собачьи, как и раньше. В проломе трупы громоздились один на другой, и потому поредевший, наверное, на добрую четверть альтдорфский отряд прошёл немного вглубь города и встал на грюнбуржской улочке, параллельной стене.       - Так, - сказал Рихтер, - сейчас дождёмся пистолетчиков, а с ними, надеюсь, и указания брать эти долбаные стены. Никому не расслабляться, поняли вы меня? Как стены возьмём – передохнём. Всё равно вряд ли мы за один день отсюда синих выбьем. Наверху могут что угодно приказывать, но они там только планировать и умеют, а исполняем мы. И уж здесь-то, на месте, виднее, в какие сроки можно город взять, а в какие – нет. Мы не всемогущие, как-никак…       Странная сложилась обстановка. Арбалетчики и аркебузиры на грюнбуржской стене всё ещё давали один за другим залпы по отрядам, продолжавшим пробираться под градом пуль и болтов к пролому в стене: то, что в тылу у них, на улице Грюнбурга, уже стояли уничтожившие алебардистов неприятельские отряды, никого, казалось, совершенно не волновало. А отряды эти, меж тем, продолжали стоять и ждать прибытия пистолетчиков и указаний сверху, вместо того, чтобы ударить по стрелкам на стенах сейчас. Так хотели Рихтер и остальные офицеры – и сейчас Фридрих прекрасно понимал их. Если они проявят инициативу, пусть даже и вполне разумную, которая внесёт изменения в гениальный план командования, всех офицеров потом отправят под трибунал – всех, кто выживет, точнее. Такие здесь, в имперской армии, порядки. Думать здесь не надо, это Фриц понял давно. У командования всегда есть какие-то далеко идущие планы, и любое самоуправство может их разрушить.       Пистолетчиков всё не было и не было. Фридрих не знал, сколько они тут уже стоят без дела и без толку: здесь, на войне, чувство времени как-то деформировалось, изуродовалось, и казалось, что кто-то словно бы нарочно затормозил Солнце на небосводе, и теперь этот день длится, и длится, и длится, и продлится до скончания веков. Фридрих помнил, как нелегко им с Леопольдом далась первая схватка со зверолюдами. Но здесь было гораздо хуже: ведь они убивали людей, и не просто людей, а своих земляков. И вновь страшный, крамольный вопрос, который так хочется задавить простым и незамысловатым, лежащим на поверхности ответом, но почему-то, по какой-то неведомой причине, никак не получается. Зачем?!       Наконец, после, казалось, целого дня ожидания, они увидели одинокого всадника в малиновой талабекландской униформе, скакавшего к ним почему-то не со стороны лагеря осаждающих, а по улице, параллельной грюнбуржской стене, из западной части города. Это могло означать только одно: стену или, может быть, ворота проломили где-то ещё.       Встревоженный, весь в желтоватой летней пыли, подъехал пистолетчик к подразделениям, слез с лошади и подозвал к себе офицеров отрядов. Долго они там о чём-то разговаривали, временами переходя на шёпот. Офицеры то и дело принимались топать ногами и ругаться: видимо, всё шло не так гладко, как хотелось бы.       Наконец пистолетчик ускакал обратно в западную часть города. Вперёд вышел один из талабекландских офицеров, низкий, плотный, коренастый человек со сломанным носом. Похоже, ему предстояло держать речь перед всеми уже прибывшими за стену через пролом солдатами Империи.       - Ну, ребята, - начал он, не в пример Рихтеру, вполне уверенно, так, словно обращался к солдатам в такой обстановке далеко не в первый раз, - Я, обер-лейтенант Рейнхардт, принимаю на себя командование вашими отрядами. И вот что я вам скажу… Короче говоря, обгадились там, наверху, жидко. Наступление – такое, какое было запланировано – сорвалось, говорю вам это прямо и безо всяких там недомолвок. Стену пробили в трёх местах. В двух прорвались нормально, В третьем – попали под удар каких-то рыцарей и обосрались. Пистолетчики должны были ехать через наш пролом, но чего-то там напутали и, как назло, попёрлись туда, к рыцарям. Когда эти идиоты поняли, что проехать никак не получится, они решили послать одного конника за подкреплением и ждать. Пока они там ездили, со стен естественно, стали по ним стрелять. Многих первым же залпом прибили, остальные разбежались кто куда, и собрать их теперь не получится. Теперь вроде как собирают рейксгвардию во главе с Хельборгом: она должна прорваться к центру города и раздолбать мортиры. В общем, поменялось кой-чего. Но синих мы всё равно тесним, хоть и потихоньку. Победа за нами будет, уж в этом-то можете не сомневаться. Для нас следующая цель та же, что и должна была быть – уроды на стенах, в первую очередь, стрелки. Когда стены возьмём, нам, скорее всего, дадут сделать перекур, хоть небольшой. Всё равно уже синие никуда от нас не денутся. В общем, сейчас возвращаемся к дырке, там разделяемся и зачищаем стены по обе стороны от неё.       Солдаты направились обратно, попутно столкнувшись ещё с одним отрядом, похоже, только пробравшимся за стены через пролом, и увлекая его за собой, словно громадная живая волна.       Вот уж и улица, примыкающая одним боком своим к серой стене, вот и рваная рана пролома, открывающая вид на стан имперских войск. Их отряд вместе с ещё одним, состоящим из талабекландских алебардистов, по команде Рейнхардта свернул вправо, направляясь к ступеням, ведущим в восточную часть стены.       Странно, думал по пути Фриц, уже ощущая знакомую серую тень страха, нависшую над ним. Всё здесь странно. Эти убийства, это ожидание приказов свыше – а теперь ещё и заплутавшие пистолетчики, которые, похоже, спутали один пролом с другим. Интересно, на войне всегда такой бардак, или нет? Похоже, что всегда. Разве сможешь ты думать о чём-то другом, когда нужно бороться за свою жизнь? Нет, не сможешь. Человек хочет жить, а не воевать и исполнять приказы. Человек рождается не для того, чтобы убивать других людей. Вот только они почему-то убивают друг друга, а вот почему – этого он, Фриц Майер, понять не может. Раньше всё было просто: вот Империя, оплот порядка и цивилизации, вот её союзники, вот её враги, те же сепаратисты, к примеру. Так куда же, интересно знать, всё это делось теперь, почему исчезло, провалилось навеки в бездонный омут и потонуло там? Он изменился – так сильно и вместе с тем так быстро, как не менялся ещё никогда раньше. Может, дело в том, что он слишком уж многое видел за последние пару месяцев для того, чтобы прежняя крепость веры не пошатнулась и не стала осыпаться грудами камней, совсем как эта стена, когда по ней начали палить кулеврины? Можно, конечно, попытаться обо всём этом не думать, плюнуть на всё это и просто исполнять приказы, пока оно не закончится – ведь должно же оно закончиться когда-нибудь. Но Фриц уже сейчас твёрдо знал, что так у него не получится. То ли в происхождении дело, то ли в том жалком подобии воспитания, получаемого дворянскими детьми, которое пытался дать ему отец, то ли просто во врождённом его упрямстве – вот только он никогда не сможет просто так, бездумно, выполнять, не ища причин, не давая оценки, не принимая, не осуждая, словно мертвец, которого поднял какой-то некромант. Нечто оттуда, из-за баррикад, продолжало упрямо талдычить свой теперь уже совсем бестолковый вопрос. Что проку в этих вопросах, размышлениях, философствованиях, когда кругом – смерть, перед которой ты бессилен?       Фриц вспомнил о смерти – и она не заставила себя долго ждать. Как только солдаты стали подниматься по двое по узким каменным ступеням, грюнбуржские стрелки на стенах, заметившие опасность, пролили на их головы смертоносный дождь из пуль и болтов.       - Щиты вверх! – успел рявкнуть Рихтер дрожащим голосом.       Фриц поднял щит – и почти в тот же миг ударился в несчастную искорёженную алебардами груду дерева на его руке арбалетный болт. С громкими хлопками выплёвывали огонь и дым аркебузы защитников стены, воздух вокруг снова наполнился диким свистом. Нечто маленькое и невероятно быстрое с громким лязгом зацепило шлем Фрица, пролетев мимо, и голова уже знакомо загудела, заходила ходуном. Опять звук проламывающих нагрудники ударов пуль и болтов, опять ужасные нечеловеческие крики, исполненные боли и страдания, заливающие, словно вода, всё пространство вокруг него, проникающие глубоко в уши и ввинчивающиеся в мозг.       А потом град закончился – по крайней мере, на время, пока стрелки перезаряжали свои арбалеты и аркебузы – и остались одни лишь вопли. Но потом и их, эти крики, перекрыл ещё один, новый, звук, пронзительный, становившийся со временем всё сильнее и выше. Сначала Фрицу показалось, что он уже слышал его сегодня, этот отвратительный хрипящий визг: с ним летели по небу снаряды мортир. Но было в нём и что-то иное. Фридрих поднял голову и в узкой голубой полосе, зажатой между досками двух щитов, увидел яркие огненные сигары с тянувшимися позади хвостами пламени, похожие на диковинные небесные тела, всем сонмом летящие туда, к жилым кварталам Грюнбурга. Ракеты, пронеслось в голове у Фрица. Они начали обстрел города – теперь уже не стен, которые нужно было пробить, и даже не тех, кто сражался под синими знамёнами против Империи, а всех подряд, надеясь, похоже, хоть кого-нибудь ещё убить, хоть что-нибудь уничтожить, хоть как-нибудь навредить неприятелю – и неважно, сколько погибнет при этом тех, кто ни в чём не виноват, сколько останется без крова, сколько судеб, жизней будет разрушено. Интересно, они применили ракеты из необходимости, поняв, что план грозит провалиться, или так и было задумано с самого начала? Хотелось бы, конечно, чтобы правдой было первое.       Проткнутая шипом алебарды голень давала о себе знать. Каждый шаг отдавался в месте ранения режущей, словно нож, болью, и немалого труда стоило Фрицу идти с той де скоростью, что и остальные бойцы отряда. Кровь всё ещё лилась, хоть и медленно; сапог намок, пропитавшись кровью, и в нём при каждом шаге хлюпало. Как он теперь драться будет? Может быть, конечно, когда они, наконец, поднимутся на гребень стены и вступят в очередную схватку с синими, боль в ноге отойдёт на второй план – но ведь хромать-то он от этого не перестанет. Как только дадут передышку, нужно будет что-нибудь предпринять, хотя бы перетянуть чем-нибудь ногу, что ли. Если он потеряет слишком много крови, то грохнется в обморок, а затем и умрёт: никто его вытаскивать не будет, даже Леопольд с Дитрихом: хватит им и своих проблем, которые тоже непременно появятся, если уже не появились. Где-то они сейчас, кстати? Фридрих поймал себя на том, что с самого начала штурма ни разу даже не подумал о них, не попытался найти их в безликой красной толпе.       Сверху донеслись звуки начинавшегося боя: видимо, передние пары имперских бойцов уже вступили в схватку с защитниками стены. С истошным криком свалился на щиты поднимавшихся чуть спереди солдат грюнбуржский арбалетчик с синей повязкой на голове, весь забрызганный кровью – своей и чужой. Кто-то ударил несчастного стрелка щитом, и тот полетел вниз, на улицу города, упал на пыльную дорогу, изогнувшись в неестественной позе, и больше не шевелился.       Они всё поднимались – уже какие-нибудь два десятка ступеней отделяли Фридриха от того, что творилось на стене. Отряд медленно расползался по стене цепочкой в несколько шеренг, нестройных, готовых от любого мало-мальски серьёзного удара неприятеля сорваться вниз, в пропасть. Им несказанно повезло, что они наткнулись на стрелков, по большей части, арбалетчиков, а не на алебардистов или мечников. Да, вот только когда он, Фриц, поднимется на стену, в бой, похоже, придётся вступать сразу же. Отстоять в стороне не получится.        Где-то внутри заворочался, заворчал заснувший было зверь, требуя новой порции крови и мяса. В противоположном краю сознания, свернувшись калачиком и обхватив голову руками, ещё сильнее затряслась жертва в предчувствии новой встречи со смертью. А на самых задворках разума снова запричитала ослабевшая на время совесть, лепеча что-то о родном доме, о жалости, о слепоте, о правде и неправде.       Нет уж, хватит, подумал Фридрих ожесточённо. В этот раз никому из вас не удастся меня провести. Вы ничего не сможете сделать – я уж постараюсь. В этот раз я останусь самим собой. Ты, что мечешься в предвкушении боя – упивался чужими страданиями, да сам загнал себя в ловушку – и подставил меня. Ты, что трясёшься от страха – убеждаешь меня повернуть назад и хочешь превратить в бессмыслицу мой уход из Грюнбурга и вступление в альтдорфскую армию. А тебе, совесть, вообще здесь делать нечего, в этом безумном месте у тебя нет силы: иди лучше куда-нибудь подальше до лучших времён – там, может, и поговорим…       Передняя пара мечников достигла вершины стены, цели своей. Сейчас они отойдут в сторону, как и все остальные до этого – и тогда Фриц вместе со своим сослуживцем, имени которого он даже не помнит, встанет на их место. Сейчас начнётся…       

***

Хвала Зигмару Молотодержцу, а вместе с ним и силе имперского оружия – пришли вести от армии Карла Франца. И не сообщением от того огненного мага, которого отправили вместе с войском – нет, наконец-то хоть за это не нужно ему благодарить Бальтазара. Вести передал самый обыкновенный гонец-пистолетчик, посланный сразу же, как только появилась такая возможность.       Молчание колдуна, сопровождавшего армию Императора и прежде связывавшегося с Коллегией, объяснялось просто: тот был убит гоблинским диверсантом, проникшим в лагерь имперцев вскоре после того, как Грюнг Цинт сравняли с землёй. На самом деле, даже когда связь ещё существовала, Фолькмару стало понятно, что эта военная кампания вообще пошла совсем не так, как было запланировано – разделив, прочем, судьбу значительной части ей подобных. Карл Франц рассчитывал застать армию Бошкодавов в Грюнг Цинте и покончить с ней в логове зеленокожих, из-за чего и готовился к длительной осаде бывшей гномьей крепости. Но орды орков и гоблинов имперцы в Грюнг Цинте не застали: по-видимому, те совершали очередной налёт на Пустоши. Поэтому крепость взяли быстро, чтобы затем разрушить до основания, заложив взрывчатку под наиболее важные укрепления: расчёт был на то, чтобы никто не смог больше пользоваться древним бастионом в целях обороны. И вот как раз затем, почти сразу после разрушения Грюнг Цинта, у армии пропала связь с Альтдорфом. О том, что произошло дальше, поведал только гонец Императора.       Оказывается, армия Бошкодавов в это время как раз возвращалась в Грюнг Цинт из набега на Мариенбург. Зеленокожие узнали об имперцах раньше, чем те о них: похоже, разведчики-люди оказались тупее гоблинов. Да, позор Империи… Бошкодавы предприняли попытку диверсии, которая увенчалась успехом: огненный маг отправился к Морру, и связь войска с Рейкландом была потеряна. Затем зеленокожие встали лагерем в ущелье, являющимся единственным выходом из каньона, где располагается Грюнг Цинт, не решаясь атаковать, но и не желая выпускать имперскую армию без боя. Ситуация сложилась патовая. Силы были примерно равны, и сражение для каждой из сторон сопряжено было со значительным риском. Однако зеленокожие дикари, как и следовало ожидать, не выдержали первыми, и армия Бошкодавов атаковала рейкландцев. Как понял Фолькмар из донесения пистолетчика, бой был очень тяжёлым: около трети имперского войска полегло в нём. Но орков погибло, если верить гонцу, куда больше, а вожак зеленокожих был захвачен живым и обезглавлен прямо на поле брани.       Как только появилась возможность пройти через ущелье, Император отправил гонца в Альтдорф – и теперь тот поведал это всё Государственному Совету. Да, такая вот история. К добру ли, к худу ли, не поймёшь. С одной стороны, Бошкодавов всё равно разгромили, и теперь племя зеленокожих не угрожает Империи – всё, как и планировалось. С другой – армия не готовилась к серьёзному столкновению в открытом бою, оснастившись большим количеством артиллерийских батарей и осадных орудий, из-за чего и понесла кошмарные потери. Вот тебе и случайность, вот тебе и непредвиденные обстоятельства. Так всегда бывает со всеми далеко идущими планами: строишь их, строишь, а потом вдруг – раз – и происходит что-то, на что ты не рассчитывал, то, чего нет в схеме – и всё летит к Нурглу, и приходится план этот спешно переделывать…       Но хуже всего, конечно, то, что за время отсутствие Императора в несколько раз увеличилась территория, подконтрольная сепаратистам. Теперь армии Карла Франца придётся пробиваться к Альтдорфу: сначала по тракту, а затем, миновав захваченный синими Айльхарт – через Рейквальдский лес, чтобы не ввязываться в бой с неприятелем: ведь войско Императора ослаблено после сражения в ущелье.       А ещё – Фолькмар, зная характер Карла Франца, опасался, что Император решит по пути отбить у раскольников Айльхарт, взяв город с налёту, как они здесь планируют взять Грюнбург. И вот во что может вылиться это решение, он боялся даже думать. Да, Карл Франц – далеко не дурак, он умеет здраво оценивать силы и преимущества обеих сторон. Вот только Великого Теогониста всегда пугала склонность Императора к решениям рискованным, подчас авантюрным. Когда, казалось бы, взвесив все «за» и «против», он понимал, что разумнее всего отступить, Карл Франц нередко бросал армию в бой – и обычно выигрывал, обычно ему везло. Но именно везло – не более того.       Фолькмар поднял усталые глаза к потолку собора, терявшемуся в непроглядной тьме – только затем, чтобы не видеть эту проклятую жёлтую карту, освещённую слабым дрожащим светом пламени. Ноги подкашивались, Великого Теогониста неумолимо клонило ко сну, но он продолжал стоять, обеими руками опираясь на стол из чёрного дерева. Нужно позволить себе отдохнуть, хотя бы ненадолго. Изведут его эти ночные бодрствования, эти бесконечные тяжёлые думы наедине с самим собой. Ничего это тебе не даст, Фолькмар фон Хинденштерн, только ещё ближе подведёт к той черте, после которой возврата уже нет. Всё, пора бы уже с этим заканчивать. Великий Зигмар, как же он устал…       Сколь бы ни сильна была воля Фолькмара, сон одолевал его. Ещё некоторое время упрямо держался Великий Теогонист, пытаясь всеми силами не провалиться в забытьё, вырвать у сна хотя бы немного времени. А потом он закрыл глаза – на несколько секунд, так, просто, чтобы окончательно прогнать сон…       Маленькая тесная комнатушка со стенами, выложенными уродливыми острыми осколками серого камня, сырая, провонявшая насквозь плесенью, крысами, гнилым и палёным мясом. Неровный свет факелов на стенах отбрасывает длинные тени на развешанные по стенам клещи, крючья, палаческие топоры и ножи, на громадный зловещий шкаф «железной девы», на подвешенную к потолку старую ржавую клетку и на другие отвратного и жуткого вида приспособления, о назначении которых он боится даже думать.       В центре комнаты, привязанный накрепко руками и ногами к двум сбитым крестообразно балкам, лежит человек, почти полностью раздетый, со следами многочисленных побоев на теле. Длинные светлые волосы, борода и крючковатый нос выдают в нём северянина, уроженца земель Норски. Суровое лицо привязанного искажено ненавистью и беспредельной злобой загнанного зверя, хищника, попавшего в руки своих злейших врагов и не имеющего никакой возможности освободиться. Норскиец дышит часто и тяжело, бросая свирепые взгляды на виновников своих страданий.       Фолькмар стоит совсем рядом, над пленником, смотрит прямо в пронзительные голубые глаза северянина, но тот не отводит взгляда. Наверняка норскиец знает гораздо больше, чем делает вид. Наверняка он знает об истинной цели налёта на Айльхарт, но – надо отдать ему должное – до сих пор ничего не говорит.       - Задай ему снова, – бросает Фолькмар переводчику, не надеясь, впрочем, на дельный результат, - всё тот же вопрос.       Переводчик обращается к пленнику вновь, на его родном языке, грубом и звонком, полном твёрдых согласных. Норскиец, ненавистно глядя на своих мучителей, отрывисто выплёвывает короткий ответ. Всё понятно…       - Советует нам… отправляться туда же, что и раньше, - смущённо говорит Фолькмару переводчик, совсем ещё молодой, почти юноша – вероятно, это один из первых допросов, на котором он присутствует.       Ну, что же, раз так, стало быть, норскиец сам напросился. Придётся применять методы более жестокие, нежели просто побои. А, впрочем, он ничего другого и не ожидал. Северяне умеют хранить секреты – в отличие от имперцев. Потом, конечно, как правило, они всё равно выкладывают то, что нужно – но редко когда дело ограничивается самыми простыми пытками. Тут главное – не пересолить, а то ещё помрёт в пыточной…       - Давай, делай своё дело, - равнодушно бросает Фолькмар дознавателю, грузному человеку в скрывающем лицо красном колпаке, в нетерпении стучащему по «железной деве» увесистой окованной металлом дубиной, - Можешь не смотреть, если что, - говорит он переводчику, но тот отрицательно мотает головой.       Палач с размаху бьёт палицей по правой руке северянина, привязанной к балке – как раз в том месте, где находится выемка в дереве, сделанная специально для колесования. Рука неестественно изгибается, погружаясь под ударом дубины в эту ямку, словно бы состоящая из какого-то эластичного материала; с отвратительным хрустом ломается плечевая кость узника; острый обломок её, прорывая плоть и кожу, выходит наружу. Душераздирающий крик, полный до краёв боли, вылетает в пыточную, наполняя её целиком. Переводчик отворачивается; его рвёт в стоящую рядом пустую деревянную кадку.       - Тот же вопрос, - невозмутимо приказывает Великий Теогонист, оборачиваясь к переводчику и даже не давая тому опомниться.       Переводчик вытирает рукавом губы и спрашивает дрожащим голосом, готовый, кажется, расплакаться. В ответ ему снова приходит лишь несколько слов, сказанным хриплым от боли голосом северянина.       - Говорит, не знает ничего, - вновь раздаётся в пыточной голос переводчика, уже чуть более твёрдый, окрепший.       - Давай по новой, - приказывает Фолькмар палачу.       Чудовищная процедура повторяется: размахнувшись, дознаватель ломает допрашиваемому вторую руку. Снова вопль, исполненный страдания и ненависти, снова тот же вопрос.       - Опять говорит, не знает, - докладывает переводчик, - мол, да, проводили какой-то ритуал, пленных в жертву приносили, но зачем – это знают только шаман и Верховный Зар, а он – простой командир хирда налётчиков.       Так, уже лучше, думает Фолькмар. Ничегошеньки-то н не знает. Что-то с трудом верится, хотя – вполне может быть, в принципе. Но останавливаться нельзя. Ещё можно из него выудить что-нибудь полезное – пусть не о ритуале, но хотя бы о численности войска и о ходе боя. Нужно продолжать допрос. На всё воля Зигмара…       - Продолжай, - говорит он со вздохом палачу…       Фолькмар вынырнул из пучины сна внезапно, неожиданно для самого себя. Только что он стоял там, в душной и тесной, пропахшей ужасом пыточной, а теперь ощутил, что голова его лежит на жёстком и шершавом пергаменте карты Империи. Фолькмар поднялся – медленно, словно ещё находясь во сне – и принялся неуклюже сворачивать карту. Раньше его, помнится, бросало в дрожь от призраков, приходивших ночью, от этих снов, повторявших то, что происходило с ним когда-то – то самое страшное, мерзкое, что он старался никогда не вспоминать. Он боялся их раньше – но не теперь. Редко какой сон обходился без воспоминания, подчас сделанного мозгом ещё более кошмарным, чем оно было на самом деле. Теперь ему, напротив, было не по себе, если призраки не приходили.       Заледенело всё внутри у тебя, Фолькмар Мрачный Лик, стал ты таким же серым, холодным, недвижным, как вот этот собор, ничем тебя уже не проймёшь. Тот норскиец, которого ты допрашивал… Ведь он же на самом деле ничего не знал. Во всяком случае, так ничего дельного и не сказал, когда ему ломали ноги, когда его жгли раскалённым железом, когда заливали в горло воду через воронку… Да, северянин не был слишком стойким – просто он, правда, не знал ничего, и пытали вы его зря. Лучше было бы сразу снести голову ему, чем вот так вот уродовать. Это ты настоял, всё ты, Великий Теогонист Церкви Зигмара. Кем ты стал, в кого или во что превратила тебя твоя Империя…       Фолькмар отогнал от себя назойливые мысли, собрав их в кулак и выкинув из головы – ему уже приходилось так делать много раз. Сейчас пора бы уже ложиться спать. Он не должен винить себя ни в чём. Он не должен ни в чём сомневаться – ибо зло начинается с сомнений.