Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Лес рубят – щепки летят.       Пословица              Лезвие пехотного меча, сверкнув в белом солнечном свете, вошло арбалетчику с синей повязкой в грудь, между двумя рёбрами, рядом с тем местом, где у человека находится сердце. Фриц оттолкнул умирающего, хрипящего и плюющегося кровью, своим башенным щитом, чтобы достать из ещё тёплого тела глубоко вонзившийся в плоть и пробивший, наверное, насквозь лёгкое, клинок. Зверь заметался в клетке, зарычал, стал биться головой о стальные прутья решётки, грызть их своими жёлтыми клыками – но ничего поделать не мог. Сейчас не время было выпускать его.       Номер один – пронеслось в голове у Фридриха, когда тело уже валилось на камни стены, и перед ним предстал другой арбалетчик, ещё живой, неуклюже выставивший перед собой короткий засапожный нож – единственное оружие ближнего боя, которое полагалось стрелкам по уставу. Фриц, не раздумывая, ударил щитом, и противник выпустил из рук кинжал. Меч пронзил живот арбалетчика, мягкий и податливый. Номер два.       Это была не схватка – жуткая бойня, в которой имперские мечники и копейщики без труда забивали, зарезали, закалывали грюнбуржских арбалетчиков и аркебузиров, которые никак не могли защитить себя в ближнем бою. И он, Фридрих, был среди этих палачей… Не время сейчас оценивать поступки, сказал он себе – нужно нести смерть дальше. Вот пал третий, четвёртый… Зверь становился всё сильнее и сильнее, всё злее и злее, но Фриц упрямо не хотел выпускать его на свободу – чудовище внутри могло погубить всё, оно ничего не соображало, стремясь лишь убивать и нимало не заботясь о его, Фридриха, безопасности.       Отряды Империи в этот раз уверенно теснили неприятелей-земляков, и вот, наконец, вошедший с лестницы клин расколол подразделение стрелков на стене на две части и принялся наступать по двум направлениям: на восток и на запад стены.       Фридрих оказался в первых рядах той части бойцов, что направилась влево от подъёма, на запад. Он оглядывал нестройную толпу, кучу, в которую сгрудились воины врага, готовый прикрыться своим тяжёлым щитом мечника – но стрелки сепаратистов и не думали атаковать, с каждым шагом отступая всё дальше и дальше от лестницы, по которой поднялись имперцы. Только вот, пятясь назад, они, в конце концов, прижмутся к пролому в стене, созданному кулевринами, тому самому, через который отряд Фрица ворвался в город.       Интересно, что они будут делать, когда окажутся на краю, подумал Фриц между делом, пока бой на время прекратился. Сдадутся? А если их в плен брать не собираются – что тогда? Попрыгают со стены и разобьются об острые обломки камней или будут забиты имперскими бойцами, словно свиньи? Тупые у тебя, Фриц, вопросы, снова вылез противный голос откуда-то оттуда, из-за баррикады. Кому нужно их всех убивать? Этим, с синими повязками, в самом-то деле, в большинстве своём всё равно, за кого сражаться. А при штурме, между тем, потеряют имперцы много вот и восполнят потери эти пленными, а если те вдруг ни с того ни с сего начнут делать глупости – тогда к стенке их. А вообще – нет, Фриц, не будет глупостей никто из них делать. Они все жить хотят, эти стрелки, и ради этого кто их знает, на что могут пойти. Ведь понятно же, что они ничуть не уступают альтдорфцам ни в преданности, ни в умении убивать. Да-да, все вы одинаковы на самом-то деле, все, кто родился в Империи. Просто одни напялили на голову тряпки, а другие – нет, в этом и вся разница. И вот теперь вас стравливают друг с другом, как пауков в банке, которым места мало – как будто других дел больше нет, как будто не угрожают Империи со всех сторон самые разные люди и нелюди. Всё-таки, по-видимому, очень странные типы там, наверху, сидят. И ладно бы так было только у сепаратистов этих, а то ведь и Императора как послушаешь, кто окружает, так и задумаешься: и зачем вообще эту пакость при дворе держать? Если правду люди говорят, то в Совете всего и людей стоящих двое: Хельборг да Фолькмар, а остальные – так, о жопах только своих пекутся.       Грюнбуржцы, наконец, подобрались, отступая, к тому месту, где стена обрывалась, разрушенная артиллерийскими залпами. До последнего пятились они назад, оставаясь повёрнутыми лицом к неприятелю и совершенно забыв о том, что оглядываться тоже надо – хоть иногда. Остановились стрелки тогда лишь, когда несколько солдат, стоявших на самом краю, с криком упали, теснимые своими братьями по оружию, вниз, на острые камни разбитого участка стены. А потом синие, поняв, что отступать больше некуда, а сопротивляться бесполезно, один за другим стали спешно бросать засапожные ножи и поднимать руки кверху: кто-то сразу, кто-то прождав немного, а иные и вовсе только увидев, что так сделали практически все, и стремясь следовать примеру большинства. Но лица у всех были одинаковые: загнанные, бледные, смертельно напуганные неизвестностью, незнанием того, что сделают с ними враги теперь.       Обер-лейтенант Рейнхардт скомандовал прекратить наступление. Ряды имперских мечников и копейщиков встали на месте в ожидании нового приказа. Потом они повязали сдавшихся в плен арбалетчиков с аркебузирами, поставили охрану – и наступила, наконец, пора долгожданного отдыха, отдыха заслуженного, ведь страшная работа сегодняшняя утомляла куда сильнее ежедневной муштры, она опустошала без остатка резервы как тела, так и духа. Этот участок стены был захвачен: уже спускали с шеста синее знамя раскольников, чтобы по приказу офицерского состава заменить его на рейкландское.       Фриц вспомнил о ране, всё ещё сочившейся кровью. Нужно бы перетянуть, а то он ослабнет ещё больше – и, в конце концов, не сможет таскать башенный щит, столько раз за этот день спасавший ему жизнь. Фридрих достал моток бечёвки, уставной, бывший при себе у каждого имперского солдата, и принялся накладывать жгут. Ну, хоть так – большего всё равно пока не сделаешь.       Помнится, какой-то месяц назад Фриц мечтал о том, как воины Империи снимут с ратуши синее знамя раскольников, растопчут его и порвут на части. Ну, вот, есть у них уже один синий флаг, вон он, лежит, валяется на прожаренном солнцем камне стены, заменённый имперскими солдатами на другой, с жёлтым рейкландским грифоном на бело-красном фоне. Знамя Империи – оно только над ратушей и должно развеваться как символ высшей власти над городом, а здесь, на стене – здесь знамёна провинции. А ну как два курфюрста решат воевать друг с другом – путаница же будет, если у обоих имперские флаги на стенах.       Закончив с горем пополам перетягивать рану и остановив, наконец, кровотечение, Фриц проковылял к ближайшему знамени сепаратистов – сам не зная, зачем. Что они теперь с ним делать будут? Вот опять он, Фриц, думал одно, а вышло совсем другое… Что-то такое происходит с ним в последние дни, что-то уже произошло. Исчезла куда-то вся ненависть, которую он прежде питал к раскольникам. Словно бы копилась она со дня той бойни на площади, накалялась, а теперь вот выплеснулась вся, не оставив внутри него и следа. Флаг лежал совсем рядом, синий, как воды Граувассера, и белый череп в лавровом венке скалился с него на Фридриха. Это было знамя виновников трагедии, знамя тех, из-за кого он стал убийцей. Если бы не синие, он, наверное, до сих пор жил бы здесь, в Грюнбурге, не зная войны, не ведая о её ужасах. Они бы поженились с Гретой, и он точно так же служил бы в гарнизоне, и всё шло бы своим чередом. А теперь вот это всё стало невозможным… хотя нет, может, и возможным ещё, но каким-то далёким, каким-то словно бы отгороженным от него незримой стеной, через которую и сам Магнус Праведный не пробился бы.       Но, как бы там ни было, эта война скоро закончится – так думал Фридрих, глядя на мёртвое знамя. Дело, вроде бы, за малым: выжить. Вот только это не так просто, как может показаться: они и сражались-то пока что только за стены, не углубляясь внутрь города, а он успел уже получить ранение, с которым неизвестно ещё, как будут обстоять дела. Надо будет всё-таки обратиться потом к медикам: мало ли, может, и подсобят чем-нибудь. А то ещё загноится, и не будешь знать потом, что делать. Спиртом бы на неё, на рану-то, да только его ведь ещё найти надо.       - Смотришь? – раздался за спиною знакомый хриплый голос.       Фриц обернулся и увидел Леопольда. Водянистые глазки смотрели куда-то будто бы сквозь него, вдаль, разглядывая нечто, что мог видеть один лишь только Кох. Стальной нагрудник весь был искорёжен, исцарапан, измят; на боку, чуть ниже, красовался кровоточивший порез – похоже, неглубокий, иначе Леопольд не ходил бы так запросто и не задавал бы вопросов.       - Ты как? – спросил Кох угрюмо, тихо-тихо, почти шёпотом, - Уже перетянул, я вижу?       - Жить буду, - бросил Фридрих, - А ты-то как? И – Карл?       - Карл – не знаю, - признался Леопольд, - Он сзади где-то стоял, повезло ему с ростом. Может, он вообще так и не дрался ни разу. А я… да ничего, в принципе, так, поцарапался малость, но это не в счёт.       Фриц снова оглядел Леопольда. Что-то с Кохом было не так, но вот что? Тут уж разве поймёшь после этой мясорубки… Ослабленный он, вялый какой-то, ну, да это всё понятно, так со всеми, куда ни глянь. Или у Леопольда, всё-таки, это сильнее?       - Не думал я, - произнёс Кох, вглядываясь со стены в ало-малиновую полосу имперского лагеря, из одной точки которой потянулись огненные дорожки новой партии ракет, - что приду вот так вот в город свой родной, с мечом в руках-то. Погано, Фриц, ох, как погано это всё… И почему мы не можем по-другому? Что мы, козлы, что ли? А может, мы и похуже козлов тех… Вон, видишь, - Леопольд широко махнул рукой в сторону золотых полей, в сторону Рейквальда, в сторону той несчастной деревеньки, сожжённой зверолюдами, - Места-то сколько, а… Спрашивается: чего нам, людям, надо-то? Мало нам, что ли?..       Далеко, далеко видно было с грюнбуржской стены, какой бы низкой она ни казалась по сравнению с альтдорфской. Тракт, обросший с востока, а местами и с запада, полями ржи и пшеницы, пересекал лениво текущий по равнине Граувассер и врезался в чёрный массив Рейквальдского леса, разделяя его на две части. А дальше, на севере, лежал Альтдорф, город всех городов, столица Империи Зигмара, за ним – река Рейк, а там уж и Карробург, мидденландский город, из которого был родом Крюгер. Да, простор… Если освоить все эти земли, если повыгонять из лесов зверолюдов, места хватит всем. В этом прав Леопольд. А они тут вместо этого землю друг с другом делят – землю, большую часть которой и вовсе не могут назвать своей. Вот так вот всё у нас, в Империи, и делается, заговорил скептик. Через одно известно какое место у нас всё.       - Ох, Великий Зигмар, - вздохнул сокрушённо Леопольд.- Ну куда же это всё годится… Ехал, ехал, хотел в освободительную армию поступить, отомстить хотел за брата. А теперь вот берём мы Грюнбург, город родной мой, и думаю я: а кому отомстить-то? Кому я сейчас мщу, ну, кому, скажи мне? Солдатам этим несчастным, которых заставили тряпки синие понапяливать? Тем мщу, с кем столько лет бок о бок жил, землякам своим мщу, Молот Зигмара, людям…       Внезапно Леопольд издал какой-то странный, пугающе приглушённый звук, словно пытался застонать, но вместо этого у него получился какой-то хрип и шелест. Глаза Коха закатились, колени подогнулись. Солдат покачнулся – и упал бы, если бы Фридрих вовремя не подхватил его.       - Лев, чего это с тобой такое? – растерянно спросил Фриц, постепенно переходя на крик, - Лев!       Леопольд через силу что-то зашипел, но слов его разобрать было нельзя.       - Медика! – закричал Фридрих, совсем уже ничего не понимая, вновь сковываемый ледяной коркой страха, - Медика сюда, быстро!       Откуда-то прибежал лейтенант Рихтер, раздражённый, тяжело сопевший носом, выглядевший ещё более худым, жёлтым и сухим, чем обычно.       - Чего орёшь, Майер? Что у вас тут опять такое?! – зло прорычал офицер, оглядывая Фрица, поддерживавшего под мышки Леопольда.       - С Кохом ерунда какая-то… герр лейтенант. Удар какой-то, что ли. Врача нужно сюда!       - Нет у нас врачей, - огрызнулся Рихтер, - Наверху считают, не нужны они нам, и так обойдёмся. Все медики либо на других кусках стены, либо в лагере, либо ещё где.       - Но должен же быть здесь кто-то, кто…       - Нету! – перебил лейтенант, - Ясно тебе? Должен, не должен – нету, и всё тут! Хорнов сын, понадобилось в обморок падать этому алкашу сраному. Все солдаты как солдаты, сами разобрались, сами перевязались, а этот от малейшей раны…       Рихтер в сердцах схватил Леопольда за запястье правой руки – и тут же отпрянул, грязно выругавшись, когда Леопольд бешено засучил ногами по камню и истошно закричал.       - Нагаш меня… - в ужасе прошептал лейтенант, - Что там у него на руке?..       Рихтер выхватил армейский нож и одним движением рассёк правый рукав леопольдовой униформы.       Фридрих едва удержался от того, чтобы вскрикнуть, отвернуться, закрыть глаза или вовсе убежать куда-нибудь подальше. К горлу подступила тошнота. Там, где ночная тварь оставила своим неведомым оружием порез, теперь красовалось нечто отвратительное, взбухшее под кожей огромными пузырями, наполненными жёлто-зелёной жидкостью, просвечивавшей через кожу, сделавшуюся необычайно тонкой. От пузырей, беспрестанно пульсировавших словно бы в такт сокращениям сердца и то и дело менявших форму, отходили чёрные не то щупальца, не то корни, глубоко впивавшиеся в кожу и плоть. Фриц смотрел на нечто инородное, чуждое всему человеческому, на то, чего здесь никак не должно было быть. Но оно было здесь, оно сидело на руке у Леопольда, словно гриб-паразит на стволе дерева.       - Чтоб его… И чего ж он раньше не сказал-то, дурак, - в голосе Рихтера почудилось Фрицу нечто новое, странно смахивавшее на сожаление, - что это они его так…       - Такое и раньше было, герр лейтенант? – встрепенулся Фридрих, - Что теперь делать-то?       - Не знаю я, что делать, - раздражённо сплюнул со стены вниз Рихтер, - Такого не было. Медики, может, знают, как эту гадость убрать – хотя вряд ли…       - Где они есть? Я его отнесу, - неожиданно для самого себя вызвался Фриц, - Пока всё равно отдых. Я быстро, герр лейтенант.       - Ну, иди, - бросил Фрицу Рихтер, махнув на него рукой, - Там, на том участке стены, за проломом, вроде был лекарь. Иди, иди. И без вас проблем хватает с головой. Только сам иди, не дёргай никого, не разводи панику, не такая уж и важная персона этот твой Кох. Нечего было ночью по городу шататься.       Фриц попытался взвалить на спину Леопольда, издававшего теперь лишь слабые стоны и не реагировавшего на слова. Но Фридрих никогда не отличался особой силой, а Кох оказался неожиданно тяжёлым. Дело осложнялось ещё и тем, что правую руку Леопольда Фридрих трогать боялся: мало ли что эта гадость устроить может, если до неё докоснуться. Может, ещё и защищаться начнёт. Нет, без чьей-нибудь помощи здесь ни за что не совладаешь. Был бы ещё просто раненый, а тут же ведь ещё и эти пузыри распроклятые. И когда они только у Леопольда появиться успели? И, главное, почему он это от них скрывал? Ну, от Рихтера-то ладно, от него всякого ожидать можно – но от товарищей своих… Карла бы теперь найти: уж он-то, может, и разобрался бы, что здесь к чему. Но что-то его и не видно вовсе… Тем временем на каменных ступенях, ведущих на вершину стены, послышались быстрые шаги: кто-то уже спешил сюда, к нескольким отрядам, находившимся под командованием оберста Рейнхардта и только начавшим заслуженный отдых. Спустя пару секунд Фриц увидел поднимавшегося к ним пистолетчика с серым тубусом в руке. Похоже, это опять новый приказ. Они же только остановились, только собрались перевести, наконец, дух после всего того безумия, что происходило под стенами и на них. И вот теперь – опять, похоже, нужно будет выдвигаться. Что же, снова нужно будет жертвовать собой? Похоже на то… Так ты точно с теми, с кем нужно – с теми, с кем должен быть, Фриц Майер?       Навстречу пистолетчику с тубусом уже шагал талабекландский обер-лейтенант Рейнхардт. За ним спешили и все остальные офицеры, словно бы мгновенно появившиеся из ниоткуда, включая и Рихтера. Пистолетчик передал тубус талабекландцу, взявшему на себя командование их боевой группой, и принялся торопливо и энергично тараторить что-то, оживлённо жестикулируя руками.       Обер-лейтенант Рейнхардт с каменным лицом ознакомился с содержанием свитка, находившегося в тубусе. Затем приказ стал переходить из рук в руки; офицеры читали его, то и дело хмурясь, сплёвывая себе под ноги и ругаясь одними губами, так, чтобы не слышал никто. Когда очередь дошла до какого-то грузного и уже немолодого лейтенанта, тоже в малиновой талабекландской униформе, тот не выдержал и разразился гневной тирадой – такой, что услышали её, наверное, все:       - Хорновы дети, чтоб их! Кто тут, по их мнению, воюет, а? Солдаты – они тебе не машины, им отдых тоже нужен. Вбили себе в головы – город взять за сутки, и всё тут, хоть ты усрись! А я говорю, что если и возможно такое, то уж точно не стоит тех потерь, которые мы можем из-за этого понести…       - Тише, лейтенант, - пробасил оберст Рейнхардт, - Или вы забыли имперский устав? Приказы не обсуждаются: их можно только выполнять.       - Но это же бессмыслица полная! Скорость скоростью, но выигрыш в какой-нибудь один день всё равно нам ничего не даст, только раны дольше зализывать будем.       - Слушайте, хватит. Что толку ныть? Или вы отказываетесь исполнять свой долг перед Империей, лейтенант?       - Нет, герр обер-лейтенант, - пробурчал талабекландец, - Не отказываюсь. Приказ есть приказ.       - Ну, тогда начали. Построиться, живо! – рявкнул Рейнхардт, - Быстрее, быстрее! Тяжелораненные и охрана пленников останутся здесь, остальные – в строй! Медлить нельзя. Нам, ребята, остался последний рывок, рывок к площади, к мортирам! Наша задача – поддержать рейксгвардейцев, которые уже вступили в город во главе с самим Куртом Хельборгом…       Сборы были недолги. Солдаты построились и в две колонны стали спускаться со стены на пыльные улочки города. Фридрих оглядел Грюнбург сверху, ища зачем-то глазами шпиль ратуши. Над городом полыхало багровое зарево, словно заходило за горизонт солнце, освещая лучами своими крыши бюргерских домов. Но светило стояло ещё высоко в небе, сияя своим жёлто-белым светом, который не мог, как ни силился, побороть красное, рыжее, багряное, которым полыхал пожар, безжалостный и прожорливый, заглатывавший в своё нутро всё новые и новые строения. Город горел пламенем всех мыслимых цветов; дымилась его деревянная, соломенная, каменная шкура; содрогалось всё тело его, изнывая от боли под подобными ударам исполинского молота взрывами ракет.       Фриц понял, что не хочет спускаться туда, в пучину огня и смерти, но ноги сами продолжали нести его туда, где он должен был очутиться согласно приказу. Они спускались в царство хаоса, созданное людьми, постепенно погружаясь в мир клубов дыма и языков пламени, мир безумных и отчаянных криков, теперь доносившихся до них отовсюду. Лучше бы они оставались там, на стене. Какой ужас ожидает их внизу, Фридрих не мог знать, да и не хотел. Это хуже Рейквальда, гораздо хуже. Там они сражались с нелюдями, со зверолюдами, твёрдо уверенные в своём превосходстве над ними, сражались для того, чтобы выжить. Здесь они убивают людей, людей, ничем не отличающихся от них самих. Они идут вперёд, потому что этого требует приказ.       Ну, что же, Фриц, вот оно, испытание на тупость, на упорство, на то, как сильно ты веришь в правоту Империи. Тебе пришлось бросить прежнюю жизнь, забыть всех тех, кого ты знал и любил. Идти ночью по дороге, ощущая на себе зловонное дыхание Рейквальдского леса, драться с порождениями Хаоса, познакомиться с ворами, бюрократами и самодурами, которых полно в альтдорфском гарнизоне… Глупо было бы полагать, что на этом всё закончится. Это не может закончиться никогда. Вот теперь ты убиваешь своих сородичей, убиваешь людей – и всё это во имя Империи. А что же будет дальше? Какие испытания придут потом – и кому дано вынести их?       Всем испытаниям рано или поздно всё равно приходит конец, возразил Фридрих тому, кто сидел у него внутри. Всё то, что ему пришлось совершить, он сделал ради победы Рейкланда в этой войне – ради того, чтобы всё поскорей закончилось. Если бы синие не устроили эту смуту, ему не пришлось бы убивать. Всё это затеяли раскольники – так пусть и получают теперь по заслугам… Фриц думал так, а где-то там, глубоко-глубоко внутри него, продолжала стонать и причитать совесть, слабым голосом своим умоляющая опомниться, проснуться, посмотреть на себя со стороны. Но она тонула во мраке войны, постепенно замолкая, пытаясь ухватиться за какую-нибудь соломинку, которой не могла найти. Темнота окутывала мир вокруг Фрица, темнота становилась главной силой в нём. И Фридрих осознавал это, хоть и понимал пока ещё смутно, отстранённо. Ведь он продолжал жить – а здесь, среди смерти, не смог бы выжить тот, кто лишь лучится ярким светом.       Первую жертву обстрела они встретили, лишь едва закончив спускаться по каменным ступеням, когда те, кто шёл в задних рядах, успели сделать лишь пару шагов поперёк грунтовой дороги. Из полыхавшего свирепым пламенем бюргерского домика, крича от нестерпимой боли, выбежала женщина, тоже охваченная вся рыжими лапами огня. Солдаты остановились как вкопанные, оцепенели, словно бы всех их одновременно схватил паралич, а оберст Рейнхардт кричал на них, в тщетной попытке заставить двигаться дальше, вперёд. Горящая женщина металась по улице из стороны в сторону, от дома к дому. А потом она упала на землю, принявшись биться об неё, кататься по дороге, пытаясь погасить пламя, неумолимо её пожиравшее. Всё было тщетно: огонь, казалось, только разгорался ещё больше, обугливая кожу и мясо, уродуя до неузнаваемости тело, желая одного лишь: гореть дольше, ярче, сильнее, шире, охватив собою как можно большие пространства. Горожанка изогнулась дугой, беспорядочно размахивая руками и ногами, сгорая заживо, чернея, казалось, прямо у них на глазах. А они стояли, словно стадо баранов – и не могли сделать ничего, скованные смертельным страхом, понимая, что не смогут даже попытаться что-нибудь предпринять, не смогут пересилить себя. Они – виновники этой жути. Это для их поддержки принялись палить по Грюнбургу ракетами, это их армия подожгла город – уже неважно, сознавая, что творит, или нет…       Внезапно во всём этом средоточии огненной смерти, диких криков, потрескивания пылающих досок, застилавшей глаза мглы и запаха горелого мяса грянул оглушительный гром выстрела, с чудовищной быстротой распространяясь в воздухе, заполняя их несчастные головы. Женщина дёрнулась в последний раз – и замерла, не двигаясь больше; в черепе её зияла тёмная дыра. Рейнхардт, бледный, как полотно, держал в руке пистоль, от дула которого поднимался белый дымок. Какое-то мгновение стоял офицер, словно окаменевший, но затем быстро совладал с собой и рявкнул сильным и решительным, как прежде, голосом:       - Вперёд, по улице! Нечего стоять здесь! Ждёте, пока весь город заполыхает так, что к площади будет вообще не пробиться? Марш!       И они пошли, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, бросая полные ужаса и недоумения взгляды на обгоревший труп. Они шагали строем, ещё более неровным, чем обычно, через огненный коридор, стремясь к неведомой, маячившей впереди цели – к площади перед ратушей, туда, где сосредоточились основные силы раскольников, наверняка по приказу верхушки защищая здание нового правительства. Фриц понимал, что скоро, совсем скоро уже, настанет для лидеров грюнбуржских сепаратистов час расплаты, скоро они пожалеют о том, что вступили на скользкий путь противостояния Империи. Вот только теперь Фридриху от этого было ни холодно, ни жарко. Ему хотелось только, чтобы всё это поскорее закончилось.       Сгоревшая заживо женщина была далеко не единственной из мирных грюнбуржцев, кто стал жертвой междоусобицы. Тут и там лежали обугленные или разорванные на части взрывами ракет трупы, тут и там выбегали из охваченных огнём зданий бюргеры – и всё это среди пожираемых пламенем чёрных остовов домов. Неужели же всюду, где проходит имперская армия, которую так восхвалял некогда Хайнрих, остаются безжизненные руины на прогоревшей до самых корней своих земле? Неужели же, и правда, так было, есть и будет? Зигмарит внутри него упрямо отказывался в это верить, но увиденное всё накапливалось, накапливалось, накапливалось, и ясно было, что не удержит, в конце концов, его напора стены неверия… или веры?       С тех пор, как Фридрих в последний раз был на площади перед ратушей, когда синезнамённики подавили волну нараставшего недовольства, всё изменилась до неузнаваемости. Тогда, после резни, на площади остались лишь лужи крови, напоминавшие о содеянном синими. Раньше это казалось Фрицу чудовищным. Но то, что он увидел теперь, намного превосходило бойню, учинённую рыцарями.       Похоже, они опоздали. Здесь уже и без них было настоящее побоище. Площадь, казалось, вся, целиком и полностью, была залита кровью людей и лошадей. Ни одного чистого серого камня не осталось на ней, все были испачканы жутким алым цветом. А ещё – тела. Они лежали на булыжнике площади, зачастую сверкая сталью окровавленных лат, которые не смогли уберечь своих хозяев от смерти. Тут же стояли и осиротевшие мортиры, похоже, покинутые бойцами, когда здесь завязался бой. Почти сразу Фридрих понял, кому в большинстве своём принадлежат трупы. Рыцари без знамён, те самые, что совсем недавно рубили палашами грюнбуржских бюргеров. Теперь они валялись в лужах собственной крови: кто-то уже был мёртв, но большинство всё ещё шевелились, корчась в мучениях, в агонии испуская жуткие вопли. Да, так и получилось: они погибли на той самой площади, на которой наводили новый порядок, они лежали здесь точно так же, как и те несчастные, кого они сами обрекли на страшную смерть во имя независимости своей Суверенной Провинции. Что это, случайность? Или это боги вмешиваются так в человеческую жизнь, смеются над смертными Старого Света? Если да, то он догадывается, что это за боги. Он уже знает одну паскудную четвёрку с извращённым мышлением, уже сталкивался с её мерзопакостными детьми. Он не удивится, если и здесь не обошлось без Хаоса, всё глубже и глубже запускающего свои щупальца в жизнь простых людей. Скверна… Кто-то очень давно назвал так гнилостное влияние извечной четвёрки: Хорна, Нургла, Тзинча и Слаанеш. С тех пор это слово почему-то прижилось в учёных кругах, затем перекочевало оттуда к дворянам, а потом и обычным бюргерам, став общепринятым, избитым названием, обозначающим любое проявление сил Хаоса. Старики любили причитать, что-де раньше, в прошлые времена, скверны в жизни людей было меньше, но они сами, впрочем, не понимали, что подразумевают под этим. Раньше Фриц не слушал эти бредни, смеялся над ними, а теперь… Теперь он уже не знает, чему верить, а над чем смеяться. Глупость это, бесконечная глупость – видеть во всём чью-то злую волю, неумолимо влекущую весь мир к какой-то непостижимой цели. А всё-таки – может, боги вмешиваются в их жизнь? И ведь не Зигмар же, он почему-то бездействует, хотя сейчас как раз самое время напомнить о себе. А эти четверо… Не иначе, как готовят что-то. Уроды. Что-то отвратительное, жестокое, громадное готовят…       Фридрих оборвал, усмирил бушевавшие в голове мысли. Думать о богах Хаоса, об их целях и стремлениях – неблагодарное дело. Слишком уж эти четверо отличаются от людей. Да и вряд ли они здесь хоть в чём-то могут быть виноваты, как ни крути. Зачем им вообще вмешиваться, если люди сами, безо всяких там Разрушительных сил, могут перебить друг друга? Может, это он просто пытается оправдать всё произошедшее, представить это как происки самого страшного из врагов Империи и Порядка в целом – прекрасно понимая, впрочем, что Хаос здесь ни при чём? Вот и нечего думать об этом. Тут бы разобраться с тем, что в городе творится. Что там с их домом, уцелел хоть он-то? Что с мамой, с отцом, с Эммой, с Гретой, с Фургилем?       Фриц лишь сейчас вспомнил о них, после обстрелов и схваток с синими, в которых его столько раз могли убить, после чудовищного потрясения, подобных которому он не испытывал, наверное, ни разу в жизни. Живы ли они вообще? Ракеты ведь продолжают обстреливать город, как ни в чём не бывало, хотя площадь у ратуши уже захвачена, и исход битвы, похоже, предрешён. Как молотили они по несчастному Грюнбургу, так и продолжают молотить…       Не здесь, не здесь тебе быть надо, вновь зашептала утихшая было совесть. Теперь уж без тебя разберутся, Надо бы попытаться найти тех, кто ещё дорог тебе – если они есть в живых… Фриц прекрасно понимал, что это невозможно. Вот так вот уйти из подразделения, отправившись искать родных, нарушив приказ, согласно которому они должны зачем-то находиться на площади, было бы равносильно дезертирству. И всё-таки… Он предал их, предал их всех, отца предал, мать и сестру, предал Штайнеров, чтобы остаться верным Империи. Зачем? Чтобы понять, в конце концов, что синие ничем не хуже, хоть и идут наперекор официальной власти? Эх, Фриц, Фриц… Думать надо было, думать. Зачем тебе это всё? Да, с того самого момента надо было думать, когда приспичило тебе солдатом становиться. Пошёл бы по стопам отца – уже, кажись, делал бы что-нибудь по мелочи в ратуше, он бы пристроил тебя. И не коснулось бы тебя вообще это проклятое восстание, если бы не высовывался. Хотя – как знать, как знать… А ещё – ведь отец хотел вернуть былое, опёршись на синих. Вот это было его ошибкой – всё равно Империя оказалась сильнее…       Вот-вот, а теперь ему что-то за это, может, и будет, вкралась непрошеная мысль в душу Фрица. Ведь отец тоже предатель: он предал Рейкланд, предал Империю, работал на раскольников… Фридрих понял, что вот теперь, навоевавшись уже предостаточно, он и думать забыл о той давнишней ссоре с отцом и теперь от всего сердца желал бы помочь господину Майеру замять это его дело с «информированием» и «разъяснительной работой». Вот только – если бы он ещё и мог это сделать… Отец… Как же ты вляпался теперь. Что, неужели у тебя тоже не хватило ума, терпения, осмотрительности, чтобы оставаться в тени, пока синие и красные делят друг с другом власть? А теперь-то что… Теперь ничего уже не сделаешь, всё пойдёт своим чередом, покатится под уклон, и останется только ждать, что же будет дальше.       На площади солдаты стояли без толку, наверное, около десяти минут, пока, наконец, не показались те, кого они, судя по всему, и ждали. Рейксгвардейцы. Они скакали верхом на имперских боевых конях, облачённые в помятую, выщербленную, но всё ещё блестевшую на солнце броню. Пик у рыцарей почти не было: по-видимому, практически все они сломались или были утеряны в многочисленных столкновениях с грюнбуржцами. Слабый ветерок, дувший с севера, колыхал рваные, пропитанные кровью плащи рейксгвардейцев. Рыцари самого влиятельного ордена в Империи, похоже, уже успели наткнуться на неприятелей, когда подъезжали к площади – но теперь, в изрубленной броне, с обрывками ткани вместо красных плащей, казались они ещё более величественными и устрашающими, чем когда Фриц видел их в первый раз. Впереди скакал Курт Хельборг, снявший свой армэ и державший его под мышкой – похоже, специально для того, чтобы солдаты могли видеть лицо рейксмаршала. Сейчас на Хельборге был не тот вычурный доспех с позолотой, в котором, он держал речь перед рейкландцами, а обычные стальные латы, хоть и выглядевшие более внушительно, чем у остальных гвардейцев. Маршал держался в седле неровно, наклонившись вправо; конь его заметно хромал: похоже, Хельборг принимал участие в бою наравне с остальными рыцарями. А ведь он, если вдуматься, второй после Карла Франца человек в Империи, человек, обладающий поистине огромной властью. Он мог бы стоять где-нибудь на холме и наблюдать за ходом боя в подзорную трубу, как это делает большинство командиров. Мог бы и просто сидеть в кабинете да подписывать бумаги, никогда не наблюдая за ходом сражений и посылая на смерть тысячи людей. Но Хельборг не таков. Ему важно быть рядом со своими солдатами, важно видеть и чувствовать то же, что видят и чувствуют они. Вот он, истинный полководец, тот, кто способен вести за собой людей. За ним можно хоть в Сильванию, хоть в Норску, хоть на сами Пустоши Хаоса. Хельборг понимает, что должен являть собой живой пример того, как нужно служить Империи. Но главное, конечно, то, что он рискует своей жизнью – так же, как и все они. И это, по крайней мере, справедливо.       Фриц вспомнил лейтенанта Рихтера, похоже, прежде никогда, как и он сам, не бывавшего на войне. Тот ещё командир… Им бы такого, как Хельборг – но подобных рейксмаршалу, наверное, днём с огнём не сыщешь. Хотя – вообще-то Рихтер тоже сражался вместе с ними и не меньше их, своих подчинённых, рисковал жизнью. А ещё лейтенант спас его, Фридриха, от гибели – а ведь это многого стоит. Спрашивается, чего же вам, солдаты, ещё надо? Ну, разве что спесь свою Рихтеру следует поубавить. Ну, да это пройдёт. Здесь он, глядишь, не только опыта, но и ума наберётся. Здесь люди меняются, меняются не на шутку – так, может, и лейтенант их к лучшему изменится?..       Свист стремительно летящего в воздухе арбалетного болта и следом за ним – звук удара, лязг металлического нагрудника, крик… Снова свист – теперь уже сильнее, гораздо сильнее, теперь он словно наступает на Фридриха со всех сторон… Фриц наобум, рефлекторно, выставил перед собой башенный щит, становясь на одно колено, и только затем принялся судорожно водить головой из стороны в сторону, оглядываться, пытаясь хотя бы понять, откуда это стреляют.       А огонь вели те, кто до поры до времени, затаившись, прятался в ратуше: арбалетчики и аркебузиры синих стреляли по бойцам Империи из разбитых окон правительственного здания. За какие-то мгновения мир вокруг вновь наполнился свистом, воплями, громом и ржанием испуганных лошадей рейксгвардейцев; пустые оконные проёмы затянул пороховой дым. Фридрих увидел, как повалился наземь, схватившись за лицо и заходясь в жутком вопле, какой-то копейщик в талабекландской униформе, стоявший совсем рядом с ним. Да что же здесь такое творится, а? Как так получилось-то?       Синие стреляли буквально отовсюду. Болты и пули, начинённые смертью, летели теперь уже со всех сторон, и дым от аркебузных выстрелов окутал нижние этажи большей части зданий, прямоугольником окружавших площадь. Огневой мешок. Ещё будучи стрелком в грюнбуржском гарнизоне, Фриц слышал об этой тактике: создать такие условия, чтобы противник оказался под перекрёстным огнём, обычно трёхсторонним. Но, Великий Зигмар, они же не просто «оказались»… Они зашли сюда как победители, как самоуверенные болваны, и никак не ожидали, что их встретят так тепло. Но почему же синие не начали стрелять раньше, почему ждали? И главное – почему он, Фриц Майер, всё ещё жив?       Фридрих посмотрел направо, туда, где маневрировал прежде рыцарский отряд – и понял. Рейксгвардия. Целью перекрёстного огня были вовсе не они, простые солдаты Империи – они если и гибли, то по чистой случайности – а рыцари, гвардейцы, представлявшие на своих громадных конях замечательные мишени для обстрела. Испуганные лошади метались по площади: некоторых пытались удержать рыцари, но многие скакали уже и без седоков, либо лежавших теперь не булыжнике площади, либо безвольно болтавшихся в стременах. Вот то, о чём говорил Карл. Рейксгвардейцы – великие воины, ветераны многих и многих сражений, испытанные годами службы в одном из лучших рыцарских орденов Империи. Но они ничего не могут поделать сейчас, они никак не способны защититься от пуль и болтов…       - Отходим! – пронёсся над площадью громовой голос Курта Хельборга, - Рейксгвардия, назад!       Рыцари направили коней к ближайшей улочке, уходившей прочь от площади, теряя на пути всё новых и новых бойцов. Рейксмаршал, которого, как ни странно, даже не задело ни болтом, ни пулей, ехал последним, то и дело бросая взгляд на дома, в которых засели стрелки, словно бы пытаясь высмотреть что-то, понять какую-то одному ему ведомую закономерность.       Но синие, похоже, перед лицом своего неминуемого поражения решили проиграть имперцам не менее чем достойно: они не желали так просто отпускать рейксгвардейцев. Фриц ещё не успел опомниться, как двери чёрного хода ратуши открылись, и как раз на ту улицу, по которой хотели покинуть огневой мешок рыцари, высыпал отряд копейщиков с ростовыми щитами, поспешно перегораживая дорогу.       - Стоять! – взревел Хельборг, видя, что отряд синих успеет занять позицию прежде, чем рыцари доберутся до него, и понимая, что будет самоубийством атаковать ощетинившийся копьями строй пехотинцев, - Влево берите, влево!       Рейксгвардейцы поворачивали обезумевших от боли и пальбы коней, многие из которых, не желая слушаться, лишь били копытами камни площади или и вовсе продолжали нестись на ряды копейщиков, которые уже успели построиться и теперь неумолимо приближались. Если большинство рыцарей не успеют закончить манёвр и набрать скорость, им придётся плохо…       - В атаку, сыны Империи! – внезапно услышал Фриц голос оберста Рейнхардта, - В бок их, гадов, в бок!       Отряд тронулся с места, и они устремились на строй копейщиков, пытавшихся нагнать разворачивавшихся рыцарей, многие из которых, впрочем, уже успешно оторвались от погони и теперь стремительно неслись к какой-то узкой улочке, на ходу пытаясь перестроиться в колонну по два. Момент для атаки был выбран Рейнхардтом очень удачно: что ни говори, а талабекландец, похоже, своё дело знал не хуже Хельборга. В погоне за рыцарями, теперь уже бессмысленной, отряд копейщиков оголил левый фланг – туда и ударили имперцы. Даже если бы строй начал сейчас поворачивать, он всё равно не успел бы подставить им фронт, а копейщики и вовсе даже не собирались перестраиваться, не обращая внимания на то, что происходит сбоку.       Передние шеренги объединённых сил Рейкланда и Талабекланда врезались во фланг отряда синих. Из третьего ряда Фридрих видел, как началась уже знакомая ему рубка, как люди, тела, щиты громоздились друг на друга в нелепом беспорядке. Удар во фланг смял копейщиков, сломал их ряды, какое-то мгновение назад стройные и упорядоченные – но это ещё не решало почти ничего. Синие поспешно разворачивались, выставляя ростовые щиты и копья, пытаясь восстановить ту стену, которой они шли на рейксгвардейцев. Тем не менее, видимый перевес был на стороне имперцев… пока стрелки, надёжно укрывшиеся в зданиях, вновь не открыли огонь – теперь уже по пехоте.       Фридрих не думал, что они решатся на это: всё-таки, под таким огнём могли погибнуть и многие синие копейщики, уже вступившие в ближний бой – и неизвестно, чьи потери от обстрела в итоге были бы больше. Но офицеры, командовавшие стрелками, похоже, думали иначе. Пули и болты, словно невидимою косою, прошлись по незащищённым тылам и флангам обеих сторон. Как будто необычайной злобы и мощи ураган нагрянул на пшеничное поле, нещадно сгибая колосья, наклоняя их к самой земле, ломая хрупкие полые стебли. Ураганный огонь, вспомнил Фриц услышанное когда-то очень давно, в какой-то совсем другой жизни, словосочетание. Это не фигура речи, это нечто гораздо более реальное…       Вновь нахлынула на Фридриха волна отошедшего было на второй план ужаса – только теперь ужас этот, вернувшись, стал гораздо сильнее. Пули и арбалетные болты не щадили никого, они неумолимо летели по своим траекториям, слепо повинуясь выкинувшей их из стволов и деревянных лож силе, безразличные ко всему, готовые убить любого, кто посмеет встать на пути. То и дело Фриц видел, как валились на мостовую всё новые и новые бойцы: кого-то смерть, пощадив, настигала сразу, но многие, ещё живые, как всегда, продолжали стонать и корчиться в агонии, тщетно пытаясь спасти свои несчастные жизни. Перед лицом слепой смерти все они, люди, были равны, никому она не отдавала предпочтения: ни альтдорфцам, ни провинциалам, ни талабекландцам, ни грюнбуржцам…       Нужно куда-то бежать, подумал Фриц, нужно убираться отсюда восвояси, во что бы то ни стало, иначе… Иначе ты тоже останешься лежать здесь, на площади, погибший из-за какой-то дурацкой оплошности командования. Здесь ты не оставишь никого прикрывать себе спину, как тогда, той памятной ночью – потому что оставлять некого, все разбегутся рано или поздно – или умрут.       В страхе покидали площадь попавшие под огонь солдаты, в которых желание остаться в живых пересиливало всякое чувство долга, чести, собственного достоинства. Какое значение может иметь всё это, когда погибель так близко, когда она уже дышит тебе в лицо своею вонью? Обо всём этом хорошо рассуждать, когда не свистят в воздухе пули, когда не громыхают, выплёвывая огонь и дым, аркебузы, когда не слышно душераздирающих предсмертных криков, когда под ногами что угодно, только не эти скользкие от крови булыжники…       Редели ряды как красных, так и синих, причём, как и всегда, в панике бежавших с поля боя было гораздо больше, чем убитых или смертельно раненных. И это было нормально, естественно: ведь никто не хочет умирать. Не хотел и Фридрих. Видя, как ряд за рядом разбегаются рейкландцы, он тоже побежал, побежал прочь от этой бойни, желая одного лишь: спрятаться, переждать. Выжить.       Вера в Империю, патриотизм, стремление во что бы то ни стало исполнить свой долг перед народом – всё то, о чём он слышал столько похвального, возвышенного, о чём рассказывали всегда с благоговением и гордостью – всё это не нашло в нём сейчас места, улетучилось, испарилось, уступив тупому и тяжёлому страху смерти, заполонявшему все его мысли. Нет, Фриц бежал не помимо своей воли, желая остаться к строю, но подчиняясь слепому инстинкту – нет, он хотел, чтобы всё это, наконец, закончилось и не повторялось больше никогда-никогда.       Вот сейчас, ещё немного осталось, и он проснётся, разбуженный пением петуха, и увидит свою комнату, в которой просыпался каждое утро на протяжении стольких лет, и выйдет на улочки Грюнбурга – такого Грюнбурга, каким он должен быть. Он выйдет на улицы города, постепенно наводняющиеся спешащими по своим делам бюргерами, улицы, на которых играют дети, просят подаяние бедняки, улицы, по которым колесят немногочисленные фермерские телеги, запряжённые вьючными лошадями, мулами, а то и быками, загруженные до предела привезёнными в Грюнбург хлебом, мясом, картофелем или чем-нибудь ещё. И он последует за какой-нибудь из этих тележек, и выйдет на базарную площадь, украшенную, словно разноцветными лоскутками, тентами лотков. И Фриц войдёт, окунётся с головой в этот шумный рынок, полный таких привычных для него и так непохожих на всё услышанное во сне звуков, и у одного из лотков увидит щедрого гнома Фургиля Гурниссона, торгующего изделиями собственной работы. Пожалуйста, пусть он снова проснётся утром того злополучного дня, когда увидел развевающееся над ратушей синее знамя сепаратистов, и обнаружит, что всё случившееся с ним за без малого месяц жизни было не более чем ночным кошмаром.       Но кошмар не хотел уходить. Крепко вцепился он когтями в жизнь Фридриха, будучи не менее реальным, чем всё виденное прежде. Ужас продолжал держаться за него, и Фриц понял, что бежать бесполезно, что тщетны попытки уйти отсюда. Но он уже не мог остановиться. Он бежал и бежал куда-то вперёд, давно покинув центральную площадь города, вновь превратившуюся в бойню, бежал, как ему казалось, толком не соображая уже, куда и зачем – лишь бы бежать, лишь бы действовать…       Когда Фридрих опомнился, он обнаружил, что стоит посреди незнакомой улицы. По правую руку от него тлел чёрный остов деревянного дома, по левую зияла глубокая тёмная воронка от ракеты: похоже, здесь тоже когда-то стояло здание, но взрыв чудовищной силы не оставил от него буквально камня на камне. Дальше, впереди, тоже чернели каркасы мёртвых домов вперемешку с немногочисленными постройками, которым повезло чуть больше. Чуть поодаль всё ещё полыхал рыжим слабеющий, но никак не желающий затухать, пожар. Огонь лизал дерево маленьких и приземистых бюргерских домишек, каждый из которых служил кровом целой семье. Был среди них и другой дом, резко отличавшийся от всех остальных, долговязый такой, узкий, о двух этажах, с флюгером в форме стрелы, нелепо вперившимся в небо – наверное, какая-нибудь контора, или мастерская, или жилой дом с лавкой на первом этаже, или ещё Тзинч знает, что. Дом, тяжёлой дубовой дверью, сейчас распахнутой настежь и скрипевшей на ветру, выходивший прямо на улицу, был зажат наглухо между двумя своими меньшими братьями, лишённый двора, палисадника или чего-нибудь ещё в этом роде. Крыша его скосилась, обвалившись в дальней от Фридриха части, из-за чего дом выглядел так, словно от него сверху неумело отсекли кусок исполинским топором. Окна дома были по большей части выбиты, и Фриц видел в оставшихся от них прямоугольных дырах, как горит ярким неистовым пламенем какой-то хлам на втором этаже. Что-то большое, какой-то старый шкаф, что ли…       Странная картина поднялась вдруг из самых глубин памяти Фрица, забитая громовыми событиями последних дней. Вот он, маленький, низкий, гораздо ниже, чем сейчас, ступает по старым, изъеденным червями доскам, жалобно стонущим при каждом его шаге. Кругом царит полумрак, загадочный, таинственный, неизведанный; лучи солнечного света едва-едва пробиваются сквозь заплетённые густой белой паутиной окна. Он всё дальше и дальше углубляется в этот сонный, сумрачный мир, в царство глубокого и ленивого прошлого, проходит мимо нескольких высоких и объёмистых груд толстых старых книг, которые стоит только открыть, и сразу начнут мерзко чесаться глаза, мимо неведомо каким образом раскуроченного верстака, мимо лютни с порванными струнами, одиноко стоящей в углу… Пыль лежит кругом толстым серым слоем, пыль летает в воздухе, то и дело попадая в потоки света, пробивающиеся сквозь паутину – пыль десятилетий, пыль, которая, наверное, уже была здесь задолго до его рождения. А вон там, в самой тёмной комнате, окно которой завешано каким-то тряпьём, стоит громадный искусно сработанный шкаф, высокий, древний, с двумя мощными дверцами из красного дерева. С чувством одновременно страха и любопытства Фриц заходит в эту тёмную комнату, слушая пронзительный скрип сухих досок, потемневших от времени. Куча какого-то рванья в дальнем углу комнаты угрожающе шевелится – но это всего-навсего мышь: вот она, напуганная до смерти скрипом половиц, выскакивает из своего укрытия и, юркнув у самых ног Фрица, выбегает из комнаты – так, что он даже не успевает толком разглядеть её.       Фриц подходит к шкафу и осторожно берётся за шершавую деревянную ручку двери. Он тянет за неё – совсем слабо, осторожно, медленно так – но дверь, как ему кажется, под действием какой-то струящейся изнутри силы, скрипя на петлях, открывается, обнажая нутро старого шкафа. Там висят какие-то никому не нужные выцветшие серые тряпки, стоят какие-то рваные башмаки, которым давно уже место на помойке – но Фрицу всё это кажется таким необычным, исполненным некоей сокровенной тайны. Он оборачивается, слушая жалобное пение источенной личинками доски: там, в глубине комнаты, стоит сундук, такой же древний, как и этот шкаф. И он идёт туда, в темноту, всё больше окунаясь в какой-то иной мир, мир, полный загадок…       Фриц не мог не узнать его теперь, этот старый шифоньер, и эту комнату, которая в совсем другие времена, давным-давно, казалась ему вместилищем чего-то чудесного. Теперь же яркие лапы пламени пожирали толстые тяжёлые двери из красного дерева, нелепо болтавшиеся из стороны в сторону. Это горели двери в прошлое, горело одно из тех звеньев, что соединяли Фридриха с той светлой порой, когда он ещё не знал никаких забот, ещё не видел лика войны, ещё не догадывался, сколь сложным и запутанным всё может оказаться.       И Фриц, медленно и нерешительно переставляя ноги, поплёлся туда, к родному дому, догоравшему в пожаре перемен. Он боялся того, что может там найти – но идти нужно было. Слабой дрожью затряслась земля под ногами: это вновь тяжёлыми кувалдами ударили по городу ракеты – похоже, имперцы стреляли по площади, надеясь сломить сопротивление закрепившихся в домах стрелков. Но Фридриха сейчас не волновало это, ему вообще уже было всё равно, чем закончится эта битва за Грюнбург. Сейчас он должен быть здесь, чтобы видеть, как умирает дом, в котором он родился.       Горел главным образом второй этаж: похоже, пламя перекинулось на него с крыши одного из соседних домов. Фриц отмёл навязчивую мысль о том, что там, в огне, может быть кто-то из его родных. Нет, пытался убедить себя Фридрих, наверняка они покинули дом, как только поняли, что пытаться потушить пожар бесполезно. Каким бы там ни был его отец, всё же, в самые ответственные и важные моменты он проявлял благоразумие и находчивость – другое дело, что подобные моменты до сего времени можно было по пальцам перечесть. Наверное, они вместе с матерью и Эммой бросили двухэтажное здание, некогда, возможно, служившее домом дворянской семье. Да, похоже, так и есть: дверь ведь распахнута настежь, как будто дом покидали в спешке. Ну, и где теперь их искать? А, впрочем, он всё равно сейчас им ничем не поможет… Всё когда-нибудь кончается, подумал Фриц. Вот и этот дом: стольким поколениям давал он крышу над головой, столько времени простоял, столько всего видел – и теперь ему приходит конец. Горит крыша, горит весь верхний этаж и, видимо, часть нижнего; тяжёлый чёрный дым валит от дома столбом в чистое небо, заслоняя собою солнце… И всё-таки: а где же сейчас его родные?       Фридрих не успел ещё подойти к дому, как чей-то голос, до боли знакомый, скрипящий, как несмазанные дверные петли, донёсся до него изнутри. Фургиль? Но – как это? И почему? Что вообще такое здесь творится?       Фрицу вдруг стало не по себе. Что Фургиль делает в этом гибнущем доме, как он вообще нашёл его? И главное – с кем разговаривает? Предчувствуя недоброе, Фридрих бросился к распахнутой двери, откуда вместе с треском сгоравшей древесины доносился голос гнома.       - Так, так… - услышал он голос господина Майера, непривычно быстрый и встревоженный, - Ещё малость, ну, ещё чуть-чуть, ну, пожалуйста…       Что-то упало, чудовищно грохоча, и снова послышался скрип Фургиля, похоже, поносившего кого-то или что-то неведомой гномьей руганью. Фридрих влетел в дом и среди дыма увидел отца с Фургилем Гурниссоном, пытавшихся при помощи ломов приподнять громадную балку, поверх которой навалились доски второго этажа и камни одной из обрушившихся стен. В углу комнаты, наполовину пожратой завалом, прямо на полу сидела госпожа Майер – и громко, навзрыд, плакала, то и дело переходя на какой-то истеричный крик.       - Фриц?.. – только и смог удивлённо вымолвить отец, увидев его, - Вы что ж тут устроили-то…       - Сюда, Фриц! - перебил его Фургиль резким и жёстким голосом, совсем как у Рейнхардта, - Бери там жердь какую или лом и давай с нами, времени нет!       - Почему вы отсюда не ушли до сих пор? – пробормотал Фриц, - Что тут вообще такое творится?...       - Это мы у тебя должны спросить, что тут творится! – набросился на него господин Майер, - Ты же у нас солдат Империи – вот тебе и виднее, с какого перепугу вы ракетами своими сраными всех подряд кроете!       - Хватит! – оборвал его Фургиль, - Потом препираться будете, сколько слезет, а сейчас – за работу. Времени нет!       - Что… - снова начал было Фриц, но отец уже совсем другим голосом перебил его:       - Эмма… там, под этим всем говном.       Фридрих уставился перед собою в пустоту, глядя сквозь отца и завалы, застыв на месте, как вкопанный. Сначала он не понял ничего. Эмма… А правда, где же его сестра-то? Отец, мать здесь… а она где? Там, под завалом… Нет, не может быть, чтобы под завалом, это кто такое ему сказал?.. Он сам придумал, что ли?.. реальность происходящего и весь ужас его медленно-медленно приближались к Фрицу, но мозг упрямо не хотел принимать случившееся. Как же так? Кто это стреляет по Грюнбургу, по мирным жилым кварталам, каким извергам пришло в голову это делать? И главное – зачем?       Фургиль наклонился к узкой щели меж двумя досками, на которые сверху навалилась гора всякой дряни, прежде пылившейся на втором этаже, и спросил:       - Ты как там? Живая?       Слабый голосок, приглушённый толщей пыли, трухи, камней и досок, жалобный и прерывистый, донёсся до Фридриха:       - Давит сверху… И дышать, дышать трудно, плохо… Голова кружится… Страшно мне.       - Дыши поменьше! – крикнул Фургиль, - И говори тоже поменьше. Вытащим тебя, куда ты денешься… За работу, чего встали оба?! – гаркнул он на Фрица и на господина Майера, всё ещё бестолково пялившегося на своего сына, - Быстрее, долговязые, быстрее! С такой скоростью, - добавил он уже гораздо тише, так, чтобы Эмма не могла услышать, - мы её уже мёртвой оттуда вытащим. Угарный газ, Горк и Морк его побери…       Что-то захлестнуло Фридриха с ног до головы, словно вот только что он спал, а теперь проснулся, какое-то пламя, подобное тому, которое жрало сейчас его родной дом, медленно отравляя воздух вокруг смертоносным газом. Желание действовать охватило его, желание кинуться к циклопическому нагромождению обломков, хватать камни и отбрасывать их в сторону, разгребать руками чудовищную массу, нависшую над крошечным живым существом. Неважно, как он это сделает, неважно, насколько пострадает он сам, главное – спасти, вытащить из цепких лап смерти эту маленькую беспомощную жизнь, родную жизнь. Он должен сделать это. Пусть он уже потерял свой дом – но Эмма будет жить…       Волосатая ручища Фургиля, тяжёлая и сильная, схватила Фрица, бросившегося было к завалу, за плечо, сжав его, словно железные клещи.       - Не так всё просто, - осадил его гном, - Если будем просто разгребать, не успеем, пытались уже, да только это дело долгое. И её не спасём, и себя погубим тут. Вон, видишь балку эту? Она с другой скреплена, и куча досок ещё на ней держится. Если её поднять, пойдут и доски, которые там, внизу, и весь мусор сверху – тоже. Снизу можно будет подлезть и вытащить оттуда сестру твою: сама она сейчас вряд ли вылезет. Нас двое было, плохо получалось – от матери твоей сейчас толку нет, она только сперва помогала, а как ничего не получилось, так впала в истерику, и ничем ты сейчас ей не поможешь. Вбила себе в голову, что уже всё, да я и сам-то так думал на самом деле, пока ты не явился. Но уж теперь-то… Теперь-то мы вдвоём с отцом твоим наляжем с двух сторон, приподнимем ломами эту гадость всю, а ты подлезешь и попытаешься её вытащить. Усёк?       - Усёк, - сказал Фридрих, со злобой, словно на заклятого врага, посмотрев на завал, - Давайте, начинайте.       Фургиль, кряхтя, руками чуть приподнял балку с прибитыми к ней досками, по-видимому, когда-то образовывавшими пол второго этажа. Господин Майер впихнул в образовавшуюся щель лом – похоже, из того хлама, что раньше лежал наверху; Фургиль отпустил балку и всунул в щель с другого боку завала свой ломик, короткий, увесистый, короткий, явно гномьей работы.       - Пошли! – скомандовал Фургиль и налёг на рычаг изо всей силы, - Давай, Фриц!       Фридрих нагнулся и стал ждать, пока образовавшийся лаз не станет достаточно широким для того, чтобы в него можно было пролезть. Медленно, неохотно поднималась тяжёлая громада, упрямо сопротивлялись камни, не желая поддаваться чужой силе, стремясь остаться недвижными на своих местах. Фургиль был прав: скреплённые доски пола второго этажа несли на себе почти весь мусор, составлявший завал, во всяком случае, значительную его часть. И всё же – старая балка уступала двум рычагам, поднимаясь сначала совсем незаметно, затем быстрее, ещё быстрее…       - Лезь, Фриц! – скомандовал Фургиль, - И смотри там, осторожно, у неё рука сломана и нога, скорее всего, тоже, постарайся не сделать ещё хуже, чем есть.       Фридрих упал на пол горевшего здания и пополз через узкий лаз, образовавшийся, когда Фургиль и отец приподняли балку. Снова впереди оказалась темнота, полыхавшая где-то вдалеке красным огоньком занимавшегося пламени. Тут бы ещё увидеть хоть что-нибудь…       - Эмма, ты где? – спросил он у тьмы, пробираясь вглубь завала, - Я сейчас вытащу тебя.       - Я здесь, - пропищала откуда-то справа-спереди Эмма – Жарко, огонь подбирается… Я не хочу здесь…       - Потерпи немного. Я приду сейчас, - попытался он обнадёжить сестру, но вышло как-то совсем не убедительно, - Я ползу уже…       Неожиданно откуда-то сверху раздался тревожный треск ломающегося дерева. Что-то тяжёлое со стуком ударило Фрица по голове, и перед глазами поплыли в темноте оранжевые круги. Что за…       - Вылезай, Фриц! – заорал Фургиль, - Она ломается, упадёт сейчас на тебя – и вас уже двоих оттуда доставать придётся!       Но Фриц не слушал его – в свете багрового огня он увидел Эмму, худенькую, измученную, жалобно свернувшуюся калачиком, грязную, окровавленную. Чуть-чуть же осталось, ну, ещё немножко, пару метров каких-нибудь…       Снова треск где-то наверху, теперь гораздо более сильный и резкий. Грохот слева, падающие камни, доски, куски извести, старая лютня со второго этажа… Ещё немного, чуть-чуть ещё, нельзя возвращаться, когда он так близко к цели…       - Навстречу, навстречу мне лезь, Эмма! А то я не успею…       - Не могу, рука моя… На ноги сверху давит что-то… Голова кружится… Спать хочу…       - Вылезай, Фриц, чтоб тебя!.. – неслось сзади.       Кто-то схватил Фридриха за щиколотки, сжав ноги, словно тисками, и потянул по полу назад. Жуткий треск раздался наверху, снова что-то упало на Фрица, теперь ударив его по спине, а затем какая-то чудовищная тяжесть навалилась на него сверху. Его продолжали тащить назад, разрывая одежду и сдирая кожу о доски и осколки камней. Фридрих брыкнулся, попытавшись вывернуться; нога ударила по чему-то мягкому, кто-то взвыл, непонятно выругался, сплюнул и снова потащил его…       Лучи яркого белого света обожгли глаза; воздух, пропитанный гарью, но, всё же, казавшийся необычайно свежим после того, горячего, в котором летала каменная пыль, проник в лёгкие. Там, сзади, грохотал потревоженный завал, перекатывались камни, валились куда-то вниз, грозя смертью заживо похороненному под ними крохотному существу. Спина и голова болели после града осколков сверху; ладони и колени Фридриху свезли до крови, когда тащили назад. Фургиль схватил его за руку и рывком помог подняться на колени. Фриц встал на ноги и отряхнулся. Сплошная жгучая досада заполняла его, досада, смешанная со злобой на всех и вся: на себя, на Фургиля, на тех, кто строил этот дом, на расчёты ракет… Чем они лучше синих? Зверолюдов? Нет, ну чем? Зверолюды принесли всё население деревни в жертву своему Хаосу, всех вырезали, расчленили и оставили кормить ворон и крыс… А здесь? Разве это не жертва? Да, точно такая же жертва, жертва Империи, жертва старому порядку, просто облачённая в другие формы, благородные и возвышенные, названная, чтобы никого не смущать, «крайними мерами на войне». Но как ты ни меняй названия, как ты ни пытайся скрыть правду, истину, суть, всё равно она останется той же самой, и ничего ты с ней не сделаешь. Ну её к Хорну, эту войну, эту битву за Грюнбург, пусть там сами как-нибудь разбираются, без него, пусть рубят, колют, стреляют друг друга, а с него довольно. Прав был Фургиль, права была Грета, прав был отец. Он ничего не добился этим своим самопожертвованием, этим идиотским походом в Альтдорф, вступлением в Имперскую армию… Пусть провалится это всё – теперь он должен спасти свою сестру.       Фургиль объяснил Фрицу, что произошло, хотя всё и без того было предельно ясно. Когда гном и господин Майер поднимали несущую балку, та не выдержала навалившейся на неё тяжести груза обломков второго этажа и переломилась пополам. Всё обрушилось, прикреплённые к балке доски по большей части выломались, и о том, чтобы снова попытаться достать Эмму тем же способом, не могло быть и речи. Хорошо ещё, что она каким-то чудом не пострадала при повторном обвале и по-прежнему подавала голос – голос, который, правда, становился всё слабее и слабее; речь постепенно замедлялась. И всё же, это давало хоть какую-то надежду.       - Так, Майер, - обернулся Фургиль к отцу, - Давай, выходи отсюда вместе с Маргаритой своей, вы уже надышались предостаточно, на воздух надо вам, а то свалитесь прямо здесь и уже, может, больше не встанете. А мы с тобой, Фриц, останемся здесь, попробуем ещё хоть что-нибудь придумать. Сдаваться нам нельзя, это самое последнее дело – руки опускать.       - А ты как же?.. – в недоумении спросил Фридрих, - Ты тоже уже давно здесь, выйти бы тебе на воздух…       - Я дави, - отмахнулся Гурниссон, - Мне можно и подольше тут поторчать, я-то покрепче вашего брата буду.       Но Фриц не поверил ему. Почему-то Фридриху казалось, что Фургиль остаётся с ним, наплевав на страх, на желание выжить, на всё… Спасибо гному уже за это – за то, что будет с ним до самого конца. А то, каким будет этот конец, Фриц уже понимал, хоть и не признавал пока.       Да, они не стали сидеть сложа руки. Они принялись разгребать завал по доскам, по камням, по обломкам поверженного прошлого, то хватая руками и выкидывая в сторону, то предварительно поддевая ломом, то поодиночке, то вместе. Фридрих чувствовал, что слабеет, чувствовал, как начинает кружиться голова, как звенит в ушах, как движения делаются всё более вялыми и медленными. С каждым камнем завал становился всё меньше и меньше, но дело шло ужасающе медленно, ползло, никуда не спеша, а там, под завалом, лежала Эмма, и невидимые часы оставляли ей всё меньше и меньше времени на жизнь. Он должен спасти её, просто обязан… Он – один из тех, кто виновен в кошмаре, охватившем, наверное, весь город, из тех, стараниями которых Эмме грозит теперь смерть. Смерть. Всюду Империя несёт порядок, так всегда говорили. Но уж теперь-то он знает, что с порядком рука об руку шагает смерть.       Всё было тщетно. Они работали и работали, расчищали и расчищали, пока, наконец, Фургиль, отерев волосатой рукой крупные капли пота, стекавшие со лба, не выдохнул:       - Я не могу больше… Я на воздух, я сейчас… С полминуты постою – и подойду.       Гном, работавший здесь, наверное, раза в два дольше, чем Фриц, несмелой, шатающейся, как у пьяного, походкой, вышел из догоравшего дома. Гурниссон успел пройти всего несколько шагов по улице, отдаляясь от злополучного дома – и рухнул на грунтовую дорогу, лишившись чувств. К гному подбежал господин Майер и с трудом отволок его куда-то в сторону. Где-то там, на улице, продолжала заходиться в рыданиях мать, похоже, не понимавшая происходящего и поглощённая одним лишь горем, заслоняющим всё на свете своею тушей.       Сломленный, Фриц присел на запорошённые известью и пылью доски пола. Он понял, что не сможет больше выносить этого. Он сделал всё, что мог, чтобы предотвратить пришествие в этот несчастный дом смерти. Но сейчас она уже стоит здесь, рядом с ним, в ожидании непонятно чего, дыша на него и на завал своей могильной гнилью.       - Фриц, - раздался из недр уродливой горы разрушенной жизни голосок Эммы, тихий и слабый, - Что там?       - Ничего. Сейчас, ещё пару секунд – и снова буду разгребать, и тогда уж я точно, непременно тебя оттуда достану…       - Фриц… Расскажи что-нибудь мне.       - Что? – спросил он, словно сомнамбула, почему-то ничуть не удивившись её просьбе, - Я не рассказчик, ты же знаешь. Я плохо рассказываю. А сейчас – так тем более…       - Ну, хоть что-нибудь. Пожалуйста. Мне это не так страшно будет, если станешь говорить.       - Ну, хорошо, - сказал Фридрих, через силу вставая и вновь принимаясь за безнадёжную работу, - В одном городе, далеко-далеко отсюда, - он приподнял обеими руками здоровенный булыжник и с ненавистью отшвырнул его подальше, - жил воин Империи. И у него было всё, всё-всё, о чём только может мечтать человек. И он думал… - наполовину сгоревший, обуглившийся с одного конца кусок балки перекрытия полетел вслед за булыжником и со стуком упал на деревянный пол, - Он думал, что всем этим обязан Империи. А потом… потом в те края пришла война, и солдат вместе со своими единомышленниками отправился туда, где стояла имперская армия, чтобы драться с врагами своей державы, с врагами своего народа, как он тогда думал. По дороге на него и его спутников напали зверолюды, и солдаты скрылись в одной маленькой несчастной деревеньке, потому что думали, будто бы так будет лучше.       Фриц замолчал, поддевая стальным ломом здоровенный обломок стены, глубоко угнездившийся среди более мелких камней, досок и прочего мусора. Он увидел ту переломленную балку – да, ту самую, которую поднимали Фургиль с отцом и которая треснула под весом всего того, что на неё, навалилось – совсем как он сейчас, да. И уже даже немного осталось, совсем чуть-чуть до неё остаётся… ну, да какое это теперь может иметь значение…       - Фриц, - прошептала Эмма еле слышно, - А что дальше? – Чем всё закончилось, расскажи. А то перед глазами рябь какая-то стоит… Засну сейчас, не услышу дальше…       - Дальше… Дальше что было… Подождали они, пока зверолюды не ушли, - продолжал рассказ Фридрих, - и пошли дальше. И пришли они в столицу той Империи, и вступили в войско. Только войско оказалось совсем не таким, как его представлял себе солдат. Там вместо порядка был Хаос, вместо жертвенности – жадность, вместо храбрости – трусость, вместо добра – зло… И эта армия должна была нести мир всем народам Империи. Подумал солдат, подумал, и решил остаться там…       Фриц схватил обломок несущей барки и с силой отшвырнул его прочь. Потом – другой… Ещё доски остались, под ними, может, тоже чего-нибудь чуть-чуть – и всё. То есть, как это – всё?.. Неужели… Как же… Неужто он сделает то, что должен? Неужели спасёт её?       - Слушай дальше, Эмма, - уже куда увереннее продолжал Фриц, хватая одну из досок, - Солдат пошёл вместе с тем войском, которое насквозь пропиталось злобой, и в этой злобе утонули все те осколки чего-то доброго, что ещё остались в нём. Шла армия, шла – и вот дошла до той деревеньки, в которой солдат спасался от зверолюдов вместе со своими товарищами. Только деревеньки той уже не было, сожгли её зверолюды и жителей всех убили за то, что те приютили воинов, - Фридрих вздохнул, отправляя ещё одну доску в беспорядочную кучу мусора, - Казалось бы, такой знак… Ему бы развернуться и уйти восвояси, ему бы отказаться от этого проклятого похода – так нет же… Снова солдат подумал, подумал, да и решил идти дальше. И пошло войско вперёд, и пришло к тому самому городу, где солдат тот родился, к городу, в котором жила его семья. И город этот надлежало превратить в руины, в огромное кладбище, в кормушку для ворон и крыс… Ты слушаешь, Эмма? Эмма! Ответь!       Гробовая тишина, полнейшая, глубокая, звонкая, не нарушаемая теперь даже треском дерева, догоравшего на остатках пола второго этажа, была ему ответом. И Фридрих понял, что всё кончено. В злом, безумном, разрушительном отчаянье кинулся он на то, что осталось от некогда огромного завала, под которым лежала сестра, одна из тех, кто был ему действительно, по-настоящему, дорог, важен, значим – так, как не может быть значим ни Леопольд, ни Гельмут, ни Карл…       - Слушай, Эмма! Слушайте все! Услышьте же хоть кто-нибудь, кто ещё умеет слышать! Тот солдат пошёл вместе со всеми штурмовать город, пошёл убивать, пошёл лишать жизни себе подобных, пошёл переделывать самого себя в зверолюда, в чудовище – и всё во имя той скотской страны, которая не могла дать своим подданным покой! И он убивал, убивал, убивал, снова и снова, и забыл всё хорошее, что когда-либо видел и чувствовал, он убил это в себе так же, как убивал людей…       Фриц, не помня себя, бросался на камни, резал о них до крови ладони, срывал ногти, вгрызался к самому сердцу завала, до которого оставалось всего ничего. Он нашёл её под большою толстою доской, когда-то, наверное, надёжно закреплённой у них над головой и соединявшейся со злополучной балкой – вернее, не её, а то, что от неё осталось. Это был маленький измазанный сажей труп, безжизненный, весь в царапинах и ссадинах, полученных при жизни, внезапно сделавшейся такой жестокой и беспощадной. Это была тень той, прежней, Эммы, безжизненная, бесчувственная оболочка, которая лишь сохраняла человеческие очертания, но уже была мёртвой, мёртвой окончательно и бесповоротно. И Фридрих взял на руки это маленькое тельце, такое лёгкое без наполнявшей его прежде жизни, и прижал его к груди, словно мать живого ребёнка. Он снова сел на пол и зарыдал – громко, во весь голос, так громко, как только способен рыдать человек. Он плакал, продолжая держать на руках то, что лишь недавно было живым, любимым, дорогим существом. Как же всё теперь будет без неё? Как? Ему так важны была эта проклятая Империя, за которую он воевал, так много он отдал ей, что позабыл о живых людях – о тех, кто был ему дорог, о тех, кто так много значил в его жизни. Будь проклят тот день, когда над ратушей зареял синий флаг раскольников, тот день, когда он решил сражаться под прежним, алым, знаменем, под знаменем, окрашены кровью тех, кто готов был всем пожертвовать ради своей страны – и тех, кого эти самоотверженные предали смерти. Империя, раскольники. Что же вы наделали? Зачем вы заставили людей, самых обычных людей, которые далеки от ваших политических игр, проливать кровь?       - Так слушайте! Слушай, ты, Зигмар! – в ярости закричал Фридрих, подняв голову к небу, рваными синими кусками проглядывавшему в дырах крыши и потолка, - Богочеловек… Герой с молотом… Слушай, ты, основатель Империи! Слушай, если меня не слушает больше никто! Зачем ты есть, зачем ты там, наверху, сидишь, зачем оттуда смотришь на нас, если не хочешь делать ничего, чтобы это закончилось? Твоя поганая Империя… порядок старый возвращает, на свои места всё ставит, чтобы, в конце концов, можно было построить другую, лучшую, жизнь, да? Так нужно, чтобы мы думали, правда, ведь? Так вот, слушай, мне на хрен не нужна такая лучшая жизнь, если её построят на костях детей, которые задыхались под завалами, женщин, которые сгорали заживо, солдат, которых взрывами на части рвало! Не нужна мне такая жизнь! Не нужна! Пусть другие подавятся, ужрутся ею, как боровы, а я – нет… Ты мне больше не нужен, Зигмар. Не нужна мне твоя Империя, гори она огнём. Убирайся к Хаосу: ничем ты не лучше его. Ничем. Убирайся, чтоб тебя… Прочь…       Не отдавая себе отчёта в том, что делает, словно бы управляемый кем-то другим, Фриц поднялся на ноги, всё ещё держа на руках то, что осталось от Эммы, и медленным шагом прошёл к выходу из дома, убитого порохом и верой в Империю. Фридрих пошёл по улице, даже не оглянувшись на лежащего в беспамятстве Фургиля, не обратив внимания на то, что отца с матерью на улице нет, и не попытавшись их отыскать. Он устремился вперёд, навстречу огненному шторму, со злобой бушевавшему на площади, изгаживавшему голубое небо столбами чёрного дыма, пожиравшему тех, кто посмел оказать сопротивление доблестной имперской армии – наряду с теми, кто не имел никакого отношения к этой битве и просто пытался выжить. Фриц шёл туда, в горящий, трескающийся, дымящийся, вздрагивающий от новых и новых ударов ракет огненный котёл. Он шагал по сухой земле улицы, медленно, но уверенно, словно бы даже как-то торжественно – туда, где всё должно было закончиться. Всё ближе и ближе подходил Фридрих к площади, всё жарче и жарче становилось вокруг; всё больше, жирнее, смелее вздымались языки пламени, пожиравшие прилегавшие к площади кварталы; всё громче и нестерпимее становился рокот разрывов, и вот уже он перерос в настоящий гром, сотрясавший несчастную землю под ногами, в тяжёлую поступь смерти, в которой чудился Фрицу какой-то неведомый такт, ритм. Фридрих шёл дальше, углубляясь в поле чёрных горелых трупов, неизвестно, да и неважно, чьих, шагая мимо бесформенных ошмётков тел, мимо оторванных рук и ног – шёл туда, в самый центр, где всё ещё стучали своими исполинскими кувалдами ракеты, уничтожая тех, кто и так уже давно был убит.       Фриц не помнил, сколько времени прошло, прежде чем он очутился на площади – наверное, совсем немного, хоть и казалось ему совсем наоборот. Время словно бы замедлилось во много раз, стало вязким, тягучим, упорно не желая пропускать его к сердцу города. Но и время было сейчас бессильно: как бы ни старалось оно, Фридрих добрался-таки туда, куда так стремился, добрался до так хорошо знакомой ему мощёной площади перед зданием ратуши, на шпиле которого развевались теперь жалкие обрывки синего знамени сепаратистов, совсем ещё недавно так горячо ненавидимого им, солдатом Империи. Теперь уж тут не было ни одной живой души: все, кто успел, убрались отсюда, когда начался обстрел, остальные окончили свой жизненный путь в пламени. Площадь предстала перед ним, затянутая чёрной пеленой дыма – чудовищная огненная пустыня, разворочённая взрывами и вобравшая в себя десятки разрушенных жизней. Всё восточное крыло ратуши – то самое, где работал отец – обрушилось, обнажив внутренности некогда гордого и величественного здания. Выходит, напрасно их с детства пугали Концом Времён, пришествием Воинов Хаоса? Это ли не конец… если не времён, то уж человечности – точно. А что может быть хуже этого?       И Фриц, держа на руках тело Эммы, вышел на площадь, встал в самый центр её, только одного и желая: пожалуйста, пусть всё это безумие поскорее закончится, пусть хотя бы он не увидит больше в жизни своей никакой мерзости. Здесь, на этой самой площади, началась его бессмысленная война с раскольниками – так пусть здесь ей и придёт конец. Если ракеты не пощадили ни одного из стольких людей, таких же точно, как и он сам – то не пощадят и его. Фриц положил тело Эммы на мостовую и присел рядом в ожидании того, что неминуемо должно случиться. Никаких мыслей в голове уже не осталось, да и не нужны они были больше. Сейчас, сейчас всё закончится. Только бы побыстрее, что ли…       Время замедлилось ещё сильнее, оно, казалось, вообще остановилось на месте, упрямо, словно осёл, не желая ни под каким предлогом двигаться дальше. Каким же ты был идиотом, Фриц Майер, какой свиньёй… Ты ушёл на эту войну, наплевав на всех, в том числе и на себя самого. Нужно было убедить отца бежать отсюда, уходить из Грюнбурга, как только всё это началось, в какой-нибудь Нульн, переждать там всё – и тогда бы Эмма осталась жива. Но теперь уже незачем об том думать. Всё когда-нибудь кончается. Кончается и жизнь твоя, Фридрих Майер, потомок дворянского рода…       Фриц не успел уловить тот момент, когда это произошло. Он просто ждал, ждал и ждал, казалось, целую вечность, вслушиваясь в грохот ракет, разрывавшихся слишком далеко отсюда, пока не увидел одну, яркой полосой прорезавшую грязный и чёрный от дыма небосвод. Зачем он выбрал себе именно такую смерть, посему не остался на развалинах родного дома, чтобы задохнуться угарным газом, не бросился на меч, а явился сюда, на площадь? Фридрих и сам не знал этого, да и не хотел знать. Он видел теперь только яркий-яркий огненный след, ярче и толще остальных, оставляемый смертью, стремящейся к уже разворочённой до корней площади. И почему-то он понял, что эта ракета – его… А потом была вспышка, и грохот, и страшный, валящий с ног удар – но какие-то мутные, отстранённые, словно пробивающиеся сквозь невидимую пелену. Его скосило, будто колос пшеницы в поле, крутнуло к земле и поволокло по камням. Жара почти не было, была только боль, странная, непонятная, словно бы пришедшая не извне, а изнутри. Эта боль вгрызалась глубоко в голову, сжирая его мозг, расползалась по телу, набирая всё больше и больше силы. Вскоре она уже переполняла его всего, целиком и полностью – глубинная, неодолимая, всепронзающая, всепожирающая боль. Но это продолжалась совсем недолго, ибо потом настал конец, милосердный, чистый и даже в какой-то степени правильный, такой, каким он и должен быть.       

***

      Всё это было очень, очень странно, странно до жути, до тревоги, выползающей из недр сознания перед лицом того, чего он не мог, как ни силился, понять. И дело было совсем не в том, что они обо всём прознали слишком быстро – нет, с такими информаторами, что есть у каждого уважающего себя государственного деятеля Империи, иного ждать и не приходилось. В смятение приводило другое, а именно то, что Борис так вступился за синих. Да, Мидденхайм частенько не разделял мнения Императора и Государственного Совета касательно того или иного вопроса, но чтобы высказываться вот так, открыто выражая своё недовольство внутренней политикой Рейкланда – такого не было уже давно. Неужели же Борис Хитрый ищет повода развязать гражданскую войну? Неужто он уже понял, насколько слабой и зыбкой стала власть Альтдорфа над всеми остальными провинциями в свете последних событий, и спешит воспользоваться этим? Да, сейчас им нужно быть очень осторожными, осторожными сверх меры, иначе один Зигмар знает, чем всё это может кончиться.       Вчера ночью, как раз накануне планируемого штурма мятежного Грюнбурга, когда Фолькмар, не выдержав нервного напряжения, уже отправился спать, в Альтдорф приехал посол из Мидденхайма, некий фон Юнгинген. Как только Фолькмар узнал об этом, он сразу понял, что ничего хорошего этот мидденландец с собой не принесёт – и оказался прав. Сейчас Великий Теогонист наравне с другими членами Государственного Совета вновь сидел за длинным столом, в резном кресле из красного дерева. Но это был другой зал, хоть и походивший как две капли воды на тот, где происходили заседания и слушанья Совета, за исключением, разве что, преобладания здесь пурпурного цвета вместо алого. В этой зале вели переговоры с послами других держав, равно как и провинций Империи, пользовавшихся слишком уж большой автономией. Здесь, чтобы выслушать посла, в отсутствие Императора решено было собрать всех членов Совета, в число которых входил и Великий Теогонист – кроме, разумеется, возглавляющего объединённую армию Курта Хельборга. Говорили в основном одни и те же: Бальтазар Гельт, фон Эберт, фон Крамер, фон Дитц – ну, и, конечно же, сам фон Юнгинген, господин посол. Однако, несмотря на то, что остальные, включая и самого Фолькмара, предпочитали отмалчиваться, переговоры всё равно выдались на редкость жаркими: на таких Великий Теогонист, наверное, ещё не присутствовал ни разу в жизни.       - Правильно ли я вас понимаю, господин фон Юнгинген? - говорил фон Крамер, министр юстиции, сухой седобородый старик, являющийся, судя по всему, самым старым из членов Государственного Совета, - Вы продолжаете настаивать на том, что Суверенная Провинция, правительство которой мы считаем сепаратистским, имеет право на самоопределение, и что вопрос существования её должен решаться в присутствии курфюрстов всех провинций Империи, представителей власти этого самого новоявленного территориально-политического образования, а также старейшины Вече полуросликов. И, однако же, у тех, кого мы называем раскольниками, было время на то, чтобы отправить петицию, которую мы непременно бы рассмотрели, с требованием хотя бы переговоров с официальной властью, которой они всё ещё обязаны подчиняться. Да, закон Империи чисто теоретически позволяет формироваться новым провинциям и обособляться старым – но, разумеется, только при присутствии предварительного прошения, адресованного самому Императору нашему, признать новый порядок узаконенным. Но синие не сделали этого. Они преступники – и не более того.       - Как раз в том и состоит суть вопроса, господин министр, - отпарировал фон Юнгинген, совсем ещё молодой, чуть старше фон Вельвена, представитель дворянства мантии, - что это время на определение Суверенной Провинции Рейкланд предоставлено не было. Как только те, кого вы именуете синими, стали говорить об отделении, Альтдорф при поддержке Талабекланда сформировал карательный корпус, хотя эти, как вы изволили выразиться, «раскольники» ещё не объявили самовольно, без соглашения на то Императора, о независимости.       - Похоже, господин фон Юнгинген, - зашамкал фон Дитц, и сейчас Фолькмар даже мысленно пожелал ему удачи в этой сумасшедшей дискуссии, в которой все средства были хороши, - вы располагаете несколько иными сведениями, нежели Совет, поскольку нам, напротив, известно о том, что те, кто выступает под синими знамёнами, свою Суверенную провинцию уже официально провозгласили. В Грюнбурге, например, они открыто заявили о том, что город теперь не подчиняется Альтдорфу.       - Однако же, господа, никаких действительно надёжных, задокументированных свидетельств подобного пока ещё не имеется, - продолжал гнуть своё посол Мидденланда, - равно как и никаких провокационных действий со стороны Провинции. Посему Мидденхайм считает то, что предпринял Совет, по меньшей мере, преждевременным.       - А то, что за какие-нибудь несколько месяцев синие флаги поднялись почти над всеми крупными городами Рейкланда – это, что же, не провокация? – не выдержал Фолькмар, но тут же прикусил язык, почувствовав на себе направленный из-под непроницаемого золота маски взгляд Гельта, словно бы говорившего неслышно: «Молчи, дурак. Не лезь в то, о чём не имеешь ни малейшего понятия». Нет, на самом деле, Фолькмара ни у кого не повернулся бы язык назвать человеком, не сведущим в политике. Просто иногда он срывался – вот как сейчас, например. И в данном случае Бальтазар был прав.       - Это, бесспорно, явилось ударом по политическим позициям Рейкланда, господин Великий Теогонист, - не преминул ответить на его явно неуместное здесь замечание фон Юнгинген, - И, тем не менее, подобное не является достаточно серьёзным поводом для того, чтобы начинать открытые боевые действия. Вдобавок ко всему, кампанию начал не Император, а Государственный Совет, который, как известно, не обладает правом принимать столь важные решения в отсутствие правителя. Ещё неизвестно, одобрил бы подобные меры Карл Франц.       - У нас не было иного выхода, - прогудел Бальтазар Гельт, - За последние месяцы ситуация в Рейкланде обострилась, а с Императором связь удалось наладить лишь на днях. Да, Карл Франц ещё не давал нам знать о своём отношении к принятым мерам – но я уверен, что на нашем месте он поступил бы так же. Империя должна остаться единой – и единство это мы обязаны сохранять любыми средствами, любой ценой, а иначе всё, что с таким трудом создавалось многие века, падёт. Вы ведь тоже знаете, что к нам вновь приходит Двухвостая Комета, господин фон Юнгинген? И догадываетесь, что в этот раз она, вероятно, принесёт с собой то же, что и в предыдущий…       - Разумеется, господин Верховный Патриарх, - ответил дипломат, похоже, ничуть не удивившись такому вопросу, - Мы знаем о том, что она прилетит зимой – и отдаём себе отчёт в том, что, возможно, нам, северянам, придётся стоять насмерть. Да, для человека, хоть немного знакомого с историей, покажется по меньшей мере странным, что явление Двухвостой Кометы зачастую совпадало с прорывами Хаоса – и он сделает вполне очевидный вывод, что здесь есть какая-то закономерность. Ясно, что эти события связаны, хоть мы и не можем пока объяснить, как именно. Но в настоящий момент имеет значение другое. Теперь, когда Империя стоит перед лицом такой угрозы, как вторжение воинов Хаоса, время для распрей закончилось. Если мы хотим встретить нового Навеки Избранного, кем бы он ни был, единым, монолитным блоком, нам следует забыть о разногласиях – хотя бы на время. Признать законность существования Суверенной Провинции Рейкланд – вот единственный способ, которым мы можем остановить затяжной конфликт, который вряд ли удастся разрешить до возможного пришествия нашего общего врага.       - Синие раскололи Империю! – вскипел Фолькмар, - Именно они нарушили её единство; они и никто другой есть главная угроза тому монолитному блоку, о котором вы говорите, господин фон Юнгинген. Если мы не покончим с этим – давайте, наконец, называть вещи своими именами, они не изменят от этого своей сути – с этим восстанием сейчас, если не подавим его на корню – о единой и неделимой Империи можем забыть. Да-да, господин фон Юнгинген, помяните моё слово, они в конце концов превратят эту свою Суверенную Провинцию в новые Пустоши, в новый Мариенбург, не подчиняющийся воле Альтдорфа. Вот, вот куда ведёт их движение! Мы должны, просто обязаны бить сейчас, пока ещё не поздно – и бьём. А иначе Империя встретит Хаос ещё более разрозненной, чем была до этого.       - Как вы уже поняли, господин Великий Теогонист, - продолжал гнуть свою линию посол, - Мидденхайм имеет другое мнение по этому вопросу и считает предпринятое Советом бессмысленным и жестоким актом насилия. Хотите называть вещи своими именами, господин Великий Теогонист? – неожиданно перешёл он в наступление, - Что ж, давайте. Ваш Государственный Совет хочет просто-напросто сохранить былую власть Альтдорфа над Рейкландом. Вы стремитесь защитить абсолютную власть Императора, но заходите при этом слишком далеко. Вы попирайте основы нашего строя, заложенного самим великим Зигмаром, право провинций на самоопределение и автономию, а вместе с ним и права дворянского сословия вообще. Возможно, вы и действуете из лучших побуждений, но… Подумайте вот о чём, господа: всякая провинция Империи ценит прежде всего свою независимость от воли альтдорфского двора – и готова на многое, чтобы защитить её. Вместе с тем, на последних выборах Императора Карл Франц победил лишь с незначительным перевесом: и это значит, что далеко не все провинции желают его власти. В совокупности с предыдущим это позволяет предположить, что последствия вашего смелого решения могут быть… далеко не такими, как вы рассчитываете. Ваша инициатива может ввергнуть Империю в пучину гражданской войны – и тогда её не спасёт уже ничто.       - Позвольте, господин фон Юнгинген, это уже, знаете ли, переходит всяческие границы, - зашипел фон Дитц, - Не хотите ли вы сказать, что мы здесь в отсутствие Карла Франца злоупотребляем властью – и своими действиями ведём всю Империю к гибели?       - Именно это я и имел в виду, господин министр, - сухо проговорил фон Юнгинген, - Мидденхайм прислал меня, чтобы я встретился лично с Императором, а не с членами Государственного Совета. С ним и только с ним буду я обсуждать далее этот вопрос. И я не думаю, хоть вы и другого мнения на этот счёт, что Император одобрит ваши просто-напросто незаконные действия, возможных последствий которых вы увидеть не смогли.       Фолькмар Мрачный Лик поймал себя на мысли о том, что неожиданное согласие большей части членов Совета на предложение Гельта уже начинает казаться ему подозрительным. Может, они рассчитывали на то, что Император не вернётся из похода – и тогда каждый из них выдвинет в качестве претендента на пустующий трон какого-нибудь своего ставленника? Да полно, было ли случайностью то, что орды Бошкодавов не оказалось в Грюнг Цинте? И был ли тот убийца, из-за которого армия лишилась связи с Альтдорфом, гоблинским? Ведь удобнее всего было бы захватить власть, когда армия Императора перебита, а значительная часть защитников Альтдорфа вместе с войском самого надёжного союзника Рейкланда задействованы в кампании против раскольников. А может, это всё устроил и не Совет, а сам Борис Хитрый, и восстание – дело рук Мидденланда? Непонятную игру ведёт этот посол, совсем непонятную. Чего он добивается на самом деле? Подготовить идеологическую почву для грядущей гражданской войны, чтобы вышло так, будто Мидденланд воюет за правое дело? Посеять вражду между членами Государственного Совета? Или… он и взаправду верит в то, что говорит?       - Я посоветовал бы вам быть более сдержанным в своих обвинениях, господин посол, - встрял в полемику, становившуюся всё более злой и жаркой, фон Эберт, - А то, знаете ли, всякое может случиться…       А вот здесь он явно зашёл слишком далеко. Вот уж ляпнул, так ляпнул, нечего сказать… Фолькмар зачастую бывал крайне несдержанным на заседаниях и слушаньях Совета, но таких слов он бы в жизни себе не позволил, тем более, в адрес дипломата из другой провинции Империи.       - Во избежание всякого рода недоразумений, - взвился фон Юнгинген, - Поспешу напомнить вам, что посол есть лицо неприкосновенное, и попытка тем или иным способом причинить ему вред будет абсолютно всеми расцениваться как наивысшее неуважение к политическому образованию, которое он представляет. Так что, господин министр, советую вам постараться, чтобы со мной на территории Рейкланда не случилось ничего из этого «всякого», иначе ваша чрезмерная активность может привести к последствиям, не выгодным ни Альтдорфу, ни Мидденхайму… А теперь – позвольте откланяться, господа. Всё это, конечно, очень интересно, но в следующий раз я буду говорить с Императором, а не с вами. Так что – до свиданья. Я остаюсь во дворце ждать возвращения курфюрста рейкландского Карла Франца.       Фон Юнгинген с достоинством поднялся из-за стола и поспешил к выходу из залы, а члены Государственного Совета ещё долго смотрели ему вслед в полной тишине.