Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Ты поймёшь, что узнал,       Отличил, отыскал       По оскалу забрал:       Это – смерти оскал!       Ложь и зло – погляди       Как их лица грубы!       И всегда позади –       Вороньё и гробы.       В. Высоцкий «Баллада о борьбе»              Темнота. Сплошная темнота, глубокая и холодная, совершенно пустая, как будто оставшаяся на месте чего-то безвозвратно утерянного, вырванного с мясом из бытия и небытия. Здесь нет и не может быть ничего и никого больше; он один здесь, совсем один, заплутавший на извилистых дорогах пустоты. Но почему-то, каким-то непостижимым образом понимает он, что летит – летит сквозь это жидкое чёрное ничто, падает куда-то вниз, хотя никакого низа здесь существовать не может в принципе. Неведомый вихрь крутит его, и он по какой-то причудливой спирали ввинчивается в тело этой пустоты, которая, может быть, и не пустота вовсе, по крайней мере, не совсем же. Не может быть, чтобы здесь ничего не было, кроме него. Должно же быть ещё хотя бы что-то.       Внезапно ему приходит в голову, что, если он здесь, то пустоты существовать не может. Раз он мыслит и чувствует, значит, он есть, а раз он есть, раз он существует в этом ничто, то, значит, оно, это ничто, не пустое. Оно наполнено, наполнено смыслом – ведь тот, кто жив, всегда сможет придумать какой-нибудь смысл, где бы он ни находился. Вот только – жив ли он? Ведь он же умер тогда. Но ведь сейчас он существует на свете, хоть и непонятно, где. А можно ли вообще существовать и при этом не жить? И, если он и взаправду умер – то почему же он сейчас не в царстве Морра? Во всяком случае, эта пустота на него не похожа, хотя… Кто знает…       Внезапно он замечает, что некто ещё летит, падает откуда-то сверху, некто такой же точно, как и он, закручиваемый неумолимой силой в невидимую пропасть воронки. Этот некто нагоняет его, затем скорости их выравниваются, и он видит, что это существо – не кто иной, как Фридрих Майер, только тот, другой, который сражался с неведомым врагом в ледовой пустоши.       - Пора, - говорит Фриц, глядя ему прямо в глаза, и он замечает каким-то образом, что скорость их падения стремительно увеличивается.       Глаза… А ведь и правда – теперь они у него стали совсем другие. С них спала та бледная мертвецкая пелена, которая застилала взор совсем недавно.Растворилась она, пропала и теперь не мешает ему видеть всё ярко и отчётливо, вот только – рад ли он этому? Хочет ли он видеть всё таким, какое оно есть на самом деле?       - Быстрее, - подгоняет его Фриц, - Сейчас ты должен поспешить, думать будешь потом.       - Но – зачем? – спрашивает он в недоумении, - Куда мне теперь спешить? Ведь я же умер, правда?       - Конечно, - соглашается Фриц, - Ты умер.       - Тогда скажи мне: куда спешить, если ты уже мертвец?       - Мертвецам спешить некуда. Но ты ведь не мертвец. Можно умереть, но так и не стать мертвецом, а можно заделаться им, и не умирая.       - И что же мне в таком случае делать? Куда я должен успеть?       - Всё очень просто. Нужно всего лишь родиться заново. Вон, взгляни, видишь свет, там, внизу? Мы уже близко.       И действительно, далеко-далеко под ними едва различимой белой точкой сияет в пустоте звезда. И он понимает: теперь у него есть цель. Он должен добраться до этой звезды, должен увидеть её вблизи – сколько бы времени ни пришлось потратить на это. Зачем? Там видно будет, зачем это нужно…       - Теперь будет легче, - говорит Фриц, продолжая лететь наравне с ним, - Теперь ты видишь маяк – и он не даст тебе сбиться с пути и заплутать в пустоте, если ты только сам этого не захочешь. Раньше туман перед глазами не позволял тебе увидеть его. Но всему когда-нибудь приходит конец, рано или поздно. Вот и туман тот рассеялся, теперь он больше не мешает тебе видеть мир вокруг. Но берегись: слишком сильный свет, не приглушённый ничем, может ослепить тебя – и тогда ты не узришь уже ничего и никогда. Понимаешь, о чём я?       - Понимаю, - отвечает он, - Хорошо понимаю. Теперь могу понять.       Звезда постепенно становится ближе; сильнее, ярче, увереннее разгорается её свет. Он не холодный и не горячий, не голубой, не жёлтый, не красный, не добрый и не злой, он просто чистый, чистый первозданно – и этим всё сказано.       - Дальше ты должен лететь сам, - неожиданно говорит ему Фриц, - Я не могу сопровождать тебя туда. Да в этом, по правде говоря, и смысла-то нет.       - А я… справлюсь сам? – сомневается он, - Я ведь никогда раньше не летал к звёздам и не видел их вблизи. Я не ослепну там, рядом с ней?       - Такой свет не способен ослепить: в нём нет ничего, что может повредить тебе. Ты справишься, я уверен в этом. Да, всё когда-нибудь кончается – но потом нечто новой приходит ему на смену. Сейчас тебе нужно лишь принять это нечто – и ничего больше. Ну, до встречи.       Фриц исчезает, растворяясь в пустоте, а он продолжает лететь дальше. Звезда расширяется, растёт – почему-то только вширь, удлиняясь и превращаясь в слепящую сияющую полоску, сужающуюся к обоим концам…       В глаза Фридриху хлынул поток света – слабый, но удивительно навязчивый. Он залезал в глаза, в самое нутро его, не давая сомкнуть веки – а, между тем, именно отгородиться от этого сияния, снова вернувшись в пустоту, Фрицу сейчас хотелось больше всего. Зачем здесь этот свет? Разве сюда стремился он, когда летел к звезде? Нет, этот свет меньше всего походил на тот, звёздный: не было в нём не только удивительной белой чистоты, но даже и самого призрачного намёка на неё. Это было какое-то бледное, серое, уставшее от всего на свете сияние, и шло оно сверху и с боков, а не снизу, и он уже не парил в пустоте, а лежал на чём-то мягком.       - Очухивается потихоньку, - проскрипел над ухом удивительно знакомый голос, - Вот и хорошо, а то я уж прямо и не знал, что делать с тобой. Но ты пока лежи, лежи, сил набирайся, рано тебе вставать ещё…       - Не хочу я… сюда возвращаться, - через силу прохрипел Фриц, мучительно выдавливая из себя каждое слово, - Здесь уже нет ничего. Я туда, к свету летел…       - Не убивайся ты так, Фриц, - сказал голос, - Что сделано, того уже не изменишь, что ушло, то не воротится уже. Но жить дальше нужно.       - Пусть встаёт, - произнёс другой голос, сухой, суровый и одновременно печальный, - Нечего ему лежать здесь.       - Он не встанет, - убеждённо отрезал первый, - Слишком слабый ещё. Шутка ли – контузило так… Надо для начала оклематься хотя бы чуть-чуть. Тут не каждый после такого выживет, а кто выживает – так калеками обычно на всю жизнь остаются. А он – ничего даже. Повезло…       - Нет, он встанет, - повелительно лязгнул металлом второй, словно бы абсолютно уверенный, и не без оснований, в том, что ему повинуются, - Он встанет – а иначе я ошибся в нём так, как не ошибался ещё ни разу в жизни.       Гельмут Крюгер, пронеслось в сознании Фрица. Нет, наверное, он всё-таки мёртв сейчас, и всё это – просто какое-то наваждение: ведь Крюгера не было среди рейкландцев, которых отправили на штурм Грюнбурга. А вообще – откуда ему-то знать? Может, и был, просто не встречались они ни разу.       - Возвращайся, - приказал Гельмут, - Ты нужен здесь, в этом мире, а не там, куда сейчас стремишься.       - Да, это точно, - через силу выдавил из себя Фриц и удивился, как тихо звучит его голос, - Я нужен Империи, как же… Только мне теперь уже посрать на неё.       - Забудь про Империю. Её свет уже однажды ослепил тебя – так, что ты не мог думать ни о чём, кроме служения ей. Теперь ты понял это. Но ты нужен людям, Фридрих Майер. Людям, понимаешь? Матери, отцу, может, и ещё кому-нибудь… Вот что важнее всего сейчас. Вставай, у нас полно дел.       - Зачем? Зачем ты хочешь, чтобы я вернулся? Ведь всё уже кончилось. Кончилась вера, Гельмут. Всё, умерла она… Нет её уже в живых. Так зачем, по-твоему, я должен что-то делать?       - Да хотя бы затем, что нужно похоронить её. Твою сестру. А вместе с нею – и твою мёртвую веру. Это ещё не конец, Фриц, совсем не конец. Поверь мне, было бы слишком просто, если бы этим всё закончилось. Когда-то я тоже думал, точно так же, как и ты сейчас, что пришёл конец – а вот, гляди, до сих пор живой.       Фридрих встал с кровати, ощутив жуткую боль во всём теле и с трудом переборов сопротивление чего-то, отчаянно напиравшего изнутри. Голова закружилась, перед глазами замаячили красные круги, в ушах зазвенело – и каких-нибудь несколько секунд Фрицу казалось, что сейчас он снова потеряет сознание или, того лучше, умрёт, опять погрузившись в чёрное небытие. Но этого не случилось.       - Уж не знаю, стоит ли, - засомневался тот, другой, низенький и плотный – его звали Фургилем, как вспомнил теперь Фридрих, - Он столько всего пережил, и тут вдруг сразу – вот так…       - Он целее меня во всех отношениях, - произнёс с деланым равнодушием Крюгер, - Пошли, Фриц.       Реальность возвращалась постепенно. Сначала Фриц слушал только знакомые голоса и лишь после того, как встал с постели, снова обрёл способность нормально видеть. Он находился в какой-то небольшой комнатке с единственной кроватью, тумбочкой, шкафом и пирамидой из нескольких поставленных друг на друга ящиков. Комната была на совесть, образцово, убрана, но это не могло скрыть ни начинавших уже гнить досок пола, ни громадного мокрого пятна на потолке.       - Где мы? – спросил Фридрих – не потому, что это было так уж важно сейчас, а просто из-за того, что хотел почувствовать некую связь с этим ужасающим, но родным миром, который ему волею судьбы так и не удалось покинуть.       - У меня в комнате, на постоялом дворе, - ответил Фургиль, - Ты ходить-то хоть можешь?       - Могу, могу. А… сколько я так лежал? Почему-то ни ракет не слышно, ни аркебуз, ничего… Что, кончился уже бой?       - Сейчас утро, Фриц, - сказал Крюгер, - Восходит солнце. Солнце нового дня. Битва за Грюнбург кончилась, Рейкланд совместно с Талабекландом разбили синих. Город, а вернее, то, что от него осталось, теперь снова подчиняется Империи. Мать почти до утра с тобой сидела, пока отец гроб искал, вот, недавно ушла только, когда поняла, что всё хорошо будет. Хоронить будем сегодня, даже ненадолго негоже мёртвую бросать, сам знаешь, ни ульриканам, ни зигмаритам…       - Я не понимаю, Гельмут, я ничего не понимаю, объясни хоть ты…       - Потом, - оборвал его доппельзольднер, - Конечно, у тебя накопилось много вопросов – но всему своё время. Сейчас мы должны идти за ней.       Больше Фриц не произнёс ни слова. Они вышли на улицу с постоялого двора. Похоже, это была южная часть города: разрушений и трупов здесь было куда меньше, чем там, где прежде велись основные боевые действия – зато на севере вставала жидкая полупрозрачная стена серого дыма, нависшего над пепелищем и, похоже, упрямо не желавшего покидать его. Но солнцу, казалось, всё равно было, что вчера здесь произошло сражение: восток сиял струившимся из-за крыш домов алым светом, первые лучи которого уже играли на уцелевших после боя окнах – так же, как и всегда по утрам. Солнце выбиралось из-под земли медленно и неспешно, но Фриц знал, что пришествие его не отвратить уже никакими силами, что пройдёт совсем немного времени, и оно зальёт своим кричащим новым светом улочки полуразрушенного города. Фридрих почувствовал что-то глубоко внутри себя, то, чего там, казалось, не должно было там быть, то, чему там нет место – и всё же… Это яркое и радостное солнце, это небо, потихоньку светлеющее, покрытое алой краской на востоке, эти первые блики на шпилях и флюгерах – неужели же всё это для того, чтобы люди страдали? Нет, он должен, просто обязан хотя бы надеяться, что всё это на самом деле не так, что ему снова кажется одно, а на деле имеет место совсем другое… Но умом Фриц понимал, что это уже не тот прекрасный мираж, который заполнял его сознание до недавнего времени. Это реальность, омерзительная и жестокая, и с ней не сделаешь уже ничего – остаётся только принять всё, как есть. Или нет?       Как же ты слаб, как же слаб, Фридрих Майер… Ты ничего – абсолютно ничего – не в состоянии изменить. Ты только думаешь, что сам можешь что-то решить, а на самом же еле всегда за тебя всё решают – либо те, за кем власть, либо те, кто умнее, либо просто обстоятельства, безликие и безразличные ко всему. Что ты изменил своими метаниями? Ничего ты не изменил. Ты ушёл из Грюнбурга, ты захотел сражаться за Империю – но Империя выбила бы отсюда раскольников и без тебя, никакого проку с твоей помощи никому не было. Теперь вот ты думаешь, что не нужно было воевать под алым знаменем – но ведь это тоже ничего бы не изменило, и точно так же стали бы имперцы штурмовать Грюнбург, и точно так же гибли бы люди, и Эмма, возможно, тоже, если бы вы не ушли отсюда. Да, ты пешка, Фриц Майер – ты пешка, потому что не можешь быть никем иным, кроме пешки, потому что не достоин играть какую-нибудь более значительную роль. Мир разваливается на части – а тебе остаётся лишь смотреть на это, лишь понимать, что он разрушится всё равно, как бы ни старался ты удержать его от этого. В своей жизни ты совершил предостаточно ошибок, но самой главной, самой значительной, самой глупой из них было вступление твоё в ряды солдат Империи. Почётная, однако, это профессия – убивать. Почётная – ну и Хорн с этим почётом. Всё, хватит, ты не хотел ничего этого, это всё как-то само собой началось. Сколько людей ты убил вчера, Фриц, признайся себе… Вот видишь, ты даже не помнишь их всех, не помнишь, сколько их было. Когда зверь, который вырвался из клетки на свободу, рубил своими руками алебардистов в проломе, он, что, задумывался над тем, что эти люди не заслуживали смерти – так же, как и твоя сестра?.. А что будет потом? В кого ты превратишься, если доживёшь до конца этой долбаной войны?       Фридрих взглянул на шедшего по правую руку Гельмута Крюгера – и понял, что теперь уважает доппельзольднера куда больше, чем тогда, раньше, ещё до своего перерождения. Судя по всему, этот мастер меча на самом деле прошёл уже через множество сражений, и всё же – умудрился остаться человеком, сумел сохранить в себе то, что Фриц сейчас так боится потерять. Сострадание. Жалость. Любовь. Достоинство, в конце концов. Только вера куда-то затерялась – но, наверное, не было ещё ни одного такого человека, которому удалось бы сберечь её в урагане огня, крови и перемен. Значит, всё-таки, можно? Ведь это уже хорошо, на самом-то деле. Главное, очевидно, идти по тому же пути, что Гельмут – и постараться не сбиться с него.       И всё равно… Если Гельмут не хочет воевать – зачем тогда он остался в имперской армии? Ведь он же понимает, он просто не может не понимать, что уход его ничего не изменит – но почему-то продолжает сражаться. Вот уже и эта, новая война захватила его. Зачем, ну зачем Гельмуту эта новая кровь на руках? Как-то странно всё получается. А, впрочем, здесь всё странно, пора бы уже привыкнуть принимать всё как есть и не удивляться ничему.       Есть, конечно, и у него самого выбор. Он может покинуть имперскую армию. Но как же тогда получится: он уйдёт, а Гельмут, Леопольд, Карл – останутся и будут рисковать жизнью непонятно во имя чего? Нет уж, если бросать это поганое дело – так уж всем вместе. Или не бросать вовсе. Но Гельмут наверняка откажется – иначе он давно стал бы простым бюргером. Хотя… Всё равно надо будет поговорить с ним – так или иначе.       Фургиль привёл их на ту самую улицу, где жил когда-то Фриц, к тому самому двухэтажному дому, где он вчера не сумел спасти Эмму. Кругом не было видно ни души, улица казалась Фридриху ещё более пустынной, чем тогда, после битвы на площади. Словно бы вымер город от какой-то страшной болезни, или зверолюды вырезали всех его жителей, или некий неведомый катаклизм обрушился на него, или некромант какой использовал своё самое смертоносное заклинание и разом очистил от жизни целый город. Но это была не чума, не чудовища, не стихийное бедствие и не магия, это было нечто гораздо более ужасное, злобное и беспощадное. Это были люди, люди, которым дали в руки веру, сталь и порох: последние – для того, чтобы убивать, а первую – чтобы оправдываться перед собою.       Странно, но сейчас Фрица не мучила совесть из-за того, что он не смог вырвать из лап смерти свою сестру – вероятно, потому лишь, что всё нутро его ядовитым гноем заполнила горечь, горечь бесконечная, такая, которая способна вытеснить своим жирным весом всё остальное. Всё, оборвалась жизнь. Так мало людей были ему по-настоящему дороги – и теперь исчезла Эмма, одна из них, самая невинная и чистая. Ей не за что было расплачиваться. Вот пусть ещё кто-нибудь скажет ему, что есть на свете справедливость. Вот где она сейчас, например? Что, рано до сих пор? Так что же ещё должно произойти, чтобы до него там, наверху, наконец, дошло, что он нужен здесь? Мало ему трупов, мало ему убийц поневоле, мало ему некогда счастливых семей, разрушенных войной? Мало ему всего этого? Видно, да, мало. Видно, кажется ему, что все эти страдания – так, в пределах нормы, и нечего вмешиваться в жизнь земную из-за них. Медяк цена такому богу, Хорн бы его побрал.       Миновав обгоревшие развалины, некогда бывшие домом Майеров, они свернули на какой-то переулок, узкий и тесный. Там Фрица уже ждали отец и мать. Оба не произнесли не слова, увидев их троих. Господин Майер лишь с каким-то осуждением, смешанным с недоверием, посмотрел исподлобья на Фридриха. Мама, казалось, сначала вообще не обращалана происходящее никакого внимания, уставившись страшными остекленевшими глазами в одной ей видимую пустоту, и лишь заметив Фрица, оживилась, вздохнула с облегчением и, расплакавшись, бросилась к нему – но даже после этого продолжала хранить полное молчание. Фриц обнял мать - и только тут увидел, что родителей его разделяет гробик – маленький, тёмный, наскоро сколоченный из старых досок – а рядом стоят три лопаты.       - Ага, нашли, стало быть… - проскрипел Фургиль, - Ну, что же, начнём… Медлить нечего.       - Подожди, - только сейчас понял Фриц, - Мы, что же, вот так, впятером, и будем? Это же почти как этого, Раухенбаха, хоронили тогда. Она большее заслужила. Созовём всех, кто знал её.       - Нет, мы сделаем это сейчас, и только впятером, - отрезал Крюгер, - В городе сейчас бардак творится, особенно в северной части его: вот будем идти, увидишь. Мы никого больше не найдём: нам никто, просто-напросто, дверей не откроет. У них нет оружия, как у нас, вот и боятся они, и правильно делают. А надолго труп оставлять нельзя, сам знаешь. Мёртвые ведь тоже иногда встают, - добавил он почти шёпотом, так, чтобы не слышали родители Фридриха, - и лучше уж, если они лежат в гробах и под землёю. Плохо то, что жреца Морра нынче в Грюнбурге днём с огнём не сыщешь: я к их храму ходил, он разрушен весь, ракеты постарались, так что не знаю вообще, жив ли хоть один черноризец – вполне возможно, что и нет. А если и жив, то всё равно сейчас не найдём – и это хуже всего. Жрец своими обрядами хоть как-то смог бы предохранить от того, что может случиться, а теперь… Помнишь сказки, которые тебе рассказывали, когда ты маленьким был – не про доблестную имперскую армию, а те, другие, от которых потом всю ночь заснуть не можешь? Вы ведь с Леопольдом уже убедились, что кое-что из них – правда…       - Не здесь, Гельмут… - только и смог выговорить Фриц, - Только не здесь, Грюнбургу и так уже досталось ни за что.       - Может, и не здесь, - протянул Крюгер, - А может, и здесь. Впрочем, нам и без мертвецов сейчас хлопот хватит. Бой закончился – а кошмар всё ещё продолжается. Пока что он катится по северным улицам города, ближе к стене, но скоро придёт и сюда. Ты увидишь, о чём я говорю, придётся тебе увидеть и это тоже. Что уж тут поделаешь: прозревать – так прозревать до конца. Это больно, уж я-то понимаю. Но по-другому у тебя и не получится.       - Хватит об этом, - оборвал Гельмута Фургиль, - Вон, телега стоит, видите? Вроде обе оси целы, колёса – тоже, так что ехать сможет. Кладите её туда – и повезём, всё легче будет.       Крюгер взял гроб с одного конца, Фридрих – с другого. Он был удивительно лёгок, как и Эмма тогда, словно бы внутри не хватало чего-то важного, что должно было там быть, но по какой-то причине исчезло. Они погрузили деревянное вместилище того, что совсем ещё недавно было живым существом, на телегу, затем впряглись втроём – Фриц и Гельмут – и потащили по дороге, высушенной и выжженной безжалостным солнцем конца лета, направляясь к грюнбуржскому кладбищу. Фургиль, слишком низкий для того, чтобы помогать им, шагал впереди; отец с матерью, взявшись за руки, плелись сзади.       Когда они вышли на площадь перед ратушей, Фриц обнаружил, что здесь снова, уже в который раз, всё изменилось до неузнаваемости. Кровь на булыжнике мостовой уже высохла, и теперь по серым и багровым камням бегали туда-сюда солдаты вперемешку с какими-то голодранцами без униформы. Они таскали брёвна и доски, строгали, что-то сколачивали из них, строили что-то. Работа, судя по всему, началась совсем недавно, но Фриц понял уже, что станет результатом стараний этих людей. Деревянный помост, а на нём плаха и, может, виселицы для особо важных бунтарей, для тех, кто должен будет долго висеть на всеобщем обозрении, вонять на жарком солнце, служить кормушкой падальщикам в назидание остальным инакомыслящим, не согласным с политикой Империи. Они здесь строят эшафот.       Фриц посмотрел на всех этих людей, занятых своим трудом, носивших доски будущего покрытия, длинные балки, массивные стойки столбов основания – в большинстве своём бодрых и даже весёлых, то и дело шутивших и ругавшихся. Сейчас он был бы, возможно, и в их числе; он мог бы точно так же строить этот страшный помост, на котором назначено вершиться слепому имперскому правосудию – тому самому правосудию, которое так и не покарало ни воров, сбывавших армейское оружие, ни бездарей, выдававших себя за медиков, но теперь будет карать тех, кто пошёл против державы Зигмара, неважно, по какой причине. Он мог бы оказаться в числе тех людей, кто искренне радовался победе над раскольниками, несмотря на то, как дорого она обошлась жителям Грюнбурга. И он мог бы радоваться вместе с ними – но он не был среди них. Не из-за своего дворянского происхождения, не из-за человеколюбия, не из-за сомнений в правоте Империи – из-за того, что они принесли смерть не просто в какой-то город, а в то самое место, где он родился и прожил большую часть своей жизни, казавшейся раньше такой спокойной и предсказуемой, а теперь вдруг начавшей выделывать невообразимые кульбиты. Это был город, где жила его семья, город, в котором прошло его детство, город, к судьбе которого он, как ни крути, просто не мог быть равнодушен. Если бы они брали тот же Богенхафен, откуда приехал фон Раухенбах – разве страдал бы он так, разве переживал бы, видя какую-нибудь тамошнюю площадь перед ратушей искорёженной, изуродованной, ставшей одним гигантским вместилищем страха?       У левого крыла ратуши всё ещё горел один костёр – исполинский, избравший пищей своей какую-то рукотворную гору – но горел как-то жидко, лениво, пуская в небо густые клубы тёмного дыма. Порыв ветра донёс до Фридриха отвратительный запах горелого мяса: на том костре сжигали трупы. Фриц пригляделся к этой страшной топке, сам не зная, зачем – и понял, что туда без разбору сложили все тела, которые лежали прежде на площади: там были и алые, и синие, и беззнамённые рыцари, и рейксгвардейцы, и мирные горожане, просто попавшие под горячую руку. Этакая братская могила, в которой все различия стёрты, люди уравнены, обезличены, сплавлены в одну общую усреднённую серую массу – так, чтобы абсолютно ничего уже не осталось от них таких, какими они были при жизни – и забыты. Да, так вот и убивают память о людях. Убивают – потому что сами боятся её, сами хотят всё предать забвению – и считают, что потеря памяти о самом страшном есть наилучший из возможных исходов. И ты мог бы тоже думать так, Фридрих, и был бы куда менее несчастен, чем теперь. Но по какой-то роковой случайности ты не принимаешь в этом участия, ты на всё смотришь со стороны, сверху – и видишь много такого, чего твоему несчастному существу видеть не положено. Ты – не убийца, ты – не жертва, ты – и то, и другое в одном лице. Леопольд, наверное, чувствует то же самое… Леопольд? А что с ним сейчас? Тогда, на стене, он оставил Коха вместе с остальными ранеными, поражённого омерзительным не то грибком, не то животным, не то чем-то ещё. Как он мог так поступить? Ну, конечно, был приказ и всё такое… Что же, значит, это был идиотский приказ, никому даром не нужный. На войне нужны лишь те, кто способен послужить делу убийства – остальных же просто не существует. Только бы Леопольд не ушёл следом за Эммой, только бы он остался в живых. Да, пусть он пьяница, этот Кох, пусть он решил отправиться в Альтдорф так же необдуманно, как и сам Фриц, но ведь за последний месяц он, Леопольд, стал ему другом – и этим всё сказано. Это с ним вместе они бежали от зверолюдов, с ним вместе шли в самоволку. Этот проклятый бой, этот штурм Грюнбурга… Война уже отобрала у него сестру – и будет совсем погано, если она заберёт ещё и товарища. Нет, нужно будет обязательно найти Коха, во что бы то ни стало, как только они придадут земле Эмму.       Кладбище тоже значительно изменилось по сравнению с тем, каким Фриц видел его в последний раз. Действительно, глупо было бы полагать, что обстрел, изуродовавший, искрошивший всю северную часть города, пощадит его. С детства Фридриху внушали, что покой мёртвых тревожить нельзя, что кладбище – это своего рода святое место, где недопустимы ни насилие, ни разрушения, ни даже сама мысль о подобном. Но для богов ничего святого, как известно, существовать не может: во всяком случае, никто из них не снизошёл до помощи последнему пристанищу смертных. Описать увиденную Фрицем картину было непросто, во всяком случае, ему самому, никогда не сталкивавшемуся с подобным. Жуткая она была – вот и всё, больше добавить нечего. Словно бы на кладбище, некогда таком почтенном, опрятном и ухоженном, там, где прямые дорожки разрезали травяное поле на ровные зелёные квадраты, там, где аккуратными рядками стояли подстриженные осины – оберег от нежити – поработала недавно целая армия гробокопателей, разрывавших могилы без разбора, разбивавших дубинами или разрубавших топорами на мелкие кусочки гробы, валивших старинные могильные камни, безжалостно выкорчёвывавших деревья. Воронка у самого входа, оставшаяся от взрыва ракеты, до неузнаваемости исковеркавшего железные прутья ворот; воронка чуть дальше, глубокая, внутри которой валяются части тела потревоженного покойника; ещё воронка, и ещё…       - Пойдём туда, глубже, - сказал Крюгер, - к самым старым могилам, к предкам её. Ты ведь знаешь, где они, Фриц?       - Знаю, - с трудом произнёс Фридрих, - Пойдём туда, где Хайнрих лежит.       - Не надо к Хайнриху! – воспротивился отец, - Лучше к моим предкам, чем к нему! Да ты… Ты вообще понимаешь, Фриц, что ты какое говоришь? Хоронить её рядом с человеком, который чуть ли не поклонялся тому, что её погубило! Хайнрих… Старый такой, мудрый, честный… Он-то всё это говно и вдолбил тебе в голову, Фриц, - сказал он, покосившись на маму, уже снова мысленно пребывавшую в том же самом небытии, что и прежде, - Про Империю, про оплот Порядка, про последний бастион сопротивления Хаосу, про вот это вот всё, которое бредом было и бредом останется… Империя… Сборище бюрократов, воров и убийц – и больше ничего! Видел бы он, Хайнрих, что творится сейчас, видел бы, во что его великая имперская армия Грюнбург превратила – так его бы на месте удар хватил. Но ему повезло, видать: помер раньше, чем случилась эта вот дрянь, да так ничего и не понял. Сказочки-то рассказывать он хорош бал, да, вот только не было в тех сказочках правды ни капли, одна брехня была сплошная. А он, дурак, и сам-то верил в эту бредятину, вот что самое страшное… ну, что, скажешь, не так, Фриц? Скажешь, не стреляли по городу, не разносили всё к Хорну ракетами? Скажешь, не видел ты, что вытворяет эта ваша армия?       Фриц молчал, опустив голову. Возразить господину Майеру было нечем. Хайнрих лгал – да, лгал искренне, лгал, сам не желая верить в то, что говорит ложь, сам убеждая себя в том, что это правда, но всё же – лгал. Ведь истина, она везде и всегда одна и та же, а тот, кто может, но не хочет видеть её – лжёт, прежде всего, самому себе. А Фриц верил деду – и видел всё таким, что оно соответствовало этой вере, и плевать хотел на обратную сторону медали, которая нет-нет, да и проглядывала сквозь блеск фальшивого золота, фальшивой силы, фальшивого порядка и фальшивых надежд. Но теперь… Теперь-то пелена слетела, наконец, с его глаз. Теперь он видит истинный мир, истинную Империю, а не призраки их порождённые его разумом. Теперь он видит их – и потому совсем не знает, как быть дальше.       Они вышли к тому месту, где были похоронены предки отца, и стали рыть Эмме могилу: Фриц, Гельмут, господин Майер и Фургиль, доставший из недр висевшего за спиной рюкзака сапёрную лопатку, какими пользовались гномы из подрывных бригад и инженерных частей. Мама стояла в сторонке и всё так же бесцельно смотрела в далёкое ничто.       - У неё сейчас тоже что-то вроде контузии, как и у тебя было, - пояснил Фургиль, вонзая в сухую землю острие лопаты, хотя Фриц и так прекрасно понимал, в чём тут дело – или думал, что понимает, - Только это ещё сильнее, чем просто от взрыва, это так быстро не проходит. Она видела, как умирает её дочь, но помочь ей ничем не могла – а это страшно, поверь. Матери сейчас куда хуже, чем тебе. Ей бы теперь как-то отвлечься, уйти от этого, что-то новое найти себе… Хотел я с ней посидеть, поговорить, от похорон от этих её отвлечь, нечего ей о них думать сейчас – но упёрлась она, и всё, и ни в какую, сидит себе и сидит, думает и думает свои думы. Ну, ничего, всё проходит – и даже это. Время память убивает – ну, или хотя бы притупляет её. Если оно, конечно, есть, это время. А отец твой всё гробовщика искал – только, ясно дело, не нашёл, в таком бардаке-то. Сам гроб и сколотил – из досок, что мы с тобой раскидывали. А мать всё ждала, пока ты очухаешься, всё не хотела отходить от тебя. Чуть-чуть не застала она, как ты проснулся… ну, или, в общем, вернулся оттуда, где был.       Фриц уже не слушал его. Всем существом своим он словно бы сросся с лопатой, стал частью её, и была у него теперь одна лишь цель, заветная, наиважнейшая: копать, копать всё глубже и глубже, вырыть яму, котлован, дыру в какую-нибудь бездну, докуда никто ещё не добирался – чтобы докопаться, добраться до самых глубин, до чего-то такого, что ещё способно вернуть ему веру. Раз за разом всё глубже и глубже вонзался в серую почву блестевший на солнце клин лопаты, всё ниже опускались они, всё дальше от них становилось солнце, всё выше делалась куча земли, потревоженной при рытье могилы. Тупая, монотонная работа неожиданно приобрела какой-то новый, тайный смысл, ведомый одному лишь Фридриху: чудилось ему, будто они все вчетвером медленно погружаются в какую-то пучину, наподобие моря, которого он никогда не видел – туда, откуда нет возврата, и весь смысл жизни их в том лишь и состоит, чтобы уйти в неё возможно глубже.       Не были едины солдаты на марше, как бы там ни надрывался лейтенант Рихтер. Не были едины они с талабекландцами, когда бежали по направлению к пролому в стене под огнём мортир, арбалетов и аркебуз, выкрикивая патриотические лозунги. А вот здесь… Здесь, сейчас стали они внезапно едины, четыре человека и гном: сначала лишь те, кто с безумным и злобным остервенением рыл могилу, а затем и стоявшая рядом женщина, его мать, которая хоть и весьма смутно понимала сейчас, что творится вокруг, но всё равно каким-то непостижимым образом была вместе с ними. Никакая любовь к Родине, никакие благородные стремления, никакая общая цель не смогли бы объединить их так, как это сделало отчаянье, безграничное, безбрежное отчаянье, океаном своим поглотившее их всех.       Единение просуществовало совсем недолго. Оно развеялось, как дымка на ветру, пропало, не оставив и следа, когда они вырыли могилу, медленно и осторожно опустили в неё гроб, вмещавший маленькое безжизненное тельце, а затем засыпали, поставив простой деревянный символ Молота, чем-то похожий на ту табличку, что установили у могилы фон Раухенбаха.       - Надгробие поставлю в лучшие времена, - проговорил отец, словно бы оправдываясь перед кем-то, - Сейчас всё равно её предать земле нужно было, как положено, а памятник – он подождёт, он потом будет, когда это всё кончится. Слышь, Фриц, - во второй раз в этот день обратился он к Фридриху, - Сколько это всё твориться будет, тебе, случаем, не сказали? А то пришли вы – рушите, потом придут снова синие – снова порушат, потом снова вы… Ну, куда это годится? Вы уж постарайтесь там, чтобы оно поскорее утряслось, ну, хоть как-то, что ли…       - Скоро фронт на запад и на юг сместится, - ответил Фриц, дабы показать, что он знает хоть немного о возможных дальнейших планах командования, - Грюнбург в стороне останется, больше здесь боёв не будет.       - Хотелось бы верить, - проскрипел Фургиль, - А то ведь кто его знает… Все дороги что имперцы, что синие перекрывают, и не выедешь теперь отсюда без особого разрешения-то. Сколько я уже тут штаны просиживаю, а ведь хотел дальше по городам поехать: в одном Грюнбурге всё моё добро не продашь.       - Правда, Фургиль, - подхватил господин Майер, - такие сволочи они все… Я сначала, ты ж знаешь, на синих работал, ну, думал, сменится власть, и относиться к людям станут по-другому. А они – нет, такие же точно, как имперская верхушка. Да, Фриц, в одном ты прав был: замануху они устроили нам, и мне тоже. О прошлом нашем вспомнить пообещали – ну, я-то, как дурак последний, и повёлся… А сам же говорил всю жизнь, что никому доверять нельзя.       - Не поминай старое лишний раз, - махнул рукой Фургиль, - Пошли вообще отсюда, не люблю я по кладбищам шататься, одни мёртвые тут. Маргариту бы нам ещё твою выходить как-нибудь… – он взглянул на госпожу Майер, - Ну, ничего, оклемается она, я помогу, в крайнем случае…       - Нет, ну до чего же гниды, - продолжал гнуть своё отец, подавая госпоже Майер руку: сама она идти не смогла бы, - Что одни, что другие…       Стоявший чуть в стороне Крюгер махнул Фридриху рукой:       - Подойди, Фриц. Они там сейчас и сами разберутся втроём. А вот ты один – нет.       Фриц отдалился от остальных и подошёл к Гельмуту, всё ещё не понимая, куда тот клонит.       - А мама? - спросил Фридрих, - Ей же сейчас тоже уход нужен.       - Догоним их потом, - сказал доппельзольднер, - А с матерью твоей всё в порядке будет. Человек многое может пережить. И пострашнее того, что вчера случилось, выносили. Да и вообще, по правде говоря, долго ты с ней сидеть не сможешь: скоро весь этот хаос в Грюнбурге кончится, ну, или более-менее… сгладится, что ли – и вот тогда нужно будет вернуться в наши с тобой отряды.       - Я туда больше не вернусь, - отрезал Фриц, резко, гораздо грубее, чем намеревался, - Уже предостаточно мерзости всякой видел, всё, хватит с меня с мечом размахивать.       - А придётся вернуться, - покачал головой Крюгер, - Иначе станешь ты, Фриц, дезертиром – а с ними тут, на войне, разговор короткий…       - Ну, приду и разорву этот их контракт к Хорну, достала меня дрянь эта, которую они тут творят… Которую мы творим.       - Сомневаюсь, что получится, - вздохнул Гельмут, - Сейчас у нас каждый боец на счету, вряд ли хоть кого-то теперь так запросто возьмут и отпустят. Вот слышал я, вчера вечером гонец прибыл сюда, - ещё сильнее помрачнел мастер меча, - Докладывал, вроде бы, что императорскую армию, которая на Грюнг Цинт ходила, орки сильно потрепали. Так что тут, того и гляди, мобилизацию всеобщую объявят, а ты надеешься покончить с этим делом… Если бы всё было так просто… Но тут ведь как: начал ты хоть раз, и всё, и перестал быть обычным человеком, а стал убийцей.       - Да, здорово, видать, мы все этой сраной Империи нужны, - процедил Фриц и сплюнул на кладбищенскую дорожку: раз уж землю здешнюю вчера ракетами вспахивали, то плеваться и подавно можно, всё равно это не кладбище уже, а не поймёшь что.       Нечто в словах Фридриха рассмешило Гельмута Крюгера. Из груди доппельзольднера вырвалось что-то, похожее на слабый и сиплый кашель, прерывистый, рыдающий – и почти сразу затихло.       - Ты и взаправду думаешь, даже теперь, будто бы нужен нашей Империи? – вымолвил, наконец, Крюгер после долгого молчания, - Нет, поверь мне, Фридрих Майер со своими идеалами, мечтами, сомнениями, привязанностями Империи не нужен. А нужны ей аркебузиры, и мечники нужны, и копейщики – словом, солдаты, те, кто не могут задавать сами себе вопросы, те, кто будет делать лишь то, что от них требуется. Иначе говоря… им нужна только какая-то часть тебя, какой-то кусок. Выдернут они его с мясом из твоего существа, а остальное всё выкинут, потому как не нужно оно им. Люди создали Империю – но сами они не годятся для того, чтобы быть шестерёнками этой машины, слишком много в них всяческой дури ненужной. Понимаешь, о чём я говорю?       - Да. Теперь-то понимаю. Ещё вчера утром, перед боем, не понял бы. Но теперь-то я не слепец больше. Вот только… почему, чтобы я прозрел, понадобилось погибнуть человеку, которого я любил?       - Так уж всё устроено, - ответил Гельмут, - Жизнь не спрашивает нас, какой она должна быть. Она просто есть – и всё. И иногда она творит вещи настолько странные, что специально и не придумаешь никогда. Знаешь, если бы мы штурмовали какой-нибудь другой город, если бы твоя сестра не умерла… ты бы всё равно в конце концов увидел то, что должен был – но только времени на это потребовалось бы гораздо больше. Я многие годы к этому пониманию шёл, через победы, поражения, надежду, отчаянье – и теперь вот жалею, что дошёл. Потому как – трудно тому, в ком нет веры, ты скоро это поймёшь.       - Но ты ведь… живёшь. Живёшь, несмотря ни на что – и остаёшься самим собой.       - И верно, живу, - согласился Крюгер, - Да, жить-то так можно – только недолго, на многие годы не хватит, пожалуй.       - Скажи, Гельмут… Одно мне только непонятно… Почему? Почему ты продолжаешь сражаться за Империю – после всего того, что видел?       - А почему ты ушёл из Грюнбурга и отправился в Альтдорф – ночью, вдоль границы Рейквальда? Почему рисковал своею жизнью, а? Чем тебе так не угодили эти синие – не только же тем, что на площади порядок наводили?       - Я пошёл… - неуверенно начал Фридрих, - Я пошёл, потому что думал тогда: я нужен Империи.       - Нет, Фриц. Ты пошёл, и идёшь, и будешь идти дальше по тому же пути – потому что этоИмперия нужна тебе. Да, мы живём в страшной стране, и теперь ты тоже это понимаешь. Здесь правят виселица и золото – и больше ничего. Все, кто не согласен с политикой государства – либо изменят свою точку зрения, либо распрощаются с жизнью. Честность здесь не нужна, здесь только взятки, кумовство да подхалимство. Но помни, Фриц, что лучшего у нас нет. Тебе жить в этой проклятой стране, тебе любить здесь, ненавидеть здесь, надеяться здесь. Почему нельзя всё изменить, перевернуть, спросишь ты… Да потому что за пределами Империи – Хаос. Хаос, который не дремлет, Хаос, который ещё даст знать о себе. Империя – что твой башенный щит, Фриц. Он тянет к земле, он замедляет движения, он мешает, его то и дело хочется бросить на землю, но, когда придёт время, и на тебя обрушится удар – он примет его на себя. Империя, Бретония, королевства гномов… Всё это те ещё дыры, скажу тебе по совести. Но… пойми одно, Фриц Майер. Они – не самое большое зло, какое может с нами приключиться.       - То есть – по-твоему, придётся, как ни крутись, всегда выбирать из двух зол?       - Из двух? – усмехнулся Крюгер, - Ну, нет, не из двух, их гораздо больше.       - А как же… справедливость, Гельмут? Где она сейчас, хотелось бы мне знать… Почему кругом одна сплошная дрянь?       - Откуда я знаю… - протянул доппельзольднер, - Мне, Фриц, не меньше твоего хотелось бы это понять. Вымерло, наверное, почти всё доброе в нашем Старом Свете, как когда-то титаны. А вообще – не забивай себе голову. Добро, зло… Это всё такие странные понятия, что только для мыслителей всяких и годятся. А для нас-то, на самом деле, всё равно, есть они или нет. Может, и нет. Но что уж точно есть: так это жизнь и смерть, правда и ложь, любовь и ненависть. За жизнь и за любимых людей стоять нужно – ну и, может, за правду иногда – но не за то, чего ты не понимаешь.       - Ага, только в Империи тебе не дадут определиться, за что стоять, у них там, наверху, свои планы, - отмахнулся Фриц, - Так что – никакого толку нет вот так философствовать, как по мне. Всё одно: или будешь делать так, как тебе говорят, или пойдёшь на эшафот. Вон, видел, они уже помосты сколачивают? Одни рубили наотмашь, другие вешать будут.       - Выбор всегда есть, Фриц. Просто чаще всего решение настолько очевидно, что мы забываем обдумать, взвесить всё, как следует, рассудить, что можно сделать иначе. А Империя… Империя ещё покажет себя, я верю в это. Хочется надеяться на то, что когда-нибудь вся та дрянь, которая здесь есть, сгорит ярким пламенем – и тогда из пепла её проклюнется что-нибудь более совершенное, хотя надежда эта и слабеет с каждым днём…       - Ладно, пошли, - оборвал его Фридрих, уже порядком уставший от этого разговора, который всё никак не хотел заканчиваться, - Надо бы Фургиля с моими догнать.       Крюгер молча кивнул, и они зашагали прочь от кладбища, пробираясь по улицам омертвевшего города, местами изуродованным до неузнаваемости. Ничего Гельмут не понимает, хоть и повоевал на своём веку предостаточно. Умерла в нём вера – а он пока что всё ещё пытается её возродить, всё хочет оправдать Империю. Переиначит всё, переделает, чтоб самому за правду это принять – но суть-то, суть при том не изменится. А ведь их – тех, кто там, наверху, сидит – никакими судьбами и не оправдаешь уже. Эмма умерла, и теперь они никак уже ручонки свои не отмоют… да и он, Фридрих Майер – тоже. Если бы он не ушёл в Альтдорф, то хоть не сражался бы на стороне её убийц – и нечего тешить себя тем, что это всё равно ничего бы не изменило. А с другой-то стороны… если бы синие брали Грюнбург силой, они бы тоже наверняка точно так же обстреляли город, и таким же образом гибли бы сотни ни в чём не повинных бюргеров. Нигде нет правды… Да, вот и прозрел ты – и не видишь уже ничего хорошего, загундел в голове знакомый внутренний голос. А зачем к жизни-то вернулся тогда, интересно… Уже умер бы там, на площади, раз уж кругом одна грязь.       Ты-то откуда взялся, а? Ты же, поганец, вроде как должен быть теперь доволен: всё убеждал меня, помнится, что я не ту сторону выбрал. Чего же теперь не так-то, а? Ты мне говорил, что я слепо принимаю на веру всё, что превозносит Империю, и отмахиваюсь от того, что её очерняет. Ты обвинял меня в том, что я фанатик. И что же – вот, всё, не фанатик я уже больше – даже воином Империи не хочу теперь быть. А ты меня всё пилишь и пилишь изнутри, и по барабану тебе, похоже, на чьей стороне я воюю. Да кто ты вообще такой? Откудова взялся, когда появился? Кормишь и кормишь тебя, а ты, знай, гадости свои всё говоришь да говоришь…       Они шли по полуразрушенной улице, всё дальше и дальше, пока не услышали впереди какие-то крики, сильно приглушённые расстоянием: два низких, один повыше.       - Это ещё что такое? – обернулся Фриц к Гельмуту.       - Это отголоски, - сказал Крюгер, как всегда, с кажущимся безразличием в голосе – но шаг ускорил.       Пройдя чуть меньше квартала, они увидели человека, дородного, коротко стриженного, с полным одутловатым лицом. Щёки его свисали по обеим сторонам лица чуть ли не до уровня подбородка, как у диковинных бойцовых собак; неестественно маленький курносый нос был задран вверх, что, похоже, совсем не соответствовало расположению духа этого человека. Одежда, слишком богатая для простого бюргера, но и слишком невзрачная для человека высших сословий, выдавала в нём не слишком успешного купца. К торгашу прижалась девушка, наверное, чуть младше Фрица, тоже курносая и полная – похоже, дочь его. Оба с неприкрытым страхом и отвращением смотрели своими одинаковыми серыми глазами – не на зверолюдов, не на восставших мертвецов и не на отродья Хаоса – а на самых обыкновенных людей, солдат, прежде, наверное, точно так же бросавшихся под неприятельский огонь, как и Фридрих. С двух сторон подходили два имперских пехотинца: один опирался на копьё, у другого на поясе висел короткий пехотный меч, а за спиной – ростовый щит с белым деревом на малиновом фоне, гербом Талабекланда. Намерения их были вполне ясны: им нужны пожитки торговца, буде таковые ещё остались, деньги, богатая одежда и девушка.       - Ну, слышь, ты, боров засратый, - услышал Фриц слова талабекландского мечника, - Давай, гони всё, что есть у тебя, шмотки гони, девку пускай и дуй подальше отсюдова. Не хочется грех такой на душу брать, но ежели бычиться будешь – как свина заколем, так и знай.       - Вы… не представляете, с кем имеете дело, - лепетал купец еле слышно, - Я… я обращусь в гильдию торговцев, они этого так просто не оставят. Я…       - Чхать мы хотели на твою долбаную гильдию, - прогудел копейщик, угрожающе надвигаясь на купца, - На найдёшь нас потом никак, даже если очень захочешь. Давай, давай, шевелись, баранья твоя ряха. Ишь, рожу какую жирную отъел себе, сволочь, пока честные люди кровь льют за него. На чужой нужде, гнида, наживаешься, на чужом горе…       Фриц вынул из ножен меч, выкованный грюнбуржским кузнецом: башенный щит, наверное, остался где-то в фургилевой комнате, а может, и вовсе затерялся. Но оружие-то было у Фрица при себе, его терять нельзя ни в коем случае. Фридрих стоял сзади, и талабекландцы, продолжавшие наседать на торговца, ничего не увидели, да и лязга доставаемого из ножен меча не услышали – и хорошо. Фриц не знал, зачем он это делает, но сделать это хотелось, очень хотелось. Они оба должны умереть. Они должны валяться здесь, на грунтовой дороге, каждый – в лужи собственной крови, медленно испуская дух. Они не имеют права жить, когда умерла Эмма, сестра его, никому сознательно не причинявшая зла.       - Только без глупостей, смотри, - прошипел Гельмут Крюгер, но останавливать его не стал, а направился следом, не доставая, впрочем, цвайхандера из ножен, - Не переусердствуй.       - Так, слышь, ты, морда свиная, ублюдочная, - продолжал тем временем мечник, - Хватит тут лепетать. До трёх считаю, а потом – сам виноват…       Фриц был уже рядом, практически у него за спиной.       - Обернись, ты, чмо малиновое!       - Чего? – протянул мечник, медленно и неуверенно поворачивая голову: похоже, ему очень не хотелось упускать торговца с девушкой из виду, - Чего тебе надо, красный, не видишь, что ли, заняты мы оба?       - Я тебе сейчас этот меч вставлю куда поглубже, сука ты в штанах… - зашипел Фриц, уже привычным движением нанося удар.       Мечник, слишком поздно осознав, что его ждёт, потянулся за висевшим на поясе оружием, но сделать уже ничего не успел: Фриц всадил ему меч глубоко в живот, почти одновременно завёл левую руку между спиной и башенным щитом и надавил изо всей силы, ещё сильнее насаживая талабекландца на меч, словно сорокопут жука на колючку. Солдат истошно взвыл, засучил в воздухе руками, тщетно пытаясь оттолкнуть противника; он извивался, словно червяк на рыболовном крючке, бессильный в своём тупом приступе боли сделать хоть что-нибудь, а меч Фридриха вонзался в тело всё глубже и глубже, разрезая кожу, мясо и кишки, и, наконец, пронзил талабекландца насквозь и вышел сзади. Фриц рванул оружие назад и вверх, кромсая желудок; на руки из разреза в животе лилась кровь вперемешку с желудочным соком и чем-то ещё.       Фридрих услышал, как где-то сзади громко и грязно выругался Крюгер, услышал звук падения чего-то тяжёлого на грунтовую землю и удаляющийся топот ног. Фриц вынул меч из тела талабекландца, обречённого, но всё ещё живого, бившегося теперь в агонии на земле в тщетной попытке зажать ужасную рану на животе, откуда выглядывали скользкие розово-серые кишки. Неподалёку курносая девушка склонилась к земле в приступе рвоты; купец, сам не в лучшем состоянии, с зеленоватым лицом, пытался поддерживать её. По переулку, удаляясь от них, нёсся Гельмут с кацбальгером в руке, преследуя бойца с копьём. Вот Крюгер догнал солдата, набросился сзади и, налетев всем своим весом, сбил с ног. Копейщик рванулся, пытаясь освободиться, но доппельзольднер упёр колено ему в спину и схватил за волосы, запрокидывая голову лицом к небу.       - Пусти! – закричал солдат, от ужаса переходя на визг, - Пусти, я не при чём! Я жить хочу ещё, пусти!..       Похоже, Гельмут колебался. Он держал кацбальгер у самого горла противника, лезвие короткого клинка всё глубже впивалось в кожу. Вот уже по шее копейщика потекли тонкие карминовые струйки крови.       - Не убивай! – взмолился солдат, - Не убивай, я прошу тебя, ради Зигмара святого нашего, не убивай, у меня дети малые…       Мастер меча прошептал что-то – одними губами, так, что, этого наверное, не расслышал даже пригвождённый к земле копейщик – и быстрым ровным движением, отточенным за многие годы войны, перерезал воину горло. Отёр окровавленный кацбальгер об одежду убитого, засунул обратно в ножны, медленно поднялся на ноги. Лицо доппельзольднера было бледным и злым, глаза опущены вниз, словно Гельмут пытался что-то отыскать в пыли грунтовой дороги. Некоторое время Крюгер стоял на месте, неподвижно, вперив свой взор в землю, как будто желая пробуравить в ней взглядом дыру, а затем тяжёлой поступью направился к Фрицу.       Фридрих не успел отреагировать: увесистый кулак мастера меча с чудовищной силой ударил его в челюсть, так, что в глазах судорожно замельтешили яркие разноцветные огни, а в ушах зазвенело, совсем как после взрыва мортирного снаряда. Меч упал на дорогу, ударившись о сухую твердь земли и жалобно зазвенев; Фриц почувствовал во рту медный привкус крови.       - Ты чего творишь, Гельмут?.. – только и смог выговорить он, выплюнув на землю изрядную порцию крови, - Ты, чего, совсем мозги растерял?       - Нет, Фриц, это ты мозги растерял вконец, - не своим голосом прохрипел Крюгер, схватив его за плечи и изо всей силы встряхнув, - Что, думаешь, убьёшь всех мерзавцев – и мерзость сама собой из нашего мира исчезнет, да? Нет уж, хрена тебе! Думаешь, ты понял? Думаешь, ты что-то понял?! Ничего ты не понял, Фриц! Если бы всё было так, как ты думаешь…       Фридрих, окончательно выходя из себя, пнул доппельзольднера в живот. Крюгер согнулся, зашипел, но не выпустил его, продолжая крепко, будто клещами, сжимать оба плеча.       - Всё я уже понял! – в ярости закричал Фриц, готовясь нанести новый удар и уж тогда-то как-нибудь изловчиться вырваться из хватки Гельмута, - Вот это и называется – справедливость! Почему лучшие умирают, а всякое говно остаётся? Да эта мразь не может жить, когда умирают те, кто лучше неё…       - А ты не можешь вот так просто судить о том, кто имеет право жить, а кто – нет, - уже спокойнее сказал Крюгер, глядя ему в глаза, - Не можешь решать, кому жить, а кому умирать.       - Не могу, значит? А кто может? Кто, скажи мне?! Верхушка может? Император может, Совет может? Да, эти уж, и правда, могут… Они уже там, у себя, заранее всё просчитали, знают уже, скольким когда умирать… Так вот, скажи мне, раз ты у нас такой правильный: почему они могут, а я – нет?       - Никто не может, - серьёзно сказал мастер меча, - А если бы все ещё и понимали это, то мир был бы куда лучше, чем он есть. Они не могут, Фриц… он они это делают – они и все, им подобные. Потому что не способны жить иначе.       Крюгер отпустил, наконец, Фридриха, сплюнул, пнул в сердцах серую каменную стену одного из уцелевших домов и отвернулся.       - Эта смерть… - произнёс он наконец, - Её… не должно было случиться.       - А что, по-твоему, нам надо было с этими двумя говноедами делать?! – взорвался Фриц, - Пойти дальше, вроде мы не видели ничего? Сказать, молодцы, продолжайте в том же духе? Или, может, самим присоединиться?       - Ты прекрасно знаешь, что надо было сделать. Оружие отобрать. Морды им обоим набить. Ну, по почкам надавать, ну сломать ребра по два – по три, ну, глаз кому-нибудь выбить, если ты совсем дурак… Но зачем же сразу убивать-то? Кругом и так одна сплошная смерть, а ты решил её ещё больше наплодить.       - Я решил наплодить? – процедил Фриц, всё ещё не в сила прийти в себя, - А ты, что, не плодишь? Зачем тогда ты догонял того, второго, зачем ему горло перерезал, раз ты такой святой у нас?       - Я же сказал: этой смерти не должно было случиться. Я не должен был его убивать. Но – убил, зарезал, как борова. А знаешь, почему? Потому что он, этот копейщик, запомнил бы тебя и настучал бы, что ты своих убиваешь. А с предателями, знаешь ли, на войне разбираются просто: аркебузируют. Я мог бы вообще в эту дрянь не встревать, притвориться, будто я сам по себе, не с тобою. Но – встрял, сам не знаю, зачем. Если бы мы просто набили им морды, Фриц, то ничего бы этого не было. Никому бы не пришлось умирать.       - Стало быть, - произнёс Фридрих, опустив глаза, - Ты убил его, чтобы он не выдал меня, и… Я в долгу у тебя, Гельмут. Я должен тебе… одну смерть.       - Я уже давно перестал запоминать, кто мне чего должен, - отмахнулся Крюгер, - Раньше – помнил, считал, а потом – плюнул на это дело. Выкинь из головы, Фриц.       - Нет уж, как же тут выкинуть… Долги возвращать надо. Кто тебе чего должен – этого можно, конечно, и не помнить, дело твоё, но вот кому должен сам… Ничего, Гельмут, я тебе когда-нибудь верну эту смерть, как только смогу, обещаю. Я думаю, случаев ещё много будет.       - Ты лучше делай так, чтоб этих долгов вообще не было, - проворчал Крюгер, вздыхая, - А, впрочем, тебе виднее: жизнь-то твоя, а ты такой, что никому вот так запросто не дашь указывать себе, что и когда делать… Ладно, пошли дальше, нам бы ещё отца с матерью твоих догнать.       Фриц не стал возражать. Они вернулись на перекрёсток, где лежал, распластавшись на земле, мечник со вскрытым животом: он уже успел испустить дух, пока они с Гельмутом ругались. Купца с его то ли дочерью, то ли ещё кем-то, уже и след простыл: по-видимому, Фридриха они испугались не меньше, чем мародёров, и поспешили убраться восвояси, когда началась резня.       Фриц не знал, куда направились его родители вместе с Фургилем: он целиком положился на Крюгера. Действительно куда им теперь идти? Дома нет: он наполовину обрушился, наполовину сгорел. Разве что на постоялый двор, к Фургилю… Ничего не дала им война – только забирает всё, что есть, одно за другим, одно за другим. И как после такого можно считать её священным делом? Как можно верить в непогрешимость Империи? Как можно даже надеяться на то, что из неё, как молодой росток из говна, проклюнется что-то новое, лучшее?       Война изменила его, изуродовала, покалечила – не внешне, так внутренне. Как же иначе объяснить то, что убийство уже не кажется ему таким кошмарным, жестоким деянием, как раньше? Конечно, и в прежнее время он вступился бы за тех людей, за торговца с девушкой, хоть попытался бы что-нибудь предпринять. Но он не стал бы никого убивать, он просто не смог бы этого сделать. В таких условиях – не смог бы. Но ведь он уже убивал людей прежде, когда ничего другого не оставалось, когда Империя вместе ссиними поставили перед ним выбор: убивать или быть убитым. И он стал убийцей. А потом – потом уж всё пошло как по маслу. Одного за другим, всех подряд, кто вставал у него на пути – всех убить. А потом бой, наконец, закончился – но только не для него, не для Фрица Майера. Для него этот бой будет длиться, может быть, всю оставшуюся жизнь. Ведь это так просто – избавиться от человека, сделать так, будто его и на свете не было никогда. Это совсем легко… если не оглядываться назад. Те, кто сидит там, наверху, наверное, так умеют. Они подписывают бумаги, которыми можно убить тысячи, десятки тысяч человек. Они умеют, а он – нет. И не надо.       На площади Фриц без особого удивления обнаружил, что, пока они хоронили Эмму, имперцы успели построить помост и виселицы – причём последние уже не пустуют. Пасти петель накормили образцово, со старанием, никакую из них не упустив: каждой досталось по своей жуткой ноше. Над эшафотом чёрными тряпками летали вороны, хриплым карканьем разрывая воздух, нагретый жарким солнцем, что к концу лета, казалось, стремилось отдать земле всё своё оставшееся тепло. Несколько птиц уселись на плечи и головы повешенных, выклёвывая глаза, вырывая костяными клювами куски губ и щёк. Одного из казнённых Фридрих узнал: это был тот самый дворянин, который месяц назад вещал на площади перед ратушей об отделении Рейкланда от Альтдорфа. Теперь он висел в петле, безвольно скосив голову на бок и нелепо скривив посиневшие губы. Пустые глаза дворянина, широко распахнутые, смотрели теперь в мир иной, в царство Морра. Ещё недавно служил он в ратуше, ещё недавно был, наверное, одним из немногих человек в Грюнбурге, кто понимал истинное положение дел в провинции. А теперь вот он висит в петле, покачивается, кормит падальщиков. Так и получается: у каждого своё правосудие, по-своему грязное и порочное. И хорошо от него только воронам, крысам да собакам бездомным.       Пока они с Крюгером проходили мимо места казни, на боковой улице, вливавшейся в квадрат мощённой булыжником площади, показалась ведомая рейкландским офицером колонна военнопленных под конвоем девяти солдат с аркебузами. Фриц не обратил на них особого внимания: на картины войны он за эти два неполных дня уже насмотрелся вдоволь, и подобная процессия не могла вызвать у него хоть какого-то интереса – да и он ей интересен не был, вроде бы… Они почти уже покинули площадь, когда офицер вдруг окликнул Фридриха высоким козлиным тенором:       - Эй, парень! Чего то ты тут слоняешься без дела, а? Пойди-ка сюда!       Фриц, выругавшись, приблизился к колонне; Гельмут пошёл следом за ним. Тон офицера не предвещал ничего хорошего.       - Руки не из жопы у тебя, нет? Из аркебузы стрелять умеешь? Так давай, бери какую-нибудь, заряжай, вон там одна валяется, например, - сказал офицер, кивком головы указывая на оружие, лежавшее близ одного из трупов, так и не брошенных в костёр: аркебузы весили много, и охотников прикарманить эту, похоже, так и не нашлось, - Бери её да вставай в строй потом, вместе со всеми. Мало нас бойцов такого дела, хотя бы десяток нужен, а лучше – и ещё больше, ну, да ладно…       - Разрешите лучше мне, господин офицер, - выступил вперёд Гельмут, помрачнев лицом, - Я это делал много раз, я знаю, как…       - Крюгер? – удивился рейкландец, - Это ты, что ли? Ну, нет уж, я тебя знаю… Тебе такое дело доверять нельзя. Один раз ты уже начудил, и теперь кто его знает, что тебе в голову ещё взбредёт…       Фриц не стал дослушивать их перепалку. Он подобрал бесхозную аркебузу, валявшуюся на мостовой, разрядил её в воздух, пугнув круживших над виселицами трупоедов, а потом принялся заряжать – затем, чтобы было вернее, затем, чтобы уж наверняка сработало. Фридрих уже понял, что ему предстоит. Тогда, вчера, до своего перерождения, может, и не догадался бы – но не теперь. Теперь он даже ничуть не удивился. И правда, и чего ещё можно ожидать здесь, в распотрошённом городе, захваченном армией, что призвана нести порядок в Старый Свет? А что есть порядок? Истинный Порядок – это смерть. Вот смерть и пришла вместе со всей этой красной громадой, вот она и влезла в Грюнбург. И сейчас, на этой площади, она снова будет твориться.       Хайнрих никогда не рассказывал Фрицу об аркебузировании. Наверное, он сам боялся этого слова, упрямо не желая верить в то, что на войне такое творится сплошь и рядом. Ещё бы: дед ведь представлял сам себе имперскую армию такой блистательной, прекрасной, справедливой. Возможно, он предпочёл бы закрыть глаза на все ужасы насаждения этой самой справедливости, если бы лицезрел их воочию. Но смерть хоть в чём-то оказала Хайнриху услугу: она не дала ему дожить до того страшного дня, когда имперская армия вступила в мятежный Грюнбург. Она не дала ему прозреть. Так и умер Хайнрих с туманом, с пеленой на глазах, которую у Фридриха ураган событий, со страшной силой и скоростью круживший вокруг, сорвал, закружил в воздухе и унёс куда-то в неведомую и далёкую пустоту вместе с чем-то очень важным, с частичкой его самого.       - К стене их, изменников! – приказал рейкландский офицер, - Цепью, цепью становитесь!       Фридрих, встав на своё место, бросил взгляд на бледно-серые лица обречённых на смерть. Все они были такими разными, каждое с какой-то совей, индивидуальной отличительной чертой. Прямо перед Фрицем, напротив, стоял крепкий бородатый солдат с простоватым, даже грубым лицом, с носом картошкой, больше походивший на фермера, чем на горожанина. Он, хоть и старался сохранять внешнее спокойствие, то и дело нелепо переступал с ноги на ногу, порой затравленно оглядываясь по сторонам, но затем каждый раз снова устремляя взгляд в землю, на носки своих армейских сапог. Слева от него стоял уже другой приговорённый к смерти, такой же бледный, но с аристократическими чертами лица, обрамлённого чёрными бакенбардами. Этот держал голову ровно, глядя прямо на стоявшего напротив аркебузира. В глазах аристократа горели вызов и какая-то яркая гордость, смешанные с выступающим наружу липким чёрным жиром ужаса. Синяя повязка так и красовалась на голове: очевидно, дворянин так и не сорвал тряпку, даже когда его брали в плен, не в пример всем остальным.       Следующий солдат был, наверное, бледнее всех остальных, весь покрытый зеленоватыми пятнами, дёргавшийся из стороны в сторону, словно бы больше других желавший сбежать скрыться, но понимавший, впрочем, что, когда он сделает хоть один шаг, кто-нибудь пристрелит его, как собаку. Он был совсем ещё молод, моложе Фрица, низенький такой, толстоватый, так похожий на кого-то, кто был ещё там, в прошлой жизни, а потом вдруг пропал куда-то… Кеммерих!       Да, то и взаправду был Пауль Кеммерих, один из гарнизонных бойцов Грюнбурга, бывший прежде товарищем Фридриха Майера – тот самый, что позвал его играть в карты в ту проклятую ночь, когда в город приехал фон Раухенбах. В этом бою он сражался за родной город – и теперь имперцы признали его изменником. Но на самом-то деле… он ведь просто не хотел вмешиваться, не хотел лезть в самое пекло. Не нужна ему эта война. Пауль думал, будет лучше, если он останется в Грюнбурге, перешедшем под контроль синих – и не важно, чего там хочет это новое правительство. Теперь-то Фриц знал, что сможет понять Кеммериха – так же, как и Эрнеста, и Ганса, и Зигмунда… Что тут понимать-то? Вот то, что на уме у людей, которые эту войну развязали – этого он, наверное, не поймёт никогда, а тут-то… Тут всё просто.       - Так, - начал, наконец, своим блеющим, как у унгора, голосом офицер, - Лясы тут точить я не буду с вами, как и всегда. Вы все изменили нашей Родине! Вы все продали Империю, суки вы драные, за деньги, за тепло под жопами, за покой, за жратву, я не знаю ещё, за что… Вы, все восемь морд, - гаркнул он, - думали, что сможете предать свою страну, Отечество своё, Хорновы вы дети – и вам за это ничего не будет, потому как синие его, это бывшее Отечество ваше, раздолбают! Но теперь… - офицер захрипел, откашлялся, сплюнул на булыжник и продолжил, - Теперь вы платить за всё это будете. За всё, поняли, предатели вы затраханные?! И пусть Грюнбург послужит уроком всем остальным таким же вшивым городишкам, которые насрали на власть императорскую, на Карла Франца, прости, Зигмар… Я вам точно говорю: выдавим, выжжем, вырежем мы эту заразу синюю, чтоб и следа никакого пакостного от неё не осталось – и таких, как вы – тоже, мрази вы конченые! Аркебузы наизготовку, солдаты!       Фриц, вздохнув тяжело, но так тихо, что не услышал никто, поднял тяжёлую громадину машины убийства…       - Не надо! – заверещал необычайно высоким голосом Кеммерих, падая на колени, - Не убивайте, не убивайте! Каюсь я! Раскаиваюсь во всём, что только ни совершал! По принуждению делали, боялись душегубов синих, ибо, если бы не пошли мы на стены, тогда… Рыцари эти их, которые теперь уж в пламени сгорели…       - Умри хотя бы нормально, - процедил сквозь зубы стоявший рядом аристократ, с презрением посмотрев на ползавшего по земле Пауля, - За правое дело жизнь отдаёшь, бюргер…       - Хлебала позакрывали, сволочи! – взревел офицер, - На том свете болтать друг с другом будете, коли демоны в царстве Хаоса вам ваши грязные языки не поотрывают и в жопы не позасовывают!..       - Фриц! Фриц! – завизжал вдруг Кеммерих, вскакивая с колен, - Ты… Скажи хоть ты им, скажи, я не виноват, ну, я не был никогда таким, каким они меня выставляют!.. Я по принуждению… Я ваш, имперский… Я благонадёжный… Я…       - Пли!       Не обращая больше внимания на Пауля, Фриц надавил на спусковой крючок аркебузы. Стальная труба в деревянном ложе привычно громыхнула, хлопнула, так, что на какое-то короткое мгновение он, казалось, полностью лишился слуха; отполированный приклад с силой ударил в плечо, у жерла ствола ярко полыхнуло, повалил бело-сизый дым, затягивая собой всё вокруг. Грохот и дым неслись к нему слева, и справа, и от собственного инструмента войны – или нет, нет, они летели к нему отовсюду, изо всех уголков несчастного Грюнбурга, так напоминая жалобные стоны города. Они заполняли собою целый мир, и не было уже, казалось, такого места, где можно было бы вновь стать свободным от того ужаса, что все они сюда принесли.       Когда дым рассеялся, Фриц увидел там, перед собою, у стены, труп солдата-бородача, смахивавшего на фермера. На одежде двумя багровыми кляксами, всё ещё продолжавшими расти, красовались пятна крови: похоже, одна пуля пробила лёгкое, а другую кто-то, скорее всего, по чистой случайности, послал прямо в сердце. Рядом, истошно крича, зажимал руками живот ещё более бледный, чем прежде, дворянин. От напускной храбрости его не осталось и следа. Недостреленный бил подкованными сапогами по камням мостовой, исходил белой пеной изо рта – пока офицер не поднял свой уставной пистоль с двумя параллельно идущими стволами и не добил несчастного выстрелом в висок.       Почему-то Фриц боялся смотреть на Кеммериха, почему-то мнилось ему, что он увидит искажённое болью и страхом смерти лицо с раскрытыми в упрёке глазами, совсем как у той старушки, которую убили зверолюды. Но когда Фридрих, пересилив себя, посмотрел в ту сторону, он увидел лишь неподвижно, спокойно лежащий на мостовой труп бывшего товарища по оружию, с закрытыми глазами, завалившийся на спину и словно осевший вниз по стене. Во лбу Пауля, чуть справа от центра, зияла тёмная дыра с неровными, щербатыми краями, сочившаяся кровью. Пуля вошла Кеммериху в мозг. Он умер быстро.       

***

      - Итак, господа, как видите, начало борьбе с сепаратизмом в Рейкланде положено. Первый камень, причём отнюдь не маленький, уже лёг в основание того фундамента, что призван упрочить власть Альтдорфа над Империей – и помочь сохранить единство нашей державы. Как все члены Совета уже, безусловно, знают из официального отсчёта и из донесения рейксмаршала Хельборга, Грюнбург освобождён от власти синих. Всё обошлось, можно сказать, малой кровью: наша объединённая армия потеряла не более шестой части личного состава. Что ж, для подобного штурма, который вёлся практически без какой-либо подготовки, результат вполне не плох, о чём и писал рейксмаршал Хельборг. Тем не менее, очень велики оказались потери как раз в рядах рейксгвардейцев: около половины личного состава всех тех отрядов, что отправились вместе с остальной армией. Да и сам господин Хельборг, напомню, получил ранение: некоторое время рейксмаршалу придётся пробыть в Грюнбурге, пока он хотя бы немного не оправится. Господин Хельборг писал о том, что синие, поняв, что этот бой им всё равно не выиграть, решили сосредоточить все свои усилия на рейксгвардии, чтобы уничтожить как можно больше элитных бойцов Империи. Впрочем, я думаю, он преувеличивает, ищет второе дно там, где и одного достаточно… В общем, как бы то ни было, господа, результаты говорят сами за себя: синим был нанесён удар, и удар мощный, может, даже такой, от которого они уже не смогут оправиться. Но праздновать победу пока что, определённо, рано. А теперь я передам слово господину фон Вельвену, который куда лучше меня осведомлён о том, что происходит на западе Рейкланда, и тоже, несомненно, заслуживает самого пристального внимания Совета.       Фолькмар Мрачный Лик, вздохнув, опустился в резное красное кресло, опираясь на причудливо искривлённый посох Великого Теогониста. Итак, война началась. Всё идёт по заранее намеченному плану, так, как и должно быть… Ну, почти всё – за исключением того визита мидденландского посла, конечно. Да, тот день, пожалуй, все они запомнят надолго. Нельзя отрицать того, что такой реакции от Бориса не ожидал никто – даже Гельт, и тот,скорее всего, не думал, что курфюрст мидденландский будет открыто обвинять Альтдорф в разжигании гражданской войны. Но они все – да, и Бальтазар тоже, как бы он там ни похвалялся своим всеведением – недооценили Бориса, считали его куда менее решительным и более осторожным. Только теперь Волк дал понять: он сам ищет повода начать раздел владений, ищет повода вынести междоусобную войну за пределы Рейкланда, пока императорская власть ослаблена. Тогда, раньше, до битвы за Грюнбург, жертв ещё можно было избежать, но теперь-то… Теперь по логике этого фон Юнгингена выходит, что Рейкланд развязал войну, напал на город Суверенной Провинции, которую без одобрения Императора вообще не имел права признавать незаконным формированием. И получается, что теперь Рейкланд – агрессор в этой междоусобной войне. Да уж, хорошо бы дипломатам как-нибудь удалось уладить это дело, хотя бы на время – но что-то слабо верится в это. Если с приходом Двухвостой Кометы начнётся очередной Прорыв, Мидденланду, конечно, будет не до гражданских войн, тем более что он расположен куда севернее столичной провинции Империи, а значит, в случае чего примет на себя первый удар Норски, пока Зимний Клык, мелкие восточные общины северян и порождения Пустошь Хаоса будут громить Кислев. Вот только что Мидденланд, что Рейкланд со своими союзниками встретят Хаос ослабленными донельзя в результате братоубийственной войны – и тогда положение уже никакой новоявленный Магнус Праведный не сможет спасти, это уж точно. Поэтому масштабная война крайне нежелательна: нужно попробовать поставить Бориса на место иначе, каким-нибудь относительно мирным путём…       - Итак, - тем временем, начал фон Вельвен, - обстановка на западе, как доносят гонцы армии Императора, в настоящее время тоже благоприятна. Карл Франц отказался от попытки захватить Айльхарт одним быстрым и решительным ударом, подобно тому, как был взят Грюнбург, справедливо рассудив, что армия его значительно ослаблена вследствие битвы с орками Грюнг Цинта. Во время своего продвижения на запад армия наткнулась на корпус раскольников, намеревавшийся, судя по всему, воссоединиться с гарнизоном Айльхарта. Корпус, по предварительным оценкам уступающий по силе войску нашего Императора, на момент отправки с гонцом последнего письма, судя по всему, намеревался в результате серии манёвров уйти к Богенхафену и избежать столкновения, невыгодного для него, а Карл Франц стремился перерезать ему дорогу к союзному городу и оттеснить на запад, на теперь уже подконтрольные нам территории.       - И что же? – возмутился фон Голлербах, - Это ничего не даст, господин министр. Синие сначала разграбят деревни близ Альтдорфа, какие смогут, а затем, я уверен, найдут способ переправиться через Рейк и Талабек, чтобы оказаться на территории Мидденланда, где мы их уже точно не достанем никакими способами. Армия Императора измотана после таких переходов, врага ей не нагнать.       - План Императора состоит не в том, чтобы настигнуть неприятельскую армию, господин кастелян-инженер, - отпарировал фон Вельвен, - Пока он будет теснить синих на запад, войско, находящееся сейчас в Грюнбурге, выйдет наперерез корпусу сепаратистов – и мы возьмём неприятеля в клещи.       - Да, я слышал о подобном плане, - отозвался фон Крамер, - но армия, захватившая Грюнбург, сейчас изнурена не меньше императорской. Курт Хельборг настаивал на том, чтобы солдаты хоть немного отдохнули…       - И тем не менее, - встрял фон Дитц, - Все мы знаем о распоряжении Императора: армия должна покинуть Грюнбург не позднее, чем через три дня после получения приказа, оставив в городе только небольшой гарнизон на случай беспорядков.       - Но разумен ли подобный шаг в данной ситуации? – прогудел своим низким машинным голосом Гельт, - Стоит ли гоняться за этим корпусом, когда следует хотя бы немного восстановить силы обеих армий? Какова приблизительная численность этой армии раскольников, господин фон Вельвен?       - Около семи тысяч человек, господин Верховный Патриарх. И среди них – примерно пятьсот человек рыцарей, а вместе с ними – три десятка ракетных установок. Корпус представляет собой достаточно значительнуюсилу, и если он воссоединится с остальными силами раскольников, в этой войне они получат ещё одно преимущество. Поэтому Император совершенно справедливо считает, что необходимо разбить сепаратистов по частям – и сейчас нам как раз представился удобный случай для этого: не воспользоваться им было бы, по меньшей мере, опрометчиво.       - Ну, что же… Возможно, это и так, - нехотя согласился Бальтазар, - В любом случае, не нам оспаривать решения Императора, хотя… тот шаг, что он предлагает сейчас, по меньшей мере, рискован. Даже я не возьмусь судить о том, к чему он в конечном итоге может нас привести.       - Но вы ведь прекрасно понимаете, господин Верховный Патриарх, - снова заговорил Фолькмар, - что война без риска не ведётся никогда. Риск – такая же неотъемлемая и основополагающая часть её, как и человеческие жертвы, к сожалению. Да, безусловно, возможны различные точки зрения на то, что следовало бы предпринять в этой ситуации, и, смею заметить, среди них не может быть единственно и безоговорочно верной – однако, как вы совершенно справедливо заметили, господин Верховный Патриарх, за нас уже всё решено. Если Император повелел армии Хельборга осуществить перехват – значит, так тому и быть. Во всяком случае, действия против этого корпуса, на мой взгляд, куда более осмысленны, чем тот же штурм Айльхарта. Наиболее разумным шагом будет разгромить данную группировку неприятеля, а затем подождать некоторое время, хотя бы немного, чтобы восстановить силы – и посмотреть, какие действия предпримут синие.       - Вы меня удивляете, господин Великий Теогонист, - протянул фон Эберт, подаваясь вперёд, - Ещё какой-то месяц назад вы настаивали на том, что необходимо покончить с сепаратистами как можно скорее, а теперь ратуете за действия весьма осторожные и даже неторопливые. Что же изменилось, позвольте поинтересоваться?       - Господин фон Эберт, смею предположить, вы несколько заблуждаетесь касательно принципов ведения войны, - осадил министра Фолькмар, - Кампания на данном этапе идёт очень быстро, даже невероятно быстро, и подтверждение тому – захват Грюнбурга на следующий же день после начала осады, а также планы по перехвату корпуса раскольников, который должен состояться почти сразу же после взятия неприятельского города. И, тем не менее, даже во время войны армия маневрирует и стоит гарнизоном много больше времени, чем непосредственно проводит в битвах. Вполне естественно то, что солдатам будет необходим отдых, отрядам – переформирование, раненым – лечение. В такой стремительной военной кампании, как сейчас, главное – уметь вовремя остановиться, не позволить успехам в ведении боевых действий вскружить себе голову. Уж в этом-то вы можете мне поверить, господин фон Эберт. Как-никак, хоть вы и располагаете финансами государства, опыта командования у вас нет. Не следует принимать это за оскорбление, я сейчас лишь излагаю факты. Пока за этим столом не сидит ни Император, ни крут Хельборг, я остаюсь единственным здесь, в этом зале, кто видел войну своими глазами: сначала воином-жрецом Зигмара, а потом и архилектором.       - Безусловно, вы правы, - процедил фон Эберт, недобро взглянув на него, - Тем не менее, это не означает, что никто из присутствующих здесь больше ничего не знает о тактике, стратегии, теории ведения боевых действий в целом. Поэтому я не думаю, господин великий Теогонист, чтобы ваш опыт, несомненно, заслуживающий уважения, делал ваше мнение на порядок более весомым, нежели взгляды остальных членов Совета.       - Так-то оно так, господин фон Эберт, - проворчал Фолькмар, уставившись на свой золотой посох, - Но если бы эти теории войны хоть немного совпадали с тем, что творится на самом деле… А впрочем, наши споры не имеют смысла. Решения принимает в конечном итоге Император. Когда связь нарушилась, Совету пришлось временно взвалить на свои плечи его бремя, но теперь-то всё, слава Зигмару, вернётся на свои места.       - Сейчас важно одно, - подхватил Гельт, - Необходимо отправить гонца к Хельборгу, в Грюнбург, чтобы донести до него приказ Императора. Конечно, я с самого начала предлагал снарядить в его армию одного из магов Коллегии – хотя бы для того, чтобы быстрее передавать информацию – но в конце концов было решено, что не стоит рисковать ещё одним заклинателем: расстояние между Альтдорфом и Грюнбургом невелико, а тех, кто может осуществлять дальнюю связь, даже в Рейкланде считаные единицы… В общем, господа, что сделано, то сделано. Будем надеяться, Двухвостая Комета придёт ближе к концу зимы. Да и, в конце-то концов, не всегда же она вызывала Прорыв Хаоса…       - Меня, господин Верховный Патриарх, - вновь подал голос фон Вельвен, - сейчас куда больше волнует Мидденланд – и то, что он решит предпринять после захвата нами Грюнбурга. Как мы видим, Борис настроен крайне решительно. Сдаётся мне, мир в Империи уже висит на волоске.       - Что будет, то будет, - сказал Фолькмар Мрачный Лик, пытаясь хоть как-то обнадёжить этого молодого министра внешней политики, попавшего помимо своей воли в такой чудовищный водоворот исторических событий, - Кампания продолжается.