***
- Эх, Фриц, возвращался бы ты поскорее к своим, к красным. А то так, и правда, дезертиром заделаться недолго. Тяжёлый солнечный диск, давно уже переваливший через гребень зенита и медленно опускавшийся теперь за границу между небом и земною твердью, жарил уже не так сильно, покрасневшими лучами своими окрашивая брюхо клубившейся над городом громадной тучи, медленно темневшей, предвещавшей дождь, который обещал хотя бы частично смыть следы того преступления против человечности, которое вершилось в Грюнбурге. Усиливался ветер, непривычно прохладный для конца лета; холодными сухими пальцами залезал он за шиворот, и по коже ползли от него мурашки. Неспешно, но уже неотвратимо, вступала осень в свои права. Почему-то Фридрих Майер обратил на это внимание только сейчас. Раньше, когда перед глазами стояли одни лишь лики войны, он отказывался видеть это. Раньше – но не теперь. Теперь Фриц многое отдал бы, чтобы можно было совсем не видеть войны – ну, или хотя бы следов её. Фридрих мечтал полностью погрузиться в то старое, беззаботное состояние, когда он ещё мог часами, ничего не делая, наблюдать картины ежегодного преображения природы, которыми совсем ещё недавно, до своего перерождения, нисколько не дорожил. Но состояние это, увы, теперь уже безвозвратно утеряно, а может, и убито где-то в битве за родной Грюнбург – вернуть его уже не получится никак. Куда ни смотрел Фриц, везде виделись ему то чёрный каркас сгоревшего дома, то собаки, тыкавшие своими окровавленными мордами в багровую беспорядочную кашу человеческих останков, то окоченевшие трупы павших лошадей, то страшные чёрные воронки от взрывов, похожие на трупные пятна на теле города. А листья на деревьях уже начинали наливаться жёлтым, оранжевым, красным, готовясь к смерти своей, к смерти естественной, необходимой, издревле сопровождающей жизнь. Часть листьев, совсем ещё малая, лежала на земле, на грунтовой дороге, на камнях мостовой. Деревья избавлялись от того груза, который несли на плечах долгие полгода, готовились замереть, застыть, заснуть под мертвенно-белыми громадами снега. Им было всё равно. Плевать они хотели на людские дрязги, на конфликт, в котором непонятно ради чего гибли самые настоящие живые люди. Деревья стояли посреди ужасов братоубийственной войны безмолвными, безучастными ко всему обелисками, в медленном, неторопливом течении жизни своей не обращая внимания ни на что более. Некоторые из них повалило взрывами, некоторые сожгло злобным ярким пламенем пожара, но многие всё ещё стояли на месте, упорно цепляясь своими корнями в самую плоть родной земли. Они, эти деревья, были тем немногим, что ещё пыталось оставаться неизменным, сохраняя суть свою, напоминая о тех чудесных временах, когда война ещё не пришла в Грюнбург, решив собрать там свою кровавую жатву. Они с Фургилем сидели на том, что осталось от каменной стены какого-то бюргерского домика, безжалостно уничтоженного прямым попаданием ракеты. Гурниссон успел уже рассказать Фрицу историю своего знакомства с семьёй Майеров: как ему сначала не доверяли ни капельки, но некоторое время спустя – зауважали, а затем и полюбили. Только Эмму он ни разу не упомянул в своём рассказе, словно бы та и не была сестрой Фридриха. Видать, не хотел Фургиль ворошить в своей памяти то, что предпочёл бы забыть, не желал, наверное, и Фрица заставлять вспоминать это всё. Но Фридрих уже не мог испытывать ни горести, ни сожаления, ни злобы. Всё кончилось. Там, внутри, где была прежде Эмма, у него теперь пустота, провал зияет, словно бы и не было там ничего и никогда. Да, он теперь видит многое, он понимает то, что не хотел понимать раньше. Но… стоит ли оно того, что он потерял? Нет, не стоит… - Я догадываюсь, Фриц, что ты хочешь сделать, - продолжал, тем временем, гном,- Я сам бы точно так же на твоём месте поступил. Вот только поторопиться нужно, ты это учти обязательно. А то как там, в отряде твоём, решат, что погиб ты, когда город штурмовали, а потом кто-нибудь ещё узнает тебя, да как пойдёт, как понесётся… - Ну на хрен их всех, - сказал раздражённо Фриц, пнув здоровенный камень, ещё недавно составлявший основание стены дома, - Пусть делают, что хотят. Гельмут сказал, мол, не пустят меня теперь никуда из имперской армии, пока военное положение в провинции. А вообще – об указе таком он вроде бы пока не слышал, а я – тем более. Может, и успею уйти. Да и не найдёт меня никто, ежели самовольно уйду. Просто-напросто искать меня не будет никто. У них там, Фургиль, такой бардак в этой хвалёной альтдорфской армии, ты не представляешь… Им главное самое – отчёт для тех, кто наверху сидит. А для этих верхних важнее всего – не люди, а оружие. За оружие они отвечают, оружие денег стоит, а солдаты – что, их всегда много будет… Ну, а сейчас… Сейчас-то вообще всё просто: всех, кого недостаёт, объявят без вести пропавшими, тем более, что таких и на самом деле много будет. Вон видишь ты, куча какая-то красная на земле валяется – так это человек когда-то был, а теперь и не опознаешь никак, изуродовало потому что всего. А оружие… Ну, что там: мародёры, диверсанты, просто утерянное в бою… В общем, найдут, что придумать, чтоб в случае проверки выкрутиться. Не нужен я им, Фургиль. Не нужен. И в этом – счастье, на самом-то деле. - Вот тебе и раз, - вздохнул Фургиль, - Кому скажешь, что человек может за такое короткое время измениться так сильно – не поверят. Сколько там времени прошло, а? Месяц всего-навсего, что ли… И не пойму я теперь, Фриц, тот ты был лучше или этот. Тогда у тебя чушь всякая в голове лазила, конечно, но ты и делать пытался хоть что-то. А теперь вот так и застынешь на месте, в Грюнбурге, пока судьба Империи решаться будет. - А что плохого-то в этом? Да почти все так живут – и ничего. Я всё равно ничего не смогу изменить. Я ведь простой солдат этой самой Империи… был. Пусть, вон, те, кто всё это затеял, и решают, что делать дальше: Император там, Совет… Пусть думают, как сделать лучше, пусть у них голова поболит, а не у меня. - Я тебя понял, Фриц. Ты не хочешь выбирать между синим и красным, хочешь в стороне остаться. Ты разочаровался в Империи – и понятно, почему. Но, всё-таки, Фриц… Лучше Империя, чем гражданская война. Если Империя поможет прекратить это безумие – выбор очевиден. Гельмут, наверное, тебе что-нибудь наподобие говорил. Ты повнимательней слушай его: он через многое прошёл, этого никак от намётанного глаза не скроешь, я сразу понял. А я помимо его слов ещё вот что добавлю. Коли не хочешь ты сражаться за Империю… ну, что ж, так и не сражайся. Дерись за людей, Фриц, за тех, кто дорог тебе: ведь им сейчас именно это так нужно. Нам всем главное что: чтобы война закончилась, чтоб всё хотя бы на свои места вернулось. Раскольники, что бы они там ни думали себе, мир восстановить не смогут: если даже им удастся отстоять независимость своей суверенной провинции или, там, и вовсе Альтдорф захватить и выкинуть оттуда теперешнюю власть вместе с самим Карлом Францем – то всё равно начнётся борьба за престол. Либо нынешнее правительство ослабнет до того, что уже не сможет дальше контролировать ситуацию, либо вообще появится правительство новое, незаконное, которое будет держаться только на страхе. И начнётся раздел владений, как говорят… Мидденланд подключится, Виссенланд, Хохланд там и все остальные… а потом и фон Карштайны, может, головы свои вампирские поднимут – и Грунгни ведает, кто ещё. И не видать нам тогда мира в Империи – наверное, не год и не два. А если Император сепаратистов придушит, то порядок восстановится, на свои места всё вернётся. Снова мир наступит – а это главное, как ни крути. Вот поэтому, Фриц, Империя и лучше, чем синие – и только поэтому, к сожалению. Фридрих рассеянно вздохнул, складывая пирамидку из каменных обломков стены дома. Хорошо говорит гном. Может, и прав он, кто его знает. Убедительно вроде так говорит, логично рассуждает, обоснованно у него всё. Только вот кого он убеждает, интересно: только его, Фрица, или и себя тоже? Как-то всё у него слишком гладко получается: вот он, правильный путь, намечен он уже до тебя, бери да и ступай по нему – не сворачивай только. Или это просто так кажется, что гладко? Путь-то путём, да только неровный он, видно, кривой, петляет всё время. Трудно будет не свернуть с него, наверное. Ну, да попробовать можно. Тем более что и делать-то почти ничего не надо. Он ведь и так на этом пути до сих пор. Он – воин Империи. - Ну, ладно, Фургиль, я пойду, наверное. Бывай. Надеюсь, увидимся ещё сегодня. - Бывай, Фриц. Давно пора, а то и взаправду влепят тебе потом за дезертирство… Фридрих поднялся с обломков разрушенного дома, отряхнул от серо-белой пыли-трухи алую рейкландскую униформу и быстрым шагом пошёл по улице прочь от этого места. Сейчас нужно зайти к Штайнерам. Обязательно. Хотя бы уже затем, чтоб узнать, все ли живы, удостоверится, что на эту семью не обрушилось такое же несчастье, как на Майеров. Только бы с Гретой всё было в порядке, Великий Зигмар… или Ульрик… в общем, кто-нибудь, кто ещё слышит… Нет, с Гретой уж точно ничего поганого не случилось, попытался обнадёжить себя Фриц. Не бывает так, чтоб сразу и туда, и сюда, чтоб от души сразу два куска с мясом оторвало. Не всё же им одним – тем, кто ему дорог – на головы сыпаться должно. Да и дом Штайнеров, вроде бы, чуть южнее стоит, в том районе, который меньше пострадал. Всё обошлось, наверняка. Конечно, здесь, на войне, наверняка ничего не бывает, здесь свои законы, непредсказуемые и неповторимые в этом своём ужасном беспорядке, который в мирное время и в страшном сне не приснится. Но ведь должна же быть на свете хоть какая-то капля справедливости, в конце-то концов… Когда Фридрих добрался, наконец, до дома Штайнеров, он остановился у старой прохудившейся двери – и в задумчивости стал чего-то ждать. Чего – он и сам, наверное, не знал, да и не хотел знать. Единственное, что он отчётливо понял – так это то, что стучать, открывать эту дверь, дабы узнать, что же там, за нею, ему совсем не хочется. Кто может знать, что он там найдёт… Нет, с домом-то Штайнеров как раз всё, вроде бы, в порядке. Маленькое одноэтажное строеньице, втиснувшееся меж двух других, почти таких же точно, ничуть не изменилось за всё то время, что прошло со дня его ухода из Грюнбурга. Словно бы и не обратил дом Штайнеров никакого внимания на ту бурю, что не так давно бушевала кругом, как будто она чудесным образом обошла его стороной, отведённая чьей-то невидимой рукой. Однако именно это самое внешнее спокойствие и пугало Фридриха больше всего. Почему-то казалось ему, что оно просто не может сочетаться с таким же спокойствием внутри: потому, наверное, что тогда уж слишком хорошо всё будет – а хорошего, как известно, везде и всегда понемножку бывает. Ему виделся некий контраст между тем, каким всё кажется, и тем, какое всё есть на самом деле. Непонятно, почему влезла эта мысль Фридриху в голову и сидела теперь там глубоко вогнанным железным гвоздём, не желая показываться наружу. А, между тем, Фриц понимал, что стучать нужно – иначе он так никогда не сдвинется с места. Может быть, ответом на его стук станет полная, недвижная, мёртвая тишина. Может быть, он зря пришёл сюда, зря решил будоражить то, старое, чему уже давно пора провалиться в дыру забвения. Одну потерю он в состоянии пережить – значит, и две сможет вынести. Просто тяжёлые они, потери эти, на хребет сильно давят – но сломать-то уже не сломают, хрен им. Назло он не сломается. Фриц постучал – сильно, громко, тяжело, ударами кулака сотрясая хлипкую старую дверь. Несколько долгих, мучительных секунд ждал он, вслушиваясь в безмолвие. Но тишина вскоре умерла: вот за дверью послышались медленные шаги, вот кто-то отодвинул засов на двери, этой ненадёжной преграде от того, что творится снаружи. Дверь приоткрылась, всё ещё держась на цепочке, чтоб незваный гость, сволочь такая, не открыл – совсем как тогда, в день бойни на площади. Вот только теперь в лучах закатывавшегося за горизонт солнца в щели блеснуло что-то узкое и длинное, и Фридрих с удивлением узнал дуло аркебузы, наверное, смародёрствованной на заваленных трупами улицах города. - Кто стучит? – осведомился быстрый, но уже не такой бойкий, как раньше, голос господина Штайнера, - Либо отвечай, либо вали отсюдова, я при оружии, как видишь. - Это я, Фриц. Фриц Майер. Опустите аркебуз, ради богов, ненадёжная вещь же, пальнёт ещё мне в лоб… Но господин Майер не спешил – ни нормально открывать дверь, ни даже опускать оружие, дулом своим нацеленное на Фридриха. - Ты красный или синий уже, Фриц? – задал Штайнер вопрос, от которого Фридриху стало не по себе. Что ещё за новости такие? Красный, синий… Вроде же Штайнеры решили в стороне от всей этой грязи политической держаться, переждать решили – по возможности, конечно. И тут вдруг – вот это… не знаешь, что и отвечать. Не так ответишь – пришьёт ещё, и не посмотрит, что ты дочки его жених, вон, ствол не опускает, насрать ему на просьбы там всякие. А ответишь, мол, ни тот, ни другой – так уж точно шмальнёт, не поверит… Все эти размышления длились какую-то секунду, хоть и показавшуюся Фрицу ужасающе долгой и тягучей. В конце концов, недолго думая, он решил сказать правду, плюнув на возможные последствия: - В красном я, как видишь. Повязки нет у меня; не для того из Грюнбурга уходил, чтоб бунтарём заделаться потом. - А верх кто одерживает-то? – спросил обеспокоенно господин Штайнер, пропустив замечание Фрица мимо ушей, - Синие или красные? - Красные одерживают. Одержали уже, точнее. Теперь снова под Империей город, турнули раскольников отсюдова… Слышь, в землю ствол свой направь, а! – Фриц перешёл на ты неожиданно для самого себя: то ли потому, что аркебуза, всё её нацеленная на него, не располагала к вежливому общению, то ли просто из-за понимания того, что сам он повидал гораздо больше Штайнера, и неизвестно теперь уже, кто кого больше уважать должен. - Красные, говоришь… - проворчал Штайнер, - А, ладно, Хорн с тобой, - махнул он рукой, словно бы решив что-то, и направил, наконец, ствол аркебузы в землю, - Заходи, Фриц, заходи. Надеюсь, не стану потом жалеть, что впустил тебя. Господин Штайнер снял цепочку и отворил дверь – однако после такого тёплого приёма Фридриху и заходить-то в дом не очень хотелось. Стряслось, что ли, всё-таки, какое-нибудь несчастье в его отсутствие? Или тут другое совсем? - Заходи, Фриц, - поторопил его Штайнер, - Нечего тебе бояться, ежели не со злом к нам пришёл. А не хочешь – так уходи. Дверь, главное, открытой не держи долго, а то у меня от этого аж мурашки по коже… И Фридрих зашёл, хоть и поколебавшись, затворил за собой дверь, закрыл её на засов и накинул цепочку. Господин Штайнер приставил аркебузу к стене и сел за стол неподалёку от неё, жестом указав Фрицу, чтобы тот тоже присаживался. - А где остальные все? – не смог удержался от вопроса Фридрих, - Грета где? - Грета с Бертой в погребе сидят, - ответил Штайнер, - Боятся, выходить не хотят – и правильно делают. Пока всё не уляжется, нечего и высовываться отсюда. Это хорошо, что уже хоть кто-то верх одержал. Радует. Скорей кончится этот весь беспредел. - А что стряслось у вас-то? – спросил Фриц: не верилось ему как-то что Штайнеры сами поняли, что нужно носа не высовывать из норы своей и держать ухо востро, пока красные грабят город – да и аркебуза наводила на разного рода вопросы. - А то стряслось… Ты садись, садись, Фриц, не стой… Постучали в дверь – вот точно так же, как ты сейчас. Ну, я, дурак, и открыл настежь незнамо кому, да ещё и не при оружии будучи. А там хмырь стоит, в малиновом таком, и дерево на груди у него белое – из талабекландских вояк, наверное, хоть и не пойму я, откуда бы им здесь взяться. Стал – и в морду мне аркебузой тычет, да, вот этой самой же. Гони, доставай, говорит, что ценного есть у тебя, да живо, а то, мол, пулю в рожу всажу. Ну, я малость… опешил сначала. Откуда, думаю, почему, да как же так… Сроду такого не было – даже когда синие уже к власти пришли, они, там, хоть и железной рукою правили, но бардак такой никому не позволяли творить, даже своим – и на том им спасибо, по правде сказать. А тут вдруг – на тебе… Ну, я стою, значит, столбом, как баран, а этот малиновый знай своё талдычит – гони да гони ему чего подороже. Ну, Грета со старухой моей в подвал забились – а я тут остался, откупаться… скажем так. Вытащил я шкатулку нашу из тайничка: там золотых было малость, кольца наши с Бертой, ну, и всякое такое, в общем… Открыл я, стало быть, шкатулочку ту, а этот начал всё оттуда себе рассовывать по всем местам, тщательно так, старательно, медленно, чтоб и не осталось ничего, и никто не увидел, чего это он там несёт. Суёт он, суёт, ствол стоймя поставил, держит одной рукой. И такая, Фриц, злоба меня тогда схватила, вот не поверишь… С одной стороны, просто справедливости хотелось: вон, мы пахали сколько на сбережения эти – да и, вообще, не только мы, но и предки наши. А тут вдруг какое-то чмо непонятное, ничего не сделав такого, возьмёт, да и захапает всё себе – просто потому, что у него оружие при себе есть. Ну, с другой стороны, и жаба душила меня: столько добра было у нас – а там ведь, и правда, немало лежало, между прочим – а теперь вот заберут, да и с концами, давай, заново всё копи – а ведь у нас на него тоже свои планы были… Ну, а этот, малиновый, с деревом своим долбаным, так увлёкся, гад, так самозабвенно прячет добро моё… Да и одни мы здесь, думаю: кто чего узнает-то – тем более, что там, наружи, сотнями люди погибают… Ну, пока этот гнидюшник там считал, я топорик свой плотницкий схватил да как огрею его по башке лезвием самым – сбоку, через висок, так, что ухо напополам разрубил… Вот как орех, Фриц, веришь… Голова как орех у него была… Расколол скорлупу, кость, на две части, а оттуда каша такая полезла… Как из ореха, только каша… Вся серая с красным… Штайнер замолчал. Выдохнул – тяжело, как бык – и достал из-под стола бутылку шнапса, уже наполовину выпитую. - Будешь, Фриц? Ерунда, конечно, но оно всё с бутылкой не так гадко становится… - Нет… я уже, - ответил Фридрих, - Своя дрянь… Что-то дёрнуло Фрица изнутри за его несчастный искалеченный разум, что-то забилось жалобно, запросилось на волю. Фридрих понял, чего он хочет. Он хочет рассказать Штайнеру о том, что произошло с ним и с его семьёй. Рассказать о деревне, которую зверолюды вырезали по его вине. Рассказать о смерти Эммы, нелепой и бессмысленной. Рассказать о тех двух мародёрах, которых убили они с Гельмутом. В общем, всё самое злое, самое отвратное рассказать, выдавить это из себя с кровью, чтоб оно, как гной, наружу полезло. Почему-то Фриц понимал, что так будет легче. Вот расскажет он всё Штайнеру, взвалит ему на плечи хоть часть того груза, что несёт сам – и, глядишь, меньше тянуть на хребте придётся. Выговориться надо, выговориться, а то так и с ума сойти недолго от всей этой дряни, которая приключилась с тех пор, как Грюнбург поддержал синих. А ведь Штайнеру, похоже, война тоже жизнь если не разрушила, то уж точно надломила – так что он должен понять товарища по несчастью. А с другой стороны – нужны они ему, это твои проблемы, вновь заговорил тот засранец, что сидел внутри него и вечно со всем не соглашался. Своих забот Штайнеру хватает, похоже, с головой – а ты ещё и новых мыслей добавить хочешь ему. Да, он рассказал тебе всё. Он взвалил на твои плечи часть того груза, который должен был нести дальше сам. Но… почему ты обязательно должен быть таким же, как он? Почему не можешь быть лучше? И Фридрих не стал ничего говорить – тем более что и пришёл-то он сюда совсем не для того, чтобы изливать свою душу. Он должен убедиться, что с Гретой всё в порядке. Ведь он обещал ей вернуться – и вот, пришёл, хоть и ненадолго, судя по всему. А она что-то в погребе отсиживается – по словам её отца, по крайней мере. - Слушай, мне бы с Гретой поговорить, - не стал ходить вокруг да около Фридрих, - То, что она спряталась – это хорошо, конечно, но я её увидеть хочу. Так что – давай, или я вниз, или она вверх, как там вам лучше… - Да это можно, конечно, - вздохнул Штайнер, - Только она вряд ли с тобою говорить захочет. Злая она на тебя жутко, ну… за всё. - За что это – за всё? Я ничего не творил такого… - За то, что свадьбу отменил, за то, что из города ушёл, за то, что примкнул к тем, кто город этот штурмует… ну, штурмовал, точнее. Короче говоря, ты понял, за что. Позвать-то я её позову, вот только не уверен я, что она выйдет… Господин Штайнер встал со стула, вышел на середину единственной комнаты и, потянув за покрытое рыжей ржавчиной кольцо, приподнял здоровенную крышку погреба, сколоченную из старый тёмных досок, явив взору Фридриха тёмную квадратную дыру, ход в бездну, из глубин которой брезжил совсем слабый, не сравнимый с солнечным, свет. Хилые деревянные ступени уходили в пропасть и вскоре терялись в её чёрной пасти, разрезаемой беспомощными и жалкими жёлтыми лучиками. - Всё, я спускаюсь, - сказал Штайнер, встав на верхнюю ступеньку и упёршись руками в пол, - Если что – Грета, наверное, поднимется, а мы с Бертой там останемся, нечего нам разговор такой подслушивать. Да только не думаю я, что тебе вообще с ней поговорить удастся… С этими словами господин Штайнер принялся осторожно спускаться по ветхой лестнице, пятясь назад и нащупывая каждую ступеньку, прежде чем встать на неё. Оставалось только ждать – и надеяться на то, что Грета согласится хотя бы на разговор с ним, если он так уж сильно ранил её этим своим былым восторженным фанатизмом. Осёл ты, всё-таки, Фридрих Майер, вновь заговорил его неотлучный спутник, сидевший где-то глубоко внутри, противник, до которого никоим образом было не добраться. Вот как есть осёл. Кто тебя просил, Фриц, нет, ну кто тебя заставлял уходить в Альтдорф? Кто тебя, придурка, просил геройствовать, кому оно нужно было, это твоё геройство бестолковое, кому от него лучше стало? Да никому лучше не стало, только ещё хуже ты сделал… Леопольд Кох, которого ты с собой потащил, и который, стало быть, и по твоей милости в том числе заработал того паразита себе на руку. Деревня, которую уничтожили зверолюды за то, что её жители помогли тебе и твоим товарищам схорониться по пути в Альтдорф. Все те твои земляки, которых ты убил вчера. И Эмма… Может быть, ты сумел бы спасти её, если бы не пришёл так поздно. А ещё – ваша с Гретой совместная жизнь, о которой ты так мечтал. Ведь всё могло бы сложиться у вас – вопреки всяким там синим и красным знамёнам. А теперь… Нет, вот тут-то ты уже и завираешься, друг мой заклятый, мысленно одёрнул Фриц своего невидимого и несуществующего собеседника. Да, я искал войны, теперь я это понимаю. Но если бы даже и не искал, то она пришла бы ко мне сама. Пришла – и разрушила бы всю эту светлую жизнь, которая могла бы быть. Итог один и тот же. Все дороги тут смыкаются в одной точке: по какой ни пойдёшь – всё равно в конце ничего хорошего не видно. И, на самом-то деле, я же с самого начала выбрал правильную сторону. Я сражаюсь за Империю – не потому, что она добрее, справедливее, лучше, но потому лишь, что ей по силам вернуть всё на свои места… Пока ещё по силам, по крайней мере. Замолчал противник внутри. То ли какой новый упрёк придумывал, ещё более ядовитый, чем прошлые – то ли, и правда, возразить ему теперь было нечего. Да, похоже, отбрил-таки его Фриц. Крепко, хорошо так отбрил… Вот и не показывался бы он больше никогда, этот хмырь – так нет же, ещё припрётся, небось… Прошло, наверное, больше пяти минут, прежде чем Фридрих, наконец, заметил в тёмном квадратном отверстии входа в погреб какое-то движение. Кто-то поднимался по деревянным ступенькам – медленно, неуверенно, становясь на каждую сначала одной, а затем другой ногой и лишь после этого решаясь продолжать подъём. Да, это была Грета – Фриц узнал её сразу, поняв наперёд, что это поднимается не господин Штайнер и не его жена. Может, потому, что он с самого начала знал: она выйдет. Фридрих подал Грете руку, чтобы помочь выбраться из этой глубокой четырёхугольной дыра – девушка опёрлась на неё, приняв помощь, хотя лицо её осталось таким же непоколебимым, нарочито безразличным, как и до этого. Грета не умела лгать. Бывало такое, что, да, хотела, но обычно не получалось. Вот и сейчас – лицо её не обмануло Фридриха. Ей не всё равно… а иначе просто и быть не может. Грета была вся в какой-то не то пыли, не то грязи, не то сажи, скорее всего, налипшей в погребе, в своём старом сером платье – и без гномьего браслета, подаренного Фрицем за день до того рокового выступления одного из сторонников синих перед народом. Но вот, что было странно: почти все, кого Фриц знал до битвы за Грюнбург, стали теперь уже какими-то не такими, как прежде, поблёкшими какими-то, искалеченными: что отец, что мать, что господин Штайнер, что Кеммерих, так истово моливший о пощаде расстрельную команду. А вот её не сломило. Её, Грету Штайнер, дочь сапожника – не согнула война. Она была такая же, как тогда, больше месяца назад, когда он уходил из родного города, твёрдо убеждённый в том, что нет и не может быть на свете дела более святого, чем служение Империи Зигмара. Теперь он изменился. А она – нет. Всё те же голубые глаза, глубокие, как омуты на реке, смотрели на Фрица. Те же светлые соломенные волосы, хоть и измазанные какой-то гадостью, спадали на плечи Греты. Тем же самым было и лицо её, будто бы и ничем не покалеченное. - Зачем ты здесь? – спросила она, вот так, сразу, обойдя стороной все те бессмысленные, бестолковые, не имевшие никакого значения условности, которые должны были предшествовать серьёзному разговору. - Здравствуй, Грета. Я здесь. Я здесь, потому что мне это нужно. Нужно, поверь мне… - Ты же сам поставил на всём крест, Фриц. У тебя же был выбор, просто ты не хотел его видеть. Ты выбрал смерть, выбрал войну. Выбрал тех, кто пришёл сюда, чтобы убивать. - Я… пошёл навстречу войне, да. Но она всё равно пришла бы сюда. Ничего не изменилось бы. Я сделался убийцей, да. Но здесь все убивают. Все они – и синие, и красные… - Думаешь, если бы я видела в тебе всех, между нами было бы хоть что-нибудь? Но… ты так стремишься быть похожим на остальных… Всегда стремился… Может, ты, и правда, уже один из них? Один из тех, кто бродит по улицам и ищет, чем бы поживиться, из тех, кто расстреливает и вешает без разбору. Из тех, кто уже не может любить. - По-другому мне нельзя. Можно только так – и никак иначе. Обе стороны хороши, конечно: и у тех, и у других руки в крови. Но я сражаюсь за то, чтобы всё стало как раньше. Это стоит того. - Всё никогда уже не станет, как раньше. Для нас – точно не станет. Да и для тебя одного – тоже. Ты уже пережил и сделал слишком многое, чтобы вновь стать таким же, каким ты был… - Ты ничего этого не видела! – взорвался Фридрих, - Тебя не было там, где люди друг друга на куски рубят! Не испытала ты ничего из того, что испытал я – и ничего не поняла. Так как же ты можешь судить, что я мог и чего не мог, что должен и чего не должен был делать? Грета отвернулась, опустив голову, и отошла к окну. Она молчала. Ни слова не говорила. И Фриц – тоже. Ну, вот, кто его за язык тянул? Что он наделал? Как же всё теперь будет-то? Но ведь она не понимает, она не желает понять, что там нельзя было иначе, не было там никакого выбора… или был? - Необязательно видеть зло, чтобы понять, что оно – зло, - заговорила, наконец, Грета, - Может, я и хотела бы забыть всё то, что случилось. Но – не могу. Ты убиваешь за деньги, Фриц. Тебе платят, и ты убиваешь. Людей невинных убиваешь. А уж каких именно и почему – это совсем неважно. - Но ведь и раньше же я был стражником, Грета. Почему тогда тебе было всё равно, за что солдату платят деньги, а теперь – нет? - Вот именно, Фриц, ты стражником был. Ты охранял нас от зверолюдов, от мертвецов, от зеленокожих и ещё Зигмар знает, от кого. От чудовищ защищал нас. Но ты не убивал людей. - Люди – те же чудовища, - возразил Фриц, - Ничем не лучше козлов. Точно так же приносят жертвы тому, что им кажется важным. - Да, люди – тоже чудовища. И они будут оставаться чудовищами до тех пор, пока не перестанут убивать себе подобных. Хватит, Фриц. Пусть это закончится хотя бы для тебя. Уйди оттуда, из армии, прошу тебя. Ты же можешь это сделать, это же просто контракт, ты же наёмник на службе у Империи – и не более того. Ты же не рыцарь, не дворянин какой-нибудь… А, впрочем… зачем я всё это говорю? Ты сам наверняка уже всё решил, без меня… - Я должен идти дальше, Грета – даже если они в скором времени не объявят всеобщей мобилизации и не загребут всех, кого только можно, в солдаты. Знаешь, один человек, он сказал мне… Как же это давно было, как будто лет десять назад… Он сказал… Мы все должны сражаться, если хотим когда-нибудь снова увидеть мир… ну, или как-то чуть по-другому, не помню я… В общем, мы должны убивать, чтобы люди перестали убивать друг друга. Должны идти на войну, чтобы вернуть мир… А иначе будет бардак сплошной, и мы, может, до конца своей жизни уже порядка в Рейкланде не увидим. Я больше не сражаюсь за Империю, Грета. Я сражаюсь за нас. За нас за всех. - Ты и правда веришь сейчас в то, что говоришь, Фриц? – тихо, шёпотом, едва слышно, спросила Грета, - Или говоришь это для того, чтобы тебе же было легче… - Я… - начал было Фридрих, но она оборвала его: - Уходи лучше. Ты уже не тот Фриц Майер, каким когда-то был. Ты сам загнал себя в западню из-за того, что всё время стремишься служить чему-нибудь или кому-нибудь: Империи, людям, потом ещё кому-то… У тебя всегда есть впереди какая-то цель, что-то такое, слишком тяжёлое для тебя, то, чего ты поднять не можешь – и оно тебе хребет ломает, когда ты пытаешься его осилить, и тянет на дно тебя, а вместе с тобой – и тех, кому ты дорог. - Я сражаюсь ради того, чтобы мы с тобой могли спокойно жить! – снова сорвался на крик Фридрих, - Сотни таких же, как я, головы сложили для того, чтобы такие, как вы все, могли не думать о том, доживут ли они до завтра! Мы… - Хватит, Фриц, - оборвала его Грета, поворачиваясь к зияющей в полу тёмной дыре, словно бы уходившей своими ступенями в никуда, - Ты ведь знаешь, что это ложь, и вы сражаетесь сейчас совсем не за это. Ты идёшь по опасной дороге, Фриц. Где-то там, далеко, может, и есть твоя цель, счастливый мир, где люди не убивают, не калечат, не топчут друг друга. Но пока ты пробираешься к ней, ты всё ближе и ближе к тому, чтобы стать чудовищем. Может, когда-нибудь ты не сможешь уже повернуть назад. Уходи, Фриц. Уходи. И он ушёл, отправился восвояси, не дожидаясь, пока Грета спустится вниз, а Штайнер вернётся из погреба. Нечего ему больше здесь делать. Он обещал вернуться – и вернулся. Долг погашен, всё, теперь осталось ещё одно дельце – но там-то, наверное, попроще будет. Он не забыл про Штайнеров – несмотря на альтдорфскую армию, на битву за Грюнбург, на смерть Эммы. И он не виноват, что Грета теперь не хочет знать его. Просто она не испытала ничего из того, что испытал он за последние два месяца, она не знает и не может знать, каково это – понять, что ты столько лет обманывал сам себя. Может быть, когда-нибудь он ещё вернётся сюда. Когда-нибудь – но не теперь. А ведь браслет гномий, подарок накануне свадьбы, Грета не отдала, не бросила ему. Значит, наверняка всё образуется, только время нужно… А теперь он должен возвращаться в часть и найти там Леопольда. Каким бы ни был этот Кох, он теперь для него всё равно, что брат. Ещё бы, столько вместе прошли: и зверолюдов, и ночной Альтдорф, и бой за грюнбуржские стены. А теперь у Леопольда – рука… Кто его знает, что с ним теперь будет. Интересно, он очнулся уже? На ногах он – или нет? Здоровье у него вроде как крепкое, несмотря ни на что – от какой-то там сопли зелёной он не должен так быстро дубу дать. Другое дело – то, что медики альтдорфские своим лечением человека скорее добьют, чем на ноги поставят. Хотя – а какой здесь выбор? Медики – и только медики, больше никто не поможет. А вдруг он теперь калекой станет с этой рукою своею, Леопольд-то? Врачи же в части известно, что делать будут – ампутировать. Вряд ли они знают, как этот грибок, или паразита, или что-то там ещё, уничтожить. Да и возможно ли вообще это сделать, не навредив человеку? Вряд ли. Наверное, тут и лучшие в Империи врачи по-другому не смогут, кроме как резать. Объединённая армия Рейкланда и Талабекланда, с горем пополам снова собранная из разрозненных групп мародёров и бездельников в одно целое, расположилась частично в казармах городской стражи, частично – прямо в палатках перед ними же, на близлежащих улицах, частично – в заброшенных и полуразрушенных домах. Фриц нашёл этого малиново-красного гиганта, расползшегося по значительной части городской площади, скорее случайно, чем преднамеренно. Никого он ни о чём не спрашивал, не искал, где расквартирована прибывшая в город освободительная армия – просто шёл, куда глаза глядели, и вот – наткнулся. Фридрих остановил первого попавшегося рейкландского солдата, худого и высокого, как жердь, алебардиста в красной униформе, и спросил его: - Рихтера люди где стоят, знаешь? Мне бы туда, к ним попасть… - Рихтер? – протянул алебардист, пыля сапогами по земле дороги, - А хрен его знает… Ты ж рейкландец? А, ну да, по одёжке вижу, что рейкландец… Ну, так наши все там, дальше, южнее этих казарм. Там и Рихтер, наверное, ваш. А то где же ему ещё быть-то? Живой он, живее всех живых. Вон, сколько людей хороших к Морру отошло, а этому – хоть бы хны, аж зло берёт. В общем, там он где-то… - А, ну ладно, спасибо. Счастливо тебе. Я пошёл. - Подожди, подожди… Мне, вообще, тоже к своим надо, к рейкландцам, - одёрнул Фрица длинный, - Пойдём вместе, что ли… - Ну, что же, пошли, мне-то что… Тебя как звать вообще? - Густав. Густав Мюллер. - Фриц Майер. Они пожали друг другу руки и пошли вместе, бок о бок. Высматривая стоянку рейкландцев, Фриц ещё раз украдкой бросил взгляд на Мюллера, чтобы получше рассмотреть своего попутчика. Длинный, высокий, но не такой могучий, как, например, Эрнест – а, напротив, весь худой, как скелет. Оно-то, конечно, понятно, в рейкландской армии жирных нет, не дают тут разжиреть, зажимают харчи уставные – уж какие-никакие, но всё же… Но Густав прямо-таки ненормально худой какой-то, как будто голодал несколько месяцев. Лицо Мюллера, обрамлённое гривой уже слишком, не по уставу, отросших русых волос, с высокими скулами и выпирающим вперёд подбородком, длинное и узкое, тоже как будто тонкое, худое – но скорее не от недоедания, а просто врождённо – можно было бы даже назвать образцово-героическим, таким, какое и должно быть у истинного солдата Империи в представлении всех честных бюргеров и фермеров – если бы не глаза, серые, болезненные какие-то, словно бы истощённые, всё время устремлённые в землю. Локти, колени, плечи Густава выглядели какими-то неестественно резкими, острыми, да и весь Мюллер, казалось, целиком и полностью состоял из углов. И в то же время этот человек не производил впечатления бессильного дистрофика: нет, в худобе его чувствовалась какая-то жилистая, упругая, неподатливая сила, ощетинившаяся со всех сторон шипами – так, чтобы никто не имел возможности подобраться к тому самому важному, самому сокровенному, что пряталось у Мюллера внутри. - Западный пролом брали, - заговорил Густав, пока они пробирались в южную часть лагеря, то и дело проталкиваясь сквозь толпы стоявших на месте либо сновавших туда-сюда солдат, - Рейксгвардейцев прикрывали, пока те разгоняли рыцарей каких-то. Точнее, прикрывали-то гвардию стрелки, аркебузиры с арбалетчиками – а уж их-то мы защищали, алебардисты. Только потом рыцари те взяли, да и ускакали куда-то вглубь города, не приняли боя. И рейксгвардия тоже ускакала, за ними следом. А мы одни остались, стены брать. - А я и не знаю, какой мы пролом брали, - усмехнулся Фриц, - То ли средний, то ли восточный – кто его разберёт-то? Слева палят, справа палят, спереди палят… Разве тут соображать будешь хоть чуть-чуть? - Да нечего там соображать, как по мне, - бросил Мюллер, - Всё, кончается там соображалка у человека. А знаешь, почему? Да потому что бред это всё: эта их война, тактика эта их хвалёная, доблесть солдатская… Ну, вы власть делите – вы и воюйте друг с другом, нормальные люди-то тут при чём? Я же стражником был обычным – там, в Альтдорфе. А потом – началось… - Ну, я тоже стражник бывший, - сказал Фриц, - И тоже, знаешь, не нравится мне совсем то, что они тут устроили, с этими раскольниками… Неужели как-то по-мирному нельзя было этот вопрос уладить? - Да можно, наверное, - проворчал Густав, - Всё можно по-мирному сделать – только кому это надо? Это ж делиться придётся, а они – ты что… Ни красные, ни синие делиться не захотят, им бы всё себе захапать, под себя подмять… - Захапать, да уж… А страдает кто? Страдают люди простые. Мы страдаем. И умирают на этой войне проклятой те, кто… не заслуживает такой смерти. - Нет, я всё понимаю, кашу-то эту синие заварили, а не правительство – и уж, тем более, не Император. Но только вот смотрю я на город на этот, весь в руинах, в развалинах – и думаю, невольно даже: ну почему нельзя как-нибудь по-человечески всё это сделать? Почему? Толпу, через которую прокладывали себе дорогу Мюллер с Фридрихом, прорезал отрывистый лающий голос. Слов было не разобрать, но Фриц и так понял, что обладатель его, этого, наверное, единственного на весь Рейкланд, голоса, по традиции кого-то отсчитывает перед всем строем. Интересно, кого это? Крейцнера теперь нет, Крейцнеру ногу оторвало, когда мортиры по ним стреляли. Сам же Рихтер и добил его потом. - Во, лёгок на помине, - бросил Густав, сплюнув под ноги, - Его в любой толпе узнаешь, орёт так… - Да, это Рихтер, - согласился Фриц, - Это он самый, отец-командир наш, один такой во всём Старом Свете, мать его за ногу… Малиновый цвет униформы постепенно сменялся алым: похоже, они подошли к тому месту, где стояли лагерем рейкландцы. Когда прошли ещё немного, Мюллер хлопнул Фрица по плечу и сказал: - Всё, бывай, я сворачиваю – вон, мои стоят уже. Не хочу я дальше на этот его голос идти, нужен он мне больно. Давай, счастливо. - Бывай, Густав, бывай, - ответил Фриц, - Увидимся ещё: нас, рейкландцев, не так много здесь. А затем Фридрих снова пошёл туда, откуда исходило рихтеровское тявканье, теперь уже ставшее настолько отчётливо слышным, что можно было различить отдельные слова: - Вы, что тут, суки, Хорном попользованные, вконец озверели, да? Я вас спрашиваю, вас, уроды вы паршивые, да, вас, и тебя особенно, свиная ты рожа! Мы кто? Кто, ну, отвечайте! Мы – солдаты Альтдорфа, вот мы кто! Мы – пример для остальных, мы – можно сказать, без малого элита, на нас смотрят малиновые эти, смотрят синие бывшие, которые теперь наши, на нас… да на нас сам Зигмар смотрит, в конце-то концов! И что?! Что они видят все? Да это же просто-напросто сборище уголовников каких-то, орава мародёров, алкашей, бандюков, насильников и ещё Тзинч знает, кого!.. Рядовой Шульц, выйти из строя, живо! Это что? Это что, я тебя спрашиваю?! Это что за сапоги такие? Это, что, форма, по-твоему? Откуда взял, признавайся, я же тебя всё равно насквозь вижу, гадёныш! - Ну, снял, да… - неуверенно протянул тот, кого Рихтер назвал Шульцем, - С убитого стянул, ну, что, в самом-то деле, нужны они ему больно, что ли… - Хлебало своё захлопни обосратое, ты, говноед, сын козлиный! Сапоги снять, живо? Сейчас же! И обуть то, что по уставу полагается! - А тех уже нет, господин лейтенант… - принялся было гнуть своё Шульц, но Рихтер оборвал его: - Да чхать я хотел на то, чего там у тебя нет, понял, чмо? В портянках ходи, раз такой умник! В последний раз повторяю, сапоги снять, отдать мне и вернуться в строй! Вечером на кухню пойдёшь! Фридрих, прорвавшийся, наконец, к строю, встал в конец его – тихонько, стараясь не привлекать к себе внимания лейтенанта. Похоже, это было ошибкой: у Рихтера настроение сейчас сделалось, по-видимому, каким-то особенно скверным, потому что Фрица он заметил сразу же: как будто нарочно искал своими цепкими глазами, к чему бы ещё такому прицепиться. И теперь лейтенанта, уже, похоже, начавшего было успокаиваться, снова понесло. Ноздри Рихтера раздулись, лицо стало малиновым, как свёкла или как талабекландская униформа, на губах проступила белая пена. - Майер! – заорал Рихтер, переходя на хрип, - ты, сволочь, где шатался, а? Утром его нет, на дневном смотре его нет – ну, думаю, всё, допрыгался, значит, отправили его синие к Морру, наконец-то. Так нет же: шляется, шляется, не пойми, где, а потом припирается! Это куда годится, а? На кой хрен ты пришлёпал сюда? Ну, и не возвращался бы, и засел бы в этом городишке паршивом! Зачем армия тебе, если ты вместо службы шатаешься где ни попадя? Много прикарманил, небось, а? Где был, признавайся! Да, уж кто-кто, а Рихтер, похоже, совершенно не изменился. Каким был до штурма Грюнбурга, таким и остался. Его, наверное, только могила и может исправить. Ничем не проймёшь его, зачерствел он уже на службе, что твой сухарь. - Контузило меня: лежал, отходил, - почти не соврал Фридрих, - Ракетами палить не надо почём зря, а то и не поймёшь, кого они больше прибили: синих, красных или мирных жителей, - добавил он чуть погодя, чтобы ещё больше позлить Рихтера: всё равно теперь, видевший настоящий ужас во плоти, стоявший на площади под обстрелом, не боялся он этого лейтенанта, возомнившего себя властелином над вверенным ему отрядом бойцов. - Без тебя они там не разберутся, можно подумать, куда и когда стрелять, - огрызнулся Рихтер, но теперь уже намного тише и совершенно иным голосом, - Сегодня, Майер, значит, на часах всю ночь стоять будешь, раз лежал ты где-то, отлёживался… И карманы покажи! – рявкнул лейтенант уже своим обычным лаем, - А то все вы тут где-то шляетесь, а потом приходите с кучей добра. Фридрих вывернул карманы: ничего там, естественно, не было, к вящему неудовольствию Рихтера – так только, мусор всякий, труха, нитки какие-то – в общем, всё как всегда. - Ну, ладно уж, - смягчился Рихтер, - Или правда пустой ты, или просто прятать умеешь хорошо. Ну, да я вас во всех местах смотреть не нанимался. Не офицерская это работа… Смотр продолжался ещё некоторое время, пока Рихтер, наконец, не объявил его оконченным и не приказал солдатам расходиться. Только тогда Фриц принялся высматривать среди бойцов Дитриха. Уж Карл-то должен знать, где Леопольд: они же втроём без малого товарищи теперь, можно сказать… Если есть смысл искать его, проскрипело внутри. Откуда ты знаешь – может, и Карл тоже разделил судьбу тех, кто вчера погиб за Империю? Когда ты его видел в последний раз? Перед штурмом перед самым, много времени уже прошло. И много чего поганого могло стрястись за это время. Но Фриц увидел не Дитриха, которого искал глазами среди толпы рейкландских солдат. К нему спешил Леопольд Кох собственной персоной, какой-то бледный и помятый немного, но такой же растрёпанный, сморщенный, бородатый, с теми же маленькими водянистыми глазками, как и всегда. Рука у него снова была перевязана, как заметил Фридрих. Похоже, дело оказалось не настолько безнадёжным, как он думал поначалу. - Фриц! – прохрипел Леопольд, налетев на своего товарища и чуть не сбив его с ног, - Вот уж не надеялись мы тебя больше на этом свете увидеть. Думали – всё, взял Морр твою душу, ушёл ты от всей этой несправедливости. А ты – нет, молодец. Видно, и не так-то просто тебя сломить, раз выбрался. Карл вроде бы сначала видел тебя, ты в передних рядах стоял. А потом, когда синие палить стали со всех сторон, разбежались вы все, кто куда – ну, по крайней мере, он мне так рассказывал – и больше ты не появлялся. Думали, погиб ты… - А где Карл-то? - спросил Фриц, в котором тревожные предчувствия уже постепенно начинали брать верх над вернувшимся был спокойствием, - Где Дитрих? - Да вон он, болтает с кем-то уже, - проворчал Леопольд, - Эй, ты, хомяк! – заорал Кох, глядя куда-то в толпу и размахивая при этом здоровой рукой, - Кончай там валандаться, давай, иди сюда, смотри, кто пришёл к нам! Наконец Фридрих смог-таки разглядеть Дитриха, совсем незаметного в толпе из-за своего малого роста. Солдат с крысиным лицом протискивался сквозь толпу, подныривал под руки, местами толкался, но всё равно продвижение его было донельзя медленным из-за сгрудившихся в толпу солдат, о которых все офицеры, включая и лейтенанта Рихтера, теперь словно бы позабыли. - Какие люди! – пропищал Карл из толпы, - Здорово, Фриц! - Здоров! – крикнул ему Фридрих, поднимаясь на цыпочки, чтобы получше разглядеть своего сослуживца, - Да пропустите ж вы его, столпились тут! Никто, как и следовало ожидать, Фрица не услышал, да он и не рассчитывал на это: просто орал, непонятно, зачем и почему – потому лишь, что ему так захотелось. Когда Дитрих в очередной раз скрылся из виду за спинами других солдат, Фриц задал Леопольду вопрос, который волновал его всё это время: - Ну, как рука-то, Лев? Вижу, оправился ты более-менее. Что это было вообще такое? - Да не знаю я, что это… не было, а есть. Никуда оно у меня не делось. Скажи спасибо Карлу: он там, видать, в Коллегии своей чему-то, всё-таки, научился. Отвар мне сделал какой-то. Мерзкое пойло такое, ничего хуже не пил – но после него вроде как-то легче стало. Намного легче. И даже эта гадость у меня на руке чуть сжалась, съёжилась, если только это не кажется мне. - Ну, хоть это хорошо. А ты как остальных нашёл-то потом? Я ж тебя на стене оставил, потому как верхам приспичило срочно площадь перед ратушей брать, и Рихтер нас туда погнал. - Да вот так и нашёл, - ответил Леопольд, - Я не особенно долго лежал, очнулся быстро – ну, так, по крайней мере, остальные раненые говорили. Сидели мы, сидели без дела вместе с пленными и с теми, кто сторожил их. Указаний ждали. Ага, как же, дождёшься их… В общем, в конце концов, когда уладилось всё, когда ракеты с мортирами палить перестали, пошли несколько наших, тех, кто в охране был, искать, где имперская армия лагерем встала. Ну, и нашли. И пришли сюда – все, кто мог. Кое-кто на стене остался, совсем безнадёжные, которые на ногах держаться не могли. Мы доложили о них, конечно, а там… надеюсь, наверху удосужились направить отряд какой, чтоб забрать их оттудова. А вообще – кто знает… Закончить Леопольд не успел, потому что через толпу к ним протолкался, наконец, натужно сопя носом, запыхавшийся Дитрих. - Ну, Фриц… - выдохнул он, Ну, ты дал… Мы уж думали, всё, с концами… А ты тут как тут – нате, получите… Они стояли посреди шумящей, гомонящей, распихивающей всё во все стороны толпы, трое солдат, причудливою волей судьбы сведённые вместе, разные почти во всём, но в то же время странным образом похожие друг на друга. Что будет с ними дальше? Куда угораздит занести их силами то ли рока, то ли случайности? Как потом разбросает их по свету? Это всё сейчас неважно. Они пережили вместе слишком многое, чтобы не сделаться товарищами друг другу, слишком многое связывает их уже сейчас, чтобы это можно было вот так запросто забыть, отбросить. Эта война ещё только начинается – и, наверное, одним богам ведомо, сколько она может продлиться. А им троим идти сквозь чудовищное пожарище этой войны, принимающее в себя всё новые и новые жертвы, ненасытное и безжалостное. Но и через этот кошмар можно пройти: ведь проходили же раньше другие, до них. Главное – идти сквозь него вместе, держась за руки, тогда, может, кто-нибудь и выживет. Жалко, Гельмут не с ними – но ведь он выбрал свой собственный, особенный, путь. Гельмут не похож на них. Он лучше, сильнее, мудрее их. Он – настоящий доппельзольднер, мастер меча – а они втроём не удались. Неудавшийся учёный, неудавшийся мститель и неудавшийся герой – вот кто они такие. Они недоделанные, им всем не удалось стать такими, какими они хотели быть. И вот теперь они стоят перед лицом беды, как сырой материал, которому только начали придавать форму – как глиняные горшки, которые забыли обжечь… Ну, и что с того? Зато беда одна – а их, всё-таки, трое… - Как же я рад, ребята, - сказал Фриц, впервые за эти два ужасных дня чувствуя некий прилив сил, - Как же я рад, что мы теперь снова вместе.***
- Ну, что, господин Верховный Патриарх? Как теперь вы смотрите на ваше предложение договориться с мидденланскими волками? Может быть, конечно, я чего-то недопонимаю, и нам, действительно, была выгодна поддержка Бориса, какой бы она ни оказалась. Вот только теперь он договариваться с нами просто не захочет. Всё, кончилось время соглашений, уступок, компромиссов. Теперь Борису Хитрому нужен трон Империи – на меньшее он не согласится. Ситуация выходит из-под контроля, господин Верховный Патриарх. Гражданская война стремится охватить теперь уже не только Рейкланд, но и всю нашу державу. Нам остаётся лишь но: сражаться. Вы сами видите: Мидденхайм навязывает нам войну. Фолькмар сказал это с некоторой долей злорадства в голосе, ведь его недоверие к ульриканам вот уже в который раз оказалось небезосновательным, тогда как об идее Бальтазара договориться с Мидденландом теперь можно было забыть. Да, конечно, Великий Теогонист прекрасно понимал, что сейчас уже вместе со временем договоров прошло и время внутренних распрей – но вместе с тем он не мог удержаться от того, чтобы поддеть Верховного Патриарха Коллегии магов Альтдорфа, так любившего выставлять напоказ своею великолепную осведомлённость в самых различных аспектах политики. Да, позиции Коллегии в последнее время всё усиливались – но даже колдуны могут совершать ошибки, причём не так-то уж и редко они это делают. - Однако же, не следует строить иллюзий, господин Великий Теогонист, - как всегда, не остался в долгу Бальтазар Гельт, - Контроль над ситуацией мы потеряли гораздо раньше – ещё в то время, когда сепаратистское движение только начало расползаться по всему Рейкланду. Альтдорф с самого начала не в силах был ничего с этим поделать. Уже тогда понятно было, что восстание синих не пройдёт бесследно для Империи: оно повлечёт за собой что-то ещё – и, скорее всего, это что-то окажется крайне нежелательным для дела сплочения нашей державы. Теперь мы уже точно знаем, что это. Война с Мидденландом – и с теми, кто поддержит его – уже близко. Что же… да, признаюсь, мои предложения выглядят теперь совершенно бессмысленными: Борис понял, что к чему, понял, что Рейкланд ослаблен и сейчас следовало бы нанести удар по Альтдорфу, если он хочет занять трон. - Здесь, однако, Волка ждут известные трудности, - заметил Великий Теогонист, - Если он захватит престол силой, то в глазах народа предстанет узурпатором – и власть его будет не только нелегальной, но и лишённой поддержки большей части населения, а значит, долго она не продержится. Следовательно, Борис будет пытаться прийти к власти с помощью какой-то политической уловки: таким путём, который хотя бы в глазах подавляющего большинства подданных Империи будет выглядеть законным. - Безусловно, безусловно, господин Великий Теогонист. Мы догадываемся, что Борис собирается сделать. Если ему удастся одержать победу над нами, над теми, кого он называет поджигателями войны, и ввести войска в Альтдорф – он пересмотрит результаты прошлых выборов Императора и найдёт способ объявить их недействительными. А потом будут новые выборы, исход которых лично мне ясен уже сейчас. Бориса поддерживают Мидденланд, Нордланд и Остланд, а Карл Франц, главный конкурент его, к тому времени уже дискредитирует себя борьбой с синими и поражением в гражданской войне. Поэтому выберут курфюрста Мидденландского, а правителям остальных провинций останется либо признать его новым Императором, либо отсоединиться от Империи, сделавшись новыми сепаратистами – что, по меньшей мере, рискованно. - Всё это так, господин Верховный Патриарх, однако Борису, несомненно, следует учитывать и то, что не за горами прибытие Двухвостой Кометы – а вместе с ним, возможно, и Прорыв Хаоса. Поэтому ему придётся закончить войну за престол самое большее за полгода, а лучше – так и вовсе к началу зимы. Не слишком ли узкие временные рамки? Тем более что мы оба знаем: войны на два фронта Мидденланд не выдержит. - У Бориса времени несколько больше, чем может показаться на первый взгляд, господин Великий Теогонист. Посудите сами: ведь норскийцы не начнут полномасштабное наступление на Империю, пока воины с Пустошей Хаоса не разгромят Кислев. Всё-таки, северяне по большей части грабители и налётчики, они не рискнут вести войну с сильнейшей из держав старого Света без поддержки тех, кто придёт вместе с Двухвостой Кометой. И не стоит забывать о том, что, даже если Прорыв случится, Кислев не обязательно должен пасть. За время своего существования он уже отразил бесчисленные нападения хаоситов – и вполне может отразить и ещё одно. - Вы, конечно, правы, господин Верховный Патриарх, - согласился Фолькмар, - Но сейчас ситуация складывается исключительная. Если Мидденланд вступит в войну с Рейкландом, норскийцы могут и нанести по нему удар сами, не дожидаясь помощи своих тёмных покровителей. Во всяком случае, северян не стоит недооценивать. Да, как правило, морские десанты с целью захвата новых земель и ведения полноценной войны, а не просто грабежей нехарактерны для них. Но с этими варварами, позволю себе заметить, уверенными нельзя быть ни в чём. Я водил армии на войну с ними, я знаю, что говорю. Вы думаете, в чём главная сила, мощь норскийцев? Я сражался с ними и знаю, что она не в безумных берсерках, которые не чувствуют боли под действием наркотических трав, не в чудовищах, которых им неведомым образом удаётся приручать, и даже не в их фанатичной преданности Разрушительным Силам. Нет, господин Верховный Патриарх… То есть, это всё, конечно, играет немалую роль, но сила норскийцев совсем в другом. В том, что они непредсказуемы. Они могут драться до конца, а могут отступить, как только поймут, что бой складывается не в их пользу, могут огнём и мечом пройтись по всему северному побережью Империи и разорить несколько крупных портовых городов в один месяц, а могут разграбить одну маленькую рыбацкую деревушку и убраться восвояси. В этом – сила северян… и слабость – тоже. Очень трудно предугадать, как поступит вождь норскийцев в той или иной ситуации – но и он сам не планирует свои шаги наперёд. С подобным мне лично доводилось сталкиваться только у северян, зеленокожих и зверолюдов, причём у последних в формах куда более ярко выраженных, чем у всех остальных. Вот только орки и гоблины не являются угрозой всему Старому Свету. По сравнению с жителями Норски и тварями Хаоса они – лишь мелкие хулиганы. - Благодарю, господин Великий Теогонист. О северянах вы, несомненно, знаете куда больше меня – ведь армии Империи под вашим командованием одержали не одну победу над их бандами налётчиков. Вы правы, они совершенно непредсказуемы и порою ведут себя как неразумные животные. Вместе с тем, нынешний лидер северян даст фору всем предыдущим: Вульфрик Скиталец не склонен принимать необдуманных решений, он осторожен и вряд ли нападёт на Мидденланд без поддержки Хаоса. Вдобавок ко всему, вы ведь лучше меня знаете, господин Великий Теогонист, что племена норскийцев постоянно враждуют между собой, и вражда их до конца не прекратится, даже если случится Прорыв. Так что, думаю, не следует рассчитывать на то, что Норска невольно поможет нам в грядущей борьбе с Мидденхаймом… Однако в разговоре нашем мы оставили без внимания возможную четвёртую сторону грядущего конфликта – ту, о которой мы, маги Коллегии, смею предположить, осведомлены лучше, чем кто-либо другой. Фон Карштайны. Графы-вампиры Сильвании. Те, кого тоже было бы непростительной ошибкой недооценивать… - Манфред фон Карштайн увяз в безрезультатной войне с некромантом Целигом ван Крюгером, нынешним хозяином замка Темпельгоф. Их противостояние идёт вот уже третий год, и при этом ни одна из сторон до сих пор не может взять верх, что, несомненно, на руку нам. Не думаю, что Манфреду при всём его желании удастся присоединиться к разделу владений. Это возможно лишь в том случае, если им с ван Крюгером удастся о чём-либо договориться, а, зная некроманта, можно с уверенностью сказать, что ни к какому соглашению у них прийти, скорее всего, не получится. - Вы так полагаете, господин Великий Теогонист? Что же, возможно… Да, к счастью для нас, Целиг ван Крюгер несговорчив и без боя не уступит Манфреду ни крохи земли, которую считает своей, а тот, кого называют нынешним главой рода фон Карштайнов, никогда не простит неповиновения некроманту, который является не более, чем человеком – а вы ведь знаете, как вампиры относятся к нам… Да, на мой взгляд, Манфреда пока опасаться не стоит – тем более что он заключил с Императором договор о ненападении… - Не думаю, что это соглашение следует воспринимать серьёзно, господин Верховный Патриарх. Всё-таки, слово чудовища, которое считает нас, людей, своей законной добычей, немногого стоит. Договор, который человек заключил с вампиром, можно и договором не считать. Всё равно в конце концов кто-то из нас его нарушит: слишком уж велика взаимная ненависть, слишком уж на многие века вглубь истории она протянулась. Но пока что Манфред не станет нарушать соглашение, в этом вы правы. Он слишком занят войной с ван Крюгером… - Однако же, господин Великий Теогонист, я не только Манфреда имел в виду. Коллегия следит за Сильванией пристально, весьма пристально: всё-таки, магия школы Вампиров, хоть и запрещена в Империи, изучения более чем достойна – хотя бы с той целью, чтобы лучше узнать нашего врага. Так вот, среди штирландцев и аверландцев ходят слухи… страшные слухи. Правда, замечу, что принесли их, скорее всего, полурослики из Вече, которое находится в непосредственной близости от территории, подконтрольной вампирам. Они говорят, что в Шварцхафен вернулись те самые фон Карштайны. Первые. Единственные. Истинные. Супружеская пара… - Влад и Изабелла были уничтожены в результате неудачной попытки захватить власть в Империи, во время штурма Альтдорфа, в 2051 году, если мне не изменяет память. Когда они уже лежали, неподвижные, с ранами, смертельными для человека, каждому вампиру проткнули сердце осиновым колом, отсекли голову, останки сожгли, а пепел развеяли по ветру, предварительно проведя с ним обряд из арсенала воинов-жрецов Зигмара. В общем, всё было сделано, как полагается: всё-таки, фон Карштайны тогда слишком сильно насолили Империи. Они не могут вернуться. То, что слышали ваши коллеги – не более чем досужие россказни. Во всяком случае, я не вижу в них ни капли правды. - Война с Владом фон Карштайном закончилась четыреста семьдесят лет назад – и вы, господин Великий Теогонист, не могли видеть того, что сделали с телами вампиров на самом деле. Да, всё это закреплено в летописях – вот только насколько часто то, что написано в летописях, оказывалось чистой правдой? В той суматохе, что воцарилась после штурма, исполнители могли отнестись к своим обязанностям совсем уж халатно и… упростить древний ритуал. Вдобавок ко всему, вы же знаете, господин Великий Теогонист, что Влад и Изабелла ещё во времена своего могущества удивляли специалистов своей исключительной – даже для вампиров – живучестью. Да, конечно, эта угроза пока что неявная, призрачная – но, всё же, я думаю, курфюрсту штирландскому следовало бы принять кое-какие меры… - Что ж, возможно… Это нужно будет обсудить на очередном собрании Совета… И, надеюсь, обсудить уже не только с министрами и им подобными. Император ведь будет в столице со дня на день…