***
Через два дня всё переменилось. Словно бы ветром сдуло вонючую тухлую пелену бездействия, погружавшую их всех в странное полудремотное состояние. Прошёл сон, в который отвратными белёсыми лапами лезли призраки былого, вновь уступив место лихорадочной, сумасшедшей, казавшейся бессмысленной, деятельности. Всё повторилось с точностью до наоборот – ну, почти. Вновь собрал их лейтенант Рихтер – на сей раз почему-то вечером – чтобы объявить: армия выдвигается из города. Да, сейчас – и только сейчас. Да, на закате. Да, как обычно, тогда, когда солдаты ждут чего угодно, только не этого. Это было странно, это было глупо, это было, пожалуй, даже непостижимо во всей своей странности и глупости для простого имперского солдата – но Фриц не удивлялся. Он ведь прекрасно помнил, что служит в рейкландской армии – там, где хаос царствует, наверное, уже многие десятилетия безо всяких там прорывов и концов времён. Там, где возможно всё – и, пожалуй, чем более нелепым что-то кажется, тем выше вероятность, что оно случится. Впрочем, спорить, перечить, пререкаться было, как всегда, не просто бесполезно, но и чревато. Им ещё в определённой степени повезло с Рихтером: лейтенант, каким бы он ни был, редко занимался рукоприкладством – в этом следовало отдать ему должное. А вот многие другие офицеры – например, как выяснилось, командир отряда алебардистов, в котором состоял Густава Мюллер – особенно не церемонились с солдатами, и после производимых ими смотров нередко у кого-нибудь бывал разбит нос, сломана челюсть или выбито несколько зубов. От солдата Империи требуется совсем немногое: он должен всего-навсего выполнять то, что ему прикажут – а уж если он собьётся с курса, то ведь всегда есть офицеры, которые вернут заблудшего бойца на тот путь, которому он должен следовать. Да, здесь, в рейкландской армии, у него оставалась лишь одна дорога – дорога, по которой он до поры до времени должен идти вперёд. Фридриху не привыкать было: напротив, после безумной неизвестности, обступавшей их, всех и каждого, во время боя, он вернулся в прежнюю, уже привычную, пусть и мерзкую, среду. И это было ещё не всё. Сборы, смотры, спешка, собачьи крики Рихтера, казалось, полностью изгнали из нутра его дух воспоминаний о гибели Эммы, о шествии по горящему городу, о полёте в пустоте, которая не была пустотой. Нет, не самом-то деле Фриц понимал, что никуда они, эти страшные воспоминания, перемешанные с тягостными мыслями о прошлом, не делись – просто сейчас на них не оставили времени. И это было хорошо: кто знает, может быть, во время вновь наступившей кутерьмы эти мысли в конце концов, и правда, развеются, потеряются по дороге и никогда уже не будут его тревожить? Дорога им предстояла точно такая же, что и в начале кампании, только вот конечный и начальный пункты поменялись местами: армия теперь держала путь из Грюнбурга в Альтдорф. Войско возвращалось в столицу, оставляя позади захваченный город с небольшим отрядом талабекландцев, которому полагалось поддерживать порядок. Поговаривали, будто бы армия Императора возвращается, наконец, из похода на Грюнг Цинт, чтобы навести порядок в Рейкланде. Никто из простых бойцов не знал, как в целом обстоят дела у противника, насколько ощутимый удар нанесла ему имперская армия, отвоевав Грюнбург, и, главное, что синие собираются делать дальше. По поводу дальнейшей задачи, поставленной перед ними командованием, Рихтер не сказал ничего: приказал лишь срочно собирать свои манатки и готовиться к новому маршу. Сборы заняли совсем немного времени – и в сумерках, сине-серым покрывалом накрывших Грюнбург, объединённое войско отправилось в обратный путь. Они пришли в кипевший жизнью город, пусть и ошарашенный, ошеломлённый приходом синих к власти, но всё же – живой, даже цветущий в сравнении с тем, каким он стал теперь – в общем, такой, каким и подобает быть имперскому городу. А они пришли – и оставили от города наполовину сожжённый каркас, обросший всё ещё разбросанными в беспорядке тут и там кусками мяса, что были когда-то людьми. Теперь Грюнбург уже нельзя было назвать городом – как, впрочем, и пепелищем. Нет, они не убили Грюнбург, не уничтожили его. Они просто покалечили старый город, изуродовали его до неузнаваемости, так, что и лица прежнего нельзя было узнать. Но самым страшным было то, что остатки Грюнбурга, как бы ни исковеркала его война, всё ещё продолжали жить какой-то своей, нечестивой жизнью, словно бы вдруг восстал из мёртвых труп и пошёл – хоть это и было противно самой природе вещей. Грюнбург держался, Грюнбург продолжал жить, истекая кровью, заходясь в стенаниях боли – пожжённый огнём, залитый кровью красных и синих, заваленный трупами, он не собирался сдаваться. И Фриц вспомнил Софи, бретонку из альтдорфского борделя. Она рассказывала о том же самом, абсолютно о том же самом, что произошло и здесь. Они убивали, они отбирали всё, что только могли, они насиловали, они сожгли, наверное, добрую треть города, хотя никто и не хотел этого делать. Они, люди, существа, которым жизненно необходимо причинять кому-то, пусть даже и самим себе, боль… Но Фриц не думал об этом подолгу: ему просто не оставили времени на это. Или нет, или он мог, всё же, думать об этом, просто не хотел… Как его достала вся эта война, эти её смерть, грязь, подлость, несправедливость… И так пакость повсюду, так ещё и думать о ней? Нет уж, нет уж, пусть офицеры думают, пусть они вспоминают всех поочерёдно убитых своих солдат, пусть у них голова поболит, что делать дальше. В положении простого солдата тоже есть свои преимущества, просто они теряются на фоне целой груды громоздких, тяжёлых, ярких недостатков. За солдата думают другие – от него же этого не требуется. Он – исполнитель. Ему не нужно оправдываться: он просто выполняет то, что следует. И это всё не так плохо, как может показаться на первый взгляд. Нет у тебя судей, нет и не может быть – кроме, пожалуй, одного-единственного, того, которого ни изгнать, ни уничтожить не получится. Нет у тебя судей – кроме тебя же самого. Переход в Альтдорф не ознаменовался ничем особенным. Места были всё те же, дорога – всё такая же. Вновь пересекли Граувассер, что нёс к Рейку свои ленивые тёмные воды. Прошли мимо чёрных руин деревни, сожжённой зверолюдами – Фриц обратил внимание на это, лишь когда пепелище уже осталось далеко позади: наверное, после битвы за Грюнбург он не только плакать, но и ужасаться теперь разучился – хотя бы на какое-то время. Даже Рейквальд угрюмо и сердито молчал, не желая тянуть свои лохматые чёрные лапы к многотысячному войску. Моррслиб зеленела в эту ночь на небе растущим диском, лишь немного затянутая хлопьями-обрывками серых с фиолетовым туч – но зверолюды, несмотря на это, хранили полное молчание, затаившись где-то в глубине леса, дабы ненароком не разбудить куда более могучее чудовище, засевшее внутри имперской армии. Протекла ночь – тихая, ничем не примечательная, ни к какое сравнение не идущая с теми, что они проводили в разорённом Грюнбурге, неслышно стонавшем в темноте позади. Память ослабевала, всё прошло, забылось прошлое, такое грозное и мрачное, прежде тяжёлой трупной вонью дышавшее в затылок. Фридрих лежал прямо на траве, среди таких же простых бойцов, как и он сам. И он понял, что потихоньку становится прежним собою, прежним Фрицем Майером. Детская вера в непогрешимость Империи, само собой, не могла уже вернуться к нему: она умерла навсегда – но зверь и трус, наперебой твердившие ему каждый своё, ушли теперь со сцены – хотя бы на какое-то время. Совесть тоже молчала: по-видимому, поняла уже, что к солдату на службе Империи обращаться бесполезно. Остался лишь он сам, Фридрих Майер, ободранный, беззащитный, с вылезающими наружу прегрешениями, слабостями и тайнами. Да, и ещё – тот невидимый собеседник, критик, который во всём способен видеть только одно лишь зло… Нет, всё не стало таким, как раньше – просто приблизилось к состоянию, в котором находилось до штурма города. Так и дошло войско до Альтдорфа. Должно быть, внимательный наблюдатель, видевший, как отряды покидали столицу, обнаружил бы немало перемен в солдатах, да и в армии в целом, что можно было заметить невооружённым и не намётанным глазом. Бойцы были уже иные, не похожие друг на друга: кто-то осунулся, кто-то словно бы постарел на несколько лет, кто-то наоборот, отъелся даже. Униформа солдат, прежде белая с алым либо малиновая, приобрела какой-то одинаковый ненормальный цвет, которому нет названия в человеческом языке; окровавленная, рваная, в грязи и в пыли, она казалась скорее второю кожей солдат, нежели одеждой. Переменился и Курт Хельборг, рейксмаршал Империи, командующий объединённой армией. Тогда, в день начала кампании, в своих безукоризненно отполированных доспехах он казался настоящим героем из далёкого прошлого, подобным легендарному Магнусу Праведному, некогда одержавшему победу над Азаваром Навеки Избранным, предводителем орд Хаоса. Теперь же, по случаю приезда в Альтдорф, рейксмаршал вновь надел те самые латы, вот только внешний вид его после штурма Грюнбурга скорее контрастировал с их великолепием: на виске Хельборга, слева, красовалась жуткого вида рана, похоже, оставленная прошедшей по касательной аркебузной пулей, когда рейксмаршала снял шлем; лицо было каким-то серым, а руки заметно дрожали, когда командир рейксгвардейцев, судорожно сжимая уздечку дестриера, пытался удержаться в седле. Это был совсем другой Крут Хельборг – солдат, в самой гуще битвы ковавший победу Империи вместе со всеми теми, кто был неизмеримо ниже его по званию. Не пристало ему носить парадный доспех… Рейкландцы вернулись в часть, откуда и выдернула их всего около недели назад воля Государственного Совета; талабекландцы расквартировались где ни попадя, а некоторые из них их вообще разбили бивак под стенами столицы. Фридрих Майер повидал уже слишком многое там, в изуродованном родном городе, чтобы продолжать верить в чудеса. Что ж, может, и прав он был – во всяком случае, в бою-то уж точно чудес не бывает. И тем не менее, то, что произошло в казарме, иначе и назвать-то было просто нельзя: настолько выбивалось оно из общей безрадостной и серой картины жизни имперского солдата. В тот день лейтенант Рихтер с какой-то ненормально весёлой и беззаботной миной на лице, придававшей ему почему-то жутковатое выражение, построил их во дворе воинской части и, даже не придравшись ни к кому по поводу выправки, состояния униформы или чего-нибудь ещё, известил солдат: - Так, бойцы, чтоб вы знали… Хельборг нами доволен. Очень. Несколько отрядов особо выделил – таких, которые сыграли наиболее важную роль в освобождении Грюнбурга от раскольников – и наш в том числе. Не знаю я, может, загнул малость рейксмаршал наш, добрый он слишком к вам – но сказал, что, значит, молодцы вы. Отбили у алебардистов пролом в стене, в самой гуще сражения, можно сказать, были, потом вместе с талабекландцами стены брали, потом рейксгвардейцам помогали из-под обстрела уйти… Короче говоря, особо отметил Хельборг такие отряды, как наш с вами, сказал, чтоб пример брали, что вот они, настоящие солдаты Империи – смотрите на них и учитесь. И по такому случаю даёт он вам поблажку неимоверную. Остаток этого дня и весь следующий день – ваши. Целиком и полностью ваши, то есть. Каждому увольнительную на эти два дня выдадут, поняли? Они все стояли в каком-то немом восторженном оцепенении, отказываясь верить словам Рихтера. Может, это такая очередная идиотская шутка их сухого жёлтого лейтенанта? Может, посмеяться Рихтер решил над бедными солдатами?.. Потом, наконец, первоначальное недоверие начинало сходить, начинали понимать они все, что это не сон, не грёза, не видение, а реальность. Целых полтора дня без воинской части, без лая офицеров, без бестолкового марша по плацу? Правда, что ли? И что, кто-то ещё будет называть это иначе, чем самое что ни на есть чудесное чудо? - Доброго здравия господину рейксмаршалу! – во всю глотку гаркнул, наконец, какой-то здоровенный аркебузир из отделения поддержки. - Честь и хвала ему! – понеслось из рядов уже уверенней. - Слава Хельборгу! – заорал, в конце концов, чуть ли не весь – а может, и весь – строй, и Фриц присоединился к нему, - да здравствует герр рейксмаршал! Да здравствует Император! - Ну, вот, дошло, наконец, - выплюнул лейтенант Рихтер без злобы в голосе, - Родили… А я-то уж думал, так и останетесь вы тут стоять, как истуканы, до Конца Времён… Идите к Иоганну – пусть пошевелится да даст вам увольнительную, каждому. И мне заодно отдохнуть…***
- Нет, Лев, ну, ты слышал это, слышал? – всё ещё не мог прийти в себя от восторга Дитрих, - Ну, рейксмаршал, ну, человек… Сам раненый, в седле еле-еле держится, а вон, ишь ты – про солдат не забыл. Вот он, вот он, настоящий командир! Вот такие должны быть офицеры в рейкландской армии, а не рихтеры там всякие… - добавил Карл уже гораздо тише, чтоб совсем уж чужие, нежелательные, уши, не услышали. - Что-то в лесу сдохло, - прохрипел Леопольд, несмотря на свою больную руку, тоже лучившийся счастьем, - Никогда ещё такого на моей памяти не было – ни в гарнизоне грюнбуржском, ни, тем более, здесь. Точно, говорю я вам, что-то сдохло, крупное такое, вроде минотавра, иначе и быть не могло. Нет, ну надо… Фриц шёл вместе с ними, своими товарищами, тоже пережившими, пусть и по-своему, эту страшную битву за Грюнбург, но пока молчал. Странные, грязные какие-то мысли снова лезли ему в голову. Целых полтора дня отведено им Хельборгом на отдых: завтрашний – вообще полный, его они могут посвятить, чему захотят, да и сегодняшний ещё только начинается, солнце лишь за полдень перевалило… Однако восторженное, светлое настроение, первоначально подаренное ему – кто бы мог подумать? – лейтенантом Рихтером, понемногу начинало уже сходить на нет. Какая там может быть добрая воля, какая забота о солдатах, вновь заговорил умолкший, казалось, надолго циничный внутренний голос. Нет, тут же кругом расчёт, тут всё со смыслом делается, так чтобы прок от этого был. Почему авангарду такие поблажки дают, спрашивается? Да понятно же, почему: больше всех видел этот самый авангард, больше всех в пекло лез. Думы могли у солдата не те возникнуть, размышления ненужные, которые боеспособность армии точно не поднимут – тем более что значительная часть альтдорфских воинов никогда прежде не принимала участия в боевых действиях. Значит, для пущего порядку надо им что-то доброе сделать, мяса кусок кинуть собаке. Надо показать, какое командование хорошее, как оно о них заботится. А ещё совсем не лишним было бы и врага снова обгадить, рассказать, как синие там опять кого-то расстреляли, порубили, повесили… Фридрих не пытался больше бороться с этим внутренним голосом – да оно по большому счёту и не нужно было. Пусть себе говорит, талдычит, сколько душе угодно, а правда – она же всё равно где-то в стороне, ни с синими, ни с красными – и никакими судьбами до неё простому имперскому солдату, как ни крути, не докопаться. Может, и есть в его словах крупица истины – кто знает? Только время и покажет это. То, бывшее, отношение к этому внутреннему голосу как к противнику всего и вся, что дорого ему, Фридриху Майеру, скатилось теперь в пропасть вместе с верой, да там и осталось лежать. Внутри него по-прежнему сидел некто другой, совсем другой – но они больше не были врагами. Слишком многих он раньше считал за таковых – а потом оказалось, что это всего-навсего самые обычные люди. Хватит, пора уже перестать так ошибаться. А насчёт той увольнительной… Да, может, Хельборг всё заранее рассчитал – но ведь от этого два свободных от армейской службы дня хуже не становятся, в конце-то концов… Они обошли кругом окружённую каменной стеной-забором воинскую часть – просто так, от нечего делать, прожигая пожалованное рейксмаршалом время – когда Дитрих вспомнил про Мюллера: - Слышьте, ребята, а чего это мы про друга нашего нового забыли, про Густава, значит? Ему же вроде как там, у себя, и поговорить толком не с кем – охотно верю, между прочим – вот он аж к нашему костру тогда и подсел, бедолага. Сбегаю, позову его, что ли?.. - Давай, - согласился Фридрих, - Вчетвером всё лучше будет… Леопольд тоже, по-видимому, что-то хотел сказать, но, подумав, промолчал, лишь хрюкнув вслед Карлу что-то невразумительное. Чем-то этот Кох явно был недоволен, просто скрывал это достаточно умело – но не настолько, чтобы Фриц этого не понял. - Чего такое, Лев? – спросил на всякий случай Фридрих, - Чего ты хотел сказать-то? Может, стряслось что-нибудь опять? - Да ничего не стряслось, - проворчал Леопольд, хлопнув его по плечу, - Это я так больше… - И ничего не так, - осадил его Фриц, - Давай, выкладывай, друзьям доверять надо, иначе зачем они ещё нужны… Не хочешь при Карле, думаешь, разболтает ненароком – так говори мне, я молчать буду, если что – вот голову на отсечение даю… - Да знаю я, что уж ты-то никому ничего не скажешь, - отмахнулся Леопольд, - Тут-то ничего, это так, тревоги, догадки, домыслы всякие дурацкие… Короче, - не выдержал, наконец, Кох, - не нравится мне этот ваш Мюллер. Вроде бы и нормальный человек, не подлец, и за душой ничего такого нет, что можно скрывать – ну, на первый взгляд, по крайней мере – но вот… не нравится – и всё. - Почему это ещё? – искренне удивился Фриц, - Почему не нравится-то? Да обыкновенный солдат, такой же точно, как мы с тобой да с Карлом, просто у своих не прижился – и всё. Всякое в жизни бывает. Что в этом плохого-то? - Да ничего вроде бы такого плохого и нет… Нормальный человек, говорю же я, вроде как я да Карл, вот только… впечатлительный он больно, что ли… Видел, как удивился, когда узнал, что мы с тобой из Грюнбурга родом? А когда ты ему свою историю рассказал – так вообще… Я сначала думал: притворяется, гад – а потом понял, что нет, не притворишься так ни за что. Нет, там-то, конечно, было, чему ужасаться, в твоём рассказе-то: я и сам оторопел, когда услышал, что сестры твоей… больше в живых нет. Но чтобы вот так… - А что в этом плохого-то? – оборвал его Фриц, - Ну, может, и правда, повпечатлительней человек, чем мы. И что теперь? Он же не станет от этого мерзавцем каким, змеёй подколодной, в конце-то концов… Во всяком случае, не похож он пока на гниду какую. - Да не похож-то не похож, но ведь… Я достаточно видел, чтоб хоть чуть-чуть мозгов у меня появилось – столько, сколько хватит для того, чтоб самому научиться рассуждать. Так вот, Фриц: если бы одни гады гадости творили, то всё было бы проще – гадов-то настоящих не так-то и много во всём нашем Старом Свете – ну, из людей, по крайней мере. Но ведь дрянь всякий может сотворить. Ты, я, Карл… А дурак, да тот, кто принимает всё слишком близко к сердцу – тем более. Понимаешь, о чём я? - Да понимаю я, не тупой. Гельмут, помнится, тоже мне что-то похожее говорил. Ну, да, все мы хороши, все мы можем насрать, и ничего с этим не поделаешь. И что теперь – всех сторониться? Всех гнать? Особенно – чувствительных шибко? - Не говорю я, что всех, - буркнул Кох, - Как знаешь, конечно, Фриц, я и говорить-то с самого начала ничего не хотел. Но… сдаётся мне, что этот самый Мюллер… легче ему сорваться, чем нам, понимаешь? Нет, я не считаю, что мерзавец он, просто, когда стрясётся что-нибудь этакое, ну, ты понимаешь… Он скорее нас всех начнёт глупости всякие делать. Ему много не надо, чтоб из равновесия выйти. Может, к примеру, взять, да и в одиночку на строй этих самых синих броситься. Так это ещё нормальный вариант, такой, когда никому он, кроме самого себя, не навредит. А ведь может же и по-другому сложиться. Может, в один прекрасный момент возьмёт он алебарду свою да нас рубить пойдёт, ни с того ни с сего. Что-то с ним не то, говорю я тебе… - Слушай, Лев, хватит, - оборвал Коха Фриц, - Чего ты на него взъелся так, в самом-то деле? Да любой из нас может голову потерять и побежать, как ненормальный, собственной смерти навстречу. Да и на своих сдуру пойти – тоже может. Так что ты кончай тут вот это. Нечего носом крутить. Человек – он человек и есть, хоть впечатлительный, хоть не очень. Мы все хороши, ещё раз тебе говорю… На том и закончили разговор. Замолчал Фриц, потому что надоело ему указывать Леопольду на неправоту его. Молчал и Кох – наверное, потому, что нечем было ему возразить Фридриху. Оставалось только ждать Дитриха с Мюллером, невольным виновником их с Леопольдом перепалки. И правда, почему это Льву Густав не понравился так? Ну, может, и правда, излишне впечатлительный – ну, и что ж теперь? Лучше уж впечатлительный, чем мародёр и насильник, каковых среди альтдорфских солдат множество. А может, Кох просто-напросто боится, что Густав окажется лучшим товарищем, чем он сам, затмит, заменит его, Леопольда – настолько, что они с Карлом и забудут о нём вовсе? Ну, нет уж, пусть перестанет чепуху всякую думать. Делать больше нечего, что ли? Не бросит его уже никто – и он прекрасно это знает. Наконец к ним вернулся Дитрих, ведя за собою Густава Мюллера. Поздоровались, поговорили немного – так, ни о чём – и двинулись дальше в неизвестном направлении. Слова Леопольда, хоть Фриц и не желал их воспринимать всерьёз, запали-таки в душу – но, надо сказать, не слишком глубоко. Фридрих украдкой поглядывал на Густава, на нового их знакомого, следил за поведением его, пытаясь углядеть нечто «не то», о чём говорил Леопольд – и чем больше следил, тем больше убеждался: Мюллер – совершенно обычный человек, такой же, как и все они, ничуть не хуже. Так что ерунду несёт этот Кох… Долго они с Карлом, Леопольдом и Густавом так слонялись по торговым рядам Альтдорфа – но, когда они уже окончательно влезли в шкуры свободных от солдатских обязанностей людей, их остановил отряд из шести алебардистов, похоже, непонятно зачем патрулировавший несколько улиц города. Тот, кто походил на их главного, низкий, коренастый солдат в красном берете с воткнутым в него пером, судя по всему, утиным, неприветливо глядя на четверых товарищей, осведомился: - Кто такие, отвечайте! Чего сюда прётесь? Чего шатаетесь по городу, не лень вам, что ли? Мало других патрулей – так угораздило ж, суки, на нашу голову упасть вам… - У нас увольнительные, - поспешил заверить алебардиста Мюллер, - У всех четверых, по случаю взятия Грюнбурга, где наши отряды отличились… - Да посрать я хотел на ваши увольнительные! – закричал командир патруля, - Катитесь назад, поняли? Не велено никого пускать сюда! Приказ командования! - А почему это не велено? – спросил вечно любопытный Дитрих, который даже после штурма Грюнбурга так и не отучился совать нос в чужие дела, - Это улицы обычные, тут все ходят. Нахрена вы их перекрываете? Делать, что ли, нечего больше вам? - Ты глухой, что ли? – ещё больше набычился старшой, - Говорят тебе – был приказ сверху. Не велено – значит, не велено. По ряхам вам вашим свиным, что ли, надавать, как следует, раз такие умные? Так смотрите – нас шестеро, и оружие у нас имеется, если что… Но Фриц уже не слушал алебардиста. Он просто не мог его слушать: всё внимание внезапно переключилось на происходящее за спиной патрульных – и теперь разум Фридриха не хотел уже принимать ничего больше. Там, впереди, ничем не прикрытый, наплевательски выставленный напоказ, лежал труп человека в униформе рейкландского доппельзольднера; цвайхандер – совсем такой же, как у Гельмута – валялся неподалёку. На мостовой под телом красовалось тёмное багровое пятно засохшей крови – похоже, несчастный погиб уже довольно давно, а тело его даже и не удосужились убрать с улицы: бюргеры, понятное дело, боялись, они вообще боятся всего на свете – а доблестная альтдорфская армия соображала, как всегда, до жути медленно. Фриц глянул дальше – там, почти у самого края его поля зрения, лежал ещё один труп – похоже, тоже мастер меча, хотя со всей уверенностью и нельзя было судить об этом. А вот рядом, рядом… Великий Зигмар… Неподалёку от второго тела лежало нечто такое, чего Фриц не видел ещё ни разу в жизни – и многое отдал бы, чтобы не видеть и впредь. Мёртвое существо валялось на спине, всё поросшее короткой серо-бурой шерстью, худое, тщедушное, с нелепыми кривыми руками и ногами, с безвольно протянувшимся по камням голым бело-розовым хвостом. Головы видно не было, но Фридрих и так понял уже, что он увидел бы, подойдя к мёртвому чудовищу поближе. Пронзительные зелёные глаза, пусть и не горящие уже таким безумным огнём, как той памятной ночью, когда Леопольд подхватил этого проклятого паразита. Да, похоже, есть и в сказках какая-то доля истины. Это был крысочеловек. Скавен… - Что у вас здесь происходит? – вырвал Фрица из пучины собственных размышлений какой-то новый голос, быстрый, отрывистый и нервный, но не такой резкий, как у лейтенанта Рихтера, - Потрудитесь доложить обстановку, сержант. Командир патрульных в считаные секунды сделался белым, как полотно. Он рывком вытянулся по струнке, затем медленно, нерешительно развернулся и, растолкав своих подопечных, направился к человеку, не видимому пока Фрицу за спинами алебардистов. - Нарушители, герр фон Хунд. Зеваки. Гоним, вот, гоним их, а они не уходят: говорят, мол, хотели пройти – и пройдём… - Ничего нормально сделать не можете, вояки, тоже мне… Пшли вон с глаз мох – я поговорю с ними. И кого только рейкландская армия плодит… Не осмелившись возразить, сержант увёл свой отряд в сторону лежавших на мостовой трупов – а неизвестный вельможа, которого называли фон Хундом, шагнул к ним. Фридрих взглянул на него – и понял, что они влипли. Вступили в самое говно, в такое, к которому один раз прикоснуться – и уже не отмоешься никогда. Чёрный камзол, тёмно-серый плащ поверх него, высокая чёрная шляпа на голове, шпага и пистоль – на поясе. И лицо – прямое, угловатое, узкое, словно высеченное из камня, с тонкими губами, чёрными усиками и бородкой, и глаза на нём – стального цвета, словно некие стеклянные приборы, беспощадно фиксирующие всё и вся и не раскрывающие никогда чувств своего хозяина. Здесь вариантов нет… - Я Дитер фон Хунд, рейкландский охотник на ведьм, - представился человек, - улицы закрыты по распоряжению верховного командования, проход в запретную зону карается расстрелом без суда и следствия. Всё понятно? - Понятно… герр фон Хунд, - только и сумел выговорить Фриц, - Уже уходим… Охотник на ведьм. Хексенъягер. Серьёзная же, видать, здесь была заварушка, раз власти вызвали борца с нечистью. Таких по всей Империи сыщешь считаные единицы: Рейкланду как столичной провинции ещё повезло, что у него есть профессиональный хексенъягер. Говорят, работа таких, как этот фон Хунд, оплачивается исключительно высоко – такова особенность их профессии, ведь не так-то просто, вступив в схватку с какой-нибудь тварью вроде вампира или вульфхеднара, одержать верх. Любители, начинающие охотники на ведьм, как правило, не переживают и первого серьёзного боя – во всяком случае, именно такие слухи ходят про их страшную работу. А ещё поговаривают, будто бы эти люди борются не только и не столько с чудовищами, сколько с инакомыслящими. Говорят, они выслеживают и истребляют еретиков, шпионов и террористов, которых не под силу отыскать и загнать в западню простым стражникам. Охотники на ведьм – одно из самых совершенных, веками оттачивавшихся орудий Порядка в Империи, они подобны ножу хирурга, который пусть и ни в какое сравнение не идёт с пехотным мечом, зато куда более точен… В общем, многое говорили о них, об охотниках на ведьм. Но для себя Фридрих – тот Фридрих, что родился из праха старого в горящем Грюнбурге, тот, что нёс на плечах своих тяжесть искалеченного родного города – понял лишь одно: лучше с ними вовсе не встречаться. Может, когда-то охотники на ведьм и были просто убийцами чудовищ. Но теперь мир изменился. Они – спецагенты, контрразведчики, наёмные убийцы, выполняющие задания правительства – такие задания, которые требуют невероятной выдержки и преданности своему делу. Нынешний охотник на ведьм – не человек, а машина, великолепно отлаженная, выполняющую свою работу лучше чего бы то ни было другого. И дорогу этой машине лучше не переходить. - Я надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что увиденное вами здесь не предназначено для глаз простого солдата, - продолжал, тем временем, фон Хунд, - Иной на моём месте, быть может, принял бы куда более действенные меры – но я ограничусь лишь предостережением. Тем не менее, помните, что если вы расскажете кому-нибудь о том, что видели здесь – пеняйте на себя. Вы ничего не видели, ничего не слышали, понятно вам? Ваш долг как патриотов Империи – молчать об этом, не рассказывать никому, кроме представителей официальной власти, о том, что вы здесь видели. Это ясно? - Ясно, герр фон Хунд, - ответили они вразнобой. - И всё-таки, - робко спросил Дитрих охотника на ведьм, - Вы ведь знаете, что это было, герр фон Хунд? - Это были чудовища, - бросил хексенъягер, - Предмет моей профессиональной деятельности. Подземные падальщики. Мусорщики. Большего вам знать не полагается. А теперь – марш отсюда! Фридрих повернул было назад, намереваясь поскорее убраться из этой запретной зоны – подальше уйти, всё равно, куда, лишь бы не встречаться больше с этим охотником на ведьм – радуясь, что чрезмерноепроявление любопытства вроде как сошло им с рук. Но прежде, чем покинуть это место, краем глаза он увидел-таки и ещё кое-что неположенное. На мостовой, совсем рядом с уродливым трупом крысочеловека, прежде скрытый за спинами алебардистов патруля, валялся какой-то не то ящик, не то сосуд, тёмно-серый, с металлическим отливом, словно из свинца сделанный. К ящику были прикреплены какая-то гибкая серая кишка, оканчивавшаяся воронкой-раструбом и напоминавшая червя-паразита, а ещё – две кожаные лямки, как у рюкзака. Но это было не самое главное – какая им-то разница, что там рядом с этой крысой валяется и кто его для каких целей использует? Фриц обратил внимание совсем на другое: в верхнюю часть ящика, частично выступая из неё, был вделан зеленоватый камень, лучившийся заметным даже сейчас, хоть и едва-едва, светом – такой же, как и тот, что он видел когда-то на грюнбуржском базаре, только, судя по всему, гораздо сильнее. Камень с тем же точно болезненным зелёным оттенком, что и паразит на руке Леопольда Коха. Варп-камень. Вряд ли брошенный украдкой на картину неведомой схватки взгляд остался незамеченным: наверняка этот фон Хунд всё понял, вот только – нужно отдать ему должное - ничего не предпринял и даже не сказал им вслед ни слова. Пока что не предпринял, во всяком случае. Кто их знает, этих охотников на ведьм… Да, подумал Фриц, стало быть, эти крысы не просто разумные – они, похоже ещё и варп-камень как-то используют. Вряд ли, конечно, эту штуку с трубой они сами сделали – наверняка это кто-то поумнее им продал, может, даже и люди, либо, там, гномы. Ну, да всё равно: откуда они взяли варп-камень? Конечно, раз уж там, под городом, такие морды живут, то почему бы и ему не взяться… А им с Кохом и Гельмутом тогда ещё, похоже, крупно так повезло: эти крысюки-скавены как минимум двух доппельзольднеров одолели, а за них троих почему-то даже и не принялись всерьёз. А может, всё не так просто, как и всегда? Может, эти самые доппельзольднеры их и спровоцировали – и за это поплатились? Люди – они ж ведь такие: подчас творят мерзости, от которых бы любое чудовище содрогнулось… А, впрочем, они всё равно никогда уже не узнают, что здесь на самом деле произошло. Какой смысл гадать, что да как? Долго шли они по улице в полном молчании. Не хотелось ни о чём говорить: каждый обдумывал увиденное сам по себе, держа его внутри, словно бы опасаясь почему-то выставлять напоказ свои чувства и мысли. Дитрих то и дело с любопытством оглядывался назад, хоть запретная зона уже давно скрылась из виду. Леопольд подозрительно косился на Мюллера, тяжело сопя, словно бык. Лишь Фридрих с Густавом молча шли вперёд, сами не зная, куда, погружённые в свои мысли. Наконец Мюллер прервал повисшее в воздухе молчание: - Да, ну и дела… Никогда таких тварей не видел раньше. Да, вот тебе и Империя, вот тебе и оплот Порядка… Почему это, спрашивается, нельзя нам там ходить? Нет, ну почему мы не имеем права знать правду? Может, эти самые крысюки там, под землёй, уже вторжение в Альтдорф готовят – а мы и не знаем ничего: сидим тут и даже не подозреваем об этом. - Если б знали наверху, что эти твари, и правда, готовят что-то серьёзное, - не преминул возразить Мюллеру Леопольд, совсем недавно вообще категорически отрицавший существование скавенов, - то тут бы давно уже было всё известно. Они б все так переполошились, так бы понапугались за свои задницы, что просто не смогли бы это в тайне удержать. А раз молчат – значит, и опасности от этих крыс немного на самом деле. Правда что – не трогать их лучше, и всё. Тут, похоже, что-то такое произошло, что ну просто из ряда вон… - В этом ты прав, - согласился Дитрих, - Вот, сколько в Альтдорфе живу, сколько новостей узнаю – а такого ни разу не слыхал, чтоб находили прям следы столкновений с этими подземными… жителями. Слухи-то про них всегда ходили, и притом самые разные: так всё перевирают, искажают, что иногда эти сплетни сами себе противоречат – и не поймёшь толком, где правда, а где ложь. Одно только я всегда знал: если эти самые крысолюди-скавены и живут под Альтдорфом, то они стараются по возможности держаться в тени, людям на глаза не показываться, не контактировать с ними, и вообще вроде как «вы нас не трогаете – и мы вас не трогаем». А тут вдруг – кто-то взял и охамел крупно. То ли крысы, то ли люди. Причём сдаётся мне, что, скорее всего, люди… Ну, так что коллеги? Что думаете по этому поводу? – спросил Карл, с надеждой воззрившись на них троих. - Да какие уж мы тебе коллеги… - проворчал Фриц, - Ты ж у нас самый умный, тебе лучше знать. В Коллегии обучаться хотел, как-никак… - И ничего я не умный, - отрезал Дитрих, - Просто любопытный – и всё. А думаю точно так же, как и вы. И догадки мои, наверное, не лучше ваших будут… - Да какие тут догадки? – не вытерпел Кох, - Всё и так ясно, как пень. Та же самая история произошла, что со мной и с Фрицем, когда мы давеча по улицам шатались ночью, - при этих словах Дитрих замер и навострил оба уха, словно олень в лесу, услышавший подозрительный хруст веток – ведь он так и не слышал полностью истории о том, как они вдвоём ходили ночью в самоволку, - Только я тогда крысюка в темноте ногой пнул, а этот, с мечом здоровенным, видно, решил, что он весь из себя такой вояка великий – и рубанул со всей дури. Ну, и получил за это. И все, кто с ним был – тоже получили. - Это всё, конечно, хорошо, - решил вставить и своё слово Фридрих, - вот только мне интересно, что эти два доппельзольднера – ну, или сколько их там на самом деле было – забыли ночью на улицах города? Ведь даже в Альтдорфе патрулей ночью на улицах нет – только на стенах караул. А иначе бы нас когда-нибудь в этот самый патруль засунули… - Ой, ну, тоже самовольщики… - отмахнулся Леопольд, - Мы ж с тобой что-то забыли ночью на улицах – вот и они так же точно… - Ну, может… - нехотя согласился Фриц, поняв, что все эти его вопросы, возможно, и впрямь высосаны из пальца, - И всё же – два доппельзольднера… И главное – крыса с этим ящиком на спине. Что-то сильно я сомневаюсь, что это был мирный ящичек. - Вот именно, - подтвердил Дитрих, - Нет, тут что-то другое. Я вот думаю: может, это какая-то очередная экспедиция в катакомбы была? А крысам не понравилось, что шарятся по их территории – они и дали отпор. А что, вполне себе резонное предположение, логики не лишено, во всяком случае. Густав, как думаешь? – обратился он за поддержкой к Мюллеру. - Да не знаю я… - протянул тот, - Может, и экспедиция, кто ж её знает. Только нам от этого разницы никакой, экспедиция, там, или не экспедиция… Главное – то, что эти твари людей убивают, то, что они враждебно к нам настроены – и могут в один прекрасный момент взять, повылазить из своих нор и устроить тут бойню самую настоящую – а нам про это ни слова не говорят. Да и делать, похоже, тоже никто не хочет ничего… Нет, ну, скажите мне, как так? Я всё понимаю, конечно: война, там, то да сё, проблем и так, и без крыс этих, хватает им там, наверху, с головой… Но ведь так же тоже нельзя! Должны же они что-то сделать, в конце-то концов? Да отправить туда, в катакомбы эти сраные, хороший такой отряд, зачистить их, чтоб ни одной крысы не осталось – это, что, так трудно, что ли? Вон, Грюнбург взяли, а здесь, у себя, в столице, порядок навести-то и не можем. Как это называется, а? - Империя это называется, - вздохнул Фридрих, - Ничего тут сложного нет, всё это можно сделать – и всем тогда спокойнее станет жить. Вот только страна у нас, Густав, такая, что этого не сделают никогда. Народ работает, трудится исправно, налоги платит – ну, значит, и хорошо ему. А будет плохо – станут люди дохнуть, как мухи. А пока не мрут – ну, стало быть, и делать ничего не надо. Они ж, Густав, знаешь, думают там всё о войсках, о городах, о массах народных – а вот на человека, на человека-то как раз и наплевать им всем. Мы, маленькие люди… сильны только тогда, когда сливаемся в толпу. Вот толпами мы верхушке и интересны. А, вот, чтоб поодиночке, по отдельности – нет… Странное это было ощущение. Никогда ещё Фридрих не чувствовал ничего подобного, никогда вот так вот не доносил до другого того, что понимал сам. Все неполные двадцать лет жизни его учили – и тут вдруг он сам сделался учителем. И Фриц понял, только сейчас понял, что там, в горящем городе, он не просто родился заново, родился калекой, веру которого уничтожила жестокая пылающая огнём реальность. Он стал другим, по-настоящему другим, на иную, более высокую ступень перешёл. Он стал человеком, который видел, который переживал, который знает – и который может рассказать. А Густав… Он же ничего не понимает. Густав не сражался за тех, кто изуродовал потом его родной город. Он не стоял на развалинах собственного дома, тщетно разгребая разлёгшийся огромной серой тушей завал. Он не держал на руках труп своей единственной сестры, погибшей ни за что ни про что. Он был там, в горящем Грюнбурге – но не знает, что такое настоящее отчаянье. Он понял, что Империя далеко не безгрешна – но отказывается признаваться себе в том, что синие ничем не хуже красных. Да и Карл на самом деле точно такой же – Леопольда только это затронуло больше, он же тоже из Грюнбурга родом… - Мы не нужны Империи, - вырвалось у Фридриха помимо его воли, - Не нужны – и всё. Только почему одни никогда об этом не задумываются, а мне это всё время в голову лезет? – не выдержал, наконец, он, - Пусть себе был бы, как все, пусть бы верил в Империю, пусть бы думал себе, что, ну, да, бывают-де перегибы – но как же без них? Ведь так жить проще. Когда у тебя за плечами вся эта громада веры в то, что всякая мерзость, которая творится по указанию верхушки, нужна для общего блага, для достижения высокой цели, светлого будущего и прочей всякой размытой белиберды, которая толком ничего не означает – тебе становится легче… Совсем другое дело – когда ты знаешь, что нет здесь в отдельности правых и виноватых, что каждый и прав, и виноват по-своему, что выбирать тебе всегда придётся из двух зол. Вот тогда что-то такое в голове проявляется, и стучит изнутри по стенкам черепа, словно бы молотком, и говорит: уйди отсюда, не выбирай, пусть всё идёт своим чередом. Но ты понимаешь, что одно зло приведёт весь народ в большое говно, а другое, которое ничем его не лучше – тоже в говно, только поменьше. И выбираешь то, что должно нагадить слабее, то, что должно всего лишь вернуть всё на свои места – ценою тысяч, десятков тысяч жизней. И хоть тебе отвратно, мерзко сражаться за это зло – ты всё равно продолжаешь сражаться, потому что знаешь: если победит то, другое – будет ещё хуже. Понимаете, о чём я? Можно не думать об этом, да… Но это вряд ли получится. У меня не получается, по крайней мере – как я ни пытаюсь эти мысли прогнать, а они всё равно в голову лезут… Почему – я, нет, ну, скажите, почему я, почему на меня всё это свалилось, а ни на кого другого?! Почему Грюнбург? Почему Эмма… Грязь, грязь, грязь… Почему она вся валится именно на него? Что за совпадения драные? Шуточки богов, что ли? Или просто случайность? Везде одна случайность, одна сплошная-сплошная случайность… Случайность правит миром… - Успокойся, Фриц, - прохрипел Леопольд, положив руку ему на плечо, - Я ведь тоже был там. Это и мой город тоже, пусть я и не пережил всего того, что пережил ты. - Какая разница, Фриц? - пропищал с другой стороны Дитрих, - Какая, в самом-то деле, разница? Не думай ты об том обо всём. Не получается – а ты всё таки постарайся. Ты всё делаешь правильно – а если кругом сплошная несправедливость, то в этом-то нет твоей вины. Мы не можем изменить Старый Свет, маленькие мы слишком и слабые. Остаётся только принять всё, как есть – и жить дальше. А иначе недолго и с ума сойти… И не стыдно тебе, Фриц, вновь проснулся глубоко в голове надоедливый внутренний голос. Не стыдно так-то? Что, уже и с чувствами своими справиться не можешь, а? Нечего тебе здесь, в армии, делать. Дурак ты, Фриц. Ушёл бы, остался бы в Грюнбурге – и стал бы обычным бюргером. Так нет же, ты идёшь дальше. Ну, иди, иди: посмотрим, что из этого получится. Раньше-то у тебя хоть вера была, фанатичная твоя преданность Империи – а теперь и она пропала… Фриц слушал и слушал эти три голоса – два чужих и один его собственный – жужжавшие, зудевшие, бормотавшие, чудовищным образом сливавшиеся в какую-то невообразимую какофонию, уродливую мелодию, смысла которой он и не пытался даже понять. И всем-то надо что-то сказать, донести до него, и они всё говорят, говорят без умолку, не слыша уже ни других, ни даже самих себя. Спасибо, конечно, Карлу и Льву – но это лишнее, это совершенно лишнее, тем более что оно всё равно ничего не изменит… Ну, и ладно. Пусть себе говорят, пускай, раз им так хочется… Все наперебой твердили Фрицу что-то: и Леопольд, и Дитрих, и даже тот мерзавец, что сидел у него внутри. И только Мюллер молчал.***
- Нет, ну я вас умоляю, господин Великий Теогонист, - прогудел Бальтазар Гельт, устремив своё закрытое бесстрастной позолоченной маской лицо к крохотному зарешёченному окошку, пропускавшему совсем немного солнечного света, слабого и какого-то безрадостно-серого в этот пасмурный день, - Сейчас, когда идёт война с раскольниками, не следует вообще даже обращать внимание на этот инцидент. Возможно – опять же, повторяю, всего лишь возможно – за ним, действительно, что-то кроется – и при иных обстоятельствах он, быть может, даже заслуживал бы нашего внимания, но сейчас… сейчас не то время, вы ведь понимаете это. Нам нужно закончить начатое, необходимо вернуть Империи контроль над всем Рейкландом – и только после этого, может быть, имеет смысл организовать очередную экспедицию в подземелья под Альтдорфом. И всё равно – напомню вам, что прежние исследования не принесли практически никакой пользы. Верхние уровни, похоже, на самом деле необитаемы – ну, может быть, за исключением небольшого количества упырей и могильных духов. А на нижние уровни пробраться до сих пор не удалось: скавены надёжно охраняют абсолютно все входы. У каждой дыры туда, вниз, стоит варп-пушка – и ещё батарея неизвестных скорострельных орудий. Прорвать оборону крайне затруднительно, дорого, да и, по правде сказать, бессмысленно: пока что крысолюди не выказывают открытой агрессии, если не считать нескольких мелких стычек между ними и альтдорфскими стражниками. Да, вот он, Бальтазар Гельт, во всей своей красе, подумал Фолькмар Мрачный Лик. Всё предельно чётко, логично, ясно, аргументированно – и вместе с тем кратко. Верховный Патриарх умеет убеждать, этого у него не отнимешь – причём убеждает он не благодаря пресловутой харизме или ораторскому искусству, нет у него, да и не будет уже, ни того, ни другого. Он просто бьёт тебя по голове фактами – вескими, тяжёлыми такими, которыми пару раз по мозгам дать – и всё, и капитулирует человек, и даже не пытается спорить дальше. А если фактов нет – то Гельт молчит, ждёт до поры до времени… А уж он-то сам – даром, что Великий Теогонист – сколько уже живёт на свете, а всё равно так не научился спорить. Чувствует он только, что не всё здесь так просто, как хочется думать Гельту, совсем не то что-то здесь, гадость какая-то за этим случаем затаилась. Почему, да отчего, да что это за гадость такая – этого он и себе самому объяснить не может, а уж Бальтазару – тем более. Верховному Патриарху нужны факты – чёткие, фиксированные, железные, как и он сам – а не только предчувствия да всякие там неясные догадки… Фон Хунд по сути не справился с заданием: он не сумел в точности установить, что же произошло, почему скавены схватились с доппельзольднерами – а такое случается с ним очень редко: охотник на ведьм, как-никак… За неимением лучших версий решили, что одна из сторон случайно либо по глупости спровоцировала другую – и завязалась драка. Но никаких подтверждений этому нет, это всего лишь теория. А ещё – этот генератор варп-огня, найденный у одного из четырёх мёртвых скавенов. Ну, зачем простому разведчику таскать его с собой? - Всё, что вы говорите, безусловно, верно, - сказал Фолькмар Бальтазару, не желая сдаваться слишком уж быстро, - И всё-таки… вооружение крысолюдей вызывает определённые вопросы, слишком уж тяжёлым и громоздким для простой разведывательной операции оно было. Говорю вам: скавены к чему-то готовятся. Раньше они не посылали на поверхность метателей варп-огня. Я не удивлюсь, если они уже планируют какую-то операцию против нас, осуществляют надземным путём передислокацию к каким-нибудь изолированным от основной сети катакомб подземным ходам, чтобы в назначенный час одновременно ударить оттуда, с целью погрузить в хаос сразу весь город… Или вы полагаете, господин Верховный Патриарх, что они не знают, в каком положении мы сейчас находимся? Гражданская война, угроза вступления в неё Мидденланда на стороне раскольников… В конце концов, скавены всегда были настроены к надземным жителям враждебно. Вот этот их клан, может, и решил, наконец, что хватит уже терпеть людишек, которые ходят у крыс над головами – и теперь готовит нападение. Да, я знаю, я сейчас похож на параноика: то про Хаос вам твержу, то про скавенов… И тем не менее: просто так отмахнуться от случившегося нельзя. - Я и не предлагаю просто забыть о случившемся, господин Великий Теогонист, - сказал Бальтазар Гельт таким тоном, каким обычно втолковывают особо непонятливому человеку что-нибудь совсем уж очевидное, - Следует только иметь в виду, что данная проблема вполне может подождать, пока мы не разберёмся с сепаратистами. Скавены не станут на нас нападать, уж по этому поводу можете быть спокойны. Сейчас – нет, не станут. У них была для этого прекрасная возможность, когда армия Императора находилась в Грюнг Цинте, а Хельборг штурмовал Грюнбург. Крысолюди эту возможность не использовали – значит, мы можем пытаться сосуществовать с ними и в дальнейшем – до поры до времени, конечно… Вообще же вопрос со скавенами тоже нужно как-то решать: их обиталища располагаются почти под всеми крупными имперскими городами. Да, крысолюди кормятся в основном отбросами, отходами, да и трупами, насколько я знаю, тоже – и потому им нет особенного смысла атаковать надземных жителей. Вот только – правильно ли мы поступаем, скрывая факт их существования от простых бюргеров? Если вдруг скавены, действительно, начнут выказывать агрессию, и смерти простых людей участятся, то винить в этом все будут нас, правительство Империи. Зачем скрывали? Почему не предупредили? А может, вы тайно сотрудничали с ними? Может, заключили какую-нибудь богомерзкую сделку с этой нечистью, с этими порождениями Хаоса – и убийства людей есть часть этого ужасного договора? Бюргеры, господин Великий Теогонист, обладают на удивление живым воображением. Иногда они придумывают такое, что иному и в страшном сне не привидится. А ведь наверняка найдутся ещё и поджигатели, крикуны, которых вполне могут подослать недоброжелатели вроде того же Бориса… - И что же вы предлагаете, господин Верховный Патриарх? – не выдержал Фолькмар, - собрать всех на площади и сказать: «Ребята, под вами живут скавены»? Так, что ли? Да любой поступок в этом роде вызовет, думаю, реакцию ещё более непредсказуемую, чем даже нападение скавенов. Вы представляете, какая начнётся паника, если народ поймёт, что в катакомбах под городом на самом деле живут крысолюди? Нет уж, лучше, на мой взгляд, ограничиться распространением слухов о том, что обитает глубоко под землёй. Слухами тоже можно управлять, господин Верховный Патриарх – главное только делать это незаметно, чтобы никто ничего не заподозрил. Взять и свалить всё на Мидденланд, к примеру… Это хотя бы подготовит людей к тому, что может произойти. А сами-то мы всегда сможем сказать: мол, не знали, не ведали, так же, как и вы, простые люди… Бред это, конечно – я понимаю, Совету никто не поверит, Коллегии – тоже, да и Церковь сейчас, я бы сказал, не в почёте… Зато поверят Императору. Уж ему-то верят все. - Вот-вот, господин Великий Теогонист, - лязгнул своим металлическим голосом Бальтазар, - Говорил я вам, что методы у нас с вами разные, слишком уж разные… Вы ведь знаете, откуда я? Я прибыл из Мариенбурга, что в Пустошах – из государства, некогда бывшего провинцией Империи, но в последствие получившего суверенитет в результате войны за независимость. И скажу вам вот что: да, Мариенбург – город торгашей, да, все должности в правительстве там либо куплены, либо заняты чьими-то родственниками. И вместе с тем к простым людям там всё равно отношение куда лучше, чем здесь, в Империи: возможно, именно потому, что из этих простых людей там вышли многие зажиточные купцы. Проблема там в другом: человек в Мариенбурге, конечно, может стать, кем захочет, может получить немереную власть независимо от своего происхождения – вот только для этого нужно уметь подкупать, вымогать взятки, устранять конкурентов… Впрочем, сейчас речь не об этом. Да, почти все мариенбуржские купцы – порядочные мерзавцы, но многие из них свои корни помнят. В Пустошах маленьких людей уважают, уж поверьте мне – не то, что здесь, здесь на них плюют. Вот вы, например, - перешёл трансмутатор в наступление, даже не дав Фолькмару ничего сказать в своё оправдание, - вы-то, господин Великий Теогонист – плюёте. По-вашему, маленькому человеку можно правду и не говорить: недостоин он, мол, того, чтобы истину знать. Может быть, вы и правы, вот только… народ должен доверять нам, должен верить своему правительству. А какое здесь может быть доверие, когда правда сокрыта от глаз? Я знаю, что чувствует человек, когда понимает, что его обманывали те, кто стоит выше него. Я ведь из низов, господин великий Теогонист… У меня не было ничего, жил я впроголодь, спал где придётся, в то время как торгаши, даром, что из таких же, как я, жирели на своём золоте. Но я копил, я откладывал монетку за монеткой, медяк за медяком: какие находил, какие зарабатывал, а какие и воровал. А потом – шёл в кабак, продувал их сразу все, выжирал их, напивался до потери сознания, только чтобы не видеть всей той грязи и гнили, что творилась вокруг. А потом… Потом я встретил человека. Ещё не старого, но сгорбленного уже, согнутого той жизнью, которую он вёл – жизнью, подобной моей. И он умел превращать белое олово в серое, и железо в медь, и… много чего ещё он умел, в общем, и знал очень многое – вот только никому не был нужен, так же, как и я. Он говорил мне: сила в разуме, в понимании логики вещей и философии природы. Перед мощью истинного знания даже сам Хаос отступит – и забьётся от ужаса обратно в свои норы, чтобы сгнить там. Он сам пытался понять то, что окружает нас – но не слишком преуспел в этом, по правде говоря. Многое он мне рассказал – но я понял, что мне нужно большее. И мы выкупали у древних старух книги, ценности которых они не могли знать – приобретали их за последние деньги, какие у нас были. Мы воровали у торговцев антиквариатом, мы собирали на помойках чудодейственные травы, мы забирались по ночам в заброшенные дома и ставили там опыты… Да чего только мы вместе не творили… А потом он умер. Дизентерия. Вот так вот – такой человек, такой талант, такой ум – а умирает, вы уж простите, господин Великий Теогонист, от сранья… И тогда я закопал его – и решил, что дальше буду идти сам. Один. Я не имел уже права свернуть с той дороги, которую выбрал – и оставалось только идти вперёд. И я пошёл. Я читал, я экспериментировал, я иногда даже продавал людям снадобья и эликсиры собственного приготовления – но очень редко, ибо они были куда менее качественными, чем те, что привозили из-за границы. Отсюда, из Альтдорфа. Но так было лишь поначалу. Я читал, читал и снова читал, я учился на собственных успехах и ошибках – и, в конце концов, со своим кустарным оборудованием превзошёл производителей из Коллегии – той самой Коллегии, Верховным Патриархом которой я впоследствии стал. А затем… Затем я научился превращать чёрные металлы в золото – сначала лишь на время, но и это явилось для меня тогда огромным достижением. И я понял: вот он, путь наверх, путь к той силе, которая поможет мне изменить этот поганый мир, сделать его хоть самую чуточку лучше. В Мариенбурге алхимия не в почёте, учёные там в основном перебиваются тем, что выполняют разного рода заказы для богачей. Мариенбургом правит торговля: ему нужны деньги, богатство, благополучие – а вот без силы, которую признали бы ведущие государства Старого и Нового Света, без видного места на политической арене он вполне может обойтись. Нет, не всё В Мариенбурге хуже, чем здесь, в Империи – вот только на первом месте там всегда стояло то, что помогает получит возможно больше денег. Мне нечего было делать в Мариенбурге – и я решил, что должен уехать оттуда. Сюда, в Империю, сильнейшую из держав Старого Света. И я приплыл сюда на очередном торговом корабле, и расплатился с капитаном фальшивым золотом, которое получил из железа – золотом, которое через несколько часов должно было вернуться в свою исходную форму. И я пришёл в Коллегию. Я надеялся, что меня примут: ведь я тогда понимал уже немало в алхимии и в искусстве трансмутации. Но я не знал, что такое Коллегия. Все места там давно уже были заняты: дворяне и всякие богатые купцы пристраивали туда своих детей, в основном, младших сыновей, которым не прочили ни наследство, ни военную карьеру – или же дочерей, которых не надеялись удачно выдать замуж. Сынки, да и дочки тоже, естественно, в большинстве своём ничего не понимали в магической науке, да и не хотели понимать – но родители платили, и их чада оставались на дальнейшее обучение, а Коллегия имела с этого неплохой доход. Это я понял уже потом, после, а тогда… тогда разум мой отказывался признавать, что карьера алхимика и колдуна для меня потеряна – и я принялся искать другие пути… В конце концов, мне удалось сделаться подмастерьем какого-то начинающего, с позволения сказать, алхимика, бездарного, как неизвестно кто. Уже тогда я на голову превосходил его в мастерстве трансмутации. Я читал его книги, готовил для него снадобья и яды, даже работу какую-то помнится, написал… Так прошло около года – и меня заметили. Те немногие, кому ещё небезразлично было будущее Коллегии. Меня проэкзаменовали – хоть это было против правил – и большинство магов остались крайне довольны результатом. Вот так вот и получилось, что мне предложили обучаться в Коллегии. Разумеется, я согласился – от такого не отказываются. Я выбрал школу магии, посвятить себя которой мечтал уже много лет – Золотую школу, школу Металла. Вот тогда-то и началось моё восхождение, историю которого вы, господин Великий Теогонист, безусловно, знаете… - Разумеется, господин Верховный Патриарх, - кивнул Фолькмар, - Думаю, сейчас-то для вас не секрет, что за вами начали наблюдать, как только вы решили… попробовать себя в политике, так сказать. И наблюдали: подчас спустя рукава, халатно, невнимательно, но всё же – наблюдали, как, впрочем, и за всеми другими потенциальными игроками на политической арене. - Это мне хорошо известно, господин Великий Теогонист, - кивнул Гельт, - Мы здесь все с переменным успехом следим друг за другом – такая уж она, вся эта политика: кто доверяет хоть кому-нибудь, кроме себя самого, тот, скорее всего, долго здесь не продержится… Ишь, разоткровенничался-то как Гельт. Интересно, что это на него такое нашло, а? Раньше он, Фолькмар, никогда не слышал настолько подробной истории жизни Бальтазара до того, как тот стал Верховным Патриархом. Видать, и не рассказывал-то он её почти никому. Что же, может, Гельт, действительно, считает его своим союзником, хотя бы временным, как он и говорил с самого начала? Только ведь в политике всегда говорят и показывают одно, а на самом деле получается совсем другое. Может, и здесь не всё так просто, как на первый взгляд кажется? И правда: самого-то главного, самого загадочного, не рассказал Гельт, тайны своей, которую никакие шпионы выведать до сих пор не смогли, так и не раскрыл. Почему он носит золотую маску? И – что скрывается под ней? Как так получилось, что Бальтазару всё лицо изуродовало? Это точно произошло ещё до того, как Гельт стал верховным Патриархом Коллегии: он и в политику-то полез уже с нею, с этой самой маской, а это ведь ещё раньше было… Ну, нет, этого Бальтазар никому не скажет, никому не раскроет. Это, видимо, самый страшный его секрет, следы какой-то позорной профессиональной ошибки, которую любой алхимик засмеёт. Ну, что ж, пусть подавится этой своею тайной. Хаосом от него не тянет, вампиризмом – тоже… А иначе уж он-то, Великий Теогонист культа Зигмара, это заметил бы. Ну, и шут с ним, раз не тянет… - Я, собственно, зачем рассказывал вам это всё, господин Великий Теогонист… - продолжал, тем временем, Гельт, - А затем, чтобы вы поняли, что я не понаслышке знаю, как живётся маленькому человеку. А если уж его ещё и сказками кормить, тем более – такими, которые он сам со временем, возможно, раскусит… Обозлится народ, обозлится – а это во всякое, знаете ли, может вылиться. Так что: хоть иногда надо маленькому человеку и правду говорить, неприкрытую правду – должен ведь он и её время от времени слышать, а не только всякую чушь, которая превозносит Империю и принижает всех остальных. А то, знаете ли, искусственно получается как-то… Вы со мной согласны, господин Великий Теогонист? - Согласен-то я согласен, господин Верховный Патриарх, - проворчал в ответ Фолькмар, рассеянно покручивая ус, - Вот только где она, эта самая правда? То, что мы знаем – это она самая, или, всё же, нет? - Ну, учитывая количество источников, господин Великий Теогонист, - усмехнулся, как обычно, лязгом металла о металл Бальтазар Гельт, - учитывая то, как скрупулёзно эти сведения проверяют, как соотносят их между собой… Думаю, мы знаем правду. По крайней мере, почти всю, которую следует знать в нашей ситуации. - Да, почти всю… - протянул задумчиво Фолькмар, - Вот только, может быть, тот самый её кусочек, который мы не знаем, и есть самое главное…