Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Танк медленно приближался: огромный, неровный какой-то, уродливый – но почему-то совсем не похожий на те, что Фридрих видел в императорской армии. Вроде бы и отличался он только тем, что на носу у него вместо грифона была волчья морда. Вот только этот танк ещё и прямо на них пёр, раздавить их норовил, сварить, спалить и что-нибудь там ещё. А те были даже вроде как свои, родные, неопасные совсем. Они как-то по-другому виделись, хоть страха не было тогда… Интересно, подумал Фриц, пытаясь, с одной стороны, устоять на ногах, которые почему-то не хотели его нести, а с другой – не броситься со всей дури прочь от этой чудовищной машины убийства, размахивая руками и крича что-нибудь бессвязное и бессмысленное – а когда танк плюнет в них потоком пара, он до третьего ряда достанет или нет? Ну, вплотную-то точно достанет – но ведь шмальнёт-то он раньше, как-никак. А вообще там всё равно струя будет, не волна же – так что у него не так уж и мало шансов в живых остаться после того, как в них плюнет эта сволочь. Ну, да это всё глупости: сейчас ему главное не обосраться жидко, пока эта железяка к ним подползает. Если получится – это будет просто-таки подвиг.       Фридрих поднялся на цыпочки, силясь разглядеть за головами сослуживцев медленно поднимавшийся вверх по склону холма танк. Ползёт, ползёт, гнида… А за ним и пешие подтягиваются, все в тёмно синем таком, как на подбор, не в пример раскольникам. Вот их и будем сейчас рубить на куски, подумал Фриц. Это он уже знает, это он проходил… Вот о них и надо думать, о них, а не о танке этом долбаном, чтоб он провалился. Всё равно они ему ничего не сделают. Ему никто ничего не сделает. Разве что Бальтазар… Ишь, едет и едет, гад, затравленно озираясь по сторонам, подумал Фриц. Хоть бы из главного орудия для порядку пальнул, что ли – так нет же, прёт и прёт без остановки. На испуг пока берёт, наглостью. Ну, да ему наглеть предписано – он же танк.       Далеко на юге над темнеющим в надвигающихся сумерках лесом взметнулись до боли знакомые огненные полосы, так похожие на кометные хвосты – во всяком случае, такие, какими их представлял себе Фриц. Значит, у волков есть и ракеты тоже. Вот это будет веселье… Как их сейчас станет в клочки разносить, а… Это видеть надо. Тогда они хоть за стеной быстро оказались, а тут бежать-то некуда… Где-то справа земля затряслась от первого громоподобного взрыва, рёв которого вскорости сменился душераздирающими криками, грязной руганью и каким-то исступлённым поросячьим визгом. Это нам уже знакомо, подумал Фриц, силившийся унять дрожь в коленях. Никто не хочет умирать. Но один раз приходится.       - Что?.. Как?.. Я не пойму… Помогите, кто-нибудь, ради Зигмара!       - Мама! Мамочка! Забери меня отсюда!..       - Ноги… Ему ноги вырвало… Ты глянь…       Так, ну, хоть не нас, подумал Фридрих. В этот раз пронесло… Да уж, он, похоже, уже начинает привыкать. Казалось бы, разве к этому вообще можно привыкнуть? А вот, гляди ж ты, похоже, что и можно… Так, вот, следующая дрянь летит. Вот же говно ещё… Уже ближе упадёт, чем первая, видать. Надо пригнуться, пригнуться надо, а то ещё башку, глядишь, оторвёт, чего доброго…       - Ложись! – крикнул он во всё горло: так, на всякий случай, мало ли что, вдруг ещё кого спасёт ненароком – и бросился на землю, прикрыв голову руками.       Ракета взорвалась совсем рядом – по крайней мере, настолько, чтобы он остался в живых и ему даже ничего не оторвало – земля под ним затряслась, лицо обдало страшным, невыносимым жаром. Где-то совсем близко раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль очередного несчастного, который – Фридрих был почти уверен в этом – после какой-нибудь пары часов нестерпимых мучений должен был сделаться трупом. Потом этот крик словно бы подхватил ещё один боец, и ещё… Земля дрожала, ходила ходуном под всё новыми и новыми ударами ракет, будто бы заворочалось, зашевелилось некое огромное, погребённое под ними существо, норовя высвободиться из земляной тюрьмы. Фриц продолжал лежать, точно вжавшись всем телом в землю в поисках хоть какой-нибудь защиты. Он уткнулся лицом в пожухлую траву, дрожа от страха и пытаясь избавиться от настойчивого чувства, точно твердившего ему, что следующая ракета обязательно порвёт его в клочки. Кто-то истошно вопил, кто-то бежал прочь, кто-то громко читал зигмаритские молитвы, заглушая даже крики умирающих и визг ракет. Нет, лучше уж лежать. Вот так вот, просто – лечь и лежать, пока это всё не закончится. Всё равно лучше защиты от мортир да от ракет ещё никто не придумал…       - Вроде всё, - раздалось у Фрица под ухом бурчание Леопольда, по-видимому, последовавшего его примеру и уткнувшегося носом в землю, - Перезаряжают, глядишь. Вот и хорошо. А то я уж думал, эта дрянь никогда не кончится. Так и будем лежать, лежать – и глохнуть постепенно от этих взрывов поганых.       Фридрих поднялся на ноги и с облегчением выдохнул, не увидев над лесом на юге огненных ракетных хвостов. Похоже, пока что, и правда, всё. Но надолго ли? Фриц перевёл взгляд на танк, заметно раздувшийся, разжиревший за то время, пока он лежал, вжавшись в землю. Он уже совсем близко. А грохочет-то как… Только вот не стреляет до сих пор почему-то. А, между прочим, до первого ряда, может, уже и достанет. Ну, это так, навскидку, конечно, пальцем в небо: он-то ведь никогда раньше не видел, как танк паром стреляет. И многое отдал бы, чтоб не увидеть и впредь. Вряд ли сваренные заживо выглядят намного лучше обгорелых или порубленных на куски. Это просто ещё один способ убивать людей – и ничего больше. Фридрих вспомнил трансмутацию, которой Бальтазар Гельт подверг швафтовского грифона, вспомнил, как кости и плоть чудовища превратились в металл. Наверное, пока что это самое безболезненное из того, что он видел. Только страшно – и всё. Грифон кричал, потому что боялся, во всяком случае, именно так ему тогда показалось. А произошло всё быстро, очень быстро. Уж точно было быстрее, чем с тем мародёром, которому он вспорол брюхо в Грюнбурге: тот, наверное, долго ещё помирал. Стонал, дрыгался, пытался кишки свои обратно запихнуть – а они всё лезли и лезли наружу… Туда ему и дорога, зло подумал Фриц. Он поймал себя на том, что абсолютно не жалеет об этом убийстве. Пусть себе Гельмут говорит, что хочет – но он всё сделал правильно. Этот засранец получил по заслугам, получил то, что причиталось ему. Он ни о чём не жалеет.       Фридрих оглядел отряд, порядком поредевший после первого обстрела. Не так-то много было убитых и смертельно раненных – да он и разглядеть-то нормально мог место лишь одного взрыва. Зато многим оказалось достаточно и страха смерти: они бежали, бросив их всех, улепётывая теперь со всех ног в сторону лагеря, проталкиваясь через ряды тех, кто всё ещё оставался солдатами Империи. Фриц понимал, что нет смысла винить их: он и сам бросился наутёк тогда, когда они попали на площади под перекрёстный огонь синих – но что-то вроде досады, смешанной с презрением, осело-таки у него где-то там, в глубине. Почему они бегут, а он вот – продолжает стоять? Нет уж, если держаться – так всем вместе. А иначе как-то… нечестно, что ли, получается. Ну, что ж, во всяком случае, в лагере беглецам точно не обрадуются, с чувством мрачного удовлетворения подумал он.       Где-то там, впереди, раздался грохот аркебуз, и наступающие потонули в сизом пороховом дыме. Вскрикнув, упал на землю мешком один из бойцов переднего ряда, которому пуля пробила живот. Слева другому солдату раздробило череп, почти как Швафту; чуть дальше, во втором ряду, упал на колено ещё один, с простреленной ногой. И как, скажите на милость, в таких условиях быть храбрым, бросаться самоотверженно на строй врага, совершать отчаянные, героические поступки? Это разве что безумцы всякие могут да фанатики, а ему вот этой самой смелости хватает ровно на то, чтобы продолжать стоять здесь, на этом месте, не бросившись наугад прочь отсюда. Лишней отваги у него не остаётся.       Танк, меж тем, всё приближался: теперь он уже буквально навис над первыми рядами, отбрасывая длинную, исполинскую тень – но до сих пор не стрелял. Словно бы это был и не танк вовсе, а какая-то галлюцинация, которой, по правде сказать, Фридрих и не удивился бы в суматохе боя – вот только видел эту дрянь далеко не только он. Фриц удивился, как это вообще хоть кто-то из бойцов остался стоять в первом ярду, отдавая себе отчёт в том, что рано или поздно танк окатит их струёй пара, и тогда их не спасёт уже ничто. Лишь затем осознал он, что и отступать-то больше некуда: сзади их отряд подталкивала какая-то другая, удивительно настойчивая и наглая масса. Фридрих понятия не имел, что это такое, откуда оно взялось и какого хрена ему понадобилось на передовой. Скоро это всё уже будет неважно. Скоро жуткое орудие убийства, установленное в башне танка, даст о себе знать. Скоро это всё кончится… Ну, почему эта махина всё молчит и молчит, а? Что, понравилось, что ли? Побыстрее бы уже…       И тут на отряд слева от них упала громадная чёрная тень. Гигантские птичьи крылья, казалось, затмили, закрыли от них солнце, и солдаты, забыв о приближающейся орде мидденландцев, о ракетах и даже о танках, с изумлением воззрились вверх, в небо, силясь разглядеть неведомое существо. Первой мыслью Фридриха было, что у врага помимо боевых машин есть ещё и грифон – вроде того, на котором летал Рупрехт Швафт – и сейчас он, дабы ещё больше усилить всеобщую панику, спикирует прямо на один из их отрядов и примется рвать солдат в клочья когтями и клювом. Но это был не грифон. Это был пегас, огромный чёрный пегас, которого Фридрих узнал без труда. Это был Ртутник, крылатый скакун Верховного Патриарха Коллегии – а на нём, вскинув вперёд и вверх руку с посохом, восседал и сам Бальтазар Гельт. На какой-то краткий миг Фрица заполнило то по-детски восторженное, радостное чувство: они спасены! Сейчас Бальтазар устроит этим волкам весёлую жизнь – и их страхам придёт конец… Никогда такого не будет, конечно, одёрнул его злой скептический голос. Даже такой маг, как Гельт, не справится в одиночку с целой армией. Ему не по силам переломить исход битвы: он не бог и даже не герой, а, в конечном счёте, всего лишь самый обычный человек, пусть и великий. Нечего тешить себя ложными надеждами. Здесь уже ничто не поможет.       Внезапно по глазам резанула ослепительная золотистая вспышка, и устрашающий грохот танка, какое-то мгновение назад надвигавшегося на них, смолк – резко, без какого бы то ни было намёка на то, что это должно произойти. Фриц глянул на ряды бойцов Мидденланда: солдаты с удивлением и неописуемым ужасом глядели в одну точку, туда, где стоял прежде, возвышаясь над всеми, танк. Вот только теперь машины не было – ни её, ни каких-либо её останков. Танк исчез, словно бы сквозь землю провалился, и его тёмная, зловещая тень уже не падала больше на землю громадным бесформенным комом. Лишь пегас Бальтазара, периодически взмахивая могучими птичьими крыльями, летел дальше, на восток, минуя их отряд, вдоль линии фронта.       - Что, получили? - услышал Фриц чей-то громкий, хриплый, полубезумный голос, силившийся перекрыть грохот аркебузных выстрелов и даже вопли умирающих, - Его больше нету! Нет его! Нет! Слава Верховному Патриарху!       Тут уж и Фридриха, только лишь осознавшего, что именно только что произошло, захватила тёплая, пьянящая волна надежды. Мощная, могучая, сносила она на своём пути прочно вгрызшиеся в землю корнями бастионы страха, выкорчёвывала их, вырывала, выбрасывала прочь. Вот, вот уже вновь почувствовал он то, что впервые пришло к ним в самом начале штурма Грюнбурга: ощущение хрупкого, призрачного, недолговечного единства, которое – он это уже знал – продлится лишь какие-нибудь мгновения. Тогда это казалось ему странным, уродливым, неправильным, но теперь-то он понимал: иначе и быть не может. Это абсолютно нормально, что, столкнувшись с врагом, они перестанут быть чем-то единым, монолитным. Зато сейчас их, кажется, не способно сокрушить ничто.       Рихтер, похоже, вспомнил тот же случай, что и Фридрих – наверняка единственный подобный за всю его офицерскую жизнь, в которую война сумела забраться лишь совсем недавно – и вновь над их отрядом пронёсся стремительно крепнущий и набирающий силу боевой клич:       - За Зигмара! За Императора! За Родину!       Они подхватили его – точно так же, как и тогда – вот только теперь впереди у них уже не было такой неизвестности, как прежде. Большинство их прошло ужас Грюнбурга – и теперь они знали, что их ждёт. И они, все, кто стоял здесь, принимали это – а иначе давно бежали бы прочь от места сражения или бились бы на земле в истерике.       Отряд двинулся вперёд, навстречу врагу, навстречу мидденландцам, невесть что забывшим в столичной провинции. Прежде они сами были захватчиками, освободителями Грюнбурга помимо воли его жителей, незваными гостями, что пришли сеять хаос и разруху следом за синими бунтарями. Здесь уже всё было иначе: враг ступил на их землю, в их Рейкланд, намереваясь установить здесь свой, никому не нужный порядок – наверняка тоже ценой тысяч и тысяч человеческих жизней. Там, в Грюнбурге, Фридрих не ощущал ничего подобного. Не чувствовал, как почувствовал сейчас, что правда за ними, а эти несчастные мидденландцы, которых насильно погнали в бой с имперскими братьями по оружию, обречены найти здесь одну лишь смерть. Это их земля. Они родились здесь, росли, жили здесь – и пусть только какая-нибудь сволочь попробует сунуть сюда свой нос. Оторвут ей его. И правильно сделают. Плевать им на то, чего там хочет Борис. Может, у него и чего нормальное на уме на самом деле, может, было бы даже лучше, если б победил он – это всё не важно. Чужаки вроде мидденландцев ступят сюда только в том случае, если они, хозяева, сами предложат им. А если так сильно хочется потоптаться по чужой земле – пусть кланяются и просят разрешения. И совсем ещё не факт, что они согласятся – по крайней мере, за просто так…       Красное и синее, Грифон и Волк, Зигмар и Ульрик, Рейкланд и Мидденланд, столкнулись друг с другом. Смешались, сломалась две могучие волны, исковерканные огромной силы ударом. Случай свёл их отряд с копейщиками, которых, прикрывавшихся громадными ростовыми щитами, отделяло от Фрица лишь каких-нибудь три шеренги имперских бойцов. Фридрих понимал, что эти три ряда – так, почти ничего, и, вероятно, ему тоже вскоре придётся-таки занять место очередного убитого или обезумевшего от страха солдата и вступить в бой. Столкновение с ощетинившимся копьями отрядом изуродовало первую шеренгу, изорвав её в клочья: далеко не всех спасли от бессмысленной смерти в самом начале боя нагрудники и башенные щиты. То тут, то там Фридрих видел насквозь пробитых копьями бойцов, результат их бездумного, какой-то миг назад казавшегося неудержимым, натиска, их глупой атаки вниз по склону холма. Нужно было защищаться. Сомкнуть ряды, выставить щиты перед собой – и пусть бы тогда мидденландцы попробовали сокрушить их оборону. Но теперь всё уж точно пошло наперекосяк. Кровь лилась рекой, окропляя пожухлую летнюю траву – а он стоял в третьем ряду, ожидая со страхом и с каким-то необъяснимым нетерпением того, что должно было случиться. У Фрица не было даже ростового щита, не в пример другим солдатам: он так и сжимал в руках гномий крылатый топор, доставшийся ему в бомбовозе, от команды которого остался теперь всего лишь один-единственный дави. На самом деле он уже привык к мечу, а не к этой тяжёлой и громоздкой секире, которой и колоть-то нельзя. А уж без щита тут вообще долго не продержишься. Ну, да это дело поправимое. Скоро у него всё будет.       Острие копья с металлическим лязгом пробило нагрудник бойца, стоявшего спереди-слева, и вонзилось глубоко в плоть, пройдя между двумя рёбрами и пробив лёгкое. Мечник захрипел, отвратно забулькал кровью в горле и, выпустив оружие из рук, повалился на землю. Этого должен принять на себя Леопольд, подумал Фриц. А щит-то ему очень пригодится – только желательно бы у своего взять, а не у этого мидденландца, а то тот тоже синий, как и их униформа. Спутают ещё, чего доброго…       Копейщик северян на мгновение замешкался, вынимая глубоко засевший наконечник копья из тела поверженного врага. Вот, сейчас самое время, сейчас бы его прижучить, и всё… Нельзя медлить… Но Леопольд не двигался. Он продолжал стоять столбом, тупо вперив глаза во что-то невидимое перед неприятельским копейщиком. Ну, что же он, сволочь такая… Или это снова его рука? А может, просто устал уже, поэтому и соображает так туго?       Волна страха захлестнула Фридриха – но в кои то веки не за себя, а за Коха. Нет уж, хватит с него этих смертей. Леопольд не умрёт, он не должен умереть. Он и так уже позволил погибнуть Эмме, Густаву, Дитриху с Батыгом – но Кох должен жить… Фридрих рванулся вперёд, занося топор для удара, и обрушил тяжёлое гномье оружие на копейное древко. В порыве страха и безудержной ярости он ударил как-то совсем уж косо, криво, неуклюже – и копьё лишь только ушло в сторону, куда-то вбок, но противник не лишился его и не потерял равновесия. Северянин изо всей силы ударил щитом с ответ. Фриц попытался уйти в сторону, но не успел: громада железа и дерева ударила его в бок. Что-то там, внутри, хрустнуло; жгучая боль, постепенно разливаясь по всему телу, пронзила грудную клетку, точно по ней ударили молотом. Фридрих вскрикнул и упал на землю, выпустив гномий топор. Перед глазами заплясали красные, жёлтые и рыжие пятна – но он сумел ещё откатиться чуть в сторону, туда, где стоял несколько мгновений назад, уйдя из-под удара противника. Твою ж мать, теперь ему точно сломали что-то… Ну, ничего, должно обойтись… Не он один в строю – и сейчас перед ним даже стоит свой, хоть и держится из последних сил. Да и в их ряду бойцов ещё полно…       Фридрих с усилием поднялся на ноги, пытаясь поставить на место зачем-то непрерывно вращавшийся вокруг него мир. Слева Леопольд, наконец, схватился с огревшим Фрица щитом копейщиком, но дела его были плохи. Враг наседал, нанося всё новые и новые удары, от которых Кох насилу успевал прикрыться щитом – и в то же время противник держал Леопольда на расстоянии благодаря длинному древку копья. Так Кох долго не продержится… Фриц глянул дальше по строю: в следующей колонне имперский мечник затравленно, словно загнанный зверь, озирался по сторонам, явно пытаясь найти хоть какой-нибудь путь к бегству. Его расширенные от ужаса глаза глядели на что угодно, но только не на прорвавшегося к третьей шеренге копейщика: боец явно пытался не замечать того, что могло навсегда оборвать его жизнь. Помощи дать неоткуда, подумал Фриц. Придётся всё делать самому – как всегда.       Он поднял гномий топор и бросился на копейщика сбоку. Лезвие секиры с треском обрушилось на башенный щит, оставив глубокую уродливую борозду в дереве, окрашенном в тёмно-синий мидденландский цвет. Противник Леопольда замешкался, отвлёкся на миг, оглянувшись на Фрица – и этого оказалось достаточно. Теперь уж Кох почти не медлил: он неуклюже, точно скованный страхом, шагнул вперёд и ударил мечом по руке северянина, судорожно сжимавшей древко копья. Меч с хрустом перерубил кости, и кисть руки упала на землю, растопырив пальцы, словно бы какой-то нелепый пятиногий паук. Противник взвыл от боли, медленно пятясь назад и зачем-то зажмурив глаза, словно бы уверенный в том, что всё это – не более чем кошмар, страшный сон, который вскоре должен окончиться. Фридрих ударил вновь и расколол несчастному голову топором. Их обоих окатило струёй крови – и как её столько может уместиться в человеке, интересно? – и мидденландец рухнул на землю, рядом с только что убитым им имперским бойцом. Не дожидаясь, пока его место займёт новый противник, Фридрих бросился к поверженному рейкландцу с пробитым нагрудником, не обращая внимания на предостерегающие крики Коха, и поднял алый башенный щит. Ещё один копейщик в тёмно-синей униформе встал перед ним – какой-то совсем уж неуверенный, явно не бывавший прежде в сражениях – или даже нет, скорее просто вялый, уставший, сонный какой-то. Да уж, вспомнить бы, когда он сам в последний раз отдыхал… Перед перехватом ещё, наверное: полёты и разговор с Гельтом, понятное дело, не счёт, да и тут, в лагере, времени у него особо не было. Да, поскорей бы уже это закончилось… Хоть перерыв какой-никакой: эти волки и сами устали жутко, им бы отдохнуть – так нет же, продолжают драться, паршивцы этакие.       Противник ударил копьём, целясь Фридриху в грудь – он прикрылся ростовым щитом, и наконечник с каким-то странным скрежетом скользнул по дереву. Фриц хотел было открыться, шагнуть вперёд и контратаковать, как тогда, в бою с алебардистами – но вовремя вспомнил, что у противника тоже есть точно такой же щит, и его удар без труда будет отражён. Тут надо как-то потоньше, тут так просто не пройдёт. Этот гад тоже щитом закрывается – да ещё и подступиться тем просто к себе не даст, со своим-то копьём поганым. Вот где сейчас Леопольд, а? Сейчас-то Кох как раз и нужен, сейчас бы его помощь и не помешала – так нет же, застрял где-то там, сзади. Нужно ждать, пока этот хмырь не ошибётся – или пока Леопольд не придёт на помощь. Опасно высовываться лишний раз. Чтоб он провалился со своим копьём…       Под натиском мидденландского копейщика, становившимся всё более решительным, Фридрих принялся медленно пятится назад, отступать: противник атаковал снова и снова, делаясь, казалось, всё наглее и наглее – а Леопольд тщетно пытался сократить дистанцию и нанести удар пехотным мечом, рискуя, пожалуй, ещё больше, чем Фриц, пасть бездыханным на землю с длинным листом копейного наконечника в груди. Ишь ты, их двое, а он один – и всё равно отказывается сдаваться. Похоже, первое впечатление было ошибочным: этот северянин тоже побывал уже самое меньшее в одном крупном сражении, подумал Фриц, отражая щитом очередной удар копейщика. Он знает, как себя вести, знает, что, если он хоть на какой-то миг даст слабину – тогда всё, кончена жизнь. Проткнут тебя, как кусок мяса – и хорошо ещё, если как-нибудь так, что помрёшь быстро. А то ж ведь можешь и несколько часов проваляться на земле.       Противник продолжал наступать, медленно и осторожно – но сосредоточив всё своё внимание лишь на нём, на Фридрихе, забыв обо всём остальном, что окружало его. Вот это его и погубит. Сейчас, сейчас он совершит какую-нибудь промашку – и всё, и готов… Лишь бы только он, Фриц, к тому времени ещё остался жив.       И тут Фридрих вновь услышал его, этот мерный, ровный, но от того не менее устрашающий гул вперемешку с грохотом. Копейщик-северянин застыл на месте, как вкопанный – да и он сам тоже замер, скованный неописуемым, необъяснимым ужасом. Со стороны мидденландцев к ним, изрыгая пар, с рыком и свистом приближалась стальная громадина танка. Что, неужели ещё один? С тем же Бальтазар так быстро расправился. Он сам видел… Откуда? Сколько же их всего у этих волков-то? И – где теперь Гельт? Почему он не расправился и с этим танком тоже, ведь эта гадость же явно тогда была где-то рядом… Да что тут такое вообще происходит?       Внезапно по ушам резанул громкий, долгий и вместе с тем какой-то ненормально низкий свист, и Фридрих увидел, как струя белого пара врезалась, вгрызлась глубоко в ряды бойцов, не щадя ни своих, ни чужих. Даже отсюда чувствовал он нестерпимый жар, норовивший забраться в лёгкие и опалить их изнутри – а каким он был там, где прошёлся поток этого пара, страшно было даже и подумать… Резкий, пронзительный выкрик вернул его к действительности. Зазевавшийся мидденландец, хрипя, оседал на землю с горлом, насквозь пробитым пехотным мечом. Леопольд Кох, тяжело выдохнув, вытащил окровавленное оружие из недвижного трупа. Какое-то мрачное, тёмное торжество читалось на его лице: мол, глядишь ты, эти все растерялись, позабыли от страха, где они есть – а он-то, Лев, быстро сообразил, что надо делать – и использовал момент, чтобы избавиться от очередного противника. Странная это была перемена. Куда делся тот непутёвый, вечно попадавший во всякие передряги пьяница с маленькими свиными глазками? Куда исчез тот, кто не мог спуститься с грюнбуржской стены, тот, кто не сумел защитить себя ни от боевого пса зверолюдов, ни от скавена, тот, у кого, разумеется, так и не вышло отомстить раскольникам за смерть брата? Не было его больше. Перед Фридрихом стоял решительный, готовый сражаться до самого конца солдат: да, он точно так же тихонько дрожал от страха, как и все здесь, да, рожа у него так и осталась обезьянья – но он стал другим, словно бы принял, наконец, тот мир, в котором ему выпало жить. Фриц не знал, что так подействовало на Коха: то ли борьба с паразитом, всё глубже проникавшим в его тело, то ли оборона той возвышенности, в которой ему самому, по счастью, не довелось принять участия, но это точно был уже не тот Леопольд, которого знал прежде Фридрих – во всяком случае, не совсем тот. Каким-то непостижимым, загадочным образом он понял, что на этого Леопольда можно положиться. Он прикроет спину, если вдруг потребуется. Он прошёл через пламя, пожиравшее родной город, точно так же, как и Фриц – и оно, похоже, не только обожгло, но и закалило его. Он тоже начинает привыкать. Они все привыкают.       Толкотня, меж тем, усиливалась, превращая и без того сумасшедшую картину боя в некое форменное, эталонное безумие. Внезапно появившийся танк внёс ещё большую сумятицу и хаос во всё, что происходило кругом. Да, эта громадина пока что, слава Зигмару, была далеко от них и, судя по всему, наводила порядок на левом фланге отряда. Но даже отсюда, с безопасного расстояния, танк казался Фридриху неким воплощением смерти, истинным орудием убийства, совершенным и безотказным, от которого не способен спастись никто. Каким-то чудом он, Фриц Майер, умудрился выжить, когда совсем рядом от него на площади перед грюнбуржской ратушей взорвалась ракета имперцев, но что-то подсказывало ему, что струя пара, вырывающаяся то и дело из башенного орудия танка – это смертный приговор для любого, кто окажется рядом. И самое страшное – то, что танк для них неуязвим, то, что они сами ничего не могут ему противопоставить. В конце концов машина направится сюда, и настанет их черёд встретить смерть, мучительную и мерзкую – ошпаренными, обезображенными, покрытыми волдырями и чёрной омертвевшей кожей… или убежать. Взять пример с тех, что понял, что собственная жизнь куда важнее, чем распри Рейкланда с Мидденландом. Наплевать на всё, бросить здесь всех на произвол судьбы. Пусть сами выпутываются, в самом-то деле: он уже и так порядочно для Империи сделал. Пошло оно всё…       Да, только непонятно, зачем он тогда вообще летел сюда. Ведь была же возможность вернуться в Альтдорф: Гельт бы понял, после того, как он ему жизнь спас-то. А он пришёл сюда, чтобы разделись судьбу всех остальных. Льва. Гельмута. Лейтенанта Рихтера даже. А это значит – он будет стоять. Не всё ещё потеряно: в любую минуту в небе может появиться Бальтазар Гельт на своём Ртутнике и расправиться с проклятой машиной так же быстро, как уничтожил ту, первую. Нет, правда, обидно: почему этот танк ещё до сих пор ездит по земле, если Гельту ничего не стоит покончить с ним в один миг? Сколько людей уже погибло под этими его потоками пара ни за что ни про что… Или – опять же, не всё так просто, как ему кажется?       Мидденландцы на их участке замедлили наступление: то ли всей оравой навалились там, где прорывался танк, то ли, напротив, специально медлили, пропуская машину убийства как можно дальше вперёд, дабы не стать ненароком её жертвами заодно со своими врагами. Так или иначе, дыры в строю – вернее, уже не в строю, а в той жалкой пародии на него, что осталась после ожесточённого боя с северянами и атаки танка – вновь заполнили имперские солдаты. Фридрих с Леопольдом стояли теперь во втором ряду – во всяком случае, от врагов их отделяла лишь одна неровная, корявая шеренга рейкландских бойцов, грозившая в любой момент разорваться, рассыпаться на части и, как знать, вполне возможно, заставить их двоих вновь встретиться лицом к лицу с ужасом, который они только что пережили, схватившись в бою не с неведомым чудовищем, но с другим человеком… Неплохие они, наверное, люди, эти северяне. Может, в иное время и хорошо было бы сидеть за одним столом с тем несчастным копейщиком, которому он разрубил голову на две части. Выпить, поговорить о какой-нибудь ерунде – и плевать, что они разным курфюрстам служат. Ведь Империя-то одна, единая, какие бы там распри её ни разрывали на части. Только Мариенбург отделился – ну, да это давно было, его уже и за провинцию Империи сколько лет не считают. Что за гадство такое сплошное, почему они должны друг друга резать на куски, словно зверолюды какие? Теперь, после всего того, что произошло в подземелье, эта жестокая правда ещё больше угнетала его. Там, глубоко внизу, крысолюди готовят какой-то свой безумный план, вполне возможно, призванный погубить величайшую из держав Старого Света – а они в это время грызутся между собой, убивают себе подобных, когда не об этом, совсем не об этом надо сейчас думать… Что же это такое замыслили скавены? Почему им так важно было, чтобы он – причём, если верить доводам Гельта, именно он, и никто другой – узнал о заговоре против Императора и Совета? Какая им-то с этого выгода?..       Новая струя раскалённого белого пара с диким свистом вырвалась из жерла танкового орудия. Вновь безумные крики варившихся заживо солдат долетели до ушей Фридриха, теперь уже куда более громкие и отчётливые, чем прежде. Танк приближался. Он ехал, прорезая строй мечников, не по фронту отряда и не вглубь лагеря, но как-то вкось, под углом, закатывая в землю свежие трупы и тех, кому не повезло оказаться под его колёсами живыми, дробя в порошок кости и превращая плоть в кровавую кашу. Танк прорывался вперёд, и остановить его, казалось, не могло уже ничто. Туда, к палаткам офицеров, к шатрам, всё ближе и ближе к сердцу армии… Но почему солдаты там, сзади, до сих пор не побежали все поголовно? Что держит их? А может, с тыла уже тоже зашёл противник, и лагерь теперь полностью под контролем Мидденланда? Ну, тогда уж точно всё пропало.       Копейщики ударили снова – в этот раз куда яростнее, чем в первый. Тёмно-синяя волна обрушилась на неровные, уродливые ряды имперцев, лишь каким-то чудом не обезумевших от страха. Там, в переднем ряду, рейкландский мечник схватился со здоровенным, на голову выше его, северянином – и вновь послышался знакомый лязг оружия и звук ударов металла о дерево. Оставалось лишь надеяться, что имперец сумеет продержаться подольше, желательно – вообще до конца боя. Впрочем, на это лучше не рассчитывать… Им с Леопольдом в этот раз повезло: они стоят радом, сражаются бок о бок – и в случае чего каждому из них проще будет понять, что он должен делать, чтобы они оба остались в живых. Они хотя бы знают друг друга.       Мечник в первом ряду, меж тем, не спешил умирать: он упрямо отбивался от здоровяка-мидденландца, периодически пытаясь наносить ответные удары. И хотя ни один из них до сих пор не достиг цели, через некоторое время Фрицу пришла в голову мысль, что, быть может, неизвестный рейкландец и одержит в этом бою верх над северянином. Правда, на смену этому копейщику придёт другой, и всё начнётся заново, с нуля – за исключением, разве что, того, что мечник к тому времени устанет больше. А, впрочем, мидденландцы почему-то выдыхаются быстрее, чем они, уроженцы Рейкланда. Да, сражаются северяне хорошо: сразу видно, многие из них хоть один бой, да прошли – но вот с выносливостью у них беда. Может быть, не привыкли они к такой жаре летом, какая обыкновенно бывает в Рейкланде? Может, они вообще с самого севера провинции прибыли, с нордландской границы, откуда и до Норски недалеко? Ну, тогда понятно, конечно. Повезло. Это им на руку, это им сильно на руку… Надо только держаться дальше – и в конце конов мидденландцы раньше свалятся на землю от усталости. Если бы ещё не танк этот сраный…       А потом всё смешалось. Рухнуло за какие-то мгновения, обвалилось в пропасть – так, что уже никакими силами, человеческими и нечеловеческими, невозможно было поправить положение. Словно бы что-то там, сзади, прорвалось, лопнуло, перестав более существовать. Точно была прежде какая-то завеса, преграда, удерживавшая задние ряды от бегства, пусть и не видимая Фрицу, но действенная – и теперь вот она исчезла. Фридрих мог гадать лишь, что это там такое было, как могло оно остановить озверевших от страха смерти солдат – да это уже было и неважно. Скорее всего, там тоже была смерть, только какая-то другая, более жуткая, что ли – во всяком случае, никакого другого объяснения Фриц придумать не мог. Ну, а что ещё может остановить человека, твёрдо вознамерившегося спасти свою жизнь? Разве что осознание того, что этого спасения нет, и стремиться теперь больше некуда.       Нет, паника не началась для него совсем неожиданно, да и для Льва, наверное, тоже. Мечник впереди всё бился и бился с мидденландским солдатом в безуспешной попытке взять верх над противником – а они наблюдали то, что творилось вокруг. В задних рядах рейкландцы, отчаявшиеся покинуть поле боя, громоздились, бросались друг на друга, давили и топтали ногами своих братьев по оружию, истошными, истерическими воплями, периодически переходящими в нестройный, многоголосый рык, пытаясь доказать что-то то ли самим себе, то ли Зигмару и остальным богам, то ли кому ещё. Они лезли друг другу на голову, карабкались по телам, словно звери, и время от времени Фридрих на фоне алой с белым массы отмечал вкрапления и другого цвета, тоже красного, но какого-то боле тёмного, и жирного, что ли, насыщенного такого… Фриц сразу узнал его, хоть ему и не было видно почти ничего за головами и спинами сослуживцев в задних рядах: там, у самой границы лагеря командования, тоже проливалась кровь. Причём, что бы там ни происходило, будущие дезертиры, похоже, одерживали верх: медленно, но верно их беспорядочная волна продвигалась прочь от поля боя, от линии фронта – и в конце концов Фриц не мог уже определить, даже приблизительно, что там такое творится и чем оно всё может кончиться. Похоже, с танком им каким-то чудом повезло: он прошёл мимо, не уделив внимания правому флангу отряда, но изменив незначительно курс и направившись прямиком к центральной части лагеря, которой всё равно достиг бы, хоть и не так скоро. Вот только бегство уже шло полным ходом: процесс начался, и теперь уж он не мог остановиться сам, без постороннего вмешательства. Следом за задними рядами стали таять и средние: сперва словно бы нерешительно, но затем всё смелее и смелее, усиливая и без того страшную давку в попытке выбраться отсюда в здравом уме и с целыми руками и ногами. Тех, кто готов был стоять до конца, становилось всё меньше и меньше; всё ближе и ближе становился тот момент, когда их вторая шеренга окажется и задней тоже. Конечно, Фридрих понимал, что всё прошло очень даже неплохо, что, если бы то нечто не сдерживало бойцов до поры до времени, массовое бегство началось бы гораздо раньше: всё-таки, хоть танк и обошёл их стороной, он был здесь, совсем рядом, грозный и несокрушимый – и одного этого было достаточно, чтобы в голову закрались мысли о безнадёжности их положения и необходимости бежать отсюда прочь: неважно, куда, лишь бы как можно дальше от этого хаоса, от сумасшествия, которое люди привыкли называть войной.       Что, а может, и правда, последовать за ними? Зачем они торчат здесь, зачем ждут смерти тех, что стоят в первом ряду, готовясь принять следующий удар на себя? Какой в этом смысл? Он уже сделал всё, что должен был сделать. Он сообщил Гельту о том, что узнал, и благодаря этому им удалось перехватить Швафта и предотвратить штурм Альтдорфа мидденландцами. Если и был у него какой-то там долг перед Империей, то он уж давно сполна отплатил его. Он пожертвовал жизнью своего друга, чтобы другие люди, которых он и не знает даже, жили, чтобы Рейкланд победил в этой междоусобной войне. Почему же, почему тогда он жертвует здесь ещё и своей жизнью – просто так, непонятно зачем: ведь жертва эта всё равно ничего не изменит. И зачем же он так спешил сюда, с какой целью? Хотел быть рядом со своими товарищами, не желал вновь предавать никого из них? Но ведь он же на самом деле всегда был уверен, что в конце концов победа останется за имперцами, что всё кончится вроде как даже благополучно – а ему остаётся лишь явиться сюда и разделить ужасы и тяготы боя со Львом, Гельмутом и остальными… На что он только надеялся? Почему был так уверен в том, что гений Фолькмара обязательно возьмёт верх над хитростью мидденландцев? Что, опять старые сказки вспомнил? Так ведь решил уже вроде, что правды в них ни на медяк нет и что верить можно только лишь тому, что видел сам.       В серовато-синее вечернее небо взметнулись новые ракеты северян, с леденящим душу визгом рассекая воздух. Эти проклятые, жуткие огненно-красные полосы-хвосты, этот мерзкий звук, это чувство, когда ссать хочется от страха – как же он это всё ненавидит, вот просто слов нет… Вот так, должно быть, убивать просто, легче лёгкого так убивать: ты стоишь там, около этой уродины, которая знай пускает себе в небо ракеты, делаешь своё дело – и даже не видишь всех тех людей, что гибнут от каждого залпа этой дряни. Когда сражаешься с противником один на один, с мечом или, там, копьём, топором, в руке – ты смотришь ему в глаза, когда убиваешь, а в них, в глазах, отражается всё. Ты невольно пытаешь отгадать потом, что он чувствовал и думал, этот твой враг, когда его жизнь внезапно оборвалась – и понимаешь, что он, оказывается, тоже был человеком, таким же, как и ты, и наверняка ничем не хуже тебя, просто не повезло ему. Так убивать непросто, совсем непросто. И даже не убивать – к этому-то потом привыкаешь, к этому он уже, считай, привык. А вот то, что начинается потом, когда опасность отступает и каждый из них остаётся наедине с самим собой и со своими жертвами, словно бы отделённый от остального мира невидимой преградой… Этого он не пожелал бы никому. Вот как, всё-таки, погано, что они дерутся не с козлами, не с орками и не со скавенами – там было бы проще. Тех он даже рад был бы резать на куски – особенно зверолюдов, после всего того, что они сотворили с мирной деревушкой…       Вот уж начали таять стремительно первый и второй ряд – а Фридрих всё продолжал стоять на своём месте, не сдвинувшись ни на шаг. Леопольд с тревогой поглядывал то на танк, то на мидденландца, то на давку позади – но тоже не шевелился, то и дело косясь на Фрица, словно бы решив во всём подражать ему. Вот уж тот стойкий рейкландский мечник в первом ряду, успевший прикончить за это время своего противника, замер с застрявшим в животе болтом и через пару секунд со стоном рухнул на залитую кровью землю. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, Фридрих, прикрываясь щитом, выступил вперёд и занял место павшего воина. Он встретился глазами с ещё одним мидденландским копейщиком – совсем уж каким-то уставшим и перепуганным, жалким до невозможного – и, крепче сжав в руке пехотный меч, приготовился к новой схватке.       Почему они должны драться друг с другом, какая необходимость в этой драке?.. Ведь они оба с ног валятся от усталости – так разошлись бы, отдохнули, им обоим легче бы стало – а там уж, глядишь, может, и не пришлось бы второй раз сходиться и вновь пытаться друг друга убить. Тут же остались самые стойкие, подумал Фридрих, прикрываясь от неловкого удара копьём. Кто поумней, те уже бежали: они не убивают себе подобных, но пытаются спасти свои жизни. Свои никчёмные, дрянные жизни. Как их ни оправдывай, как ни вспоминай самого себя на грюнбуржской площади – а всё-таки они останутся трусами, предателями паршивыми, дезертирами… Когда синие открыли перекрёстный огонь, там, перед ратушей, он бежал, потому что не мог и не хотел иначе. Но сейчас-то он продолжает стоять – а значит, могут и они.       Копейщик вновь нанёс удар – как-то совсем уж наугад, никуда особенно не целясь. Фриц без труда отбил его щитом. Сейчас, вот сейчас хороший момент, чтобы контратаковать… только вот он не станет даже пытаться этого делать. И дело совсем не в риске, не в том, что копьё северянина длиннее его, Фрица, меча. Просто он уже не хочет убивать – и всё тут. Нет, никого он не жалеет: вся жалость исчезла, кончилась ещё в Грюнбурге, точно её всю кто-то выпил без остатка: наверное, тогда ещё, когда они резали арбалетчиков. Вот только этот копейщик… Он не представляет угрозы. Он и сам, похоже, ничуть не стремится его, Фридриха, отправить к Морру – хотя мог бы и попробовать. Он не хочет драться, не хочет убивать, не нужно ему это: даже бьёт он всегда так, чтобы противник заведомо успел блокировать удар. Это как балаган, как представление – не более того. Нужно просто сделать вид, что они сражаются. Пусть смотрят и думают, что это взаправду, что эти двое на самом деле стремятся лишить друг друга жизни. Главное только – стоять. Не отступать, не бросить позиции – а убитых всё равно считать никто не будет. В конце концов, не может ведь это продолжаться вечно: когда-нибудь Мидденланд отведёт войско, хотя бы на время… или ему, Фрицу Майеру, придётся бежать следом за теми, кого он только что окрестил предателями. Но они не уступят, нет… Они не должны уступить – хоть он уже и не видит во всём этом никакого смысла.       - Не разбегаться, не разбегаться, уродцы! Стоять, говорю, на месте, матерь вашу! – донеслись до него сзади надсадные, почти жалобные вопли лейтенанта Рихтера, тщетно пытавшегося навести порядок в отряде и остановить бегущих бойцов, - Я сказал, остановиться! Стрелять буду, у меня пистоль…       Крики его потонули в новой волне грохота, захлестнувшей поле боя: это прибыла, наконец, новая партия мидденландских ракет. Задрожала под ногами земля, замелькали огненно-рыжие вспышки взрывов. Но это всё, как обычно, далеко, это его не касается. Они будут продолжать своё странное, бессмысленное представление до тех пор, пока всё это не прекратится. Что ему эти ракеты, эти мортирные снаряды: вон, уже два раза они разрывались так близко от него, а он всё ещё жив. У него, неверное, устойчивость какая-то непонятная к ним. Тут главное только в штаны со страху не наложить да маму не вздумать звать посреди боя. Страх ведь не умирает, страх остаётся. Главное: не поддаться ему…       Чудовищной силы взрыв, почему-то напомнивший Фрицу рык какого-то неведомого, преотвратного существа, бросил его на землю, ударив невидимым кулаком под рёбра и опалив лицо. Он упал, как подкошенный, ничком на траву, не в силах пошевелиться, предпринять хоть что-нибудь. Голова гудела, мир вокруг темнел у него на глазах. Что? Как? Почему? Куда это он проваливается? Нет, нет, здесь ему нужно быть, здесь, в строю… Встать на ноги, вновь оказаться лицом к лицу со своим мнимым противником – вот что он должен, просто обязан сделать. Он не может лежать. Лежат здесь только мёртвые – или те, кому вскоре предстоит умереть… Руки Фридриха ещё сильнее сжали рукоятку топора и кожаный ремень щита, ногти впились в ладони, прорезая их до крови – но на большее он был неспособен. Нет, он не встанет. Никогда не встанет. Просто-напросто не может он встать…       И тут левое плечо Фрица пронзила дикая, острая боль – знакомое ему ещё с той проклятой ночи ощущение… Он заорал – громко, протяжно, словно безумец – и открыл глаза. Над ним стоял, дрожа всем телом, тот самый копейщик, с которым они вместе создавали видимость боя, и с гримасой отвращения смотрел на наконечник своего копья, впившийся глубоко в тело противника и пригвоздивший его к земле. Фридрих дёрнулся, насколько это позволял всаженный в плечо острый металлический лист – боль стала совсем нестерпимой, словно бы нечто разрывало его рану изнутри, подобно тому паразиту – и перед глазами поплыла знакомая белёсая дымка. Северянин в ужасе выдернул копьё из его тела и молча уставился на окровавленный наконечник, словно бы не в силах поверить в то, что он только что сотворил. А затем он взвыл, словно раненый зверь, и, отбросив в сторону копьё, принялся медленно пятиться назад. Но Фриц не позволил ему уйти. Вновь что-то буйное, злобное, животное взметнулось в нём, и он, уже не обращая внимания на пробитое плечо и на льющуюся на одежду, шею и подбородок кровь, рванулся вперёд. Фридрих ударил топором по ноге копейщика, чуть ниже колена. Всё ещё тихонько скуливший мидденландский новобранец – ну, а кто это ещё мог быть? – вдруг замолчал, словно в рот ему сунули кляп, и мешком повалился на Фрица. Лезвие гномьей секиры наполовину разрубило одну из костей голени, и можно было не сомневаться: если северянин выживет, он долго ещё не сможет ходить. Но Фридрих не дал ему и этого шанса. Зверь, сидевший внутри, уже проснулся, уже заметался в клетке, грозясь разломать хлипкие прутья и сгубить своего хозяина вместе с несколькими несчастными мидденландцами. Только кровь может удержать его там, только осознание того, что он, всё же, убивает – пусть и не так быстро и безбоязненно, как требует эта тварь у него в голове. Фриц сбросил с себя бессмысленно трепыхавшегося противника и ударил топором в грудь. Лезвие с хрустом проломило грудную клетку, прошло дальше и, перебив позвоночник, застряло в теле мидденландца. Фридрих дёрнул секиру на себя, понося её всеми возможными ругательствами – но та не желала подаваться. Вот же треклятые гномы, а… Вот уж заточили, так заточили, молодцы, нечего сказать… Фриц в сердцах оттолкнул от себя труп вместе с застрявшим в нём топором, недоумевая, почему он всё ещё жив, и принялся искать глазами на земле чей-нибудь пехотный меч, уже не нужный своему хозяину: копьё-то, конечно, может, и лучше, но сейчас не тот случай, чтобы испытывать новое оружие. Будет очень хорошо, если он вообще выберется отсюда.       Фридрих подобрал первый попавшийся меч, скользкий от крови, и огляделся. Оказывается, за это время рейкландцы сумели-таки немного оттеснить северян, и фронт сдвинулся примерно на шеренгу от лагеря. В самой гуще боя сражался лейтенант Рихтер: похоже, ему удалось-таки воодушевить своей руганью часть беглецов, и именно благодаря этому на их участке мидденландцы постепенно отступали. Рихтер дрался, как один из легендарных норскийских берсерков, то и дело нанося удары пехотным мечом и ломая противникам кости башенным щитом. Лейтенант уже не заботился о собственной безопасности: то и дело он подставлял себя под удары противника, ни один из которых, впрочем, до сих пор не достиг цели. То ли зверь наподобие того, что сидел внутри Фридриха, овладел Рихтером, то ли их командир просто отчаянно пытался показать своим бойцам пример, как нужно сражаться, и пристыдить тех, кто не выдержал и уже бросился в бегство. Мидденландцы отступали, ошеломлённые внезапной контратакой противника: редел их отряд, причём куда быстрее, чем прежде таял рейкландский. Фридрих уже не сомневался: вот, осталось совсем чуть-чуть, ещё немного, самую малость – и враг окончательно обратится в бегство. Что же, неужели один-единственный удар, вот так, нежданно-негаданно, может изменить исход схватки, пусть даже и мелкой, но всё равно имеющей хоть какое-то значение для общей картины боя?..       Но раздумывал Фриц недолго. Едва успел он опомниться после обстрела и очередного убийства, как среди беспорядочной отвратительной мешанины воплей, завываний и визга различил знакомый хриплый, пропитый голос:       - Твою ж мать! Только не ты… Не сейчас! Я ж тебя звал разве?! – истошно орал Леопольд Кох, захлёбываясь собственным криком, - Нет… Только же заткнули тебя…       Фридрих обернулся на крик и увидел своего товарища, державшегося за правую руку и бешено молотившего сапогами по земле. Глаза Леопольда вылезли из орбит, изо рта его шла зеленоватая пена. Сомнений быть не могло: это снова дал о себе знать паразит. У Фридриха неприятно ёкнуло где-то там, внутри: что, неужели сейчас, в самый разгар боя? Как? Неужто это просто от жара, которым обдало их, когда рядом разорвалась ракета – ведь Леопольд почти невредимым выглядит. Неужели эта тварь стала ещё более чувствительной после того, что натворил Мюллер?       Фриц бросился к Коху, по пути чуть не сбив с ног нескольких бойцов. Он не знал, что сейчас будет делать и как вообще с этим бороться. Понятия не имел, как заставить умереть ту тварь, что постепенно срасталась с Леопольдом, и при этом сохранить другу жизнь и рассудок. Нужно действовать хоть как-то, хоть что-то надо сделать, а иначе Кох уж точно долго не протянет. Карла рядом нет: он сгинул там, в обители скавенов, какие бы безумные теории не строил Бальтазар Гельт – а значит, придётся искать медиков. Тех самых медиков, что обрекли на смерть того припадочного, нарочно не приняв его, прогнав солдат восвояси… Ну, уж какие есть. Выбора у него всё равно нет. Пусть уж хоть как-нибудь помогут. Хоть руку пусть отчекрыжат, что ли, если уж по-другому нельзя…       Звуки битвы, меж тем, стали стихать – по крайней мере, здесь. Мидденландцы бежали, не в силах больше противостоять внезапному натиску имперцев, бросая на землю копья и сбивая друг друга с ног в тщетной попытке спастись. Вслед им летели болты и пули: отделения арбалетчиков и аркебузиров уничтожали бегущих беспощадно, безжалостно – так же, как и всегда. Многие мечники, опьянённые жаждой крови, тоже бросились в погоню за бойцами в тёмно-синей униформе – а лейтенант Рихтер вновь поносил их грязной руганью, приказывал остановиться и не делать глупостей. Лишь танк непонятно, куда делся: вероятно, вгрызся ещё глубже в недра лагеря и в конце концов окончательно ушёл из их поля зрения. Ну, да это уже точно не их проблема.       Противник отброшен, пронеслось в голове у Фридриха. Хотя бы здесь, хотя бы на время. Это хорошо, это кстати… А теперь медлить нельзя. Леопольда нужно отнести туда, в тыл, к палаткам: только там ему и смогут помочь. И то вряд ли, по правде говоря. Но он ведь должен хотя бы попытаться.       Фридрих склонился над бьющимся в конвульсиях товарищем, чтобы поднять его и опереть на плечо. Но сделать это было не так-то просто: Леопольд отчаянно дрыгал ногами, молотил руками по воздуху и то и дело исторгал из лёгких какой-то сдавленный, булькающий хрип. Фриц схватил извивающегося Коха за здоровую руку и с силой дёрнул на себя, вверх, пытаясь заставить друга подняться. Обезумевший Леопольд заревел, как бык, и пнул его в колено. Ногу обожгло болью, и Фридрих, шипя и ругаясь, выпустил руку. Кох, совершенно невменяемый, вновь принялся кататься по земле, изо рта его теперь уже вовсю лилась вонючая жёлто-зелёная слизь.       - Да помогите ж вы мне, хоть кто-нибудь, а! – вскричал в отчаянье Фридрих, озираясь по сторонам, - Его к медикам надо, ну! Не потяну я его один, не видите, что ли?       Но солдаты – те из них, кому нечем было заняться посреди этой каши мёртвых и умирающих – лишь стояли поодаль, в страхе взирая на страдания Леопольда, человека, поражённого какой-то неведомой скверной. Они образовали большой, неправильной формы круг, опасаясь подходить к Коху и к тому сумасшедшему, что пытался его спасти, ближе, чем шагов этак на пять. Они лишь смотрели: да, на это у них хватало духу. Смотреть все мастера – а вот помочь…       - Да что ж вы все паскуды-то такие, а? – прорычал Фрица, дрожа от ярости и осознания собственного бессилия, - Чего глазёнки свои вылупили? Что, зырить не на что больше? Все, у кого хоть капля совести есть – те уже, небось, либо трупами лежат, либо помирают, либо, как я, помочь пытаются – да только что проку от такой помощи, когда ты один? А вы стоите тут и буркала свои пялите! Гниды…        Фридрих прекрасно понимал, что они не обязаны помогать ему. Ничего им за это не будет – а если подойти к этому Коху, так мало ли что с ними станется… Может, тоже слизью рыгать начнут. И вообще: кто-то же, и правда, наверняка помогает и другим раненым – вот и заняты те порядочные, кто ещё каким-то чудом умудрился сохранить остатки сил и самообладания. Всё так же, как и всегда. В конце концов, разве подошёл бы он сам к такому вот заражённому, если бы тот не был его другом? Нет, конечно – хотя он бы и пялиться не стал на то, как этот несчастный корчится, из последних отчаянно цепляясь за жизнь обеими руками. А вообще – кто его знает… Это он лишь думает о себе так хорошо – а на самом деле…       - Отойти всем! – неожиданно донёсся до него знакомый отрывистый лай, - Что тут такое творится у вас? На что засмотрелись так, я вас спрашиваю!       В ответ послышался лишь нестройный, беспорядочный гул толпы. Солдаты медленно, неохотно расступились, освобождая дорогу лейтенанту Рихтеру. Командир их отряда вошёл в круг, заметно дрожа всем телом, словно бы от холода – вот только кругом стояла жара, даже несмотря на то, что на лес уже опускались сумерки. Он остановился в шаге от бившегося о землю Леопольда, с которым Фридрих всё ещё тщетно пытался совладать.       - Оставь, Майер, - проговорил Рихтер голосом, которого Фридрих ещё никогда у него не слышал, - Ему уже ничем не поможешь.       - Ты-то откуда знаешь? – набросился на него Фридрих, позабыв и о том, что Рихтер выше его по званию, и обо всём остальном, - Ничего ты не знаешь уже! Плевал я на вас на всех. К медикам, к медикам ему нужно – а уж они там что-нибудь…       - Они ничем ему не помогут, Майер, - выплюнул Рихтер, - Смеёшься, что ли: у них там, поди, уже раненых по горло: без рук, без ног, без кишок и ещё хрен знает, без чего! Слыхал я, что уже никого больше не принимают, с теми бы разобраться.       - Да срать я хотел на это! – прошипел Фриц, понимая умом, что лейтенант прав и медикам сейчас уж точно не до паразитов из-под земли, - Я его понесу. Я заставлю их… хотя бы взглянуть… Я не дам им его просто так выкинуть… как того припадочного…       - Бред это всё, Майер! И ты это понимаешь же… Никого ты не заставишь, ничего ты не сможешь… Да положи ты его на землю, в конце-то концов!       - Не положу я его никуда! Да что ты понимаешь в этом? Тебе всё равно, ты как Крейцнера его прирежешь – и ничего тебе не сделается! Тебе на нас на всех плевать!       - Отпусти его, мать твою! – закричал Рихтер, - Положи на землю – и держи эту его руку крепче!       - Что ты удумал такое? При чём тут рука? Мы сами ничего не…       - Держи эту грёбаную руку, - процедил лейтенант, вытаскивая из ножен меч, - Держи его, чтоб не дёргался – а уж остальное оставь мне. У вас у всех всё равно кишка тонка…       И Фриц всё понял. Ну, конечно, какой же он идиот… Сам же только что думал об этом, а теперь вот уже и из головы вылетело. Есть только один выход. Если этого не сделают медики – сделают они сами. Это же самое простое, что только может прийти в голову. Эта тварь у Льва на руке. Значит, надо отчекрыжить руку. Об этом и Шмидт что-то такое говорил – правда, он сволочью оказался, дурил их всех, но всё же… Неизвестно, конечно, как глубоко в Коха это говно вгрызлось – но ведь центр-то его, сердце, или что это там такое – в руке. Если руку отрубить – всё остальное тоже должно подохнуть. Во всяком случае, только на это и остаётся надеяться. А иначе придётся признать, что Леопольд – уже не жилец.       Фридрих отпустил бившегося в припадке товарища, а затем встал на колени у его изувеченной руки. Он схватил Леопольда за кисть и отвёл руку, норовившую изогнуться под каким-то ненормальным, неестественным углом, с силой надавил на запястье и плечо, прижимая её к земле и надеясь, что не растревожит паразита ещё больше. Мерзкие пузыри оформились теперь совсем уж отчётливо: они были видны даже под одеждой, пульсировавшие и ходившие ходуном, словно в каком-то безумном танце. Эта тварь сильна как никогда, подумал Фридрих. Если они не уничтожат её сейчас – потом вообще непонятно, во что она превратится.       - Выше локтя руби, - на всякий случай предупредил Фриц Рихтера, - Оно и там тоже есть. Нужно сразу всё…       - Без тебя знаю, - сплюнул Рихтер, - Мог бы и не говорить, я тоже это всё видел тогда, на стене.       Лейтенант отбросил щит и взял меч обеими руками, чтоб удар вышел сильнее. Конечно, это всё равно не то: пехотный меч так себе руки-ноги рубит, им вообще больше колоть удобней. Ну, да выбора у них особо нет. Доппельзольднеров нигде рядом не видно. Да, вот был бы здесь Гельмут… Гельмут Крюгер. Хоть бы он, что ли, остался жив. Это будет совсем отвратно, совсем паршиво, если погибнут вообще все, кроме него самого. Гельмут должен выжить, ему не впервой… А они с Рихтером должны спасти Леопольда. Эх, Лев, Лев, ну и угораздило же тебя пнуть тогда того крысюка… Или это тоже была часть скавенского плана? Ну, нет, вряд ли, не могли же они всё просчитать… Это была случайность – просто случайность, которой крысы потом воспользовались. Просто так вышло.       Рихтер обрушил лезвие меча на руку Коха, кровь брызнула Фридриху на лицо. Меч глубоко вошёл в человеческую плоть, но застрял в кости. Леопольд взревел – жутко, гортанно как-то, совсем уж не по-человечьи, будто какое-то неведомое чудовище из лесной чащи. Глаза его налились кровью, зелёная рвота полилась непрерывной маслянистой струёй на лейтенанта. Кох пытался вырваться, изо всех сил норовя освободить покалеченную руку; с поистине звериной мощью и яростью дёрнул он обезображенную конечность на себя – но Фридрих, до боли сжав зубы, продолжал удерживать её. Лицо Леопольда, всё залитое зловонной слизью, обернулось к нему: худое, измождённое, изменившееся за эти несколько секунд до неузнаваемости и взиравшее на мир пустыми белками глаз, исчерченными кроваво-красными прожилками. Кох уже не сидел никого и ничего, он желал одного лишь: сбросить с себя этого неведомого врага, растерзать, порвать его зубами в клочья, пожрать его целиком…       Рихтер нанёс второй удар. Меч с хрустом разрубил кость и уткнулся в землю. Леопольд как-то странно, неестественно выдохнул и, опрокинувшись на спину, заорал вновь. Зелёная дрянь всё ещё лилась у Коха изо рта – вот только кричал он теперь совсем по-другому, пронзительно и даже жалобно. Это был уже не крик ярости и безграничной злобы, но крик боли и страдания. Не рёв чудовища, но вопль человека. Леопольд лежал на земле, зажмурив глаза и размахивая в воздухе нелепым окровавленным обрубком, культёй, оставшейся от правой руки. И вот уже слизь, шедшая у него ртом, вновь сменилась зеленоватой пеной, которая вскоре совсем перестала сочиться. Леопольд уже не кричал – он отчаянно хрипел, обхватив руками горло, точно его кто-то душил. Похоже, голос сорвал, пронеслось в голове у Фридриха. Ещё бы: так орать…       А потом Кох уронил голову набок и затих. Его обезьянье лицо, обрамлённое жидкой бородкой, приняло прежние очертания – но не выражало теперь ничего. Могло показаться, что он просто заснул ни с того ни с сего, устав от суеты этого бесконечного дня.       - Без сознания он, - успокоил Фрица Рихтер, - Вон, ишь, из раны-то кровь как хлещет, струями: бьётся ещё сердце, не боись. Поди, не особо приятно, когда тебе руку рубят – вот и выпал в осадок. Не хотел бы я такое испытать, да уж… Идиоты вы! – внезапно пролаял он, грозно зыркнув на Фридриха, - В самоволку они ходить будут, ишь… Кабы не эта ваша тупость, чтоб её… Тьфу ты! Всё, хватит! – дрожащим голосом закричал он на Фрица, - Хорошего понемножку, Майер! Дальше сам справишься… Чего ты сидишь-то, на что уставился?! Хорн тебя дери, а… Руку хоть ему перетяни, болван, как сможешь – а то так и всё кровь вытечет.       - Спасибо, герр лейтенант, - бросил Фриц вслед удаляющемуся Рихтеру, - Я сам не смог бы этого сделать. В смысле, тут два человека надо было…       - Ты слышал, что я сказал? Перевязывай, давай, его! Солдат, ишь…       Фридрих глянул на отрубленную руку Леопольда, которую он всё ещё сжимал в собственной правой руке. Пузыри под одеждой больше не шевелились и даже не пульсировали. Они словно бы стали твёрдыми, окостенелыми какими-то. Но, может, Фрицу только так показалось: он ни за что в жизни не заставил бы себя дотронуться до этой пакости или даже вновь взглянуть на неё. Во Льве её больше нет – это самое главное. Что могли, они сделали – а теперь надо затянуть эту проклятую рану потуже, а то Коху ещё приспичит помереть после всего этого, и все их усилия пропадут даром.       

***

      Время пришло. Сейчас Фолькмар Мрачный Лик понимал это, как никогда прежде. Довольно уж прятался он за спинами простых солдат, довольно отсиживался в тылу, пока они умирали за Империю и за будущее их великого народа. Теперь он выйдет сам. Он поведёт Истерзанных, он возглавит контрнаступление, он покажет своим бойцам, как нужно сражаться. Если он в чём-то виноват перед ними – что ж, пускай ему это зачтётся. Что бы там ни говорили, он никогда не искал ни покоя, ни благополучия – и даже власть сама нашла его. Он примет свою судьбу, какой бы она ни оказалась. В конце концов, если есть там, на небесах, Зигмар, он не позволит Империи погибнуть вот так, в междоусобной войне.       Фолькмар стоял в переднем ряду – в той мере, в какой вообще можно было разделить отряд флагеллянтов на шеренги и колонны – беспорядочной толпы фанатиков, растёкшейся огромной, бесформенной кляксой по лагерю рейкландцев. Флагеллянты вопили там, позади, словно бешеные звери, стучали и бряцали своим нелепым импровизированным оружием, стегали самих себя по спинам плетьми, готовые к бою, жаждущие крови, намеренные убивать и умирать во имя той святой цели, что поставил перед ними Великий Теогонист. Как-то раз один особо умный дворянин сравнил флагеллянтов с помешанными на насилии последователями Кейна, бога тёмных эльфов. В петлю бы его за такие слова, подумал Фолькмар. Не знает – так уж и не говорил бы. Жрецы и жрицы Кроваворукого получают удовольствие от убийств и пыток, а флагеллянты вершат насилие, потому что видят в этом назначение самих себя как орудий Молотодержца, потому что свято верят в то, что они служат некоему высшему плану, который ведает только Богочеловек и, возможно, Великий Теогонист. Конечно, всё это – обман, и никакой такой чётко поставленной задачи у него, Фолькмара, нет. Но фанатики ещё могут сослужить Империи немалую службу своей безграничной преданностью дел, в то время как друкайские безумцы думают только лишь о себе и запросто предадут своего предводителя, если увидят в этом выгоду. Но главное – совсем не это. Главное – то, что флагеллянты, они свои, имперские, они служат их стране и защищают их народ, какими бы они там ни были, а служители Кейна – чужие, из тех, кто совершает набеги на прибрежные города Империи, подобно варварам-норскийцам. И вот это как раз не мешало бы понять тому засранцу, который так нелестно отозвался о фанатиках, что теперь стоят у него, Фолькмара, за спиной и ждут одного лишь приказа, чтобы броситься в сражение с ненавистными ульриканами и исполнить поставленную задачу, пусть даже придётся пожертвовать для этого собственными жизнями. Достаточно они рассуждали, раздумывали и строили планы. Пора действовать. Они ударят по мидденландцам и при поддержке Гельта прорвутся к той проклятой тварине, которая помогает им и наводит тут эти дрянные иллюзии. Они расправятся с этим мерзавцем – а там уж посмотрят, что из этого выйдет. В любом случае, их смерть не будет напрасной, а это сейчас самое главное. Ибо, куда ни оглянись, в какую сторону ни посмотри, он всё равно видит перед собой одну лишь смерть.       В серовато-синем сумеречном небе показался чёрный крылатый силуэт. Ну, вот и Бальтазар сюда возвращается. Значит, справился он. Иллюзий больше нет, осталось лишь каких-нибудь два танка, прорывающихся к сердцу их лагеря. Ими Гельт тоже займётся – но это потом, после, а пока нужно заткнуть этого проклятого колдуна. Он куда опасней, чем даже пяток танков, раз умеет творить такую дрянь. Это даже не человек, это какое-то древнее, могущественное существо – во всяком случае, если верить Бальтазару. Что же, неужели мидденландцы заодно с вампирами? Нет, не может быть, это уж совсем не похоже на Бориса. Их враг, конечно, оспаривает власть Карла Франца и поклоняется Ульрику – но он никогда не позволит себе пасть до того, чтобы заключить сделку с чудовищами вроде вампиров, зверолюдов и зеленокожих – равно как и со сволочами вроде норскийцев и друкаев. Борис не таков, нет… Но тогда – кто это может быть? Чьей поддержкой заручился курфюрст мидденландской, с кем вступил в сговор, чтобы захватить, наконец, трон? И кому ещё может быть выгодна гражданская война в Империи? Да кому угодно, если подумать головой, дал он сам себе очевидный ответ. Империя Зигмара – сильнейшее государство Старого и Нового Света, и нынешнее положение дел многих может не устраивать.       Пегас Бальтазара Гельта приземлился совсем рядом с толпой флагеллянтов, сложив огромные чёрные крылья по бокам туловища. Фолькмар заметил, что фанатики с подозрением косятся на Верховного Патриарха и на его могучего скакуна – но сам он сейчас почти не испытывал недоверия к Гельту. Оно осталось там, в прошлом, в императорском дворце, где они все плели интриги друг против друга, но здесь, но поле боя, среди огня и смерти, ему не было больше места. Бальтазар превратился просто в союзника, в того, кто поможет ему выиграть этот бой или падёт вместе с ним. Если бы сейчас кто-нибудь, кто угодно, даже сам Император, сказал Фолькмару, что Гельт может предать его, он бы ни за что не поверил в это. Хватит, не могут же все вокруг быть изменниками, в самом-то деле. Хотя… то, что Верховный Патриарх послал вместе с его армией именно этого продажного Швафт, всё равно крайне подозрительно. Но над этим он ещё поломает голову после – если, конечно, переживёт бой…       - Первая часть плана выполнена, господин Великий Теогонист, - заговорил, меж тем, Бальтазар Гельт, - Иллюзий больше нет – как и одного из неприятельских танков. На него, правда, времени ушло больше всего: мидденландцы к тому времени уже оправились от первоначального потрясения и открыли по мне довольно-таки плотный огонь из своих аркебуз с арбалетами. Пришлось очень постараться, чтобы нас с Ртутником не превратили в решето, и использовать несколько большую долю силы здешних ветров, чем я планировал первоначально. Но в целом её ещё более чем достаточно.       - Итак, я полагаю, мы выступаем сейчас же? – с нетерпением спросил Фолькмар, - Второй танк, как я понимаю, хозяйничает в западной части лагеря, но я не думаю, что сейчас мы должны тратить на него время и силы. Я прикажу одному из отрядов флагеллянтов отвлечь его, удерживать, сколько они смогут. А когда бой внезапно перенесётся на возвышенности, которые захватили мидденландцы – если, конечно, у нас всё получится – то последнюю эту машину будет уже слишком поздно. Главное сейчас – не медлить.       - И, всё же, думаю, вам пока будет разумнее немного подождать, господин Великий Теогонист, - отрезал Бальтазар, - Конечно, я могу колдовать сходу, но эффект от таких чар будут не слишком велик, а мы вряд ли сумеем прорвать оборону северян такими ограниченными силами. Мне нужно время, чтобы подготовить что-нибудь особо мощное. То, что позволит нам опрокинуть мидденландцев хотя бы на небольшом участке фронта.       - Ну, что же, готовьте, раз вы считаете, что так будет лучше, - разочарованно буркнул Фолькмар, уже приготовивший себя к тому, что наступление начнётся сразу же с возвращением Бальтазара, - Только, прошу вас, постарайтесь уж как-нибудь побыстрее. Времени у нас в обрез.       Возможно, это было глупо и опрометчиво: готовить контратаку на мидденландцев, оставляя в тылу неприятельский танк, уже успевший показать себя во всей красе. Эта проклятая груда железа ещё, чего доброго, разворотит весь лагерь, если не заставить её остановиться навсегда. Однако верно и то, что танк надолго застрянет здесь, в лагере, пока будет громить его и истреблять флагеллянтов. Конечно, в таком случае погибнет и много офицеров командного состава – но ведь они обязаны были знать, на что идут. В конце концов, почему они должны все поголовно остаться в живых, если погибнет столько простых солдат? Пусть тоже отдают жизни за Империю: а как они хотели… Им, военным, и платят-то столько в первую очередь именно за то, что они рискуют своей жизнью, а вовсе не за умение убивать. Другое дело, что подобный расклад может сильно подорвать дух остальной части армии – но тут уж ничего не поделаешь. Флагеллянты удерживали солдат от бегства, сколько могли, рубили на куски всех тех, кто посмел покинуть строй, но теперь их цепь уже прорвалась во многих местах, и орды дезертиров хлынули через лагерь прочь от линии фронта, неудержимые и сметающие всё на своём пути. Что ж, пусть бегут, если больше не могут или не хотят сражаться. До рассвета они всё равно не доживут, не без злорадства подумал Великий Теогонист. Конечно, Рейквальду до Драквальда далеко в этом отношении – вот только и по нему тоже разгуливают жуткие твари, которые будут не прочь перекусить беглецами.       Удержать лагерь не представляется возможным – и потому нужно атаковать. Мидденландцы ждут от них этого в последнюю очередь. Северяне уверены, что противник будет обороняться, удерживать рубеж до последнего – и в конце концов они со своими танками, несомненно, сотрут его в порошок. Но он, Фолькмар Мрачный Лик, не собирается делать то, чего ждёт он него противник. Рейкланд ударит в ответ – из последних сил, которые только и остались у него. В иной ситуации он никогда не решился бы на такой безумный, воистину отчаянный шаг – но ведь с ними Бальтазар Гельт, сильнейший из имперских чародеев. При поддержке магии они могут попытаться опрокинуть мидденландцев. Возможно, заклинания Гельта и не погубят столько врагов, сколько хотелось бы, но уж точно многих обратят в бегство. Он уже видел раньше Школу Металла в действии. Сказать по правде, она, возможно, и не самая эффективная, зато уж точно одна из самых эффектных. Немногие пожелают остаться в строю, когда с неба прольётся дождь из раскалённого металла, даже если он убьёт или покалечит лишь нескольких бойцов…       Отдалённый грохот, смешанный с чавканьем взрываемой земли, прервал размышления Фолькмара. Он поднял глаза и успел увидеть там, у линии фронта, огромный призрачный маятник, пульсировавший голубоватым светом, словно бы сотканный из серых бесплотных теней, что оканчивался широким исполинским ножом в форме полумесяца. Ещё мгновение – и причудливый морок рассеялся, растаял в вечернем небе, но Фолькмар знал: там, где эта пакость коснулась земли, теперь лежат десятки, если не сотни, изуродованных трупов имперских солдат.       - Что ж, пока не впечатляет, - прогремел Бальтазар, - Обыкновенный маятник-полумесяц, одно из стандартных заклинаний Тени. Вот только, сдаётся мне, это ещё только цветочки.       Не нужно было объяснять Фолькмару, что произошло. Он повидал на своём веку достаточно, чтобы понять: неведомый маг, лишившийся иллюзий, теперь вступил в игру в полную силу.