Вера, сталь и порох. Прелюдия

      Камни. Серо-белые, поросшие с одной стороны мхом камни, угрюмые и молчаливые. Они торчали из земли, словно полусгнившие зубы из десны, искрошившиеся от времени, подобно надгробиям, возвышаясь над непогребёнными трупами павших солдат. Здесь, среди этих камней, идёт бой, который, вполне возможно, определит дальнейшую судьбу всей Империи – а они продолжают стоять и взирать на всё творящееся здесь свысока, этакий островок порядка посреди всего этого хаоса, безучастные и безразличные к деяниям человеческим. Сколько таких вот сражений они видели? Скольким смертям стали свидетелями на протяжении своего существования? Раньше они служили надёжной защитой стоявшим в бастионе войскам – вероятно, сперва гномам, невесть как попавшим сюда со своих гор, а потом и имперцам. Теперь же они перестали приносить кому-либо пользу. Перестали охранять чьи-либо жизни, превратившись в бестолковые декорации. Интересно, что бы они сказали об этом сражении, если б умели думать и говорить? Может, оно показалось бы им не заслуживающим внимания на фоне великих битв прошлого, в которых сходились насмерть гномы и зеленокожие? Или они упрекнули бы людей в том, что те убивают друг друга, пока в стороне набирает силы настоящий, истинный враг? Если б могли они, стали ли бы на сторону рейкландцев, потому что те защищают свою землю? Или этим каменным глыбам было бы всё равно, кто одержит победу? А может, по каким-то причинам им приглянулись бы и северяне? Кто может знать… Они стоят здесь уже множество столетий и простоят ещё столько же, пока одни поколения имперцев будут сменяться другими. А в конце концов и они тоже развалятся, рассыплются в прах – и не останется никакой памяти о тех неведомых дави, что строили этот форт. Вечности не существует. Конец бывает у всего на свете.       Да, а один такой каменюка, между прочим, жизнь тебе спас, помнишь, Фриц? Кабы не залез ты на него – так и раздавили бы тебя, как миленького. Что, не так, что ли? Именно, что так. А ты тут думки всякие про них разводишь дурацкие. Лучше бы спасибо сказал, чем мозги всякой ерундовиной забивать. Хотя можешь и не говорить: они ж всё равно каменные, не услышат, не поймут. Чепуха это всё. А вот спать как охота: это да, это та ещё проблема… И пожрать бы вообще-то тоже не помешало – но это потом, а сперва б выспаться нормально. Сколько он по-настоящему, в казарме, не спал, а? То в одних подземельях, то в других, то вообще в темнице… А тут – нельзя. Подумают от большого ума, что ты окочурился уже – да и затопчут. Они все тут по мёртвым топчутся: чего их уважать-то? За что, спрашивается? За то, что для них, для зараз этаких, всё уже кончилось, за то, что они к Морру сбежали? Нет уж, хрен им. Не до хорошего здесь. Самим бы в трупы не превратиться. Оно так-то вроде и хорошо – но это когда кишки наружу сперва не вываливаются, да в голове ничего не сидит, да руки-ноги на месте. То есть почти никогда. И вообще – не хочется как-то. Так уж он привык: всю жизнь считать, что смерть – это та ещё дрянь. Хуже только разве что эта непонятная хренотень, которую творила воронка. Ну, да её уж не видно больше. Кончилась – и слава Зигмару.       Фридрих поёжился, ощутив невесть откуда взявшийся холод, когда в голове вновь пробудились свежие ещё воспоминания о колдовстве неприятельского мага. Он почти не разбирался в этом – но мог бы поклясться, что стал свидетелем действия одного из самых страшных боевых заклинаний в Старом и Новом Свете. Когда люди в огромной области просто пропадают, исчезают, превращаясь в тени самих себя – это ещё хуже, чем ракетный обстрел. Вроде бы и не так мерзко – а всё равно хуже. Наверное, потому что он этого не понимает. Да и никто, наверное, не понимает до конца – даже сами колдуны эти.       Их отряд расположился на холме в окружении безмолвных валунов, пялившихся со всех сторон, и ждал дальнейших приказаний. Где-то там, на западном склоне, ещё гремели в отдалении постепенно угасающие звуки боя: это рейкландские подразделения выдавливали с холма последние отряды северян. Пока что поле боя осталось за ними. Но это не слишком радовало: всё-таки они потеряли очень многих, да ещё и оставили за спиной пару мидденландских танков. Если теперь эти груды металла припрутся сюда, а с восточной возвышенности ударит неприятельская пехота, им точно не поздоровится. Он бы и сам уже тут, вполне возможно, не стоял, кабы не влез тогда в задний ряд. Трусы тоже имеют свои преимущества, этого нельзя отрицать. Если бы никто из них не боялся, то кто б тогда вообще остался в живых?       - Майер! - Фриц услышал знакомый отрывистый голос и вскинул голову, - Поди сюда!       К нему спешил лейтенант Рихтер, усталый и окровавленный, но, похоже, более-менее целый, не считая забинтованной раны на левой руке да почти не кровоточившего пореза, пересекавшего лицо. От его показной армейской выправки не осталось и следа. Лейтенант тяжело дышал и то и дело сгибался пополам, словно не в силах стоять прямо. Лишь голос его походил на тот, прежний – но в том-то всё и дело, что лишь походил.       - Я, герр лейтенант! – откликнулся Фридрих, не понимая, что бы это такое могло понадобиться от него Рихтеру.       - Так слушай, - прошипел командир, когда они сблизились, - В следующий раз встанешь во второй-третий ряд, понял? Нечего там отсиживаться, в тылу. Так каждый дурак воевать умеет.       - Нет, не понял, герр лейтенант, - ответил ошарашенный Фридрих, - С чего бы такое внимание ко мне, раз уж на то пошло? – плюнув на устав, которым здесь всё равно можно было разве что подтереться, спросил он напрямую, - Кто сзади стоит, тот скорее к Морру не уйдёт и калекой не заделается. Я в Грюнбурге был, забыли? Что ж, мне и тут тоже спереди отдуваться?       - Если всё рухнет и эти болваны побегут, - прошептал Рихтер так, чтобы никто кроме него не услышал, - шансы помереть у нас у всех, поди, одинаковые будут. А они побегут, если в первых рядах не будут стоять такие, как ты, Фриц. Я ещё прикажу потом всем ветеранам осады спереди встать – так что это не только тебя касается. Это не отряд, это стадо баранов, половину которых уже после Грюнбурга набрали и которые сейчас срут под себя да от страха дрожат, как вы все поначалу. Держать строй они долго уже не смогут – будете вы. Вы им покажете, как надо драться, сучьим детям этаким!.. – гаркнул лейтенант Фрицу прямо в ухо, так громко, что несколько мечников испуганно обернулось на звук его голоса, - Они уже шевелятся там, на другом холме, ползают, уродцы, - вновь зашептал он, - Небось, сюда лезть собираются. Ребята наши адострелы на восточный склон перетаскивают – но могут и не успеть. Мы встанем на левом фланге, на севере, и будем рубить любую мразоту, которая вздумает там пройти, потому что не хочет под огнём в решето превратиться. Так вот, что я тебе скажу, Майер, - вздохнул он, словно бы собираясь с мыслями – или с силами, - Если так случится, что я… что убьют меня, или по мозгам дадут, или ещё живого покалечат так, что буду я на земле только лежать да орать во всю глотку… Короче, если я не смогу командовать, вместо меня это дурачьё дальше поведут такие, как ты. Это приказ.       - Герр лейтенант, но разве… Разве кто-нибудь из офицеров не сможет ваше место занять в случае чего? – неуверенно спросил Фридрих, нервно оглядываясь по сторонам, - Мы-то что…       - Приказы не обсуждаются, - прошипел Рихтер, яростно выкатив глаза, - Они все тупые, как пробки, да ещё и трусливые в придачу, все эти офицеры, в соседних отрядах которые будут. Не доверяю я им. А вам… А вам – доверяю. Вы там все вместе в проломе том стояли – и вы лучше знаете, когда что надо делать. Ты думаешь, какой-нибудь из этих придурков чином, как я, возьмёт на себя такую ответственность? Да почти все нормальные офицеры наши теперь либо в лагере без рук, без ног лежат, либо на земле валяются, либо у них у самих проблем по горло. Остальные либо сбежали, либо сбегут при первой же возможности… Плевать мне, что там будет дальше, плевать, кто там потом командование над отрядом возьмёт – это неважно уже. Главное, если я откину копыта и начнётся бардак, вы их выведете, понял? Всех, кого знаете и кого сможете. Да, не будет того, кто отряд вести сможет, как я, в одиночку… Ну, да у вас тоже мозги есть: сообразите, что к чему, если что.       - Но, герр лейтенант, - попытался возразить Фриц, - Не знаю, как остальные, а я могу отряд и в такую дыру завести, что мы все так подохнем. Не умею я людей вести, не могу… Приходилось уже – да ничего хорошего-то из этого не вышло. Только хуже будет от этого, сдаётся мне. И вообще, это как-то и не по уставу совсем. Я в том смысле, что… Я понял, что это приказ, конечно, - прибавил он, увидев, что лицо Рихтера постепенно багровеет от какой-то совсем уж непонятной, ненормальной злобы, - Но они же нас не послушают. Все остальные. Мы такие же, как и все – ну, почти. Один бой за плечами – это же почти ничего ещё. Правда что, вашему брату офицеру привычнее оно…       - Да никто этого не умеет! – взорвался Рихтер, - Вести, командовать, приказывать… Ты думаешь, что ли, Хорн тебя дери, я это умею? Болван… Когда надо – сделаешь и то, чего умеешь, и то, чего не умеешь! Что, скажешь, не так? Думаешь, я потому на вас положился, что вы после боя одного какими разособенными стали, а? Да такие же вы точно, как все они… как все мы! Но справитесь вы лучше офицеров, как по мне. Мы с тобой Коха спасали, Майер… Ты сам его спасать полез, хотя и понимал, что тут уже ничем не поможешь почти. Оке-что в вас, всё же, изменилось там, в Грюнбурге. Такие, как ты, могут… думать о ком-то другом, кроме себя. А это умеют далеко не все.       Фридрих стоял на месте, ошеломлённый речью Рихтера. Прежде лейтенант так утруждал себя только когда решал кого-нибудь отсчитать – а во всех остальных случаях обычно был немногословен. А уж чтобы он по своей собственной воле признался в том, что не умеет командовать – это вообще что-то из ряда вон. А ещё – всё время это «мы», «мы»… Раньше Рихтер тоже так говорил – но только перед строем солдат, в преддверии очередной бойни, чтобы хоть как-то сплотить бойцов. Он сам, должно быть, не верил в это «мы». А теперь вот… теперь уж ясно, что он стал одним из них. И Рихтер тоже видит и понимает это… Но, всё же, почему он решил именно так поступить? Почему он так уверен, что они могут спасти отряд от полного уничтожения или повального бегства? Что, неужели эта история с Кохом тоже на него повлияла? Может быть, может быть – вот только лейтенант, вероятно, и раньше видел, как они, ветераны штурма Грюнбурга, спасали друг друга от смерти.       - Лучше всё равно ничего уже не придумаешь, - сплюнул на землю Рихтер, - Каждый из вас – не Хельборг и не Магнус Праведный, понятное дело. Но многого от вас и нужно. Главное – не дать отряду развалиться, не дать этим засранцам подумать, что всё кончилось, когда они увидят, что я труп, понял? Говоришь, спасал Альтдорф, пока мы с синими дрались? Не знаю я, чего ты там спасал – но мой отряд ты вытащить должен. Спасти наших братьев по оружию, какими бы они ни были. Ты слышишь меня, Майер? – прохрипел Рихтер, брызжа слюной, - Слышишь, что я говорю? Усёк или нет, отвечай!       - Я понял приказ, герр лейтенант, - бросил Фридрих, - И сделаю, что смогу… если придётся.       - Что, сразу так нельзя было сказать? – зло процедил Рихтер, лицо которого, впрочем, выражало чувство громадного, неописуемого облегчения, словно бы гора с плеч свалилась, - Что, обязательно надо было хренью всякой меня кормить? Думаешь, один ты у меня такой? Знаешь, со сколькими ещё я так вот поговорить хотел… Всё ты умеешь, только, может, сам не знаешь ещё этого… Что, как там Кох наш? В себя-то хоть пришёл?       - Да… так, это… Вроде пришёл, - протянул Фриц, вконец выбитый из колеи этим его вопросом, - Да… Он вроде там остался, в тылу. Со своей рукой-то. Воевать он не сможет теперь…       - Без тебя знаю, - буркнул Рихтер, отвернувшись и заковыляв прочь, - Не тупой. Ты понял приказ, да? Не подведи, если что, - Фридрих рассеянно кивнул, хоть лейтенант и не мог этого видеть, - И, да… Удачи тебе.       Куда мир катится, а? Лейтенант Рихтер, так ненавидевший прежде их всех, желает ему удачи. Что будет дальше? Впрочем, лучше этого, наверное, не знать. Будет то, что будет – и точка. Они уже все здесь немножечко безумцы, ничего с этим не поделаешь. Невозможно пройти через всё то, что видели они, и сохранить здравый рассудок. Может быть, это и хорошо, кто его знает. По крайней мере, они встретят Хаос подготовленными – такими же точно сумасшедшими, как норскийские варвары. Ну, вернее, не они все, а те, кто доживёт… Тогда, в проломе, он долго не мог убить того алебардиста – так долго, что сам чуть за это не поплатился. Теперь-то он знает, что убить человека просто, даже слишком просто. Резанул по нему, вывалил из него всё, что внутри было – и всё, и готов. Как он мог тогда так долго стоять, словно баран, над почти поверженным противником, не решаясь нанести последний, завершающий удар? Дурак он был, дурак… Теперь-то он знает истинную цену человеческой жизни. Убить человека ему просто – а вот спасти ему жизнь намного тяжелее. Вспомнить того же Льва хотя бы… Ну, да это уже не его дело. Он научился делать то, что должен: убивать. А о том, как вытаскивать людей из лап смерти, пусть у медиков голова болит.       Кто бы знал, как это всё ему уже успело надоесть. Один бой, затем – другой, почти сразу же… И зачем, спрашивается, он искал войны? Теперь уж он хочет одного лишь: вернуться в Грюнбург и остаться там. Многого уже не изменишь, конечно: Эмма мертва, да и Грета, кажись, скоро уже забудет о нём. Но в конце концов всё у них там должно наладиться. А может, и нет… Забыть-то можно многое. Вот только вспомнить потом уже труднее. И если б кто знал ещё, что лучше из этого: помнить или не помнить… Проклятые мидденландцы! Борис ещё этот их, сволочуга такая, узурпатор сраный… Да если бы не эти его фокусы, они б давно уже покончили с корпусом синих и шли бы на запад, чтобы окончательно разгромить раскольников и вернуть в Рейкланд прежний порядок. Какой-никакой, но, всё же, лучше, чем-ничего. А теперь вот уже и не знаешь, когда это всё закончится и главное, чем. Даже если они разгромят сейчас северян, Борис Хитрый не сдастся так быстро. Он обязательно придумает какую-нибудь новую дрянь, чтобы угробить ещё кучу людей. Утешает лишь одно: Император не развязывал эту долбаную гражданскую войну. Кто бы там чего ни говорил, её начали синие, когда их рыцари стали рубить палашами народ на грюнбуржской площади – а может быть, и того раньше. Рейкланд защищает то, что им дорого – пусть и заливая кровью города и деревни, потому как не умеет по-другому. Он на правильной стороне. Сколько раз мерзкий внутренний голос говорил ему, что он не с теми, с кем должен быть. Но в итоге этот его невидимый собеседник оказался неправ – и замолчал…       Словно из немыслимой дали, долетели до него крики лейтенанта Рихтера, какие-то особенно нервные, то и дело обрывавшиеся на полуслове, а затем возобновлявшиеся с новой силой. Видать, их командир что-то там разъясняет солдатам: вполне возможно, как раз тем, кто прошёл грюнбуржскую бойню. А это может означать лишь одно: конец близок. Просто так Рихтер бы прямо перед строем выступать не стал – разве что отсчитать кого-нибудь при всех, но только не теперь. Значит, времени уже нет. Осталось недолго ждать. Скоро они опрокинут мидденландцев окончательно – или сами разбегутся, словно крысы. Странно, но он не испытывал ни какого-нибудь безумного, кровожадного подъёма, ни даже сколько-нибудь сильного страха. Он просто устал от всей этой беготни. Лечь бы, поспать ему – так нет же… Ну, ничего, ничего. Когда это всё закончится, он-то уж обязательно отоспится. И неважно даже, кто одержит победу. Всё равно отдохнёт – хоть как-нибудь.       

***

       Северяне наступали. Медленно двигались неровные синие прямоугольники их отрядов, подбираясь к уродливым осколкам стен разрушенного гномьего форта. То тут, то там в рядах мидденландцев появлялись широкие кровавые полосы, и солдаты падали на землю, словно трава, срезанная лезвием невидимой косы: то делали свою работу адострелы, вновь вернувшиеся к своим хозяевам. Да цели доберутся далеко не все: орудия уже заговорили, а арбалетчики с аркебузирами ждут лишь приказа, чтобы начать стрельбу. Северян много, всё ещё больше, чем их – но пока что они и мрут, как мухи. Вот какой смысл было переть в атаку, когда можно просто отступить, признать поражение – и сохранить жизни сотням, а может, и тысячам солдат? Но нет, никто из противников не отступит, пока даже дураку не станет понятно, за кем осталось поле боя. Они не поймут друг друга. Они не уступят, пока сами бойцы не скажут своё слово и не бросятся в бегство.       Неприятельский маг пока бездействовал. Похоже, растратил уже всю силу Ветров здесь, на этих холмах – или вовсе был убит ещё во время взятия руин форта. Правда, чёрного силуэта Ртутника, крылатого скакуна Бальтазара Гельта, Фридрих тоже не видел, хоть и всматривался в почти такое же тёмное, как пегас, ночное небо, усыпанное россыпью холодных жемчужно-белых звёзд, похожих на застывшие по непонятной причине светящиеся аркебузные пули – во всяком случае, лишь такое сравнение сейчас приходило Фрицу на ум при взгляде на них. Сейчас видно было, однако, лишь самые яркие из звёзд: мирное, размеренное сияние остальных забивал бешеный свет факелов, заставлявший всё вокруг отбрасывать причудливые тени, казалось, жившие какой-то своей, особой жизнью. Огонь был повсюду. Он пожирал сухие ветки в кострах наскоро сооружённого лагеря, вылетал мелкими рыжими птичками из стволов адострелов, сидел на факелах, словно прибитый сверху гвоздями. Порою Фриц даже дивился тому, как это подобие леса, разделявшее две возвышенности, до сих пор не поглотило пламя: казалось, в эту душную летнюю ночь просто обязан случиться пожар. Это было бы куда как странно: бойцы двух армий убивают друг друга, чтобы в конце концов стать жертвами безумной, яростной стихии. Но ведь и он за свою короткую жизнь успел повидать немало странностей – так что подобный расклад его бы совсем не удивил.       Фридрих Майер стоял во втором ряду подразделения альтдорфских мечников, прямо позади лейтенанта Рихтера, чья неожиданная, в чём-то даже нелепая просьба до сих пор билась чем-то тяжёлым о стенки черепа. Нельзя было сказать, что он польщён или обрадован этим – нет, напротив, он чувствовал скорее досаду из-за того, что теперь в любой момент помимо его собственной жизни на плечи его могут рухнуть и десятки других. Рихтер не видел, как погибли Карл с Густавом: ему вообще не пришло в голову спросить, куда подевался Дитрих – а иначе он бы никогда в жизни не доверил ему, Фрицу, участвовать в таком деле. Тот, кто ведёт солдат за собой, должен либо выбраться из мясорубки хотя бы с часть вверенного ему отряда, либо не выбраться вовсе. Немногие уважают тех, кто уходит от смерти в одиночку, оставляя позади трупы своих товарищей. Всем нужен герой, который скорее пожертвует собою, но спасёт всех остальных, что бы они о нём ни думали, этакий конченый идеалист, альтруист, каких ещё поискать надо. Лишь потом понимаешь, что, даже если очень постараться, таким всё равно не стать.       Северяне всё приближались, несмотря на ураганный огонь адострелов, усталость и попадавшиеся им на пути тут и там останки гномьих строений. Кое-где передние отряды их, увязшие в местами почти сплошном ковре трупов, смешивались с теми, что шли следом, превращаясь в бесформенные грязно-синие кляксы. Иные, напротив, чересчур вырывались вперёд – не иначе, со страху – затем лишь, чтобы попасть под перекрёстный огонь залповых орудий. Однако в целом мидденландцы шли ровно и даже, как казалось отсюда, уверенно. Пока что страх смерти ещё не успел сковать их по рукам и ногам в массе своей. Северяне упрямо продвигались вперёд, и отсюда даже могло показаться, что война, и впрямь, похожа на те деревянные, искусственные истории, что обыкновенно рассказывают детям отцы и деды. Но он знал, что это ненадолго. Скоро северяне подойдут ближе, и неизменные спутники войны: лужи крови, отрубленные руки и ноги, вывалившиеся наружу внутренности – предстанут перед ними во всей красе.       - Стрелки, готовьсь! – прорычал лейтенант Рихтер, выбросив вперёд руку, сжимавшую пехотный меч; арбалетчики и аркебузиры отделения поддержки вскинули своё оружие.       - По моей команде… - прохрипел Рихтер, всматриваясь в приближающиеся синие шеренги, - Огонь!       Стрелки разрядили арбалеты, надрывно заскрипевшие и застучавшие, что словно бы устали посылать во врага болт за ботом в этом бесконечном бою; знакомо загремели и закашляли аркебузы. Фридрих не видел, насколько большой эффект оказал этот залп – но уж точно менее значительный, чем планомерный огонь адострелов. Впрочем, таких будет ещё немало, и каждый хоть чуть-чуть, но облегчит им жизнь в дальнейшем, когда дойдёт до рукопашной. Далеко не все мидденландцы доберутся до цели – а уж с теми, что умудрится остаться в живых, они должны разобраться.       Пока что опасения командования, о которых говорил Рихтер, не подтверждались. Никто не пытался обойти их с фланга, избежав огня адострелов, или предпринять какой-нибудь совсем уж хитрый манёвр. Похоже, у северян уже не осталось сил что-нибудь придумывать и, тем более, претворят свои планы в жизнь. Это наступление было последним, отчаянным шагом, попыткой хоть как-то, ценой каких угодно жертв, опрокинуть неприятеля. Конечно, подумал Фриц, все эти их офицеры высоких чинов покинут возвышенность, если поймут, что дела идут совсем уж плохо, и наверняка спасут свои шкуры. О простых солдатах этого не скажешь: они все либо полягут ни за что, либо бросятся бежать прочь под огнём залповых орудий, и в итоге лишь немногие из них выживут. Ну, да кому до них когда какое дело было…       Арбалетчики сделали ещё пару залпов и по команде Рихтера спешно отступили назад, под прикрытие мечников. Теперь начиналась их работа. Из второго ряда Фридрих уже мог различить лица мидденландских бойцов, по большей части перекошенные от страха или ещё непонятно от чего. Спереди мечники выставили вперёд башенные щиты, образовав нечто вроде стены, хоть и с прорехами. На них нёсся такой же точно отряд – вот только они были выше по склону и оборонялись, да и адострелы с арбалетчиками успели изрядно проредить вражеское подразделение. Не знай Фриц, что здесь, на войне, ни в чём нельзя быть уверенным, он сказал бы, что исход боя предрешён. Но он пережил слишком многое, чтобы понять: любая случайность может изменить положение в корне. Лишь бы Рихтер не вздумал копыта откинуть – а то с него станется. Меньше всего на свете ему сейчас хочется морочить себе голову тем, как удержать отряд от возможного бегства, если всё полетит к Нурглу. Он и так уже за сегодня спас достаточно жизней. А может, сейчас уже другой день наступил. Кто знает…       Отряд мечников врезался в их стену щитов, не организованно и беспорядочно. Воздух наполнился криками, звоном металла о металл, треском дерева и хрустом разрубаемых костей, без которых не обходилась ни одна рукопашная схватка. У Фридриха не было никакого желания глазеть на то, как одни люди отправляют к Морру других. Он смотрел лишь на лейтенанта, сражавшегося перед ним, как всегда, в самом пекле, и тихонько молился Зигмару, чтобы тот сохранил Рихтеру жизнь. Вот уж никогда бы не подумал он, что до такого может дойти. А ведь, глядишь ты, дошёл. Раньше он не понимал этого, раньше он не обращал внимания на такое… Как бы ни ненавидели они лейтенанта, в бою именно он вёл их и заставлял держаться как можно дольше. Если Рихтера убьют – всё кончено. Да, он обещал ему стать одним из тех, кто поведёт отряд дальше, если это случится – но вряд ли у них у всех получится хоть что-нибудь. Скорее всего, тогда они уже ничего не смогут изменить.       Лейтенант Рихтер дрался, как зверь, поминутно шипя, изрыгая проклятия и при этом не выказывая пока что никаких признаков усталости. Их командир сражался яростно и безумно, совсем не так, как Фриц, совершенно не заботясь о собственной безопасности. Когда первый противник попытался атаковать его, он просто треснул тому со всей дури щитом по руке, державшей пехотный меч. Северянин отчаянно взвыл, и Фридрих успел увидеть лишь, как он выпускает оружие из руки, а белые осколки фаланг пальцев, словно шипы, выглядывают из-под пробитой кожи. А затем Рихтер нанёс новый удар, срубив мечнику голову, и всего его с ног до головы окатило кровью убитого врага. Со вторым противником разговор был тоже короткий. Видевший кончину одного из своих братьев по оружию, мечник не спешил нападать – напротив, он стоял на месте, прикрываясь башенным щитом, готовый отразить первый удар лейтенанта и затем попытаться контратаковать. Он ожидал чего угодно, но только не того, что Рихтер с бешеным рёвом бросится вниз и вонзит ему клинок в стопу. Мечник запоздало ударил щитом, но лейтенант успел уйти в сторону. Край деревянной громадины саданул Рихтера в челюсть, выбив несколько зубов, но тот, сплюнув кровью, подался вперёд и ударил раскрывшегося противника мечом в живот, проткнув его насквозь. Мидденландец, извиваясь и отчаянно крича, повалился на землю, зачем-то пытаясь зажать рану руками. Рихтер пнул его в лицо, потом ещё раз, и ещё, пока враг, наконец, не затих в обмороке, который должен был совсем скоро смениться смертью. Третий мечник вырос перед лейтенантом: этот смотрел на их сумасшедшего командира с откровенным страхом.       Молодец, Рихтер, так и держись, подумал Фридрих. Кажись, и не придётся им на себя весь оставшийся отряд брать, если так и дальше пойдёт. И, всё-таки, что бы там ни говорил Рихтер про «мы», как бы ни старался объединить себя со всеми остальными, с головой у него что-то малость не так. Он дерётся иначе, ежели они все, убивает быстрее и проще – так, словно это приносит ему какое-то удовлетворение. Рука у него задрожала лишь единожды: когда он убил их же бойца, рядового Крейцнера, что был уже обречён на смерть после обстрела мортир. Однако большинство из них из всех не способны были на такое – да и для Рихтера то был первый раз. Лейтенант малость безумен, с какой-то исступлённой радостью подумал Фридрих. Стало быть, он способен продержаться здесь куда дольше остальных. Не зря же он так их всех гонял: есть для него что-то родное во всей этой дрянной войне, в убийстве, в насилии… И это хорошо. Хорошо, что среди них есть хоть один такой: так ведь гораздо проще. Это Рихтер убивает врагов без жалости и сомнений, наплевав на то, выживет ли он сам или будет убит. Это Рихтера испугается каждый, кто выйдет сражаться против него один на один. Он, Фриц Майер, никогда не сможет стать таким.       Когда мечники бросились в бегство, перед Рихтером лежало шесть трупов – а он сам, тяжело дыша, всё ещё кричал вослед северянам что-то несуразное. Фридрих облегчённо вздохнул. Первую атаку они хотя бы отбил. Но ведь будут и ещё, в этом можно не сомневаться. Мидденланд не сдастся так просто.       Мечники откатились назад, окровавленные, потрёпанные и уставшие, провожаемые залпами арбалетов, аркебуз и адострелов. Кто-то из них обаятельно вернётся сюда. Кто-то и них – но не многие. Сейчас они потеряли куда меньше, чем синие, это даже ему видно: спасибо холму и залповым орудиям. Если всё и дальше будет так же идти, победа окажется за ними, и ему, быть может, ещё и не придётся вставать в первый ряд, как того хочет Рихтер. Вот только это слишком уж большое «если». Жирное такое «если»: никуда ты не денешься от него, как ни пытайся. Может быть – а может и не быть. Совсем не факт, что у северян нет в рукаве ещё какого-нибудь козыря, который они берегут на самый крайний случай. Одна схватка ничего не решит. Мидденландцы испробовали то, что осталось от их обороны, и теперь будут пытаться найти в ней лазейку. Хочется верить, что хрен они вместо неё получат. Адострелы накрывают всю местность между двумя холмами: без серьёзных потерь к ним не подберёшься. Правда, есть ещё и фланги. Те самые, один из которых в случае чего призван защитить и их отряд в том числе. Впрочем, вряд ли мидденландцам удастся обойти их: кавалерии, судя по всему, у них уже не осталось, да и проку с неё на склоне холма немного будет – а пехота нужна в центре, её и так всё меньше и меньше становится.       - Ага… - прохрипел лейтенант Рихтер, уставившись на скопление гулявших внизу, в темноте, факелов, - Ещё прутся, ишь ты… Мало им одного раза было, что ли? Ну, ничего, хотят ещё раз – мы им снова задницу надерём. Нам-то что, нам даже в радость…       В свете факелов Фридрих сумел разглядеть чёрные древки, каждое с устрашающего вида лезвием и шипом на конце: похоже, в этот раз к ним приближался отряд алебардистов. Впрочем, не всё ли равно? Видали они и таких, и сяких, и этаких… Хотя… Он бы этим засранцам, всё же, мечников предпочёл. Длинные они, эти алебарды. Попробуй ещё дотянись до тушки того, кто её держит. Но Рихтер-то должен справиться. Он много чего умеет по этой части: что ему алебардисты какие-то сраные. Лишь бы не доппельзольднеры, конечно: те их вмиг порубят всех и дальше пойдут. Ну, да напороться на целый отряд мастеров меча, которых обычно только по паре десятков на подразделение выделяют – это каким везучим надо быть. Ничего, всё обойдётся, подумал Фридрих. Обойдётся обязательно. Обойдётся…       Эта счастливая мысль так и оборвалась где-то там, у него в голове. В сознание его как-то украдкой, медленно, будто опасаясь оказаться замеченным им, прокрался звук, уже слышанный им сегодня. Нет… нет, подумал Фриц, вот чего-чего, а уж этого здесь точно никак не может быть. Каким таким образом, а? Какого Хорна? Но он уже понимал, что это случилось. Они пришли вновь. Тогда он тоже сначала услышал звук – а увидел лишь потом. И звук этот он запомнит, наверное, на всю оставшуюся жизнь.       Лейтенант Рихтер громко и грязно выругался, сплюнув себе под ноги. Он тоже узнал, решил Фриц. Тот, кто слышал один раз – узнает и впредь, ибо это невозможно не узнать.       - Танки, - прорычал лейтенант, затравленно озираясь по сторонам, словно зверь в западне, - Опять вы здесь, суки такие… Чтобы вам ваше железо поперёк жопы встало, волки поиметые…       Приглушённый расстоянием гул, грохот и свист вырывавшегося пара доносились слева, с севера. Сомнений быть не могло: это вернулись машины, прорвавшиеся в старый лагерь. Видать, прав он был, когда думал, что Гельт не смог уничтожить их все до единой. Они ждали с фланга особо обнаглевших пехотинцев или даже недобитых рыцарей, но никак не эти треклятые груды металла. Только не они, пожалуйста…       Крайний на их фланге отряд пришёл в движение, чёрная масса зашевелилась, подобно муравейнику. Похоже, началось, подумал Фриц. Танки с фланга, алебардисты по фронту: да, уж это-то будет тяжко… Впрочем, пока что это говно железное ещё далеко, и если они успеют уничтожить сначала всё мясо, а потом примутся за него, то… То – что? А ничего. Ничего им не светит против танка. Они не смогут причинить хоть какой-нибудь вред этой громадине – разве что у неё у самой котёл на хрен взорвётся. Но ведь не взрывался же до сих пор – так чего это ради сейчас должен?       Тяжёлая чёрная махина, что, казалось, даже с такого расстояния как-то умудрялась давить на его мозги, возвышалась над бойцами флангового отряда. Этакая бесформенная тёмная гора, полыхавшая огнём и периодически изрыгавшая в ночное небо струи пара. Кошмар любого вменяемого солдата, орудие, прежде всего, даже не убийства, но устрашения. В конце концов, какая разница: умереть сваренным заживо или с арбалетным болтом в кишках, исходя кровью изо всех мест? Никакой. А что страшнее, танк или арбалетчик? Ответ очевиден. Засранцу с арбалетом можно хотя бы перерезать горло, если, конечно, умудришься добежать до него – а танк просто раздавит тебя и не заметит даже… Интересно, как он будет выглядеть, если его танк переедет? Тогда эта дрянь, по счастью, далеко прошла, и он не увидел трупов. А теперь даже жалко отчасти: не знаешь, каким тебя здесь найдут, когда всё закончится. Скорее всего, то будет просто мешок с мясом и с дроблёными костями. Его, небось, и не опознает никто тогда – даже Лев, или Рихтер, или Гельмут, если он тоже здесь… А варёный каким он будет? Немногим лучше, наверное. Просто мертвечина – и всё. А уж до мёртвых здесь мало кому есть дело: правда что, тут живых бы сберечь, а эти пусть ждут, ничего, со скуки не умаются… Страшно. Страшно ему, аж так, что и усраться от этого недолго… Точно так же, впрочем, как и всем, если разобраться.       И тут он услышал голос Рихтера, дрожащий и неуверенный, но постепенно набиравший силу. Он оторвал взор от чудовищной громады металла по левую руку от него, подбиравшейся всё ближе и ближе к их отряду. Лейтенант стоял впереди всех, вытянув шею и старясь смотреть лишь на своих подопечных, своих бойцов – на запад, но никак не на север. Даже в свете факелов видно было, как побледнело его лицо, как дрожит сжимающая пехотный меч рука, как стекают по лбу тонкие струйки пота. Лишь глаза Рихтера будто бы светились изнутри неким лихорадочным, нездоровым блеском, делая его до жути похожим на флагеллянта. А флагеллянты не бегут, почему-то подумал Фридрих. Они либо исполняют то, что должно – либо умирают.       - Солдаты! – прокричал лейтенант срывающимся голосом, видимо, изо всех сил заставляя себя забыть о приближающемся танке, - Солдаты Империи! Братья по оружию, братья по несчастью… Мои братья. Мы стоим сейчас… на этом долбаном холме с его проклятыми булыганами, которые никому на хрен не нужны… Стоим мы, ребята… А там за нами, Хорн его возьми, ничего нет. Только этот их лагерь. А за лагерем – наш с вами Альтдорф. И всё остальное, откуда там вы родом, - он украдкой глянул на Фридриха, - Вы, все, кто здесь, рядом со мной… вы помните Грюнбург? Помните? Помните, какую дрянь мы там все творили? Так вот, если мы сейчас не покажем этим волкам северным, что такое настоящий рейкландский солдат – везде будет, как в Грюнбурге. Во всей провинции. Мне посрать, чего они там хотят и чего у них в голове – и вам всем должно быть посрать, поняли вы меня? Так что…. Нечего ждать больше! Раздавим их к Нурглу – и дело с концом. Вперёд, солдаты! За Империю! Режь их, гадов!       И они бросились навстречу отряду алебардистов – быстро, как только могли, словно бы это было способно избавить их от приближавшейся груды металла. Они бежали вниз по склону, покидая заведомо более выгодную позицию, атаковали, когда все приказы ясно предписывали обороняться. Это было глупо, крайне глупо, нецелесообразно, и впрямь, словно в историях деда, где имперцы храбро бросались навстречу воинам Хаоса, оркам и прочей дряни. Любой мало-мальски опытный командир раскритиковал бы этот их шаг – а Рихтера теперь, так и вовсе, возможно, ждёт военный суд за то, что он нарушил приказ. Но сейчас Фриц не чувствовал никакой досады, никакой злобы на тупость лейтенанта – напротив, он понимал, что в этой ситуации подобное, возможно, и вовсе было единственным верным шагом. Страх ушёл: он остался позади, там, выше по склону, вместе с медленно подползавшим к батареям адострелов танком. Исчез он теперь: возможно, ненадолго, но ведь и это тоже дорого стоит. Рихтер никогда не был мастером говорить, а убеждал всегда только грубой силой. Но эта его речь… Она была какой-то странно правильной. Всё в ней было таким, каким и казалось, честным, не прикрытым маской ложного героизма, долга перед отечеством, веры в Зигмара и всего такого прочего. Лейтенант просто сказал: если мы не отбросим мидденландцев, у нас дома будет твориться бардак. Это была чистая правда – и они все понимали это, все, кто был в Грюнбурге в тот памятный день. Один раз он уже видел родной город погружённым в хаос – и не допустит, чтобы такое произошло ещё раз, если только это будет в его силах… а все эти их танки пусть катятся куда подальше. Плевать он на них хотел.       Битву с алебардистами он помнил смутно. Помнил крики, лужи крови, отрубленные конечности и головы, какое-то тело, раскидавшее во все стороны свои кишки, словно щупальца, какого-то солдата, которому стальной шип алебарды пробил нёбо и вышел из затылка. Помнил, как взвыл лейтенант Рихтер, схватившись за бок: устрашающего вида пятно крови расползалось по его одежде; широкая, страшная рана зияла на теле, подобно чьей-то расползшейся в мерзкой ухмылке пасти. Но лейтенант продолжал сражаться с удвоенной злобой и жаждой крови, не обращая внимания на боль. Казалось, ничто не в силах остановить Рихтера: даже если оторвать ему руки и ноги, он поползёт на животе, вырывая зубами куски плоти у врагов. Фриц помнил, как бросились в бегство алебардисты, поражённые их маниакальным упорством, источник которого был вполне ясен: их гнал вперёд тот ужас, что поджидал наверху, на холме. А они гнали алебардистов – обратно, к их жалкой высоте, к остаткам мидденландского лагеря, нагоняя их, сбивая с ног, втаптывая в землю, перерезая глотки и выпуская наружу внутренности.       Он помнил, как сам настиг одного из мидденландских бойцов, беззащитного, бросившего свою алебарду, дабы спастись самому. Он как-то жалобно поскуливал, словно собака, которой здорово досталось от хозяина, и, в последний момент зачем-то обернувшись, даже не попытался прикрыться руками, когда Фридрих ударил его тяжёлым башенным щитом в голову и повалил на землю, словно какого-то неустойчивого деревянного истукана. Он помнил лицо несчастного – простое лицо деревенского жителя, фермера: красное, с широким, будто приплюснутым носом, заросшее щетиной, лицо, в котором читался лишь неподдельный страх – и больше ничего. Не было мольбы о пощаде, не было последней, бестолковой вспышки гнева и решимости: солдат уже знал, что его ждёт. Фриц ударил краем щита по этому лицу, такому ненормально человеческому, чем-то напоминавшему леопольдово – а потом снова, и ещё, и опять, пока оно не утратило своих прежних черт и не превратилось в кровавое месиво. Фридрих зашипел и, оттолкнув в сторону недвижное тело алебардиста, устремился дальше, высматривая следующую жертву. Ничего, ничего, они ещё покажут этим волкам, кто здесь хозяин. Они ещё устроят этим проклятым северянам весёлую жизнь. Нечего было сюда приходить, сидели б дома в своём Мидденланде, чума их возьми…       Преследование началось закономерно, как нечто, само собой разумеющееся – но прервалось неожиданно, нечестно как-то, будто бы сжульничали северяне, хотя всё они сделали правильно. Когда их отряд оказался в опасной близости от мидденландских позиций, противник открыл огонь. Стена густого сизого дыма взметнулась выше по склону холма, занятого неприятелем; грохот аркебузных выстрелов прокатился по низине, и в считанные мгновения они из охотников превратились в добычу, из убийц – в бестолковое, бессильное мясо. Пули разили всех без разбору, не отличая красное от синего, устилая склон ковром трупов, так похожим на тот, что благодаря адострелам украшал теперь склон их собственного холма. Рихтер скомандовал отступление – но этого уже и не требовалось. Солдаты рванули назад, под защиту залповых орудий, почему-то совсем не задумываясь о том, что те тоже не отличают своих от чужих. Из чего-то, хотя бы отдалённо напоминавшего отряд, превратились они в бесформенную, тупую толпу, постепенно перебирающуюся подальше от этого холма, от этого гиблого места, где хозяйничали северяне и смерть. Теперь порядок уж был нарушен: он, Фридрих, из второго ряда помимо своей воли переместился куда-то заметно ближе к сердцу их убогой орды, а Рихтер, похоже, теперь и вовсе бежал далеко в хвосте, всеми силами пытаясь вырваться вперёд и возглавить бойцов, как прежде. Они неслись обратно, к своим позициям, охваченные новым страхом и совершенно забывшие о том, старом. Казалось, как только они доберутся до батарей адострелов, до той спасительной линии, что пока ещё надёжно отгораживает их от врагов, угроза смерти исчезнет – а вместе с нею уйдёт и весь тот ужас, что заставил их отказаться от преследования.       Какая-то часть Фрица всё твердила ему настойчиво, что страх обманчив, что под пулями у него-де точно такой же шанс остаться в живых, и что самое главное сейчас – отправить к Морру как можно больше мидденландцев, догнать этих беглецов, разорвать их на части… Это ради их смерти он пришёл сюда, ради того, чтобы убивать этих мерзавцев, сунувших в Рейкланд своё рыло как раз тогда, когда всё вроде бы стало налаживаться. Кровожадный зверь бесновался внутри него, норовя разгрызть зубами прутья решётки, вырваться наружу и сгубить своего хозяина ради ещё нескольких смертей самых обычных солдат, никому не желавших зла. Но Фридрих понимал, что несколько убийств не изменят дела: большинство алебардистов всё равно сбежит, вполне возможно, для того лишь, чтобы собраться с силами и духом в лагере и предпринять новую атаку. Этого всё равно не изменишь. Северяне будут атаковать снова и снова, надеясь сломить их оборону, пока армия Мидденланда, наконец, не истечёт кровью настолько, что вынуждена будет признать поражение – либо же пока не дрогнут они сами. А помирать он пока что не собирался – так что пусть этот зверь идёт в жопу и посидит там подольше. Главное здесь – осторожность. Это он усвоил ещё в Грюнбурге.       Танк дал о себе знать, лишь когда они уже начали восхождение на рейкландский холм, словно бы до какого-то момента берёг их мозги, сволочь такая. Стальное чудовище, творение рук человеческих, непрерывно рыча, то и дело исторгая пронзительный, высокий свист, уже грохотало там, где прежде располагалась крайняя батарея адострелов. Его высокий, громоздкий силуэт чёрной скалой возвышался над какой-то беспорядочной грудой, в которой угадывались исковерканные останки нескольких залповых орудий. Танк ехал на юг, к следующей батарее, вдавливая в землю трупы стрелков, неуязвимый и смертоносный, и лишь одно спасение было от него: бежать, бежать как можно быстрее, плюнув на все эти войны, засады и заговоры, забиться в какую-нибудь нору и постараться переждать этот кошмар. Сейчас, в темноте, танк, и правда, казался живым существом – а вернее, несгибаемой тварью, вышедшей прямиком из царства Хаоса. Левый фланг разбит, боевая машина мидденландцев, похоже, намеревается пройтись косой по всему фронту их позиций, где расположены адострелы – а за ней следом идут пехотинцы-северяне, похоже, ожидавшие прежде в редколесье к северо-востоку отсюда подходящего момента для нападения.       Что-то нужно было делать, что-то предпринять, найти какой-нибудь выход из положения, столь же простой, сколь и достойный – именно так всегда поступали легендарные герои, когда всё висело на волоске. Может, он и был, этот самый выход, вот только Фриц не видел его, как ни старался. Какой тут может быть, мать его, героизм, какие гениальные озарения, когда кругом стоит этот безумный, бессмысленный гвалт, когда люди умирают у тебя на глазах, когда сам ты находишься меж трёх смертей: от пуль аркебузиров-мидденландцев, от струй раскалённого пара и от тупости своих же товарищей, что запросто могут затопать тебя в этой суматохе? Любому дураку ясно, что тут нужно делать – и вместе с тем даже самому разумному и них не ясно ничего. Надо уничтожить эту проклятую железную громадину, а иначе у них вообще почти не будет шансов выиграть этот бой. Вот только – как?       Лейтенант Рихтер вновь вырвался вперёд их поредевшего и смешавшегося отряда. Он вёл их туда, к захваченному холму, приближаясь к танку мидденландцев – так, как будто бы знал, что нужно сделать, чтобы это всё закончилось. Ничего он, конечно, не знает, так же, как и они все. Но он идёт впереди их отряда – и значит, они пойдут следом. Вероятнее всего, Рихтер ведёт их на смерть – но это уже не имеет значения. Смерть здесь повсюду, куда ни глянь. Уж очень крепко она решила тут обосноваться. И потом, лейтенант ведь тоже идёт с ними, а значит, уже не так страшно будет. Может, он и в царстве Морра станет за них всё решать – тогда вообще думать не надо будет. Только вот эта боль… От неё никуда не денешься, она всё равно в конце концов настигнет тебя, даже если каким-то образом умудришься выжить и остаться невредимым. Настигнет, настигнет обязательно – только, может, разве что, по-другому…       Паровой танк загудел, выпустив струю тёмного дыма, и его маленькая угловатая башенка, так похожая сейчас на чью-то уродскую голову, водружённую на непомерно громадные плечи, начала поворачиваться в сторону их отряда. Мерцавший в свете факелов и уже занимавшегося где-то на краю нового лагеря пожара ствол, казалось, постепенно укорачивался – и вскоре на них уже уставилась пустая, угрожающая дыра чёрного жерла. Рихтер продолжал бежать: теперь уж ясно было, что не куда-то там, в сторону холма, а именно к танку, будто бы в надежде на то, что их натиск сможет опрокинуть чудовищную машину. Сумасшедший, подумал Фриц. Все они здесь сумасшедшие. Разве стали бы люди в здравом уме подобным заниматься? Нет уж, была б у них хоть капля этого ума – сидели бы дома. А теперь, скорее всего, смерть настигнет их всех, хоть и в разном обличье.       Раздался громкий, резкий свист, поток пара вырвался из жерла башенного орудия и ударил по передним рядам. Первые крики долетели до уха Фридриха: надрывные, жалобные, визгливые вопли сваренных заживо людей. Подобно серпу, срезающему колосья пшеницы, струя пара косила солдат одного за другим, заставляя падать на землю и биться в агонии; она вгрызалась в строй, будто червь в яблоко, проделывая широкий прямой ход, полосу, галерею, выложенную недвижными трупами и телами умирающих. Страшен был этот первый удар. Жуткая, ни на что не похожая сметь ждала всех тех, кому не повезло попасть на эту линию смерти. Передние ряды остановились, замешкались, растеряв всякие остатки мозгов, не в силах сообразить, что теперь делать, куда бежать, как от всего этого спастись. Сзади ощерились дулами аркебуз мидденландские стрелки на холме, спереди грохотал танк, справа следом за треклятой машиной наступала неприятельская пехота, слева вообще началась какая-то невообразимая давка: по-видимому, северяне решили нанести основной удар по центру, правительственная пехота бросилась им навстречу, прикрывая адострелы, и началась та самая неразбериха, которую принято называть рукопашным боем. Куда податься, если податься неуда? Где оно, спасение?       Паровой танк выстрелил из главного орудия, и громадное ядро с хрустом и хлюпаньем скосило нескольких бойцов из следующей по очереди батареи залповых орудий, что совсем скоро тоже должна была превратиться в безжизненную груду мусора и человеческих останков. Башня не двигалась: второй ствол громадины по-прежнему глядел своей тёмной дырой на их смешавшийся, колеблющийся отряд, сверху, наверное, похожий на толпу растревоженных красных букашек, каждая из которых бежит в свою сторону. А нужен ли он вообще, этот второй залп? Они и так уже на грани бегства. Так нет же – закачают снова, да как пальнут, сволочи… Но он не спереди, нет, он здесь, в золотой середине. Его не тронут – пока что, во всяком случае. Удачно для него отряд смешался, на самом деле. Вот только… почему ему и сейчас так страшно, что весь он дрожит, и такое чувство, будто обмочишься вот-вот? Нужно бежать, нужно как-то выбираться отсюда. Бальтазар с самого начала был прав: он ничего, ровным счётом ничего не изменит. Он может сделать только хуже…       Безумный и яростный крик растёкся по склону холма, заставив их поднять глаза. Казалось, это кричал не человек: нет, не мог это кричать человек, не умеет он так. Одинокая фигура в бело-красной униформе, спотыкаясь, бежала вверх навстречу грозному железному чудовищу. Рихтер нёсся на танк, точно не заклятого врага, поливая его руганью и потрясая пехотным мечом, смехотворно маленьким в сравнении с боевой машиной.       - Ну, давай, или сюда, говна ты кусок! – кричал лейтенант срывающимся, захлёбывающимся голосом, - Сучара ты драная, я тебя сейчас разделаю так, что мама родная не узнает! Нет уж, меня ты так просто не возьмёшь, железяка долбаная! Чего пялишься на меня, я тебя спрашиваю! Я ж тебя…       Но Рихтер не успел договорить. Новая струя раскалённого пара вырвалась из чёрного жерла, и крик лейтенанта перешёл в неестественно высокий, отвратительный не то вой, не то визг, смешиваясь с множеством других воплей – новых и старых. Рихтер катился по земле, вниз по склону холма, словно пытаясь сбить невидимое пламя – вот только теперь ему уже ничто не могло помочь. Не помня себя, Фридрих бросился вперёд, расталкивая оцепеневших солдат. Он знал, что это конец, знал, что Рихтера уже не спасти, что лейтенант сам поплатился за собственную глупость – но дальше прятаться за чужими спинами уже не мог. Он и так должен был стоять там, в первых рядах. Кто-то кричал ему нечто презрительное, кто-то смотрел на него, как на идиота, кто-то пихал в ответ – а он всё продолжал лезть, продираться вперёд, не обращая уже внимания ни на что. Паровой танк северян грохотал выше по склону, не сводя с их отряда своего чудовищного орудия – а он шёл дальше, минуя ряд за рядом, временами переходя почти на бег. Он не знал, что будет теперь делать. Поведёт новобранцев дальше, как того хотел лейтенант? А может, тоже бросится с мечом на танк, обезумев от страха? Но Рихтер… Как же он так… Вроде бы ничего его прежде не могло пронять – ну, почти ничего. Пережить столько схваток, столько раз выиграть у смерти – и теперь вот так глупо подставиться? Не может быть, чтобы совсем ничего нельзя было сделать. Вылечили же они Леопольда, в конце-то концов, бросилась ему в голову непрошеная сумасбродная мысль. Хоть как-то – но это, всё же, лучше, чем ничего. Должен и здесь быть какой-то выход.       Забыв об осторожности, он подбежал к лейтенанту Рихтеру, лежавшему чуть в отдалении от основной массы умирающих. Кожа лейтенанта, какая-то уродливо-красная, слово нечто среднее между кожей и плотью, покрытая громадными пузырями, даже не походила теперь на человеческую. Чем-то она напомнила Фридриху того самого паразита, от которого они вдвоём избавили Коха. Рихтер был всё ещё жив, он скулил и стонал от боли, не в силах даже закричать, выпучив глаза, словно рыба, что могло бы показаться даже смешным какому-нибудь конченому придурку – вот только Фриц уже давно утратил способность смеяться.       - Герр лейтенант! – позвал Фридрих срывающимся голосом, в надежде на то, что Рихтер хотя бы откликнется, - Герр лейтенант, вы меня слышите? Нужно… Нужно убираться отсюда! Куда-нибудь, я не знаю куда… Мы вам не дадим так просто…       - Ты идиот… - через силу прошипел лейтенант Рихтер, и казавшееся некогда бесчувственным лицо его исказила гримаса боли, - Майер, чтоб тебя… Я что тебе говорил делать…       - Нет, герр лейтенант, - оборвал Рихтера Фридрих, - Вы нужны нам. Я вас сейчас, одну минуту, вытащу отсюда – а потом уже всё остальное.. Я не дам вам здесь умереть.       Он схватил Рихтера за руку, пытаясь как-то поднять его и взвалить на спину. Лейтенант истошно взвыл, когда он коснулся той дряни цвета сырого мяса, что совсем недавно была человеческой кожей. Рихтер брыкнулся, насилу вырвав руку из хватки Фридриха и саданув его ногой в колено. Фриц выругался и отступил на шаг назад. Нет, так просто он не сдастся. Нет уж…       - Ты знаешь… какой был приказ, Майер… - вновь захрипел лейтенант, - Так выполняй же, сволочь... Спаси… всех, кого сможешь…       Паровая пушка опять засвистела, и новый неимоверно горячий белый поток ударил по отряду – вернее, толпе, стремительно разбегавшейся по все стороны – по правую руку от Фрица.       - Вот я и спасаю всех, кого могу, герр лейтенант, - предпринял новую попытку взвалить Рихтера себе на плечи Фриц,- Если они поймут, что вас больше нет – всё будет кончено. Вы должны жить, герр лейтенант…       - Не тебе мне говорить… чего я кому должен, Майер, - процедил Рихтер, - Да, должен… но не могу. Больше не могу… Теперь ведите вы… Я всё сказал тебе… Это был приказ, да… Приказ… Оставь меня… Многие так же… так же, как я, помрут…       Отряд таял на глазах. Бойцы разбегались, словно тараканы, кто куда – но все дороги здесь вели навстречу смерти. Одних затягивало в мясорубку по центру, других расстреливали аркебузиры, третьих накрывали огнём адострелы. Вытаскивать их всех отсюда? Зачем бы это? Чай, у самих голова на плечах есть. Сраная война, как же она его доконала…       - Я понял, герр лейтенант, - проговорил, наконец, Фридрих, - Приказ я выполню. То, что смогу – сделаю. Один отсюда не уйду.       - Вот и прекрасно… Майер. Выполняй, давай… Хотя… - Рихтер застонал и повернулся на бок, - Подожди малость, раз уж ты всё равно здесь… Подожди… Есть ещё одно… Одна… просьба, Майер… Просьба…       - Я слушаю, герр лейтенант, - пробормотал Фриц, украдкой поглядывая на танк, теперь принявшийся поливать паром тёмную массу солдат, сражавшихся на центральном участке фронта.       - Можешь плюнуть, Майер… Можешь не выполнять… Это всего лишь просьба… Даже не приказ… Но я тебе жизнь спас… там, в Грюнбурге. Так что, если ты не последняя сволочь… ты сделаешь, что я скажу. А мне много не надо… Нет, не надо… Достаточно просто в голову – и всё. И кончится… На поясе у меня висит, Майер… Фриц… Пистоль висит… на два выстрела. Одну пулю потратил… другую оставил, потому как… знал я, что чего-нибудь этакое приключится обязательно. Только… прошу тебя… быстро, Фриц. Я не хочу потом живым с пулей в башке лежать. И вообще… Вы их вывести должны, остальных… Тебе медлить нельзя…       Фридрих ничего не ответил. Руки его дрожали, невесть откуда взявшийся холод обтекал его со всех сторон. Фриц с трудом снял пистоль с пояса лейтенанта Рихтера. Неуклюжая двуствольная каракатица, имеющая лишь одно: убивать живых существ. Покорёженная деревянная рукоятка, два параллельных ствола, выступающее вперёд широкое лезвие, как у мясного ножа… Он вдруг понял, что ни разу ещё не убивал человека огнестрельным оружием: всё резал, колол, дробил… Ну, что же, всё когда-нибудь бывает в первый раз. Благо ума большого не надо, да и опыта у него более чем достаточно.       - Ну, чего ты там… копаешься, Майер? – прошелестел голос Рихтера, по-видимому, насилу сдерживавшего теперь крики боли, - Не можешь побыстрее, что ли?.. Что, так трудно… нажать, что ли?.. Я б и сам мог, да руки у меня уже… и не возьмут теперь пистоль тот, не то, что стрелять…       - Да, сейчас, герр лейтенант, - оборвал его Фриц, второпях изготавливая пистоль ко второму, последнему, выстрелу, - Почти готово уже.       Трясущимися, как у пьяницы, руками он направил оружие на висок Рихтера, сетуя на проклятый нож, мешавший прислонить дуло вплотную к черепу. Всё казалось ему, что чего-то здесь не хватает, что Рихтер должен произнести какую-нибудь напыщенно-героическую и абсолютно бестолковую при том фразу, и лишь затем ему, Фрицу Майеру, придётся нажать на курок. Но лейтенант молчал: по-видимому, он сказал уже всё, что хотел. Он не был каким-нибудь легендарным воителем: это ведь только они умеют умирать красиво. Не учили его, что уж тут поделать. Он вообще, может, не хотел бы, как и все – но придётся. Никуда от этого не денешься.       - Прощайте, герр лейтенант, - только и смог вымолвить Фридрих, - Может, ещё свидимся, и даже раньше, чем мы оба думаем.       - Давай уже… - нетерпеливо прохрипел Рихтер, через силу махнув рукой, - Делай своё дело. Я с тебя потом шкуру спущу, если вздумаешь сегодня помереть и никого из наших не выведешь. Давай, что стоишь… Быстрее…       Громкий, резкий хлопок, отдавшийся в ушах выстрелом – и всё вокруг заполнил какой-то жиденький бело-сизый пороховой дым. Лейтенант Рихтер дёрнулся, захрипел что-то невнятное - и замер. В черепе его сбоку красовалась чудовищная тёмная дыра, исторгавшая кровь. Фриц смотрел, как вязкая красная не то жидкость, не то не жидкость, вытекает наружу и скапливается в лужицу под головой Рихтера, постепенно становящуюся всё больше и больше. Изуродованное, цвета сырого мяса, лицо лейтенанта, некогда надменное и бесстрастное, казалось, так и застыло теперь в нелепой гримасе боли. Ну, всё, теперь нет ещё одного. Ещё одного человека, которого он знал – пусть и не с самой хорошей стороны, но и не с самой поганой, надо признать. Почему? Ну почему они умирают? Один за другим, один за другим, будто очередь какая… Что надо делать, чтобы они не умирали? Что ещё изменить? Кем надо быть, чтобы прекратить это?       Он не знал, какой повод ему вообще горевать из-за смерти лейтенанта. Рихтер был далеко не лучшим человеком, да и командиром, признаться, таким себе. Да, дрался он, как зверь – но разве за это нужно уважать? Фриц помнил все те унижения, которым лейтенант подвергал солдат, помнил всю ту несправедливость, что царила в отряде. Однако – непонятно, отчего – чувствовал сейчас горечь утраты, тупую, тяжёлую печаль сродни той, что навалилась на него подобно горе, когда умерла Эмма. И даже нет, не такая печаль… а какая-то пустота. Словно бы со своего места вдруг исчезло то, чему надлежало там быть всегда, некая неотъемлемая часть его жизни, пусть и со всей дрянью, какая в ней была заключена. Казалось бы, что тут прошло-то с момента поступления его в альтдорфский гарнизон? Всего ничего, если разобраться. Так нет же: оно уже въелось в его мозги, и никакими судьбами не вытравишь теперь.       Паника кругом всё нарастала: во всяком случае, всё больше и больше становилось истерических, сумасшедших выкриков, да беспорядочный топот ног продолжал усиливаться. Но он не двигался. Он всё стоял и стоял на коленях перед трупом лейтенанта Рихтера, понимая умом, что вот это уже точно конец. Приказ вылетел из головы, как и все прочие рихтеровы слова. В любом случае, уже слишком поздно что-либо менять. Какой тут может быть на хрен приказ? Эту орду, это стадо баранов, испугавшихся волков и неведомого стального чудовища, разве возможно хоть как-то образумить, призвать к порядку? Нет уж, ничего не получится. Осталось лишь одно: умереть по возможности не так, как они, прирезав хотя бы ещё парочку мидденландцев – и плевать, что лично ему они, в сущности, пока ничего не сделали. Он не станет плакать. Он не станет звать мать, не станет даже молиться Зигмару, чтоб сохранил ему жизнь. Когда-то он умел это – но теперь разучился. И ради чего? Хотелось бы верить, конечно, что он спас Альтдорф и его жителей от того кошмара, что творился в Грюнбурге – но ведь даже это на деле не он совершил, а скавены. Они взяли его, словно какой инструмент за рукоятку, и заставили делать то, что от него требуется. И неизвестно ещё, может, стоило позволить Борису захватить власть, может, это и правда был бы наилучший из возможных вариантов, как думал Швафт? Кто знает, что замыслили эти крысы. Наверняка же какую-нибудь пакость – а иначе и быть не может. Но с этим уж кто-нибудь другой пусть потом разбирается. Пускай, вот, Гельт над этим голову ломает: он-то, небось, давно уже улетел куда подальше на своём Ртутнике. И молодец: хоть живой останется. Осуждать Бальтазара за это нельзя: он вообще мог покинуть поле боя ещё до схватки за лагерь командования, но не сделал этого. Нельзя винить одних за то, что они остались в живых, в то время как другие умерли. Даже если к этим другим скоро присоединишься ты сам – всё равно нельзя. Пусть уж лучше живёт хоть кто-нибудь, чем все разом помрут…       Чьи-то руки обхватили Фрица сзади, словно клещи, кто-то рванул его вверх и не себя. Фридрих ткнул наугад пальцем и попал во что-то твёрдое, выпуклое: похоже, в глаз. Противник взвыл от боли, но не отпустил Фрица: напротив, хватка его, казалось, стала лишь ещё крепче. Фридрих ждал последнего, финального удара, который перерезал бы ему горло, так и не позволив продать свою жизнь дорого – но его не последовало. А потом он понял: его и не будет, этого удара. У противника-то всего одна рука, и ею единственной он его и пытается удержать. Левая рука. И голос подозрительно знакомый, будто бы он слышал его уже когда-то давным-давно. Голос. Да, что-то он такое говорит ему…       - Кончай, Фриц! – рычал Кох, - Это я, Лев! Ты мне сейчас чуть глаз не выбил, гад…       - Ну, чего тебе ещё? – свирепо выпалил Фридрих, - Не видишь, что ли, что занят я?       - Чем это, интересно, ты занят? Валить надо отсюда, я тебе говорю! – закричал ему прямо в ухо Леопольд, - Тикать куда подальше, а не то нас тут обоих либо сварят, либо не куски порубят. Слышишь меня, а? Чего ты торчишь тут, как будто все мозги уже тебе этой войной выбило? Хватит, всё! Не знаю я, что у тебя в голове творится, но у меня это всё уже в печёнках сидит. Пусть уж без нас как-нибудь справляются. Не мы эту кашу заварили – не нам её и расхлёбывать. Мы сделали всё, что могли – но помирать тут я не хочу, так и знай!       - Ну и беги, - процедил Фридрих, высвободившись, наконец, из леопольдовой хватки, - а я останусь. Не для того летел сюда, чтобы драпать потом со всех ног.       - А вот хрен тебе! – взвился Леопольд, - Я тебя тут одного помирать не оставлю. Если бы не ты – я бы уже давно, небось, дохлый лежал, и эта тварюга зелёная меня бы доедала. А ты, что, думал, я к медикам попёрся тогда? Нет уж, в конце отряда нашего поплёлся – не знамо зачем… Но теперь уж понятно, что не просто так. Как хочешь, Фриц – а я тебе умереть тут ни за что ни про что не дам. Есть ещё выход какой-нибудь, и уж мы-то его найдём…       - Нет выхода, Лев, - оборвал его Фридрих, - Нет – и всё тут. Это конец. Самый настоящий конец. Когда-нибудь это должно было случиться – и вот, пожалуйста. Куда ни глянь, везде смерть.       - Однако ж, нас не прибили до сих пор, - выплюнул Леопольд, - Хоть и смерть эта твоя везде. Ещё торчит наша толпа здесь, будь она неладна – ну, часть её, конечно, но всё же. Если б ударили мы сбоку по волкам, которые там, по центру, с нашими грызутся…       - Никто уже ни по кому не ударит, - нетерпеливо оборвал его Фриц, - Всё, отряда нет больше. Рихтера нет. Некому их теперь вести – а сами они не пойдут.       Да уж, некому вести… Молчал бы уж, Фриц, про это хотя бы. Лейтенант ясно выразился по поводу того, кто должен возглавить отряд после его смерти. И если даже никто из ветеранов всерьёз не принял его слова – то можешь сделать это самому, в одиночку. Вот только ты почему-то боишься этого. Боишься вновь взвалить на свои плечи судьбы других. Зачем, спрашивается, ты торчал тут над трупом Рихтера, на кой ты вообще прибежал сюда, если тебе плевать на то, какой была его воля? В конце концов, ещё там, в подземельях крысолюдей, ты перестал быть простым солдатом. Так почему же, когда тебя пинают под зад скавены, ты шевелишься, а когда пытается убедить человек – нет? У тебя ещё осталась самая малая капля мозгов, несмотря на всё безумие, что здесь творится. И у тебя есть шанс спастись самому и вытащить остальных, хоть и едва заметный, призрачный…       Возможно, он и поступил бы тогда именно так. Возможно, и возглавил бы отряд, став единственным, кто исполнил волю Рихтера. Вот только он, как и погибший лейтенант, не был героем – он был человеком, точно так же подверженным влиянию случайности, как и все остальные. Когда Фридрих уже начал колебаться, когда на поверхность всё настойчивее и настойчивее пыталась пробиться непрошеная мысль о том, чтобы постараться вывести их отряд отсюда, танк мидденландцев внезапно засвистел, взревел ещё громче и, шатаясь из стороны в сторону, двинулся дальше по фронту рейкландцев, на юг. Фридрих глянул на следовавшие за ним прежде отряды и понял, что они по большей части увязли в бою с правительственными войсками. Стало быть, теперь хоть ненадолго открылся этакий проход, коридор вглубь лагеря – пусть и опасный, но далеко не настолько, как низина между двумя холмами. Целый отряд не сумеет проскочить – но вот они вдвоём… Почему бы и нет, собственно? Кому они такие нужны? А никому, если разобраться. И в этом – их счастье.       Фридрих рывком поднялся на ноги. Труп лейтенанта остался лежать на склоне холма уродливой красной массой – тень той, прежней жизни, которую уже не вернуть никакими силами. Рихтер со своим собачьим лаем, со своими приказами и требованиями, остался в прошлом – как, впрочем, и многое другое вместе с ним. Нет смысла жалеть об этом. Придётся идти дальше.       - Ну, что, Лев, побежали? - спросил он возможно более беззаботно, указывая на пустое пространство, хотя голос его всё равно дрожал, - Тут быстро: раз, два, и…       - Ну, наконец-то хоть что-то, - хмыкнул Кох, - Пошли, пожалуй. Это всё равно лучше, чем тут ждать, пока нас прибьют. В лагерь прорвёмся – а там уж, может, и до леса недалеко.       - Тогда начали.       И они рванулись вперёд, вверх по склону холма, прямо по трупам имперцев из обеих провинций. Они оставляли позади себя бесформенные кляксы сражающихся отрядов, одиночных бойцов, остатки стен и построек бастиона, желая одного лишь: добраться хотя бы до той линии, где прежде располагались батареи адострелов – а там уж видно будет, что делать дальше. Они бежали, а безумие проносилось мимо них, не желая сходить на нет, словно бы ничто не могло остановить этой проклятой бойни. Гремели аркебузы и адострелы, с мерзкими звуками пули и болты пробивали человеческую плоть, мечи и алебарды кромсали тела, копейные наконечники вонзались в мясо. Раньше он не смог бы бежать вперёд при виде всего этого – разве что в отряде, в стаде, среди сотен таких же, как он. Но теперь ему было плевать на всё. Они должны добраться до лагеря, туда, куда ещё не успела доползти на своих кровавых щупальцах бойня. В лес соваться – не самая лучшая идея: он слишком хорошо ещё помнит зверолюдов и их боевых псов, напавших на них троих по дороге в Альтдорф. Вероятно, шум битвы здесь давно уже распугал всех козлов, но нет никаких причин для того, чтобы там, дальше, они были менее злобными, чем тогда – по крайней мере, ночью, при свете Моррслиб. Лучше они просто переждут бой в лагере, а там, когда уж ясно будет, чем оно всё закончится, решат, что делать дальше.       Вот уже раскуроченные батареи адострелов остались позади, вот уже звуки битвы стали медленно, но верно стихать. Лагерь был почти полностью пуст: лишь кое-где встречались им сновавшие меж палаток и каменных развалин офицеры да такие же точно беглецы, как они, пугливо озиравшиеся по сторонам. Похоже, большая часть либо сражается, либо лежит на земле трупами, либо уже бежит через лес подальше от того, что здесь творится. Конечно, те, кто боится смерти, не станут задерживаться здесь: они побегут дальше – но лишь потому, что не знают, кто такие на самом деле эти зверолюды. Иначе они остались бы здесь, по крайней мере, до поры до времени.       Острое, болезненное чувство вины кольнуло его откуда-то оттуда, изнутри. Выходит, он, всё же, оставил их всех там, возможно, обречённых на смерть. Не совершил то, что должен был, попросту сбежал, спасая свою собственную поганую шкуру. Мог бы и присоединиться к какому-нибудь другому отряду, в крайнем случае, влиться в бойню и сражаться дальше, раз уж их подразделение всё равно развалилось. Так, возможно, сражается сейчас Гельмут Крюгер, исполняя до конца свой долг перед Империей… Вот только пусть хоть кто-нибудь попробует осудить его, Фрица Майера, за то, что он сделал. Он такому голову оторвёт – и всё тут. Он не обязан здесь помирать, правду Лев говорит. Даже если битва в конце концов будет выиграна и окажется, что его смерть в этом случае была бы ненапрасной – он всё равно сполна заплатил непонятно за что ещё в Грюнбурге и не желает платит снова. Он помог перехватить Швафта, пусть даже и будучи орудием скавенов, он спас жизнь Бальтазару Гельту – но на этом его героические деяния пускай и закончатся. Он не собирается жертвовать собой – и точка.       Вот ведь как странно получается, а… Раньше, помнится, он так хотел быть похожим на всех этих героев из легенд и преданий, так восхищался ими и их поступками – а теперь его от этого уже воротит. Теперь-то он понял, что героями обычно становятся те, кому повезло оказаться где нужно и когда нужно – ну, или вовсе те, кого попросту выбрали, пропихнули на эту роль. А настоящее, истинное геройство, оно-то как раз остаётся незамеченным, оно творится вдали от глаз великих, не способное изменить ход истории в целом. Здесь, на полях сражений, вершатся такие поступки – вот только чаще всего они кончатся смертью того, кому никогда не суждено стать героем. А он пока ещё не хочет умирать. Каков бы ни был этот мир – он лучше, чем неизвестность.       Они с Леопольдом схоронились в углу какого-то полуразрушенного каменного строения, спрятавшись на всякий случай за здоровенный валун, ещё не успевший даже отдать всё накопленное за день тепло. Они бестолково пялились по сторонам, лишь периодически всматриваясь напряжённо туда, откуда всё ещё слышались лязг оружия, крики раненых и грохот мидденландской боевой машины. Однако северяне, похоже, застряли там, у батарей адострелов: сражение всё шло и шло, но звуки боя не становились ближе. Наверное, даже с танком продвижение вперёд даётся мидденландцам очень непросто, если даётся вообще. Вот только северяне всё равно не отступят. По крайней мере, их танк уж точно не повернёт назад. Спастись от этой железяки они могут только в том случае, если у неё сам собой рванёт котёл – но он-то точно не стал бы надеяться на это. Как-то так повелось, что вечно с ними происходит всё самое худшее. Надо уж смотреть правде в глаза: вряд ли рейкландцам удастся удержать холм. Скорее всего, эта битва уже проиграна… и значит, им всё-таки придётся податься в леса. Не самая приятная перспектива, по правде говоря – но другого выхода у них всё равно нет. Может быть, даже удастся прибиться к какой-нибудь другой группе беглецов, и вместе у них получится добраться живыми до какого-нибудь населённого пункта. Тут уже не до хорошего.       А пока что бой для них будто приостановился. Они жались к стенам каменных развалин, словно крысы, не в силах уже думать ни о чём другом, кроме как о том, чем всё это может кончиться и что в конце концов с ними обоими станется. Где-то там, на склоне холма, война пожирала всё новые и новые свои жертвы – но их уже не волновало то, что другие умирают, пока они сидят здесь без дела. Страх стирает совесть и чувство вины, как ничто другое: он вообще одна из немногих сил, способных уничтожить в человеке абсолютно всё хорошее. Страх – вот что теперь руководило ими. Страх – и больше ничего. Вроде как тогда, в Грюнбурге, когда синие поймали их с рейксгвардейцами в засаду на площади. Вот только теперь было хуже: он отдавал отчёт в том, что делает, прекрасно понимал, что совершает предательство – по сути, сродни швафтовскому. Ну, и что теперь? И что, спрашивается? Что, он убил кого-то? Или не помог кому, когда от него зависела человеческая жизнь? Или может, подставил коего? Отряд он в одиночку всё равно бы не собрал – так что и просьбы лейтенанта бы не исполнил, как ни старался. Никому он ничего не должен. К Хорну все эти просьбы, требования, предписания. Он будет делать так, как считает нужным. Хватит уже, достаточно он наслушался их всех. Деда, Фургиля, Гельмута, Бальтазара… Ну её в жопу, эту войну поганую. Если он выживет, он уйдёт из армии, возвратится в Грюнбург и постарается вернуться к той, прежней, жизни. Может, и с Гретой выйдет как-нибудь объясниться. Она ведь с самого начала говорила, что он выбрал неверный путь – и в итоге оказалась права. Может быть, жизнь его ещё не до конца поломана войною. Возможно, ему есть ещё, что восстанавливать. Пойти по стопам отца, постараться при его содействии получить должность в ратуше – а почему бы и нет, собственно? Да, он терпеть не может всякие никому не нужные бумажки и не разбирается в них совсем – но, сдаётся ему, это лучше, чем резать людей, как скотину, рискуя превратиться в беспорядочную груду мяса или потерять что-нибудь важное. С восстанием синих скоро так или иначе будет покончено, а первоочередной целью мидденландцев будет Альтдорф, который они возьмут только либо с помощью какой-нибудь новой уловки, либо из-за на редкость неудачного для Рейкланда стечения обстоятельств. Так что в ближайшем будущем его родному городу ничего не грозит… вроде бы. Разве что… Швафт что-то такое говорил Бальтазару о том, что Хаос вновь набирает силу. А это может значить лишь одно: очередное нашествие норскийских варваров и тех безымянных тварей, что приходят с далёкого севера, уже не за горами. Остаётся надеяться лишь, что эта новая напасть коснётся, прежде всего, Кислева и северных провинций Империи – и последнее даже может, в принципе, сыграть им на руку: вдруг Мидденланду тоже достанется, а Рейкланду – нет.       Фридрих посмотрел на Леопольда Коха, угрюмо отмалчивавшегося рядом. Да, вот уж кому не повезло, так не повезло. Потерять руку – конечно, та ещё дрянь, но вот если эта рука ещё и правая… Чем Лев теперь будет на жизнь себе зарабатывать? Хоть и спорили они тогда, перед атакой – а ведь Кох же, в сущности, прав был. Куда Коху теперь податься? Чему учиться? И, главное, как ему, Фрицу, уберечь Льва от пьянства, которое вполне может сгубить его окончательно, учитывая всё то, что ему пришлось пережить? Ясно одно: Леопольду тоже нужно возвращаться обратно в Грюнбург. Уж здесь-то ему точно больше делать нечего. Надо будет обязательно поговорить с ним по этому поводу – конечно, в том случае, если они оба выживут, и эта проблема не исчезнет сама собой. Будет совсем паршиво, если Кох угробит себя сам, выжив в битве за Грюнбург и в этом безумии.       - О, глянь, - безразличным тоном протянул Леопольд, указывая рукой куда-то на восток, - Опять эта их каракатица показалась. Всё им неймётся, ишь…       Фридрих глянул в ту сторону, уже догадываясь, впрочем, что он увидит. Похожая на перепуганное стадо толпа рейкландцев бежала прочь от оборонительных позиций – а за ними следовало то, чего они все так боялись. Металлическая громадина парового танка вновь показалась в их поле зрения: машина ехала теперь на запад, мимо того места, где сидели они двое – пусть и на достаточном отдалении. Следом на почтительном расстоянии ковыляли оставшиеся в живых мидденландские бойцы, что шли теперь неровным, беспорядочным строем, без какого-либо деления на отряды. Ну, вот и всё. Стало быть, северяне прорвали оборону и теперь входят в лагерь. Кто-нибудь попытается оказать им сопротивление и здесь, но толку с этого не будет никакого. Ладно бы ещё, у этих хмырей не было танка – а тут… тут уже всё ясно заранее. Всё, нечего больше ждать. Время истекло.       - Пора отсюда ноги делать, - бросил Фриц Леопольду Коху, лишь нервно кивнувшему в ответ, - Теперь наши окончательно продули. Волки особо не торопятся, я смотрю – так что мы должны успеть.       И они двинулись прочь отсюда, от места этого проклятого побоища, где полегли многие тысячи сынов Империи. Паровой танк свирепо грохотал где-то сзади, мидденландские бойцы плелись ещё дальше, похоже, готовые в любой момент повалиться на землю от усталости. Ни железяка, ни эти полудохлые солдаты не представляли больше угрозы. Фридрих выбрал свой путь и предпочёл сражению бегство. Позорный, неверный путь – но так они, по крайней мере, останутся живы. Если не станут пищей зверолюдам, конечно. Лучше было бы хоть дождаться утра – но теперь времени на то, чтобы сидеть, уже не осталось. Хорошо хоть, рассвет уже близко. Проклятые мидденландцы, не могли малость подождать, что ли?..       Последние оставшиеся в живых флагеллянты вместе с потрёпанными, израненными бойцами, решившими держаться до конца, встали небольшой, жалкой группкой на пути парового танка. Там, за этой линией обороны, чуть выше по склону, Фриц увидел и Фолькмара в окружении Истерзанных: похоже теперь уж даже Великий Теогонист не особенно рвался в бой, и его можно было понять. Таких, как он, готовых сражаться до последней капли крови, осталось совсем не много. Большинство либо погибли – ну, или близки к этому – либо поняли, что дело дрянь и делать тут больше нечего. Остались лишь безголовые фанатики, немногочисленные солдаты – и Фолькмар Мрачный Лик. Но почему он не покинул поле боя вовсе? Неужели он, всё же, говорил тогда правду и решил погибнуть вместе со своей армией, если всё полетит к Нурглу? Дурак, подумал Фриц. Прав был Штефен, когда говорил Фолькмару оставить поле боя. Всё равно ведь не будет никому из них проку от его смерти. Никого он этим своим самопожертвованием не спасёт, ничего дельного не выиграет. А ну как ещё новый Великий Теогонист будет говно конченое и всё развалит, что Фолькмар построил. Нет, не дело ему так умирать, не дело… Но он, Фридрих Майер, уже спас от смерти Бальтазара Гельта – и с него хватит. Тем более что там был один грифон – а здесь танк и куча солдат, пусть и на последнем издыхании. Нет уж, он здесь ничего не сделает. Его время закончилось. Он не солдат больше.       Паровой танк остановился, громыхнуло его главное орудие, и огромное ядро, вырвавшись из жерла, насквозь прорезало толпу флагеллянтов, оставив позади след из покорёженных, переломанных тел и раненых, больше похожих на живых мертвецов. Фолькмар Мрачный Лик продолжал невозмутимо стоять позади оравы фанатиков и оборванцев, теперь уж мало походивших на бойцов, зачем-то осматривая танк. На что он надеется, этот фон Хинденштерн, интересно знать? На то, что Зигмар спустится из своей обители и самолично треснет по проклятой железке своим молотом – да так, что та на куски рассыплется? Или что?       - Пойдём, Фриц, - дёрнул его за рукав Леопольд, - Чего застыл, а? Сам же сказал, валить пора. Нечего тут смотреть больше. Или тебе так важно видеть, как наши окончательно всё просрут? Как по мне, так ну его в задницу. Нечего стоять тут без толку, слышь меня! Может, успеем ещё к какой другой банде прибиться – так всё проще выжить будет…       Да, Лев прав, конечно же: нечего здесь задерживаться. Фридрих бросил взгляд на вновь пришедший в движение танк, на еле плетущихся за ним мидденландских солдат, на флагеллянтов, казалось, даже не обративших никакого внимания на смерть своих соратников, на Фолькмара, свирепо буравившего взглядом боевую машину противника, точно своего заклятого врага… А потом в лучах восходящего солнца он увидел ещё кое-что. Дальше на юг, за танком и фанатиками, готовившимися к своему последнему бою. То, чего здесь никак не должно было быть. Это был экипаж, карета, запряжённая двумя лошадьми, белая, чистая, ненормально изящная в сравнении с уродливой громадиной парового танка. Золотые орнаменты и узоры украшали её бока, в двери виднелось окошко с зеленоватым стеклом. В такой ерундовине бы даме какой-нибудь богатенькой разъезжать по южным кварталам Альтдорфа. Только вот ещё цветочки навесить и в цвет какой-нибудь особо дрянной покрасить – и будет вообще прекрасно. Самое то…       - Ты эту хрень… тоже видишь? – спросил он у Леопольда, опасаясь, как бы ему уже не начала всякая пакость мерещиться, - Вон там, справа от танка этого долбаного…       - Да вижу, - хмыкнул Кох, - Вот тебя только что хотел про неё спросить. Что, кто-то пошутить надумал, что ли? Шутники хреновы, по морде бы их за такое.       Но тут карета повернулась, и рыжие солнечные лучи осветили странную полупрозрачную конструкцию у неё на крыше. Линзы, множество линз, державшихся на изогнутых металлических прутьях, а за ними – причудливый агрегат, отсюда чем-то напоминавший установки в лаборатории трансмутатора под колледжем Металла. Странная, нелепая система, непонятно для чего предназначенная… Это может быть только одно: светоковчег. Отчего-то вспомнился ему Карл Дитрих, рассуждавший о том, что эти штуки не стали бы везти по мостовой, и его собственная ребяческая надежда на то, что за танком последует ещё одно чудо имперской инженерной мысли. Он никогда не видел светоковчегов – но сейчас узнал его почти сразу же, так много о них рассказывали дед и отец. А значит, всё сходится: эта штука как раз там, где ей и надлежит быть. На поле боя. Вот только почему мидденландцы не применили её до сих пор? Она-то, поди, подальше адострелов бьёт. Или это…       Передняя часть странного устройства внезапно вспыхнула. Неимоверно яркий пучок жёлтого света, собранный системой линз, ударил по мидденландским бойцам позади танка. Фридрих потёр глаза, пытаясь избавиться от нахлынувшей после вспышки боли, и почуял в воздухе запах палёного мяса. Будто из неведомых далей, доносились до него крики северян, чьи кожа и плоть плавились под действием смертоносного луча. От этого нельзя было защититься, это нельзя было пережить: от света не спасали ни нагрудники, ни щиты, ни непозволительная живучесть. Вот оно, совершеннейшее орудие убийства из всех тех, что он когда-либо видел. Надёжно, относительно быстро – и даже почти без раненых. По сравнению с теми, кто остался корчиться на земле, наполовину сваренный заживо паром мидденландского танка, эти северяне, должно быть, просто счастливчики. Мало кто умирает так быстро.       Ослепительный жёлтый свет, между тем, погас, воздух вокруг устройства на крыше светоковчега дрожал, нагретый до неимоверного жара. Однако Фрицу уже было понятно, что даже одного залпа достаточно, чтобы остановить северян и посеять смятение в их рядах. Лишь паровой танк может что-то противопоставить изобретению имперских магов и инженеров. И уж на что, а на это он посмотрит. Он обязан увидеть этот поединок. Зря он сюда прилетел, что ли? Не только же всякой дряни случаться сегодня. Хоть что-то увидит интересное. А то эти груды мяса приедаются.       Танк северян со свистом и грохотом принялся разворачиваться главным орудием в сторону светоковчега. Один выстрел из его пушки, конечно, способен разнести изящную повозку на части вместе с теми, кто находится внутри – вот только по ней ещё нужно попасть. И пусть эта коробка попробует только. Шмалять по отряду солдат – это одно дело, а вот по карете… Пусть у них там глаза из башки вылезут, у этих сволочей, которые в танке сидят. Столько людей угробили, суки…       Прежде, чем паровой танк успел сделать выстрел, луч светоковчега вспыхнул вновь, заставив Фрица на мгновение зажмуриться. Он ударил неточно, в правый борт танка, и металлические листы принялись неестественно кривиться, деформироваться, словно хрящи какие-то, постепенно накаляясь. Должно быть, ещё немного, и, если экипаж танка не подохнет от неимоверной жары, металл начнёт плавиться. Ещё совсем чуть-чуть… Но машина мидденландцев всё-таки выстрелила. Ядро врезалось в одну из лошадей, превратив её в кровавое месиво – но там и осталось лежать. Пушка парового танка явно не была рассчитана на такие дальние дистанции. А светоковчег – был. Неужели же сейчас эта проклятая груда металла, внушавшая им всем такой ужас, наконец, получит своё? Неужели есть в этом мире самая малая капля справедливости?       От выстрела танка светоковчег заметно тряхнуло, и смертоносный луч его пропал вновь, похоже, не успев нанести мидденландской машине ощутимого вреда. Оставшаяся в живых лошадь испуганно заржала, заметалась и медленно потянула повозку вперёд, к неприятельскому танку. Тот загудел, выпустил облако пара и, громыхая, поехал навстречу: похоже, экипаж надеялся сократить дистанцию, дабы следующий выстрел уже наверняка пришёлся куда надо. Но они не успели. Установка на крыше светоковчега вновь задрожала, и знакомый луч жёлтого света ударил в бок танка чуть пониже трубы, откуда валили клубы дыма и пара. Броня боевой машины опять стала медленно накаляться, неестественно меняя свою форму, и Фридрих уже подумал было, что даже такое грозное орудие, как эта световая хреновина, проиграет несгибаемому механическому чудовищу. Луч всё жёг одну и ту же точку, установка на светоковчеге начала как-то странно, надрывно жужжать – но ничего в целом не менялось, словно бы танку и вовсе плевать было на все их попытки уничтожить его. А потом вдруг воздух сотряс неимоверно громкий неожиданный взрыв, смешанный с шипением и свистом. Задняя часть танка полыхнула огнём, вспыхнул деревянный хвост, несколько металлических пластин с лязгом и грохотом слетели с корпуса машины и остались лежать неподалёку, паровая труба оторвалась и упала в самый центр толпы и без того насмерть напуганных северян. Густой чёрный дым повалил из внутренностей танка, на время закрыв его от их взоров, словно кусок ткани, наброшенной на труп. Он смертен. Он всё-таки смертен, подумал Фриц – и убить его может не только Гельт. Эта дрянь, что уничтожила стольких рейкландцев, в том числе бойцов его отряда, убила Рихтера… То, что наводило на них такой ужас одним своим видом, нет, даже не видом, а отдалённым грохотом, теперь получило своё. И те, кто управлял им – теперь трупы.       Когда дым рассеялся, Фриц увидел на месте парового танка груду искорёженного металла, лишь в передней части своей напоминавшей ещё чем-то ту чудовищную машину, которой она только что была. Хвостовая часть танка всё ещё горела, а участок, где прежде была труба, представлял собой развороченную, хаотичную мешанину деталей и обломков. Вот он, их злейший враг. И его-то они боялись? Вот этой вот кучи железного, стального и ещё какого-то там говна? Всё, нет больше этой пакости. Похоже, луч куда-то в особо важное место ей попал, чего-то там нарушилось из-за него – и всё, и конец. То ли котёл у него рванул, то ли ещё чего: он, простой солдат, разве в этом чего соображает? Главное одно: его больше нет. И не будет.       И Фридрих засмеялся – безумным, громким, лающим смехом, то и дело переходившим в истерический хохот, засмеялся, согнувшись пополам и периодически выкрикивая бессвязные, ненужные слова. Как тогда остался страх позади, когда они бросились в бессмысленную атаку на мидденландцев, так и теперь умер он, разорвался на части вместе с погибшим танком. Великий Зигмар, как он вообще мог думать о том, чтобы бежать, когда у них есть такой замечательный союзник? Как ему в голову могло такое прийти? Как это так получилось, что он засомневался в их победе?..       Со зверским, кровожадным криком, больше подходящим козлам или норскийцам, он выхватил из ножен пехотный меч и, отчаянно, прямо как Рихтер, ругаясь, бросился на оставшихся в живых мидденландцев. Несколько недавних беглецов последовали его примеру и, тоже взяв в руки оружие, неслись теперь на толпу северян. Он был трусливой, серливой свиньёй, он хотел дезертировать с поля битвы, бросив тех немногих, кто ещё остался в живых, умирать здесь. Но теперь-то он всё исправит, он за всё расплатится сполна с Фолькмаром, флагеллянтами и всеми остальными – расплатится кровью мидденландцев.       - Режь их, сволочей! – закричал Фриц, забыв уже, кто он такой и как здесь оказался, - Бей гадов! На куски кромсай! Зубами рви!       А потом он увидел, как с другой стороны, заходя северянам с левого фланга, несётся лавина могучих не то зверей, не то птиц, на которых восседают рыцари в латах и закрытых шлемах. Чудовища бешено заклекотали в предвкушение кровавой бойни, подобно хищным птицам. Всадники опустили пики, готовясь протаранить многострадальную толпу мидденландцев, опрокинуть, смести её, словно лавина, на пути которой стоят чахлые хижины дикарей. Бело-красный флаг с золотым грифоном развевался над кавалерийским отрядом – флаг Рейкланда… Рыцари на демигрифах. Те самые, что сражались с Бошкодавами в ущелье близ Грюнг Цинта. Это императорская армия. Вот оно, спасение! Карл Франц не сидел сложа руки: он-таки выслал корпус на помощь Фолькмару. Да, может, их здесь и немного, может, всего-то несколько сотен – но и этого будет достаточно. Это всё было не зря. Они переиграли Бориса. Битва выиграна.       Мидденландцы уже не пытались сопротивляться. Измождённые, явно успевшие люто возненавидеть эту проклятую кампанию и всю заваренную их курфюрстом кашу, бросали они оружие и бежали обратно, к единственному оставшемуся под их контролем холму, в тщетной попытке скрыться от демигрифов, каждый из которых без труда обогнал бы и лошадь. Иные оставались на месте, подняв вверх руки с раскрытыми ладонями, дабы показать, что они сдаются, а то и вовсе падали на землю, уткнувшись лицом в ладони, осознав уже, что всё кончено.       Рыцари не щадили никого. Пики, ломаясь от удара, пробивали тех по-детски наивных бойцов, что умоляли о пощаде, демигрифы безжалостно топтали раненых и отчаявшихся, нагоняли бегущих, потрошили их когтями и рвали на части клювами. А затем всадники достали палаши и принялись завершать начатое. Северяне умирали, разодранные в куски, изрубленные и проткнутые, словно ломти мяса.       Фридриху вспомнился Грюнбург, то, как беззнамённые рыцари вот точно так же рубили палашами беспомощную толпу горожан. Да, здесь было то же самое. Такое не меняется. Если и есть в их мире что-то вечное, то это война. Да, прежде подобное сходство вызвало бы у него отвращение и очередные никому не нужные раздумья по поводу того, на правильной ли стороне он очутился. Вот только теперь он уже не тот, что раньше. Теперь он не ребёнок. Теперь он знает, что нет никакой такой «правильной» или «неправильной», стороны. Есть лишь та сторона, которую выбрал ты – и все остальные. Так пусть же они истребляют мидденландцев, пусть рубят их на части, раз тем так не повезло оказаться их врагами. Пусть их осуждают за это философы и мудрецы, которым делать больше нечего, кроме как ныть по поводу того, что мир катится во тьму. Как бы ни было всё это страшно – здесь оно давно уже стало нормой. Таков порядок вещей, и ему остаётся лишь принять его. Теперь уж он больше не будет искать войны – вот только она и сама может найти его.       Фридрих крепче сжал в руке пехотный меч и свернул налево, надеясь перерезать паре северян путь. Больше уж он не думал о том, что на его руках вновь окажется кровь. Он уже перестал считать тех, кого убил. Их уже стало слишком много.       

***

       За всю свою бешеную, беспощадную жизнь Фолькмар Мрачный Лик видел множество битв: крупных сражений и стычек, на суше и на море, штурмов городов и боёв в открытом поле, кровавых и очень кровавых. Ерунда это всё, что оттуда можно извлечь такие уроки, чтобы впредь заранее знать, в какой ситуации как лучше поступить. Ни один бой не похож на другие, в каждом есть что-то своё, какая-то особая, уникальная деталь, и потому не так-то просто понять, как лучше действовать, исходя из того, что ты уже повидал. Однако кое-что из этой бесконечной череды побед и поражений, впрочем, теперь уж почти не отличимых друг от друга, он, всё же, вынес. Никогда нельзя точно предугадать, чем закончится битва, ибо никто, ни одна тварь, будь то человек или нелюдь, не может знать всех факторов, что определяют его исход. Вот и сейчас вышло так, что сначала у мидденландцев откуда ни возьмись появились танки и этот грёбаный маг Теней, которого они так и не нашли, а затем нежданно-негаданно подоспела и помощь. Фолькмар солгал Штефену: конечно же, он не собирался умирать здесь ни за что ни про что, безо всякой пользы для Империи и своей веры. Нет, он, естественно, не стал бы бросать армию до поры до времени, он держался бы, пока в этом был хоть какой-то смысл – но он был готов к тому, чтобы бежать вместе с тем, что останется от Истерзанных, если им так и не удастся опрокинуть северян. У Фолькмара уже был готов план на этот случай – но он не потребовался. В самый разгар последнего наступления мидденландцев, когда единственный оставшийся танк ударил по батареям адострелов сбоку, в лагерь прискакал пистолетчик в рейкландской униформе. Обезумевшая лошадь его, казалось, готова была издохнуть на месте, да и сам он выглядел немногим лучше. Он скакал так, будто за ним гнались какие-то неведомые твари, хотя все зверолюды должны были убраться подальше от этого места, пока здесь идёт бой. Гонец передал письменное послание Императора, недвусмысленный приказ: продолжать держаться до конца, до последнего солдата, если потребуется. Помощь уже идёт. И Великий Теогонист сделал так, как велел Карл Франц.       Фолькмар Мрачный Лик стоял впереди безмолвной толпы флагеллянтов и смотрел на то, как рыцари на демигрифах догоняют последних оставшихся в живых северян, на безжизненные останки мидденландской машины, на отряд рейксгвардейцев, только что прибывший на поле боя, на стоявший в отдаление светоковчег, что сыграл такую важную роль в этой битве, уничтожив, наконец, неприятельский танк. Битва выиграна – и пусть только кто-нибудь попробует это оспорить. Он не советовал бы, во всяком случае. Да, конечно, было бы куда как лучше, если б эта помощь пришла раньше: тогда многие из тех, кто погиб здесь, защищая Рейкланд и право Карла Франца на трон, были бы живы. Но он не из тех, кто сожалеет о поздней помощи: он понимает, что должен быть благодарен уже за неё. Этот странный, пришибленный солдат, имени которого он теперь даже и не помнит… Неужели же это благодаря ему Император узнал о планах Бориса, и их армия – вернее, то, что от неё осталось – была спасена? Кем бы там этот человек ни был на самом деле, какую бы роль ни сыграли во всём этом крысолюди или кто ещё, нужно признать, что его вмешательство оказалось как нельзя кстати. Ну, это, конечно, в том случае, если они на пару с Гельтом не пытаются водить его за нос. Однако на это пока не похоже. Странным образом это напоминает ему… правду. То, какой она обычно и бывает: путаная, пугающая, заставляющая задавать всё новые и новые вопросы, не получив ответов и на половину прежних. С этой историей он ещё разберётся. А пока что у него есть дела и поважнее, чем раскрывать очередной возможный заговор.       Фолькмар Мрачный Лик посмотрел на землю, устланную трупами, кое-где лежавшими вплотную друг к дружке, как рыба в бочках. Скольких он потерял в этом бою? Пожалуй, лучше даже приблизительно не оценивать это число, ибо оно уж точно заставит ужаснуться каждого, даже такого чёрствого, закаменевшего человека, как он. Сколько родителей остались без сыновей, жён без мужей, сколько жизней было переломано пополам из-за жажды власти Бориса и его собственной недальновидности? И нечего убеждать самого себя в том, что ты ни в чём не виноват. Он ведь с самого начала подозревал, что этот туман неспроста, что здесь явно какая-то ловушка – так почему же он не плюнул на всё это дело и не отступил? Думать надо, как известно, головой, а вот чем думал тогда он – непонятно. В нём говорила честь: его собственная, честь армии, честь империи и её правителя. Бежать от какой-то неясной угрозы, которая, быть может, и не угроза вовсе? Ну, нет, уж так сыны Империи не поступают… И вот что из этого вышло. Честь на войне ещё худший союзник, чем совесть – и он это прекрасно знает.       И, всё-таки… Нет, всё-таки, это не победа. Да, об этой бойне вскоре будут говорить именно так, сомневаться не приходится. А если разобраться… то какая это в жопу победа? Это что угодно, только не победа. Его армия уничтожена: хорошо ещё, если несколько сотен человек наберётся после всего того, что произошло. От мидденландского войска тоже ничего не осталось, и во многом благодаря ему: императорские бойцы лишь довершили начатое, поставив жирную кровавую точку. Победы здесь не было. Скорее он бы назвал эту дрянь взаимным истреблением: вот это было бы, пожалуй, вернее всего. Но так говорить нельзя, нет, ни в коем случае… Они все прекрасно знают, что война – это нечто яркое, победоносное, достойное изображения на картинах, гобеленах и Зигмар ведает, чём ещё. А истинное лицо её пускай остаётся в тени. Пускай лучше бюргеры боятся зверолюдов, вампиров и зеленокожих, чем своих собратьев. И, в конце концов, им нужно показать народу, что северяне разбиты, что очередной коварный план ульриканских волков провалился. И всё благодаря солдатской доблести, стойкости Великого Теогониста, дальновидности Императора… ну, можно справедливости ради и Гельта приплести, хотя простому люду это придётся по вкусу гораздо меньше.       Некоторое время спустя, когда гнавшие мидденландцев кавалерийские отряды скрылись в низине, а светоковчег принялся методично жечь ещё не покинутые северянами батареи адострелов, Фолькмар увидел, как над лесом взметнулся огромный, так хорошо знакомый ему грифон. Стало быть, Карл Франц тоже здесь. Не удержался и решил прийти к нему на выручку самолично. Смысла в этом немного, конечно – но, в самом деле, кто он такой, чтобы осуждать Императора? Если Карл Франц что-то решил, то он прав по определению. Не нужно быть гением, чтобы это понимать.       Благородное существо с шумом опустилось на землю шагах в десяти от Великого Теогонист. Император спешился и направился к нему, мимоходом оглядывая поле брани. Сейчас на нём были вполне обычные, хоть и выполненные на заказ, латы, вместо вычурного, наполовину позолоченного доспеха, а тяжёлый синий с алым плащ, подбитый мехом, заменял более простой бело-красный, с изображением золотого грифона. Гхал Мараз, всё так же тихонько излучавший слабый пульсирующий голубоватый свет, висел на поясе. По-видимому, Карл Франц и сам готов был сражаться не на жизнь, а на смерть. Хорошо, что этого не потребовалось: не хватало им ещё Императора потерять ни с того ни с сего. Всё и так не слишком радужно: если верить Гельту и тому солдату, ещё одна мидденландская армия так и стоит в Карробурге, готовая к наступлению, и с ней тоже в конечном итоге придётся разобраться. Уж он-то знает, что Борис Хитрый не сдастся так просто.       - Приветствую, - проговорил Император, окинув его твёрдым, стальным взглядом серых глаз, - и поздравляю с тем, что вам удалось остаться в живых. Признаться, на большее я и не рассчитывал, когда узнал о ловушке Бориса.       - Здравствуйте, Ваше Величество, - поклонился Фолькмар, - Благодарю за помощь. Признаться, если бы не вы, мне пришлось бы покинуть поле боя, смириться с поражением. Борис едва не перехитрил нас всех.       - Почему же «едва»? – хмыкнул Карл Франц, - Именно что перехитрил, надо отдать ему должное. Вы ведь знаете, врага тоже необходимо уважать – а иначе он вполне может воспользоваться вашим к нему пренебрежением и отплатить вам за всё. В том, что план Бориса Хитрого сорвался, нет ни вашей заслуги, ни моей – ну, практически. Благодарить нам нужно только Бальтазара да кое-кого ещё. Гельт ведь здесь, я правильно понимаю?       - Да, Ваше Величество. Он потерял много сил в битве с северянами и теперь приходит в себя в одном из шатров. Думаю, он больше всех нас заслужил хотя бы небольшой отдых.       - Вы правы, Фолькмар. В конце концов, именно он спас Альтдорф от волков Бориса, а вас – да и меня тоже – от позора. Признаться, я полагал, он, всё же, не станет здесь задерживаться и прибудет ко мне с донесением, если ему удастся уничтожить Швафта и узнать, в каком состоянии находится наша армия. Но он отослал в Альтдорф гномий бомбовоз, а сам остался здесь, очевидно, в надежде хоть как-то исправить положение.       - Бомбовоз… - протянул Фолькмар, - Да уж, совсем забыл про него во всей этой суматохе. И почему мне не пришло в голову, куда он делся? Впрочем, Гельт даже не сказал мне о том, какие указания дал его экипажу: видимо, не надеялся, что вы успеете прибыть сюда до нашего окончательного поражения, не хотел тешить меня ложными надеждами. Что ж, это тоже правильно: я вряд ли сумел бы продержаться на этом холме, если бы не был уверен, что драться придётся практически до последнего человека. Я попытался бы спасти как можно больше бойцов – и в итоге, вполне возможно, поплатился бы за это.       - Бальтазар рассказал вам всё? Я имею в виду эту непонятную историю с Майером, имперским солдатом, который совершенно случайно подслушал за дверью заговор. И, что самое смешное, этим он действительно спас Альтдорф.       - Вообще говоря, они с Бальтазаром почему-то считают, что во всём этом как-то замешаны скавены. Я ещё не до конца понял, при чём здесь крысолюди: не было времени как следует расспросить ни того, ни другого, сами понимаете, - он невесело усмехнулся, - Впрочем, ясно одно: это история очень тёмная, и я не берусь пока судить о том, к чему она может привести в дальнейшем. Я обязательно попытаюсь организовать расследование, Ваше Величество. Привлеку фон Хунда: ему, по крайней мере, мы можем в известной степени доверять.       - Не думаю, что это так уж необходимо сейчас, когда у нас есть куда более явный и понятный противник, чем те же скавены, - оборвал его Император, - У меня, знаете ли, есть другие мысли на этот счёт. Сдаётся мне, кто бы ни организовал этот спектакль, мы можем извлечь из него и другую выгоду, кроме знания о планах Мидденхайма, которое уже сыграло свою роль.       - Но какую, Ваше Величество? – с недоумением глянул на него Фолькмар, - И потом, не слишком ли опасно будет ставить на то, чего мы, возможно, даже наполовину не понимаем? Этот… Майер, или как там его… Он ведь тоже прибыл сюда вместе с Гельтом. Прибыл, чтобы сражаться.       - Сражаться? – с недоверием переспросил Император, - Но вы ведь не позволили ему, я надеюсь? Взяли под стражу?       - В том-то и дело, Ваше Величество, - опустил голову Фолькмар, - Что позволил. Каюсь, моя вина. Видите ли, Гельт поручился за Майера, сказал, что этот солдат спас ему жизнь… Сдаётся мне, сам этот парень тут ни при чём, его просто использовали в своих целях крысы или кто ещё… Но слежку я за ним, всё же, организовал – и, если бы его убили или он повёл бы себя не так, как от него ожидают, мы бы об этом уже знали.       - Ну, хоть что-то… И всё равно, было по меньшей мере опрометчиво с вашей стороны позволить Майеру подвергнуть себя подобной опасности. Да, возможно, он лишь слепое орудие в чужих руках, хотя я и не был бы так уверен в этом. Возможно даже, Майер больше не способен поведать нам ничего ценного – но и в этом случае он может оказаться полезен Империи. И полезен куда больше, чем простой солдат.       - Я не совсем понимаю… ход мыслей Вашего Величества. Какую ещё пользу может принести этот солдат, если вдруг окажется, что больше он ничего не знает? Сдаётся мне, в этом случае от него остаётся ждать лишь помех, проблем. Уж не думаете ли вы, Ваше Величество, что тот человек обладает некими весьма редкими талантами? Я не сказал бы, что он чем-то отличается ото всей остальной массы солдат.       - До поры до времени, очевидно, и не отличался, - проговорил Император, наблюдая за тем, как занимается пожар в лагере мидденландцев, - Но теперь, когда он оказался втянут в круговорот таких важных политических событий, всё изменилось. Скорее всего, вы правы, Фолькмар: этот Майер – всего лишь солдат. И именно поэтому он может оказаться полезен нам. Ведь… что нужно народу, когда идёт война, Фолькмар?       - На войне большинству нужен мир, как бы банально это ни звучало, - вздохнул Великий Теогонист, - И больше ничего. Чтобы всё это закончилось, чтобы можно было не думать каждый вечер о том, доведётся ли встретить завтра рассвет. Вот что им нужно. Встречаются, конечно, отдельные… личности, скажем так, которых не устраивает подобное, те, кому по душе насилие – но они, как правило, в конце концов оказываются либо ниже этого большинства на лестнице власти, либо, наоборот, выше.       - И вновь вы правы. Вот только мир пока что далеко, и все это понимают. А значит, нужна вера. А уж в этом-то вы, думается, разбираетесь получше меня…       - Кажется, я начинаю понимать, что вы имеете в виду, Ваше Величество. Да, конечно, это неизменное стремление верить в то, что, как бы ни было кругом паршиво, в конце концов всё равно явится кто-нибудь добрый и справедливый и спасёт всех, кто этого заслуживает – и для этого даже делать ничего не надо, достаточно лишь каждому знать своё место. Иными словами, нужны герои.       - Да, да, да… - протянул Император, - Конечно, у них есть я, Хельборг, ещё кое-кто. Но, видите ли, среди населения Империи не так-то много правителей, великих теогонистов и рейксмаршалов. Для большинства наших подданных мы нечто далёкое, почти легендарное, даже сродни Зигмару. Нам нужен другой герой, Фолькмар. Народный герой.       - И вы считаете, Вашей Величество, этот Майер подойдёт на такую роль?       - Вполне. Более того, нам даже почти ничего не нужно придумывать, лишь кое-где приукрасить да кое о чём умолчать. Подобная мысль, признаться, возникла у меня сразу же, как только Майер сказал, что он родом из Грюнбурга. Вы только послушайте: простой солдат служит в гарнизоне провинциального города, честно исполняет свой долг и всем сердцем желает быть полезным своему народу. Когда его родной город захватывают бунтари, он без колебаний отправляется в Альтдорф и вновь вступает в рейкландскую армию. Он участвует в освобождении своей малой родины от гнёта раскольников, а затем, естественно, благодаря своему рвению, смекалке и, конечно, вере в Зигмара, раскрывает опасный заговор, из-за чего Императору и Совету удаётся сорвать планы Бориса Хитрого по захвату власти. И вы считаете, народ не поверит в такую историю? В то, что всё это совершил не какой-то там паршивый дворянин, магик, торгаш или даже воин жрец, а такой же точно простой человек, как они сами? Нет, они обязательно в это поверят – потому что захотят поверить.       - Я понял, - кивнул Фолькмар, - Нам нужен символ грядущей борьбы с Мидденландом, символ, понятный народу. Картинка. Образ. Пример для подражания. Тот, на кого захотят быть похожими все остальные – во всяком случае, те из них, кто ещё не изведал войны, те, кому она ещё не встала поперёк горла. Признаться, Ваше Величество, я не додумался бы до такого. Нет, правда: вы же знаете, я не из тех, кого мы привыкли называть лизоблюдами, да и влияние моё слишком велико для того, чтобы пытаться обрести ещё большее могущество этим путём. На самом деле я видел в Майере, прежде всего, очередную головную боль, проблему, задачу, которую нужно решить, тайну, которую мы ещё не разгадали – даже несмотря на то, что он сделал, и на то, что говорил о нём Гельт. Но попробовать использовать его вот таким вот образом, как самое настоящее средство пропаганды… Нет, положительно, пора бы мне уже подумать о том, чтобы завязать с политикой раз и навсегда. Всё это становится для меня уж слишком сложным.       - Глупости, - бросил Карл Франц, - Пока вы нужны Империи, Фолькмар, я не допущу, чтобы вы покинули Совет. Вы прекрасно знаете, что положиться я могу лишь на немногих, и очень не хотелось бы терять одного из таких человек. Нет уж, вы ещё послужите. И, вероятно, даже повоюете.       - Служу Империи, - откликнулся Фолькмар, впрочем, без особого энтузиазма, понимая, что нет смысла скрывать свои чувства от Карла Франца, - Это так, с языка сорвалось просто. Я понимаю, что долг есть долг – и здесь уж не имеет значения, что по душе мне, а что – нет. Во всяком случае, Бориса нужно поставить на место. И чем скорее – тем лучше. Неизвестно, как поведут себя норскийские варвары в ближайшем будущем. Да и зверолюды тоже с каждым месяцем дают о себе знать всё больше и больше – но я надеюсь, что, если они и станут в скором времени ещё одной проблемой, то, по крайней мере, не только для нас.       - Если вторжению Хаоса быть, то, вероятно, мы уже не успеем покончить с Борисом до начала прорыва. Остаётся надеяться лишь, что появление этой новой силы изначально сыграет нам на руку. Ведь северные дикари ударят в первую очередь по Нордланду и Остланду, которые будут, вероятно, заодно с Мидденхаймом в этой войне. А там уж, быть может, достанется и твердыне Бориса. Если у вас есть два сильных врага, нет ничего лучше, чем натравить их друг на друга. Думаю, уж в этом-то вы со мной согласны, Фолькмар. Кто бы из них в итоге не вышел победителем, расправиться с ним будет уже куда проще. И потом: разве у нас есть выход?       - Выхода у нас нет, - проворчал Фолькмар, рассеянно оглядывая руины гномьего форта, - Конечно, такие методы работают хорошо, когда силы врагов примерно равны – а здесь я в этом совсем не уверен. Но нас никто не спрашивает. Будет то, что будет – а мы уж должны попытаться даже трудности использовать на благо Империи. Вроде того же… Майера, или как там его зовут?       - Да, Майера. О нём мы с вами ещё поговорим позже, когда Бальтазар придёт в себя и к нему вернётся прежняя способность рассуждать и делать выводы. Сдаётся мне, Верховный Патриарх может рассказать о нём многое сверх того, что мы уже знаем.       - Вероятно, Ваше Величество. Гельт говорил, этот Майер спас ему жизнь. Уж не знаю, как так получилось, но иногда случаются вещи и более странные. Я и сам, признаться, наблюдал за ним, пока мог…       - И что же вы можете сказать? – спросил Император.       - Меня всё равно терзают сомнения, Ваше Величество, - покачал головой Фолькмар, - Конечно, ваш план хорош – вот только подходит ли для него Майер? Не сломает ли, не сгубит ли его слишком быстро та ноша, которую мы хотим взвалить на него? Кем бы он ни был… он не герой.       Карл Франц лишь пожал плечами.       - Не герой, говорите? Ну, что же, значит, придётся стать им.