Ретроспектива Апокалипсиса

(Fantompower – Murmur) Очнулся я уже в своей постели. Бетонный пол мягко ласкал мою спину. На мне была только белая льняная сорочка и исподнее. Я безжизненно отодвинул полы и увидел, что рана начала затягиваться, а швы наложены по-новому. Я облегченно вздохнул и откинулся на подушке: значит, кто-то меня все же подлатал, переодел и уложил спать. Поворачиваясь, я заметил легкие разводы крови на постельном белье, но менять его у меня не было ни сил, ни желания. Не знаю, сколько я проспал, но я отчетливо помнил весь вечер до того момента, как я отключился на кухне. Я не стал подниматься, чтобы узнать, сколько я спал, чтобы поесть, чтобы привести себя в порядок или справить нужду. Я бесцельно лежал, раскинув руки и вперив пустой взгляд в потолок. Шли минуты, наверное, даже часы. В отражениях мрачных разводов я видел, как солнце поднимается, укрепляется в зените и клонится к закату. Время текло сквозь меня, как вода сквозь раскинувшиеся рыбные сети, отпуская скрученную ткань на волю и повеление неизвестности. Я был не здесь, и не там, и вряд ли я когда-либо существовал. Был только момент, когда я расправляюсь со злом. Расправляюсь еще более зверскими методами, упиваюсь злобой еще сильнее, погружаясь в пучину боевого транса - по-другому я не мог назвать то состояние, в котором я был. Меня не было, Марка не было – было только первородное пламя, поглотившее яростную душу и испепеляющее любого вставшего в него на пути. Перед моими глазами вновь и вновь рождались картины того вечера. С каждым взмахом кисти мое воображение подавляло меня, погружало меня на дно, размазывало по рифам, пытаясь хоть как-то очистить совесть от скверны, от содеянного и того, как оно повлияет на дальнейшую мою историю. Благочестивый человечек Марк, выросший в хорошей семье, мало обремененный жестокостью и всей чернотой, внутри меня кричал о том, что все это неправильно и порочно. Кто спорит? «Я спорю» - подает голос Марк, вылезший из темных глубин, из холодных мглистых озер, граничащих с адскими подземельями, то и дело закрывающий рот благочестивцу в моменты несчастий и потерь, обнажающий иглистые когти и оскаливая белозубую улыбку. И самое сложное было признать в самом себе, что Марк куда ближе к обитателю ужасных глубин, чем к благочестивцу… Мама говорила Марку, что нужно быть добрым и отзывчивым. Папа говорил Марку, что нужно быть достойным и честным. Братья говорили Марку то что он засранец, то что он молодец. А кем был Марк? Изначально добрым и достойным, или же он становился таким постепенно? Марк уже не помнил… Помнил отчетливо те моменты, когда ужасный интервент выходил наружу и восстанавливал баланс мира, и Марк, помня наставления старших, что есть силы старался быть хорошим, добрым. Или же «интервент» был истинным хозяином?.. В итоге все сложилось само. Благочестивец радовал людей своим существованием, жил в лучах человеческого тепла впитывал их, как хлорофилл – свет, пока… люди радовали его. Ворвись в уютный и скромный мирок, кропотливо возведенный им, какое-нибудь зло – и глубинный Марк слышал едва различимый в ледяных водах зов. Он выбирался наружу и устраивал злу такое хаотичное и зверское месиво, в котором мог выжить лишь Марк. Зло обращалось в пепел, а Марк из глубин, насытивший свой вековой голод, нырял обратно, в свою привычную обитель, оставив благочестивого Марка с неприятным послевкусием… И вот сейчас. Он ушел, а я остался. Или же я, настоящий я ушел, и поэтому мне так тяжко, депрессивно и все равно на все это?.. Теперь даже благочествиец вошел пятами в холодные воды, то ли узнать ужасного поближе, то ли сам скатываясь в пропасть, в холодные течения, которые существуют дольше людей, дольше Земли и всего сущего… Рваные тени сиротливо жались к стенам. Черная вязкость растекалась по потолку, как мозги Кобейна после принятия свинца перорально. Глаза застилала дремучая истома, будто я проработал трое суток без отдыха. Дверь с легким шелестом открылась, но я даже не заметил ее. В глазах стояли те ужасы, что отпечатались в моей памяти, как нарезанные на болванку фильмы – не удалишь, только если сломать носитель. Но мой носитель мне еще был нужен. В сумрачных видениях я увидел вполне настоящее лицо Насти. На ее лице была улыбка, но не жизнерадостная, а тихая, с истомной болью в уголках губ. Казалось, будто она переживает за меня. Темные воды откликнулись кругами на холодной глади… - Привет, ты как? – тихо, осторожно спросила она. Я не ответил, лишь взглянул из полузакрытых век ей в глаза, не поворачивая головы, а затем убрал в другую сторону: зачем слова, если взгляд скажет больше. Она не удивилась, не стала уходить, не стала повторять, лишь откинула полы сорочки и взглянула на порез. - Заживает, это хорошо. Не болит? Я устало покачал головой. - Это хорошо. Я нашла, где у тебя находится та нить и игла… Так значит это она наносила швы? Я потрогал их руками, и в груди разлилась маленькая склянка теплоты. Она аккуратно убрала мою руку и опустила подол, накрыв по пояс одеялом, после чего села рядом, прямо на прохладный пол. Ее рука взяла мою и положила вторую сверху. Теплота, теперь уже физическая, мягко колола подушечки пальцев. Настя сидела рядом и держала меня за руку – удивительное совпадение!.. В какой Вселенной это могло быть? Похоже, что и в нашей… Я почувствовал, что проваливаюсь в сон. - Я пришла тебя проведать, узнать, как ты… - начала она, но я приложил указательный к ее губам, замкнув их. - Спасибо… - бессильно прошептал я, погладил ее по щеке и волосам. В ее глазах огромными прибоями волновалось синее море, оно не было спокойно, как обычно. Я повернулся набок, чтобы уснуть в тепле, которое еще какое-то время продержится. Впервые за все это время я счастливо улыбнулся…

Марк. ?.??.

(Lp - All The Pretty Horses) Мне снился один и тот же кошмар. В моих руках катана, передо мной – тот парнишка, которого я нещадно забил до смерти. Я изо всех сил выбиваю из него дерьмо, он весь покрывается порезами и ранами, из вскрытых артерий хлещет кровь, а из живота просачиваются коричнево-желтые кишки, на срезах кость белеет больше снега… И я не могу остановиться, пока кровь не пропитывает рукоять настолько, что катана выскальзывает из рук и пронзает жертву насквозь. Я пытаюсь протереть лицо и глаза от залившей все крови, но ее становится все больше… Оглядываюсь вокруг, а меня окружает не темный двор, а сферический вакуум, заполненный кишками, кровью, мышцами, будто я попал в склянку с органами. Передо мной мелькает искаженное лицо парнишки, оно выскакивает из ниоткуда, сильно пугая меня, кричит и исчезает. В перерывах между его ревом тысячи голосов шепчут мне гадости и связывают меня кишками и мышцами, и от высокого давления меня разрывает на части… И он повторяется вновь и вновь. И лицо парня становится все более мутным, а голоса сливаются в один поток, будто бушующий дождь… Я проснулся с криками от того, что по моим ладоням сочилась кровь. Сначала я дергался на постели, как уж, прежде чем понял, что это был ужас. Всего лишь кошмар… Я вышел в ванную, чтобы отмыть руки, но холодный кран отдавал лишь глухим эхом. Теперь и холодная кончилась… Мне внезапно так захотелось есть, что живот скрутило от невероятной натянутости. Я сразу же ломанулся на кухню и наскоро отмыл руки из бутылки, а затем заглянул в морозилку и достал оттуда мясо. За несколько дней оно, естественно, подпортилось, но все же еще было годно в готовке. Я не сразу вспомнил про корзину консервов, но когда вспомнил, то был уже твердо настроен на мясо из холодильника. За ноябрьским окном закатывался грустный день. Чем не повод взгрустнуть? Я вышел на балкон и поставил мясо на сковороду, затем распалил огонь и поставил посуду с едой на огонь. Дров было мало, поэтому я очень быстро, не гася огонь, спустился вниз, насобирал веток, благо рядом была река, Кача, по берегам которой росло множество деревьев. Пришлось помучиться с брызгающим в лицо паром от влажных веток, но вскоре они просохли и стали давать жар. Во время «прогулки» я почувствовал, что погода на улице неумолимо идет в объятия к зиме… Когда мясо приобрело характерный оттенок и запах, я снял сковороду с образовавшихся углей и понес на кухню. Быстро положив посуду на стол и положив примерно половину сковороды в нее, я принялся утолять озверевший голод. Когда я заканчивал, в кухню незаметно, как мышка, вошла Настя. Я повернул голову в ее сторону и уже подумал, что испугал ее и она бросится наутек, но она держала взгляд спокойным и беззлобным. - Угощайся, - сухо бросил я и указал на сковороду. Похоже, девочка была голодна, так как сразу сняла сковороду с плиты и установила на стол, начав есть прям так. Я поначалу не решался с ней заговаривать о том, что произошло той ночью. Напряжение витало в воздухе, трескучим электричеством пробегало по безжизненным бытовым приборам. На ее лице выражалась каменная маска усиленного сокрытия волнения. - Почему ты не бросилась прочь, когда я… начал… - голос застывал в глотке, не желая выходить. Она хотела отвернуться, но сдержалась. Наконец, она повернула ко мне свое личико и заглянула в мои глаза. - Я сначала хотела, но… что-то меня приковало на месте. А когда… ты подал руку… я захотела закричать и броситься прочь… Было очень страшно, но… ты ведь спас меня!.. – сказала она прерывистым голос, то и дело отводя взгляд. - Да… - только и смог ответить я. В моей душе будто разлилась склянка с горечью. Мне стало не по себе, будто все раны обнажились и закровоточили. Я сжал зубы в попытках удержать лицо непоколебимым, но это не являлось возможным. Диван подо мной заскрипел, я наспех помыл посуду за собой, чувствуя, как моя спина сгорает под ее взглядом. Она перестала шуметь ложкой, металл о металл не скрипел. Тарелка вернулась на сушилку и я повернулся к Насте, чувствуя, как на моем лице отражается вселенская печаль. - Спасибо, что перебинтовала меня и… уложила спать. Извини, если сделал что-то не так. Я вышел, не дожидаясь ни ее ответа, ни ее реакции. Кулаки побелели, а ногти так и желали выскочить из пальцев. Нависшая пелена на глазах не позволила заметить дверь, и я впечатался в нее на ходу. Окончательно вскипев, я с силой открыл дверь и что есть дури захлопнул ее: стекло в витражах предательски треснуло от удара. Совершенно вымотанный за несколько минут, морально обессиленный, я рухнул на постель. В колкой тишине я слышал, как Настя понуро пошла к себе. От осознания того, как я себя повел, мне стало еще более гадко. Я наотмашь ударил дверцу шкафа, и в поясе заныло. Стиснув зубы, я прижал ладонь к ранению и в таком жалком, наполненном отвращением к самому себе, состоянии медленно, урывисто, беспокойно заснул. Ночью я проснулся от того, что слышу чьи-то всхлипы. Я резко поднялся и выбежал на кухню. За столом сидела Настя, руки обхватили голову, зарывшись пальцами в златовласую копну; по ее щекам катились слезы. На столешнице лежала кучка скомканных салфеток, а кухню освещала большая спиральная свеча, горящая посредине стола. Напряжение, злость, горечь, страх – все это стерлось в мгновение щелчка пальцев. Я подошел к ней и, не заботясь о том, что она отстранится, накрыл ее своими объятиями, будто большим теплым пледом. Но она не сделала шаг назад, наоборот, прижалась ко мне еще крепче. - Что стряслось? Тебя кто-то обидел? – обеспокоился я, стараясь видеть ее лицо. Она перестала дрожать и плакать, я повернул ее к себе лицом и вопросительно взглянул ей в глаза. - Да нет, кошмар приснился… Что он раздевает меня, а тебя все нет и нет… И она заплакала еще сильнее. Я прижал ее так сильно к себе, как мог, будто сила моих объятий могла унять ее душевную боль. - Все хорошо… - шептал я ей на ухо, поглаживая по голове и плечам. – Я ведь пришел… Я рядом, слышишь! Я рядом… А слезы капали, впитываясь в сорочку. Никогда я не видел ее такой… беззащитной. И никогда я не ощущал того, что могу вот так взять и укрыть кого-то от всего плохого и чёрного, что есть во всем мире. Мое уязвленное сердце горело огнем, согревая ее, и, возможно, исцеляясь… По крайней мере, я надеялся на это.

Марк. 4.11.