***
Арсений начал дышать самостоятельно. Антон, услышав эту новость, не сдержался и заплакал от облегчения. Он запрокинул голову, закрыл лицо ладонями и всеми силами постарался держать себя в руках, но эта новость, первая и единственная хорошая за прошедшую жуткую неделю, выбивает его из колеи контроля. Сквозь ладони всё равно сочатся прозрачные слёзы усталости и радости, когда Вика, медсестра, сообщает об этом, стоит ему только появиться в больнице как обычно — ранним утром. — Его отключили от аппарата ИВЛ. Ещё вчера его действие стали снижать, чтоб проследить, как справляются лёгкие Арсения, и вот ночью решились попробовать отключить его. Уже четыре часа он дышит самостоятельно. Боже, Антон, ну ты чего… — она мягко, по-матерински прижимает его к себе, успокаивающе гладит по макушке, нашёптывает ласковым голосом ободряющие слова. Парень всхлипывает громко, не сдерживаясь и не стараясь заглушить свои чувства. Он наконец-то не задыхается в рыданиях от грусти, отчаяния и страха. Ему наконец-то становится легче жить. — Милый, ты такой сильный… Я понимаю, насколько тяжело справляться с таким. Поверь, худшее позади, теперь нужно время, оно всё расставит на свои места. Пойдём, я сделаю тебе сладкий чай. У меня есть булочка с маком, будешь? Давай-ка, Антош… Парень приходит в себя уже с чаем в одной руке и хлебобулочным изделием в другой. Он сидит в сестринской. Он думает о словах Вики и, конечно, о том, что Арсений дышит. Сам дышит. С него сняли эти ужасно пугающие трубки, освободили от них горло, и его лёгкие снова наполняются кислородом сами. Улыбка расползается на бледных губах. Как же ему не хватало маленькой хорошей новости в этих ужасно тяжёлых буднях.***
Теперь его пускают к Арсению каждый день ненадолго. Пятнадцать минут утром, десять минут вечером. Антон занимается вопросом оплаты всех счетов за лечение Арсения, и иногда это оказывается непросто — приходится заполнять много бумаг, общаться с незнакомыми людьми по телефону, а иногда и лично, уточнять непонятные вещи у специалистов, советоваться с передовыми врачами о методиках дальнейшего лечения и часами изучать интернет. Антону иногда кажется, что он знает о состоянии комы уже всё, но главное из его знаний заключается в том, что все процессы, связанные с мозгом, непредсказуемы, и это ужасно давит. То есть они могут сколько угодно стараться спасти жизнь Арса, но нет никаких гарантий, что им это удастся. И проверенных методик нет. Ничего точного нет. И это сложнее всего — отсутствие плана. У Арсения постепенно заживают ссадины, с тела снимают чёрные швы, скреплявшие до этого раны, которые постепенно превращаются в рубцы-шрамы. Особенно много их на ногах, которые чудом не пострадали в лобовом столкновении больше, чем есть, и на левом плече, в которое впились острые осколки из разбившегося бокового стекла. Арсений дышит. Антон поначалу даже боится подходить ближе, когда впервые с момента аварии видит, как грудь мужчины мерно вздымается, и для этого ему не нужна помощь искусственного интеллекта. А когда несмело касается кончиками пальцев его грудной клетки, под которой бьётся сердце, невольно улыбается. Живой. Самое главное, что он живой. И он дышит. Но больше — ничего. Учитель в себя не приходит ни через день, ни через два, ни через пять. Пять грёбаных прошедших дней с момента отключения ИВЛ. Надежда, загоревшаяся внутри Шастуна ярким огнём, угасает так же быстро, как сгорает пламя. Он листает страничку Кузнецовой в Instagram, смотрит истории, которые она снимает лично для него из самолёта, затем из автобуса, показывает кадры, снятые в Испании, даже делает несколько сэлфи. Не сказать, что она отрывается там или весело проводит время, но всё же она — там, куда мечтала сбежать. И она пишет Антону каждый день, чем ещё сильнее подбивает его моральный дух. «Как там Арсений?» «Есть новости?» «Привет. Ну как там?..» Никак, Ира. Ни-как. Он дышит, его тело восстанавливается, но он всё ещё похож больше на труп, чем на живого человека. Антон начинает забывать оттенок его голубых глаз. И голос учителя воспроизводится в голове не так отчётливо, как раньше. Шасту страшно, что когда-нибудь он забудет слишком многое. Страшнее только мысль о том, что Арсений, однажды очнувшись, не вспомнит ничего. Не вспомнит Антона. Парень начитался много историй о том, что многие теряют память последних лет, что не могут вспомнить родственников, любимых людей, всего, что происходило с ними на протяжении какого-то времени. И этот страх постепенно перерастает в настоящий ужас. Что, если Арс его не вспомнит?.. О Боже. Антон иногда забывает поесть. Маме это очень не нравится. Она ругается, пытается накормить его, иногда даже не выпускает из дома, пока не перекусит хоть чем-то. Она изо всех сил заботится о сыне и старается поддержать его. А Антон не может думать о себе. Ему нужно скорее оплатить очередной курс лечения, подписать договор о продлении аренды дорогостоящей палаты, докупить заканчивающиеся лекарства и снова бежать куда-то, а по сути — от самого себя и своих переживаний. Шаст считает каждый новый день без Арсения. И каждый последующий сложнее предыдущего. Антон думает о том, что устал так, устал без него, сидя по сути рядом, в одной палате с мужчиной. Но смотреть на него — полуживого — недостаточно. Его хочется слышать, чувствовать, ощущать. Парень сидит на полу, отодвинув стул ногой подальше. Его тело уже затекло от сидения на этом неудобном стуле. Он упирается спиной в ребро кровати Арсения, слегка запрокинув голову, касаясь ею матраса, на котором тот лежит, и смотрит в потолок, сцепив руки на коленях. Его глаза мокрые от слёз. Он снова накручивает самого себя. Что, если учитель никогда не придёт в себя?.. Что, если пролежит в коме год? Два? Десять?.. Что, если его сердце остановится без причины в один из дней?.. Что, что, что… сплошные вопросы, один хуже другого, крутятся в голове по сотому кругу ада. — Тоша, — сочувственный мамин голос вырывает из мыслей. Парень медленно открывает веки, и с ресниц срываются солёные капли. У родительницы от вида такого сына сжимается сердце. Она никогда раньше не видела его таким… разбитым. Он всегда был сильным, всегда боролся за своё место под солнышком, хотя было не легко, ведь он отличался от сверстников, был среди них белой вороной, ходил всегда один, друзей не имел, но всегда держался на ногах твёрдо, а сейчас… Она просто не узнаёт его. Худощавый силуэт, тёмные круги под глазами, дрожащие руки, вечно распухшие от укусов губы, всегда влажные глаза и опухшие веки — это всё не тот Антон, которого она привыкла видеть. — Малыш, я принесла тебе поесть, — говорит она тихо, проходя в палату. Мама на Арсения почти не смотрит — слишком больно осознавать, что там лежит человек, который приходил к ним в гости, с которым они справляли новый год, который отвозил её в аэропорт… В её голове воспоминания о нём были слишком свежими и живыми, и видеть прикованное к кровати тело — слишком неправильно, нереалистично, ненормально. — Мам, — его голос дрожит, в ногах даже нет сил, чтоб подняться. — Я без него не смогу, — и голос у Антона повзрослевший, настоящий, без тени наигранности. Родительница ёжится от подступивших мурашек. Она опускается на колени перед юношей, касается его щеки, и он льнёт к ней, как котёнок, прикрыв глаза, и из-под чёрных ресниц на её ладонь сочатся слёзы. — Я люблю его, мам. И он меня любил. Я так сильно… его… люблю… — он захлёбывается в этих словах, тонет в них, впервые признаётся маме в том, что чувствует так давно. — Мы встречались, он сделал мне предложение, мам, мы хотели пожениться, — он не замечает, как оказывается в крепких родительских объятиях. Пакет с едой в лоточках лежит где-то в стороне и больше не имеет никакого значения. Мама пребывает в шоке и долго не находит слов. Она обнимает плачущего ребёнка на автомате, а сама смотрит в сторону отстранённо, её рот приоткрыт от удивления. — Я… Боже, малыш, я догадывалась, что между вами слишком тёплые отношения, что вы близки друг к другу, но… Он сделал тебе предложение? Я… я не знаю, что говорить, милый, я просто не знаю, как должна отреагировать, — Антон всхлипывает, утыкается в её рубашку, приятно пахнущую цветочными духами, и пытается прийти в себя. Он. Сознался. Маме. Обалдеть. — Скажи, что думаешь, — просит он тихо, несмело поднимая на неё заплаканные глаза. — Я буду счастлива, если будешь счастлив ты, — говорит она спустя долгую паузу. Глаза Антона сияют, а на приоткрытых губах появляется неуверенная улыбка. — Спасибо, мам. Мне было важно услышать эти слова, — он льнёт к плечу родительницы, а она продолжает мягко гладить его по голове. Они полчаса говорят о том, как давно и каким образом зародились их отношения, Антон рассказывает маме всё то, что скрывал на протяжении года, и чувствует, как с каждым раскрытым секретом становится легче. Она имела право знать. Она должна была услышать это от него. Арсений бы гордился его смелостью. Их даже не выгоняют из палаты, разрешив задержаться немного, чтоб разложить все вопросы по полочкам.***
— Я не понимаю, слышишь ли ты меня… Понимаешь ли, что это мой голос. Помнишь ли меня, — Антон сглатывает ком в горле на этой фразе. Юноша сидит на грёбаном неудобном стуле — опять — и держит в своей ладони руку Арсения. Она тёплая, и под кожей бьётся пульс, а значит у Антона нет повода отчаиваться, но, если честно, он измотан теми испытаниями, что выпали на него. Арс на его месте справился бы лучше. — Но это снова я, Антон Шастун, твой почти что муж, если что, — Шастун усмехается искренне, даже на секунду повеселев от произнесённой фразы. — Врач посоветовал побольше говорить с тобой. Мне не сложно… Хотя, странно, наверное, осознавать это. Ты же знаешь, в разговорах я просто ужасен, — юноша тихо смеётся, прикрывает глаза, трёт их ладонью. Он смущён накатившими воспоминаниями о первой встрече с Арсом. Он тогда был тем ещё малолетним придурком, не мог даже двух слов связать. Ужас. — Знаешь, если честно, ты круто задолжал мне, потому что я так сильно устал без тебя, Арс, ты, блять, представить не можешь. Слышишь? Я без тебя не могу больше. Я даже каминг-аут совершил перед мамой, и она, между прочим, не против, так, к сведению!.. Ладно. Больше не забавно. Арс, не забавно, понимаешь? Не круто без тебя. Если честно, то просто отстойно. Я больше не вывожу. Мне снилось недавно… снилось… О нет, я лучше оставлю это при себе. Блять. Сука, — парень снова трёт глаза, на этот раз стирает выступившие слёзы. Ему снилось, что Арсения отключили от всех аппаратов, его сердце остановилось и он скончался. Антон рвался к нему, пытался помочь, кричал, но врачи крепко держали его и не давали сделать шаг вперёд, а один из них, убийца в белом халате, стоял над математиком и объявлял время смерти. Тонкий всхлип вырывается наружу. — Арс, я, — парень беспомощно разводит руками. Его глаза печёт от слёз, кожа ещё не восстановилась после прошлой истерики. Глаза у Шастуна красные почти всегда. — Пожалуйста, я не могу без тебя. Я многое переосмыслил. Понял, что пора повзрослеть, что слишком много времени думал о пустых вещах, что мечтал о какой-то хуйне и жил так скучно… до тебя. Ты сделал меня самым счастливым семнадцатилетним парнем во вселенной. Так будь добр, сделай меня ещё и самым счастливым восемнадцатилетним парнем, ладно? Пожалуйста, мать твою, просто приди в себя, и я больше никогда и ни о чём не буду тебя просить, — тело содрогается в рыданиях, которые он с трудом сдерживает, но всхлипы рвутся наружу, перемешиваются с речью. Мерный отсчёт пульса на экране не дрогнул. Арсений мирно спал, наверняка, не услышав ни слова из всей пламенной речи парня. Антон, громко ударив по стулу ногой, отпихнул его в угол с такой силой, что тот, жалобно скрипнув, ударился об стену. Парень, ещё с минуту постояв в комнате в полной тишине, не выдержав внутреннего напряжения, вышел в коридор и подошел к Вике с просьбой налить успокоительного. Она сочувствующе прикоснулась к его плечу, печально улыбнулась и наполнила пластиковый стаканчик водой, после чего добавила несколько капель лекарства. — Как он? — с надеждой в глазах спрашивает мама, когда сын возвращается домой. Ему приходится тратить на дорогу до больницы и обратно больше часа, ведь он снова живёт с родительницей, хотя квартира Арсения находится к больнице намного ближе, но Антон просто не может вернуться туда без учителя. — Так же, — мама вздыхает, целует сына в щёку и зовёт к ужину. У Антона жизнь так же стабильна, как пульс покойника. И эта стабильность и впрямь вскоре рискует загнать его в гроб, если весь этот ужас не прекратится. Ещё один день без Арсения — ещё один день впустую. Где была эта тонкая грань, когда симпатия к математику переросла в настоящую одержимость? Антон хотел бы узнать и снова, но уже более осознано, переступить через неё. Потому что только с Арсом он познал вкус жизни, и год, проведённый с ним, стоил всех шестнадцати с половиной без него.***
Антон читает вслух Чехова. Он уже не знает, о чём говорить, поэтому банально читает пьесу «Чайка» и пытается играть с интонациями разных героев. Слышала бы его сейчас учительница литературы!.. На её уроках выразительное чтение было для парня пыткой, а сейчас он вполне сносно пародирует отчаянный и несчастный голос Треплева, умоляя Нину вернуться к нему… — А если захочешь узнать, чем закончилась пьеса, то приходи уже в себя, книжку я тебе оставлю, сам дочитаешь… Там та-а-акой сюжетный поворот в конце… Хотя, чё я тебе рассказываю, уверен, ты её уже читал. Ты же вырос на всей этой классической литературе… А я вот в школе прогулял эту пьесу, каюсь, — Антон замолкает, утыкается взглядом в сторону, в окно, и рассматривает, как мерно покачиваются ветки клёна, едва слышно касаясь стекла при особо весомых порывах набегающего ветра. Выражение лица юноши становится задумчивее, между бровей залегает складка, он хмурится и поджимает губы, не замечая смены своего настроения. — Знаешь… Зимой, той зимой, когда мы с Ирой ещё были в тёрках, я узнал её тайну и обещал никому не рассказывать, но я верю, что ты никому не расскажешь… прости за чёрный юмор, я не специально. В общем, её шрамы на руках, ты точно их видел. Я так ахуел, когда спалил их… Мы стояли в коридоре, она замазывала моё разбитое лицо, но всё равно не помогло… не суть… Я не понимал, зачем она это делает. Как можно поднять руку на самого себя, умышленно причинить боль?.. Я только недавно смог её понять. Знаешь, она сказала мне фразу, которую я помню до сих пор, чем-то она меня сильно зацепила: «Знаешь, если у тебя никогда не было повода причинять себе боль, не значит, что у других его нет», — парень пытается изменить голос, чтоб выделить интонацией слова, принадлежащие девушке, но у него не особо хорошо это получается. Антон, повернув стул боком к Арсению, запрокидывает голову, нагло закидывает ноги на подоконник и тяжело вздыхает, пялясь в потолок. Стук веток по окну расслабляет его. Мысль, что Ира с Серёжей в Испании, уже не приносит боль. Шрамы внутри него затягиваются. Он привыкает к тому, что есть. Недавно Шастун осознал простую вещь: Арсений — живой. Он слишком мало ценил этот факт. А ведь это — главное. А пока он жив — Антон должен бороться, как бы тяжело ни было. — А ведь самое главное — Кузнецова была права, а я считал её дурой ненормальной. Мне было так погано первые две недели без тебя… Знаю, ты сейчас бы наверняка сказал: Антон, третья неделя началась сегодня, посмотри на календарь — понедельник, но, — юноша выставляет вперед указательный палец, словно и впрямь общается с учителем, — сегодня мне немного легче. Или нет. Если честно, не уверен, но врач сказал подбадривать тебя, поэтому сделаем вид, что сегодня мне легче и я снова хочу жить. Так вот, я даже задумался над тем, что, раз Ире её шрамы как-то помогали, то, может, и мне попробовать? Реально, никогда таким не занимался, думал, что это отклонение, что таким людям место в психушке. Ну как, ну вот как вообще можно причинить себе боль?.. Как же инстинкт самосохранения?.. А оказывается, иногда очень хочется. Лишь бы внутри всё хоть на минуту замерло. Но что-то меня остановило. Не знаю, что. Я даже взял в руки лезвие, как раз пошёл в душ перед сном, долго крутил его в руках, попробовал к коже приставить, замахнулся, но ничего не сделал… Даже не знаю, почему не решился, мне казалось, я был готов на это… И вот меня до сих пор волнует, почему Ира смогла, а мне духу не хватило. Есть мысли?.. — парень закидывает руки за голову, лишь бы смягчить давление спинки стула на шею. Он распластался на бедном в непонятной позе и даже не понимал — удобно ему или нет. Разговаривать вслух и задавать риторические вопросы вошло в привычку, он даже перестал мысленно затыкать себя. Это… немного успокаивает. Как будто он добивается своими вечными философскими трактатами хоть какого-то улучшения самочувствия учителя. — Потому что… я бы так выпорол тебя, идиот… — Антон замирает на месте, словно к его виску приставили пистолет. Он прерывается на половине вдоха, обрывает его на середине, и разом по всему телу бегут мурашки. Он забыл, как звучит хриплый спросонья голос Арсения. Он поворачивает голову в сторону, всё ещё не дыша, и полуприкрытые голубые глаза оттенка сумеречного зимнего неба в морозный день смотрят на него из-под ресниц. — Арс, — срывается с губ. Антон подрывается с места, едва не перевернувшись вместе со стулом.