Отрывок слов, произнесенных тогда профессором, запомнился ей, кажется, абсолютно на всю жизнь:
«В ту страшную ночь мы все решили разделиться на несколько основных групп. Одна из них была под моим командованием — мы заняли башню Когтеврана. Небо было затянуто грязной пеленой, обстановка была страшно жуткой, но ученики сражались так храбро, что я навряд ли смогу сравнить их даже с профессорами, проживших по три — а то и больше — их жизней. В каждой группе нас было примерно по 13 человек, что казалось ничтожно малым против сил Пожирателей смерти. Но самой малочисленной группой были два человека — Фред и Джордж Уизли. Они, пожалуй, одни из самых смелых и талантливых волшебников из всех, кого я знал. Они самостоятельно вызвались защищать тайные ходы в замок, которые, в силу собственного любопытства, знали как свои пять пальцев. К сожалению, один из них в ту мрачнейшую ночь погиб, став одним из героев, память о которых заставляет нас просыпаться по утрам. Стены замка будут вечно помнить благородство и талант Фредерика Уизли… Оборону башни Гриффиндора держали…»
Дальше Адель не слышала. Дальше Адель не чувствовала. Дальше она перестала быть собой, превращаясь в стадии.Стадии.
Отрицание. Ноги под партой почти перестали чувствоваться. Чувствовалось лишь то, как они похолодели и затряслись. Это не про него, точно не про него. Не про её Фреда. Гнев. Кулаки нервно сжались на собственных коленях:«Они всё знали! Сволочи!» — это было так больно.
Торг. После урока, проведенного как на иголках, она, конечно же, подошла к профессору Флитвику, всем своим нутром надеясь на то, что он ошибся, и на самом деле никто, конечно же, не умирал. К ужасному сожалению, даже если бы никто не умирал, он всё равно врал ей. Ему явно не девятнадцать лет. Никто не отправил бы на такие задания пятнадцатилетнего мальчика. Флитвик не ошибся. А значит ей врали. Врали вообще все, кто знал об этом; и МакГонагалл врала, когда говорила, что не знает, о ком Адель спрашивает, и Флитвик, и сам Фред. Депрессия. Уже неделю как она едва ли появлялась на занятиях. С обязанностями старосты прекрасно помогал Якоб, так мило захаживающий к ней каждый день, чтобы спросить, все ли хорошо. Конечно, и дураку понятно, что делать это его просит директриса, которая все опасается самостоятельно подойти к ней. Просто потому, что не знает, что ей сказать. Потому, что сделала всё, что могла. Потому, что знала, что смотрит, как она падает со своего мостика. Джина, кажется, вовсе не собиралась спрашивать, что происходит с подругой. Казалось, что её не особо волновало состояние соседки, хотя она прекрасно видела все: то, что она толком не ест; то, что совсем не спит и даже не пьет воду. Так сильно похудела — и пухлых щёк больше нет, как и вечного запаса различных сладостей, привычно находившихся в её прикроватной тумбочке. Просто потому, что, если её хоть что-то немного радовало, ей начинало казаться, что это все нереально. Но реальность была реальностью, как бы абсурдно это ни звучало. В её мыслях был только он — и этим объяснялось всё. Все его странности. Всё было так легко. Настолько поверхностно. Принятие.«И за какую же дуру ты меня держал, Фред?» — едва слышимый вопрос разносится тихим эхом по ванной старост.
Но ответа нет. И не будет больше. На рождественские каникулы Якоб, с которым они минимально сблизились именно посредством тех самых вопросов сродни «какой твой любимый пудинг?», что вымораживало Адель, позвал её к себе в гости. Но она отказалась, обещавшись заявиться к ним в конце каникул. Что удивительно — у него, как оказалось, есть младший брат, который, по его же словам, был влюблен в Адель с самого начала её вступления на должность старосты Гриффиндора. Когда она спросила, кто это — он сказал, что она сможет посмотреть сама, если действительно приедет к ним. В это время приходилось особо трудно — боль, страх и пустота стали чувствоваться, как что-то уже абсолютно естественное, но к ним присоединилось ещё одно, пожалуй, самое жестокое и неприятное — чувство вины. Вины перед ним. Они ни разу не заговорили после того, что случилось. Ни единого, черт подери, разу, хотя это было позарез нужно. Нужно обоим. Ведь оба остались совершенно одни. Оба чувствовали эту давящую комом в горле пустоту. Но заговорить никто не решался. Он — из-за неуверенности в себе. Она — из-за неуверенности ни в ком вообще. Адель просто взяли и выдавили, как зубную пасту из тюбика; сжали и выкинули к чертям собачьим. Не было больше того остроумия, которого все от неё ждали. Не было и особого рвения жить вообще. Хотелось существовать; просто существовать, но не чувствовать себя в этом мире, не относить себя к людям или к чему-то конкретному вообще. На каникулы она отправилась домой. А Фред не знал, где она. Уехала? Отчислилась? Умерла, черт возьми? Насколько он ранил её? Как сильно напугал, унизил, сделал больно? Он этого не знал. И не хотел знать. Всё, что было нужно, и так ясно — он не заслуживает и толики того счастья, что она подарила ему за несколько месяцев, проведенных вместе. И как он вообще подумал, что может позволить себе общаться с ней? С ней. С живой. С самой что ни на есть живой во всех смыслах. Он так много раз, с такой надеждой спрашивал МакГонагалл, почему она смогла увидеть его! Но ответа не было. Никто раньше не мог, пока он сам не захочет. Но не она. Он не показывался ей тогда, в библиотеке. Но она увидела. Увидела, Господи! Если «знаков» не существует, то что это такое? Каникулы не радовали от слова «совсем». Приходилось тратить буквально все свои силы на то, чтобы мать, отец и сестра не догадались о том, что происходит внутри Адель. И у неё получалось. Но недолго; большую часть времени она все же проводила в своей комнате, иначе точно сорвалась бы прямо при них. Самой сложной задачей стала борьба с тревожностью. Тревога — нормальная реакция на потерю важного человека. Но разве настолько? Она буквально боялась выйти на семейный ужин. Хотя чего там бояться? С ним из её жизни ушла большая часть комфорта, ощущение которого уже начало неотвязно ассоциироваться с Фредом. Для тревоги не было особых причин — она была просто потому, что не было Фреда. Она такая слабая без него. Слабая, будто отняли половину всего, что в ней было: половину её фирменной дерзости, половину её жизнерадостности, половину, Годрик прости, органов, буквально так она себя ощущала. И это пугало ещё больше. Он так нужен. Так сильно, Господи, нужен, даже для того, чтобы просто жить! Нужен, как второе легкое. Нужен, чтобы дышать.«А может, мне и не нужно дышать?» — так и подумала Адель одним утром, которое встречала на балконе своей комнаты, мысленно благодаря отца, поддерживающего растения дочери в добром здравии.
Её отец — Брайан Блестем — Пуффендуец до мозга костей. Любимец Помоны Стебль. А значит, оставлять на него свои растения совершенно не страшно; он следит за ними, кажется, даже лучше, чем сама Адель, поддерживая наложенные на балкон согревающие чары. И они действительно греют. Греют, будто изнутри. А может, дочь, быстро переместившуюся в ванную комнату, на самом деле греют мысли об отце? Об отце, который так любит её. Так верно и самоотверженно, как умеют Пуффендуйцы. А что делает она? Для чего она здесь, в ванной, на ледяном кафеле, стоит голыми ногами, прижимая к собственному горлу палочку? О чем думает? Авада Кедавра это будет или Сектумсемпра? Фред тем временем совсем отчаялся и смирился с тем, что она, кажется, уехала на каникулы к своей семье. А ведь когда-то обещала провести их вместе с ним. Ничего страшного. Он привык к одиночеству, которое, как он понял, как только Джордж покинул Хогвартс, оказалось пыткой похуже, чем круциатус. Она — главное. А ей там наверняка лучше, чем было бы здесь. Ведь здесь он, такой мерзкий. И даже уйти не может отсюда, чтобы ей было легче. Даже просто не показываться ей, черт возьми, не может, потому что она видит его, даже когда он этого не хочет. Он всегда думал, что хотя бы после смерти люди перестают чувствовать это. «На том свете отдохнёте» — ведь так говорила его мама, когда заставляла их с Джорджем помогать ей по дому.«Не отдохну, мам», — он улыбнулся своим мыслям, стоя в коридоре с арками, сквозь которые сквозил ветер, ласково опуская редкие снежинки на его рыжие волосы.
Такой красивый контраст — рыжий и белый. Все узоры отлично видно. Такое красивое слово — «мама». Он так по ней скучал. И по Джинни. Ведь ему так нравилась роль старшего брата для своей сестрёнки. Она всегда обращалась в первую очередь к ним с Джорджем… интересно, какая она сейчас. И по отцу… так тоскливо. И по Джорджу. И по Рону, и Биллу, который, он уверен, уже сделал его дядей, и… вот и минус большой семьи — в тысячу раз больше страданий.«Так хорошо, что она с семьей», — подумал он. — «Это так важно».
Он действительно радуется за неё. Радуется, когда наблюдает за её хотя бы секундной улыбкой от шуток этого странного Якоба. Конечно, Фред мог бы в сто, нет, в тысячу раз лучше и дольше смешить её. Но живой из них кто угодно, только не он. Так несправедливо. Чувство вины буквально съедало; он не думал, что так заиграется. Он не хотел делать ей больно. Не хотел смешить её, чтобы потом она рыдала. Не хотел поддерживать её, чтобы потом ей было так пусто. Не хотел, Годрик помилуй, целовать её, чтобы она вспоминала это.Так не хватает Джорджа, который скажет, что Фред полностью безнадежен.