***
Юнги приходит в себя в совершенно незнакомом месте, насквозь пропахшем броской вонью медикаментов, сквозь которые ощущались слабо знакомые духи от «Версаче». Веки словно залили многотонным жидким металлом: открыть глаза казалось почти невозможным, а в ушах гудело до головной боли. Сквозь слои глухоты слышались чьи-то голоса, однако они казались такими далёкими и тихими, что можно было списать на слуховые галлюцинации. Разлепить веки и попытаться вглядеться в окружающую обстановку получается только когда где-то справа, — а может и нет, звуки всё ещё было трудно различать, — раздаётся непривычно громкий хлопок двери и чей-то взволнованный голос. «Очнулся», — кажется, именно это слово повторяет знакомый голос из раза в раз. Вполне возможно, ему это чудится. В голове ни одной целостной мысли, только обрывки от чего-то далёкого, мельтешащего на заднем плане. Наверное, с ним случилось что-то серьёзное. Или, быть может, он умер. Наверное, да, умер. Потому что туман в сознании всё никак не рассеивается, и даже с открытыми глазами он видит только слепящий свет. Интересно, отчего он мог умереть? Юнги надеется, что это не смерть в автокатастрофе и не гибель в драке, потому что так скучно. Может, он всё-таки осмелился перерезать себе вены? Или спрыгнуть с крыши? Если последнее, то наверняка его труп выглядит уродливо с размозжённой головой и вывихнутыми суставами. Он хочет думать, что родственникам его тело не покажут. И если у него были друзья, то и от них тоже скроют. Друзья, друзья, друзья. Что-то щёлкает в голове, но понять, что именно — невозможно. Да, у него определённо был хотя бы один друг. И один не друг. От этого щёлкает второй раз, но уже за грудиной и что-то монотонно тянет. — Кажется, он нас не видит, — говорит кто-то. Наверное, тот самый друг. Или не друг. Юнги хочет сказать «нет», но произносит только в уме. Сил шевелить губами нет совсем — только на то, чтобы моргать и совсем немного дышать. Перед глазами начинает рассеиваться белый свет: постепенно и медленно, будто пятна наползают друг на друга. И уже через минуту можно разглядеть почему-то плывущие стены холодного голубого оттенка, на которые падают замысловатые тени от деревьев и красиво ложится свет от заходящего за горизонт солнца. И два лица перед собой, на которых взгляд фокусироваться никак не хочет. Только когда они отодвигаются подальше, Юнги узнаёт взволнованное лицо друга и хмурое какого-то смутно знакомого мужчины. Он будто назло по-хамски начинает светить чем-то ярким прямо в глаза. Мин стонет сквозь сжатые зубы. Были бы силы, заслонил бы рукой лицо. — Реакция на свет плохая, но не критически, — кивает мужчина, выключая своё орудие пыток, — зрачок должен сужаться сильнее. И ближайшие три дня лучше оставить его на парентеральном кормлении, потому что вес ниже нормы и, судя по твоим словам, у него отсутствует даже лёгкий аппетит. Все таблетки будут по расписанию. Учти, что если он будет отказываться их пить, то медсёстры будут заставлять его и, возможно, насильно пихать. Потому что его плачевное состояние не позволит нам спускать с рук приёмы медикаментов. Вот как. Значит, не умер. От этого даже немного жаль, но не слишком. — Конечно, — другой голос. Юнги лениво переводит взгляд вправо. «Хосок», — всплывает в памяти. Смотрит на глаза, подёрнутые дымкой усталости и печали, от которой где-то глубоко в сердце щемит, на аккуратный чуть вздёрнутый кверху нос, на пухлые губы, которые шевелятся будто в замедленной съёмке. А в голове всё постепенно возвращается на свои места и мыслить теперь не так тяжко, как было до этого. — Какие… прогнозы? Прогнозы, кажется, связаны с погодой, но Юнги точно не вспомнит, сейчас он всё ещё рассеян. Доктор, вопреки мыслям Мина, говорит совсем не о ней. — Пока ничего не могу утверждать. Мы посмотрим по тому, как будет протекать его состояние. Я не хочу нагнетать атмосферу, Хосок, но его анализы всё хуже и хуже, — доктор понижает голос почти до шёпота, хотя в комнате никого больше нет. А Юнги и так всё слышит. — Способность его организма к саморегуляции снизилась, тело не в состоянии хотя бы минимально поддерживать нормальную температуру, поэтому она опустилась до отметки в тридцать четыре с половиной градуса. Это плохие признаки. Всё, кажется, на грани. Это странное ощущение, но вроде как оно преследовало его и до того, как с ним произошло всё это. Перманентное чувство выбитого из лёгких воздуха. И заполненного чем-то инородным. — Насколько всё будет плохо? Доктор молчит. И Юнги хочется спать. Очень долго, возможно, хотя бы несколько лет. Слышатся шаги по помещению, отдающие гулкими гудками в голове. Мин пытается пошевелить пальцем на руке, но он поддаётся слабо. Да и какая разница. — Мы правда постараемся сделать всё возможное, я просто хочу сказать одну важную вещь. Где-то на кромке реальности, когда Юнги уже совсем не в силах цепляться усталыми дрожащим руками за остатки сознания, он слышит печальное: — Будь готов, если вдруг произойдёт что-то страшное.***
Второй раз приходить в сознание оказалось легче: уши не были словно набиты ватой, да и перед глазами почти сразу всё прояснилось. Оставалось только побороть угнетающую усталость и начать хотя бы двигать головой. Совсем близко с двух сторон слышался шёпот людей, которые, скорее всего, ещё не подозревали, что он очнулся. Во рту ни одной капли слюны — всё чудовищно пересохло. Стоит попросить воды. Юнги смотрит на Хосока, тот говорит что-то о каком-то европейском методе лечения, о современных аппаратах, подключающихся прямо к лёгким через трубки. О деньгах и кредите, молчит долгое время, потом снова говорит о таблетках, о платном лечении на дому, о капельницах, и у Юнги вновь болит голова. Он переводит взгляд на Чонгука, а наивное сердце предательски заходится в бешеном ритме — наверное, это видно даже сквозь кожу и рёбра. Вот он — причина его собственной грандиозной катастрофы, личный несчастный случай. Губительный настолько, что даже оружия никакого не надо — всё само за себя творится, сносит к чертям Юнги изнутри. Быть может, стоило продолжать притворяться спящим, так было бы лучше для всех. Возможно, Чонгук бы ушёл и не пришлось бы старательно отводить взгляд от него. — Юнги, — хрипит Хосок и дёргается к нему, хватая за руку. Но Юнги смотрит не на него — он взгляда не может оторвать от бессовестно завораживающих тёмных глаз Чонгука, что сейчас глядят как никогда сочувственно и даже с немного различимым теплом, обволакивая какой-то терпко-сладкой надеждой вперемешку с горьковатым привкусом недоверия. — Я сейчас позову врача, — тихо добавляет Хосок. Он торопливо и шумно встаёт со своего стула, поставленного возле одинокой кровати, на которой лежит Юнги, выпускает его ладонь из своих рук, и в его голосе слышится что-то неуловимое, но причиняющее боль. Тишина висит тяжёлым грузом в воздухе, натягивает атмосферу до предела. Юнги отводит взгляд на отросшие волосы, уложенные как всегда отлично, на сгорбившееся на стуле тело — та самая зелёная толстовка, в которой Чонгук был в тот день, когда Юнги понял, что его затянуло безвозвратно. Он вырос. Не только физически, но и ментально тоже. Сидит, не шевелится, тоже разглядывает украдкой. Даже не спросит, как дела. В этом весь Чонгук. А Юнги прощает. Прощал и простит в будущем. А как по-другому? Иначе невозможно. В этом вся любовь Юнги. Доктор входит осторожно, стараясь не шуметь. В руках у него планшет с закреплёнными на скрепке бумагами. Юнги напрягается всем телом, сжимает пальцы в кулаки и отводит взгляд от поникших плеч Чонгука. Внутри снова по накатанной увеличивается в размерах чувство беспокойства, которое он всеми силами старается заглушить. — Долго же ты спал, — его зовут Намджун, вспоминает Юнги. Поджимает губы и смотрит на белоснежное больничное одеяло, которым его укрыли. Будет печально запачкать его своей кровью. — Выспался? Если это была попытка пошутить, то она невероятно отстойная. Юнги совсем не смешно, и он почти грубо проговаривает, не узнавая свой голос то ли из-за сухости во рту, то ли потому что не до конца отошёл ото сна: — Когда меня выпишут? Слабая улыбка сползает с лица доктора, он хмурится немного и скорее для формальности, чем из надобности, смотрит в свои бумаги. — Мин Юнги, ты пробудешь тут ещё некоторое время, пока тебе не станет лучше. Надо будет немного уладить дела с документами из-за того, что клиника частная. А так, — он снова натягивает улыбку, его глаза сужаются и делают лицо ещё более приятным на вид, хотя измученность никуда не пропадает. Юнги бы проникся к нему симпатией, да только задушить хочет. — Просто отдыхай, весь врачебный персонал будет делать всё, чтобы ты чувствовал себя лучше. Юнги хочет съязвить и практически уже делает это, но говорить невозможно из-за нехватки жидкости в организме. Он кашляет хрипло, бледнея ещё больше, чем заставляет всех находящихся в палате напрячься. — Дай ему воды, — Намджун кивает на Чонгука, который тут же подрывается с места за бутылкой воды на прикроватной тумбе. — Если тебе нужна будет помощь, то кнопка находится у изголовья кровати и медсестра тут же подойдёт. Или если вдруг будут какие-то вопросы или ты захочешь обратиться за консультацией, то в любое время, пока я не занят, ты сможешь найти меня в моём кабинете в соседнем корпусе. Жадно делая крупные глотки прохладной воды, Юнги уже почти не слушает доктора. Сжимает пальцы на пластиковой бутылке, сминая её. Отодвигает грубо прямо в руки Чонгука. А в голове один единственный вопрос. — Хосок, — Юнги наконец впивается взглядом в друга, прошивает насквозь и сам знает, что заставляет того ощущать себя напряжённо и взволнованно. — Почему ты позволил этому случиться? Хосок удивлённо застывает, приоткрывая искусанные от волнения губы. Вихрь волос на голове делает сейчас его ещё более растерянным, чем он мог бы казаться. Наверное, Юнги неправ. Можно сказать, очевидно, Юнги неправ. В том, что скидывает вину на Хосока — на человека, который всегда думает о нём, о Юнги, в первую очередь, а уже потом о себе. Неправ в том, что знает — Хосок не делает ничего плохого или назло. И продолжает находить в нём лёгкую мишень, бросаться едкими словами и пускать яд сквозь укусы, подпитывая неуверенность друга в своих действиях. Юнги токсичен. И заслуживает того, что получил сейчас. Теперь он осознаёт это в полной мере. — Ты разрешил оставить меня здесь, отлично зная, как я ненавижу больницы и боюсь их, — Юнги следит за тем, как Хосок переводит почти что испуганный взгляд от него к Чонгуку и, впоследствии, к Намджуну. — Почему, Хосок? Чонгук отворачивается к окну, скользит взглядом от кромок высоких деревьев до почти закатившегося за горизонт солнца. Вечер подкрался незаметно. «Интересные» наблюдения, но в попытках отвлечься от напрягающей ситуации и натянутой атмосферы, он не находит занятия лучше этого. Намджун хмурится и по взгляду кажется, что думает над чем-то. Делает порыв что-то сказать, но, видимо, меняет решение, предпочитая промолчать, не вмешиваясь в ситуацию. Он дальше отходит к двери, готовясь покинуть палату. Хосок вновь закусывает губу, которая тут же лопается и пускает тонкую полоску крови поперёк, начинает раздирать никак не заживающий заусенец на указательном пальце и решительно не смотрит на Юнги. — Ты умирал, — наконец выдаёт он тихим голосом. Однако, несмотря на едва различимую слышимость, они вдаривают по пространству своей оглушительностью, потому что насквозь пропитаны болью и непонятным сожалением. — Я видел это, — он на секунду кидает взгляд в сторону Чонгука, затем снова опускает его: — мы все видели это и нельзя было позволить случиться непоправимому. Мне показалось, что твоя жизнь гораздо ценнее. И даже если ты будешь меня ненавидеть после этого, то я всё равно буду благодарен себе из прошлого за то, что не дал случиться твоей смерти. Юнги молчит. Чонгук вздрагивает, как от удара, снова смотрит за окно, будто не он выучил почти наизусть весь пейзаж за ним. Юнги думает, что Хосок в чём-то прав. Или прав полностью. Юнги думает, что не достоин такого друга. Но уступить себе он не может. Что-то внутри подсказывает и велит поступать именно так: кажется, такие вещи называют шестым чувством. — Это же даже незаконно. Ты не моя мамочка, не мой опекун или родственник, почему ты вообще должен решать что-то за меня? — Юнги не смотрит на него, просто снова впивается отросшими ногтями в ладони, оставляя следы. Изнутри гложет какое-то чувство, отдалённо напоминающее совесть. Или что-то другое? — Хосок, я не думал, что ты так поступишь. Наверное, я должен сказать тебе спасибо за то, что ты так волнуешься обо мне? Но просто… я не чувствую благодарности за то, что ты не дал мне сдохнуть. Хосок отшатывается, опирается о стенку одной рукой и выглядит так, будто ему самому нужна медицинская помощь. Он кажется гораздо бледнее, чем обычно, и Намджун кидается в его сторону, готовый помочь при необходимости, затем смотрит на Юнги. С бьющим наобум осуждением и горчащим привкусом ненависти. — Прости, — Хосок смотрит в пол, но если приглядеться внимательно, то его взгляд направлен в пустоту. — Я хотел как лучше, Юнги. Правда, прости, — кивает будто самому себе, и Юнги на секунду задыхается от нехватки кислорода. Мин-последняя-мразь-Юнги, вот кто он. От ненависти к себе распирает лёгкие, и в груди зарождается мерзкое чувство, как червь оплетающее органы. — Я думаю, мне надо оставить вас. Чонгук резко встаёт с места: — Хосок-хённим, всё в порядке? — его голос едва заметно дрожит, пальцы нервно дёргаются, будто под ними находятся клавиши пианино. Ситуация ему совсем не нравится. Впрочем, она не нравится тут никому. — Я могу проводить хотя бы до выхода из клиники, если хочешь. — Всё хорошо, Чонгук, оставайся с Юнги, — Хосок едва улыбается — насквозь фальшиво. И молча направляется к выходу, поправляет лямку сумки на плече. Мин-последняя-мразь-Юнги смотрит на его затылок. — Поправляйся, хён, — говорит Хосок не оборачиваясь. И Мин в ответ молчит.***
Доктор Ким бросается за Хосоком, дверь за ними прикрывается бесшумно благодаря какой-то системе. И это только раздражает Юнги ещё больше. Лучше бы Хосок впечатал её в проём с размаху, до трещин в стенках, до гула в голове, до сбежавшихся любопытных людей из соседних палат. Лучше бы закатил истерику, обвинил бы Юнги в неблагодарности и насквозь прогнившей душе, врезал бы кулаком по лицу. И был бы полностью прав. Но он смиренно преклонил голову, снова проглатывая все невысказанные обиды. А есть ли в нём обиды? Или этот человек настолько не может держать на кого-то зла? Слишком много мыслей на квадратный метр распирают Юнги изнутри. Для его головы и только отошедшего от долгого сна мозга это чересчур. Раз в минуту по трубке к вене, начиная свой ход из капельницы, бежит капля светлой жидкости. Сумеречная тишина обвила каждый атом в воздухе, никто не решается сказать и слова. Наверное, это даже смешно, учитывая, что любые слова могут оказаться последними перед тем, как сердце Юнги просто не выдержит и замрёт на оставшуюся бесконечность. Всё. Его тайна теперь уже и не тайна вовсе. А для чего он пытался скрывать её? Теперь это кажется таким бессмысленным и даже немного наивным. Действительно, что бы он не делал, вот и весь итог — гнить ему в мерзко воняющей палате больницы. Он сидит один на один с объектом своей ненависти и любви в одном теле, с причиной его приближающейся неминуемой смерти. И даже не знает, что сказать. Наверное, впору злиться? Обливать жгучей кислотной ненавистью и винить в своих бедах. Прокричать все личное и невысказанное, что копились месяцами, вцепиться в воротник руками, как герой тривиальной любовной дорамы, и трясти изо всех сил, залепить пощечину или даже врезать кулаком. А потом притянуть к себе, обхватить крепко за плечи и поцеловать сладкие губы, зализывать раны, ластиться и просить нежности и любви в ответ. И очень хочется ругать себя за эту дисгармонию в своих желаниях. — Ты напугал нас всех, — наконец-то говорит Чонгук, разглядывая чуть взмокшие ладони. — Я очень испугался, Юнги. Думал, ты умрёшь, не доехав до больницы, — в ответ тишина. А что Юнги должен ответить? Да и желания особо нет. Наверное, лучше всего сейчас молчать: чтобы не сболтнуть лишнего, не сорваться в моменте и не сломаться от переизбытка эмоций в голове, что диссонансом вводят хозяина в ступор. — Знаешь, как всем было бы херово? Ты правда очень хороший, хён, даже если для чего-то стараешься показать обратное. Юнги тихо смеётся в ответ, беззвучно — лишь подрагивают плечи, а губы со свистом втягивают воздух. Он всегда так смеялся, и окружающие находили это забавным. А Чонгук только сейчас разглядел этот факт. Удивительно, сколько деталей и привычек можно увидеть в человеке, оставаясь с ним один на один. — Ты не знаешь меня достаточно хорошо, Чонгук, чтобы утверждать, что я не имею свою гадкую сторону. — Но ведь… — Чонгук хмурится, не договаривая фразы, но в голосе сквозит почти детская обида. — Если ты о том случае, то он не сделал нас ближе, не заблуждайся. Ты просто теперь в курсе о размере моего члена и о том, как звучат мои стоны. Всего пара новых фактов. А так ты по-прежнему далёк от меня. Чон дёргает плечами и шмыгает носом по старой привычке. Взъерошивает свои волосы, пока о чём-то думает и не решается сказать. — Ты не говорил мне, — он поднимает взгляд на Юнги, и тот теряется в пространстве на время, вновь забывая своё имя. В груди дробно стучит сердце, кажется, чересчур быстро. Наверное, красивее глаз в мире нет, думает Юнги. Он бы тонул в них по собственной воле. — Ни о твоих чувствах, ни о болезни. Почему обо всем я должен узнавать от кого-то другого, но не от тебя? — Чон запинается. — А от кого? От Хосока? — смешок почти что печальный. — И тут он умудрился вклиниться. — Нет, Хосок-хён хотел как лучше. — Не надо защищать его, он всегда хочет как лучше. Но почему-то не спрашивает, хочу ли этого я, — Юнги спешно облизывает губы и от своих слов внезапно становится мерзко. Впрочем, это чувство стало его спутником жизни в последнее время. — Не говори так, Юнги, — Чонгук почти злится: несильно зажимает руки в кулаки и качает головой несогласно. — Хосок беспокоится о тебе, но ты никак не хочешь принимать его заботу. Как думаешь, что он чувствует? Отдавая тебе в руки самого себя и не получая в ответ никакой отдачи? Мне было бы очень больно, я не хочу чтобы Хосок страдал. Ты правда хороший, я верю в это. Но почему-то отталкиваешь людей. Будто боишься, что они не поверят в искренность твоих хороших качеств. Будто думаешь, чтобы тебя нельзя полюбить. Юнги не нравится всё это. Ему не нравится, что Чонгук говорит очевидную правду, не нравится, что сам Юнги раньше не понимал этого, не нравится, что Чон заметил всё это первым. Так не должно быть. От этих мыслей хочется бежать далеко, зарыться в поисках безопасного пристанища под слоями иллюзий и изолироваться ото всех. — Спасибо, — выдавливает из себя он, — но мне не нужен мой анализ поведения. Знаешь, Чонгук, мне кажется, что сейчас все на нервах, и мы не сможем спокойно поговорить, давай-ка… — Нет, — Чонгук резко вскакивает со своего места, сзади с противным скрипом отодвигается за ним стул, который на мгновение опасно покачивается, грозясь упасть. В его насыщенных тёмно-кофейных глазах отблеск чего-то отдалённо напоминающего злость и отчаяние. — Ты и так мастер замалчивать проблемы и посмотри, — он раскинул руками в стороны, будто действительно надо было глянуть на что-то материальное в этой комнате, — посмотри, что вышло! Ты в полной заднице, Юнги. Ты чуть не умер просто потому что не мог перешагнуть через свои глупые принципы и описать хотя бы двумя словами ситуацию. В которой я — непосредственный участник. Я не знаю на что ты надеялся, я не мог прочитать твои мысли. Но ведь когда-нибудь я бы всё равно узнал, ведь ты бы в любом случае… Чонгук морщится, отводя взгляд в сторону. Вся в мгновение зажёгшаяся пылкость потухла также быстро. За этим почти интересно наблюдать. — Сдох. Ты это хотел сказать? Юнги говорит безразлично, словно констатирует факт. От этого зубы Чона сжимаются до скрипа. — Умер, — Чонгук выдавливает из себя слово, снова садясь на стул. Скидывает невидимые пылинки со своей толстовки, скользит взглядом по стенам. В комнате почти что темно, свет никто не порывается включать, но так всё же удобнее. Время для посещения уже давно истекло, но Чонгуку разрешили остаться в ходе недавно прошедшего разговора. — Если бы ты умер, я бы узнал. Представляешь, каково было бы мне? — Каково тебе? — непонимающе спрашивает Юнги, вскидывая брови. Наверное, были бы у него силы, он бы размахивал руками, как всегда делал во время горячих споров. Сейчас он выглядит как пациент хосписа. Чонгук на мгновение затыкается в мыслях, понимая, что по сути так оно и есть. Юнги болен практически неизлечимой болезнью. — Что изменилось бы, если бы ты знал о моей болезни с первых дней. Ты трахнул бы меня раньше? Или посмеялся бы надо мной подольше? Попытался бы ответить взаимностью? Да не смеши меня. Чон качает головой, словно отказываясь верить в услышанное. Борется с желанием поднести руки ко рту — от привычки грызть пальцы он давно старается избавиться. — Ты говоришь не то. Не делай из меня бесчувственную мразь. Возможно, тебе так было бы легче, но это не лучший выход. — Не смей даже намекать на то, что у тебя есть какие-то чувства ко мне, — Юнги находит в себе силы повысить голос, сжимая в руках простыни. Его глаза даже в сумерках палаты выглядят тускло и безжизненно. — Иначе я бы не подыхал сейчас. Ты думаешь, мне нравится? Нет, как бы я не орал о том, что хочу поскорее откинуться, я всё же предпочёл бы немного задержаться на этом свете. А знаешь почему? Потому что я до дрожи эгоистичная тварь. Потому что мне бы хотелось испытать чью-то любовь на себе, прежде чем умереть. — Да тогда ты просто слеп, — Чонгук обессиленно качает головой. — Ты просто глух и слеп. Или притворяешься таким, потому что рядом с тобой Хосок и не замечать его любовь к тебе невозможно. Ты не должен плевать на его чувства. Юнги замирает и не дышит, кажется, вечность. В его голове клубятся мысли в одну целую непонятную мешанину. Это всё напоминает низкобюджетный фильм со второсортными актёрами. И ему досталась самая гадкая роль. — Я понимаю и не хочу плевать на его чувства. Я уважаю Хосока за всё, что он делает для меня. Но я говорю о взаимных чувствах. Знаешь, Чонгук, — мозг и губы, произносящие все эти слова, работают не согласовываясь. Щёки обжигает дующий из окна прохладный ветер, который, к сожалению, не охлаждает мысли. — Была бы моя воля, я бы шкуру с себя живьём снял, но ни за что бы не влюбился в тебя. Странное чувство, что не стоило это говорить, но сделанного не исправить. Юнги касается кожи и понимает: он позорно плачет. — Однако ирония в том, что всё наоборот: я так изжил себя, будто бы действительно без шкуры остался. Но я всё ещё люблю тебя, тварь. Юнги тихо задыхается, а внутри что-то громко умирает. Выносите ногами вперёд. Просто живой труп на кровати. В горле ком, не понятно от чего точно. Да и плевать, ровным счётом. Мёртвым хуже не станет. — Замолчи, — тихо просит Чонгук. — Просто помолчи всего лишь минуту. Чонгук дышит слишком громко, Юнги, кажется, чувствует его дыхание всей поверхностью кожи. Он смотрит в ответ совсем сломлено. И Чонгук не забудет никогда — именно так выглядит разбитый на части человек. Не склеить осколки, не собрать воедино. Ножки стула снова скрипят по полу, когда он двигается ближе. Наклоняется немного корпусом и Юнги вздрагивает, точно от удара. — Что ты делаешь? В ответ Чонгук щекочет кожу у виска своим шёпотом и прикладывает чуть подрагивающий палец к сухим губам Юнги. — Просто будь тише, ничего не говори. Внутри у Юнги селится играющая на нервы тревожность, а в голове стоит оглушительный шум. Или это оглушительная тишина? Чонгук прикладывается своими губами к чужим. И всё меркнет на фоне. Юнги всё равно до того, что медсестра может войти во время вечернего обхода, всё равно даже на чувство неправильности, урывками клокочущее внутри. Есть только Чонгук, мягко пробирающийся меж губ языком, и он, отдающий себя в чужую власть полностью. Чон отстраняется на секунду, и Юнги открывает глаза, замечая, что тот будто прислушивается к внутреннему голосу. Тянет на себя обратно, скрещивая запястья за его шеей. Снова втягивает в совсем больной по своей сути поцелуй. Смазано ловит сладкие губы, пробуя на вкус. Всё та же мандариновая помада. И плевать, что у Юнги аллергия на цитрус. Лучше этого вкуса нет ничего. Холодным пальцем ведёт вдоль бледных скул, не прерывая поцелуя. И истощавшее от недостатка любви тело, оголодавшее по ласке, молящее о спасительном тепле реагирует остро. Юнги выгибается в пояснице — до хруста и боли, прижимает Чонгука ближе, потому что категорически мало. Потому что в Юнги до сих пор космическое одиночество. А Чонгук отрывается от губ мягко, складывает руки на коленях и медленно произносит: — Ничего. Юнги дышит загнанно, всё ещё не может прийти в себя и старательно пытается запомнить чужой вкус на губах. Лихорадочно думает, пытается вспомнить — спрашивал ли он что-нибудь, чтобы получать ответ, но в голове пустота. — О чём ты? — Прости, — Чонгук шумно втягивает носом воздух. По привычке. — Я не чувствую ничего. Не смотри на меня так, — он отворачивается, чтобы не видеть Юнги, трёт руки друг о друга, не зная куда их деть. — Ты думаешь, я не виню себя? Не обвиняю в том, что тебе плохо? В том, что ты умираешь из-за меня. Я искренне ненавижу себя за это. Мне действительно невероятно жаль, — он говорит сбивчиво, быстро, не обдумывая слова, вываливая всё как есть. Старательно отводит взгляд от Юнги, потому что страшно увидеть в его глазах веющую болью бездну. — Но я ничего не могу исправить: не могу заставить себя полюбить тебя, также как и ты не может заставить себя возненавидеть меня. Это просто бесконечный круг. Колесо Сансары, если хочешь. Мне правда жаль, Юнги. Внутри, наверное, кровавое месиво вместо органов. Слова Чонгука пулей пробивают насквозь, бьют по Юнги со всей мощью без размаха, нагоняют слёзы к уголкам опечаленных глаз. Удивляться нечему, на самом деле. Вот вся правда наизнанку — хватай и беги. Позвонки в два счёта ломает, закручивает в узел. Где-то далеко витает ощущение нереальности. Подумать только, это то, ради чего он родился? То, ради чего его мать подохла в адских муках? Он унаследовал такую же участь — сгнить от распирающего чувства, осевшего болью на сердце, как какая-то побитая псина, скрючившись на больничной койке. Эта любовь — заведомо катастрофа, без жертв не обойтись, без последствий — тоже. И хочется истошно вопить, но силы иссякли; но смысла ноль. — Перед тем как перевязать у горла надетый мешок, мама оставила длинное письмо, — болезненно-хрипло начинает Юнги, не поднимая на Чонгука взгляда. Тот сидел, сгорбившись едва ли не на девяносто градусов, его руки продолжали оттягивать нитки свитера, но наконец услышав голос Мина, он напрягся, выпрямляясь. — Мне никогда не давали его посмотреть. Я имею в виду письмо. Тётя просто сказала, что в нём она прощалась с родными и просила заботиться обо мне. Не дать случиться тому, что случилось с ней. Чонгук снова всхлипывает. По привычке? — Но думаю, я знаю, что там было, — Юнги закрывает глаза. Весь тот шквал эмоций, обрушившийся с минуту назад, теперь просто плавно обтёк его, оставляя за собой неровные следы равнодушия. Смирения. Возможно, немного спокойствия. Хочется просто уснуть, перемотать на конец и посмотреть, чем всё закончится. — Я думаю, она писала о том, как ненавидит меня. О том, что я напоминаю ей о причине её страданий. Знаешь, она протянула года. Она была сильная. Я не такой. К чему он это сейчас? Он не помнит. На месте, где должны быть мозги, сейчас завывающие потоки ветра. Пустота. Говорить внезапно расхотелось. Ничего, он немного помолчит. Совсем немного. Пока темнота, до краёв наполненная забвенной тишиной, принимает его в свои объятия, а разум постепенно оказывается вне тела — а разума нет. Пока его отпускают все печали, растворяются проблемы, смешиваясь с такой необходимой сейчас пустотой. Пока он раскрывает руки, обессиленно падая на самое дно, и наконец произносит «да».