Во имя Трех

Найденыш злобно щурился, разглядывая собравшихся вокруг него людей. Йон еле заволок его в капитанскую каюту — тот брыкался, чуть ли не царапался, но спорить и сопротивляться было бесполезно. А потому мальчишка предстал перед учеными и капитаном как и было велено — сразу после третьих склянок. Несмотря на первоначальные протесты, теперь он старался держаться ближе к оружейнику, то и дело бросая взгляды в его сторону. Двое ученых — высокий худой парень в очках, ассистент, и мэтр с окладистой бородой, — сидели на табуретах, а капитан нервно расхаживал взад-вперед, вслушиваясь в разговор. — Так кто, говоришь, научил тебя нашему языку? — поправил очки ассистент и продолжил записывать в экспедиционный журнал. — Нет, — в который раз упрямо повторил найденыш и сложил руки на груди. — Это же не твой родной язык? Верно? — мэтр Алеб, человек, по морщинам на лбу которого читался богатый жизненный опыт, участливо улыбнулся и кивнул, подбадривая. Эта улыбка не помогла. Мальчишка, прямо как военнопленный на допросе, молчал, всем видом показывая, что разговаривать он не собирается и за весь разговор ничего кроме этого «нет» он не произнес. — Смотри, — мэтр достал из внутреннего кармана часы на цепочке. — Хочешь подарю тебе? — раскрыл крышку, передвинул бегунок, и прямо из циферблата заструился мягкий свет, бросая на стены размытые отсветы. По глазам было понятно, что найденыш поражен до глубины души, но с места он так и не сдвинулся. Мэтр привстал и протянул ладонь с раскрытым прибором в его сторону — мол, на, бери, — но вместо ожидаемой реакции, последовало совсем иное: мальчишка отскочил, точно от протянутой заразы, как-то весь нахохлился, еще сильнее выпучил глаза. И наконец, неожиданно для всех в комнате прозвучал вопрос сипловатым ломающимся голосом: — Ты тоже шаман? Крышка часов захлопнулась с громким щелчком, однако мэтр не спешил убирать часы обратно — продолжил призывно крутить в руке: — В некотором роде — да. Йон, наблюдавший за беседой от дверей, усмехнулся: судя по подозрительному прищуру найденыш не поведется. — Ты не уверен? Шаман всегда знает, что он шаман. С ним либо говорят духи, либо нет, — мальчишка резко качнул подбородком так, будто проводил этим движением черту между собой и всеми остальными. — А с тобой говорят? — сухой ассистент не отрывался от записей. Ответа не последовало. Ассистент закинул ногу на ногу и обратился к оружейнику: — Йон, малец что-нибудь упоминал о том, что с ним разговаривают духи? Оружейник нашел себе место у выхода, подпирая массивным плечом дверь, и не сразу понял, что его о чем-то спрашивают, а потому отозвался с небольшим опозданием: — Ну, лепетал, что я должен его слушаться, потому что он шаман. И что-то про глаз рогача… о том, что его нужно съесть, чтобы с ним заговорил дух. Так и сожрал его, представляешь? Прямо на палубе. Вырвал пальцами и сожрал. Но я не силен в культуре дикарей, Бари. Я специалист в других вещах… менее теоретических. Мальчишка гневно зыркнул в сторону Йона, но тот в ответ только пожал плечами. — Хорошо… — рассеянно протянул мэтр и обратился к ассистенту: — Бари, сделай пометку на счет глаз и попроси старпома организовать охоту. Нам нужно три-четыре образца. Может, там содержатся какие-то дурманящие вещества? Скрип писчего стека ознаменовал, что сказанное записано и учтено. Мэтр перевел взгляд с бумаг на мальчишку: — Расскажи, до того, как потерялся, ты ел такое? Глаза рогача? Выражение лица найденыша сменилось, теперь оно отображало то ли смущение, то ли неуверенность: — Нет. — «Нет», в смысле «нет, не ел»? Или «нет» в смысле «не будешь с нами разговаривать»? — Нет, — в очередной раз повторил найденыш и отвернулся. — Довольно! — вспыхнул капитан. — Йон, всыпь ему. Пара оплеух, и он все как на духу выложит! Кончайте сюсюкаться! Атмосфера в комнате в миг переменилась. Найденыш сжался, точно напружинился, и со стороны это выглядело как испуг... Но оружейник уже успел «повоевать» с мальчишкой и знал, что эта поза означает: отнюдь не страх. Наоборот. Готовность драться. Усмехнулся: — Увольте, капитан. Я не нанимался бить детей. Одно дело схватить в охапку и притащить сюда, другое — лупцевать ребенка за то, что он не хочет с вами разговаривать. Найдите для этой работенки кого-нибудь другого. Лицо капитана покраснело, он сжал кулаки и двинулся к Йону, который продолжал стоять так же расслаблено, как и за пару минут до этого. — Зови сюда боцмана! — Капитан, — встрял мэтр, хмурясь и морща лоб, — Не надо горячиться. Ваш коллега прав. Ребенок потерян, напуган, дезориентирован. Наверняка голоден и устал. Просто дадим ему время. Пусть попривыкнет. А потом продолжим. Что думаете? Было видно, что капитана постепенно отпускает гнев. Но крылья носа еще воинственно раздувались какое-то время, и краснота лица не спешила пропадать. Он выдохнул и повернулся к ученым: — Как скажете. В общем-то, мне все равно, лишь бы под ногами не мешался. Мэтр Алеб кивнул оружейнику, обозначая окончание беседы и, погладив начинающую седеть бороду, проговорил: — Йон, будьте любезны, позаботьтесь о мальчике. Проследите, чтобы его накормили, намыли и причесали. Мы продолжим разговор позже. Положим, завтра утром. Капитан, еще не забывший своего раздражения, буркнул через плечо: — Будет сопротивляться, разрешаю кинуть за борт. Найденыш было дернулся, но Йон уже успел поймать его и начать пропихивать в открываемую дверь: — Как скажете, капитан… — и вместе с мальчишкой вышел на лестницу. Зогдо негодовал. Как они посмели? Как Огненный посмел! Все ведут себя как звери! Отобрали, все что у него было, загнали в угол, обзывали дикарем! И Йон, мало того, что таскает его как мешок со шкурами, так еще и выложил все, что знал! Зогдо вывернулся из хватки и зашипел: — Ты рассказал про рогача! — А что не должен был? — удивленно спросил Йон. — Ты есть, кстати, хочешь? Зогдо, подпихиваемый в спину, начал перебирать ногами ступени: — Нет, не должен! Я только тебе сказал, а не всем. Если я тебе имя свое назову, ты тоже его всем разболтаешь? Конечно, ты не должен ничего им рассказывать! Ты должен меня защищать и меня слушать, а ты!.. Все, о чем он говорил, казалось, Огненный пропускал мимо ушей. Только оказавшись на палубе, где воздух был существенно свежее, чем в брюхе этого деревянного чудища, Зогдо замолчал и глубоко вдохнул. Огненный перестал толкать в спину, а наоборот, развернул к себе лицом и непривычно холодно посмотрел сверху вниз: — Я никому ничего не должен, — помолчал. Переменился в лице и спросил: — А что, имя — это какая-то тайна? Он что, дурак? — удивился Зогдо. Так вроде и не скажешь. Разыгрывает, должно быть... Или водит за нос. Тут же насупился и принялся молчать, мысленно сражаясь взглядом. Йон хмыкнул, пожал плечами и, повернувшись спиной, направился к носу корабля уверенной моряцкой походкой. — Эй! — поторопился за ним Зогдо, догоняя, — Ты куда? — Куда-куда, куда надо, — передразнил Огненный. Но после сжалившись, пояснил: — В гальюн, а потом на камбуз. — Куда? — вновь не понял Зогдо и на всякий случай сбавил шаг. Ему показалось, что Огненный уже не ответит, но тот отозвался спустя пару мгновений. — Пойдем, горе. Я тебе все тут покажу. Только, чур, больше не кусаться, а то и вправду привяжу к веревке и окуну в море, чтобы поостыл, — и обернулся, еле заметно улыбаясь. — Жрать-то хочешь? — Хочу, — подумав, призналя Зогдо и вновь прибавил шаг. Игид Нирейский пребывал в превосходном настроении. Ящерка, крупная холеная кобылка, цокала копытами по южному тракту. Брат Непс, правя, насвистывал ей в такт какую-то нехитрую песенку. Сам приор сидел рядом со служкой на козлах телеги, наслаждался закатным небом и посвежевшим вечерним воздухом. — Брат Непс, — заскучав, позвал он. — Скажи, что бы ты делал, окажись у тебя какая угодно сумма денег? Служка надолго задумался. Так бывало всякий раз, когда ему задавали сложные вопросы, а потому Игид просто ждал, не испытывая особого раздражения. Порой ответы стоили ожидания. — Я бы… — начал он, но замялся. — Да? — подбодрил приор. — Смелее, брат мой… — Ну… Сначала я бы подлатал крышу на конюшне… — А потом? — А потом бы переделал витраж в главной зале… — робко проговорил брат Непс и быстро добавил: — Брат Йормун говорил, что он очень дорогой… — А чем тебе не угодил витраж? — удивился Игид, усаживаясь поудобнее. — Дык он какой-то неправильный. Кобылка сбавила ход, заприметив развилку, и брат Непс потянул поводья, ведя ее по правой дороге. — И чем же он неправильный? — продолжил расспросы приор, разглядывая колосящееся поле в лучах заката. — Ну дык как? Там ж намалевано, как Лучезарный изгоняет троих грешников. Я вот все не могу взять в толк: куды он их изгоняет? Я еще понимаю, отправить на круг перерождения. Но как можно кого-то изгнать из мира? Куды это? Или есть какой-то еще мир? Али он изгоняет их совсем в никуда? Лучезарный, ну, не может быть таким злодеем. Мол, что, так? Сразу изгонять людей куда-то в никуда… Рисовальщик все напутал, я так считаю… Игид хмыкнул, но быстро нашелся что ответить: — Понимаешь, это метафора. Она означает, что Арэ прогоняет из мироздания не людей, а сами грехи. Они противны его сути, и он не желает их видеть в своих последователях. Нам нужно очиститься от грехов и смиренно просить Лучезарного о милости. — О… — протянул служка, но Игиду показалось, что он сделал это как-то неуверенно. — Коли так… Повозка качалась на дорожных ухабах, а приор думал, что служка не так уж и неправ. Игид не стал говорить ему, деревенскому простачку, что когда-то, до принятия единого благословения Лучезарного, была эпоха Пестрых Теней, во время которой на этих землях верили в четырех богов-создателей. На деле, сюжет, который сегодня трактуется как аллегория изгнания грехов человеческих, в давние времена имел совершенно иной смысл. Так предки запечатлели момент изгнания троих Древних, которые несли гибель человечеству, подталкивали к греху и наводили морок. За это Арэ изгнал их своим светоносным перстом в небытие, не позволив вмешиваться в земные дела. И с тех пор люди живут в мире и спокойствии. — Лошадушка, мне кажется, устала, — вздохнул брат Непс. — Ваш-преподобие, может заночуем в следующей деревне? На смену летней жаре пришла влажная прохлада. Игид закутался в рясу и согласно покачал головой: — Да, брат Непс. Как доедем до Околка, так и будем искать ночлег… И повозка покатилась по дороге, приближаясь к заветному побережью. Гедур глядел из окна отведенных ему покоев, до хруста в пальцах сжимая ручку резной трости. В последний раз, когда он посещал Варнею, Рикхард был жив. Сколько лет уже прошло? Почти столько же, сколько сейчас Нари. Всего на два года меньше — тринадцать. Ему казалось, что сын заранее понимал, чем закончится для него та поездка в столицу. Вовсе не отречением и подписанием соглашения, а гибелью. Тринадцать лет назад Гедур тоже рассматривал дворцовый парк с тяжелым сердцем — Фердант, покойный император, Рикхард и Гедур завизировали последние документы, тем самым определив судьбу своих земель и своих детей. Порой он сам не понимал, как согласился на план Рикхарда — Ормир был для него всем, и отдать земли предков имперцам по доброй воле… Он и помышлять не мог. Но сын понимал нечто такое, что недоступно простым людям с их мелкими амбициями и повседневными делами. «Грядет конец мира, отец» — так говорил Рикхард, — «Озерная ведьма оставила нам последнюю соломинку перед смертью, и мы должны ухватиться за нее». В тот вечер, когда сын пришел к нему с судьбоносным разговором, на нем не было лица. И когда впервые обмолвился о замужестве дочери, о собственном отречении, об объединении земель, Гедур чуть не ударил его — так силен был гнев. Но Рикхард не был только его сыном, он был сыном Эрды, сыном самой земли. Он разговаривал со зверьем, чувствовал ветер, его не пугал ни огонь, ни мороз. Ходил по миру одному ему известными тропами, видел то, чего не видели остальные. И никогда не ошибался, разве что по юности, и то… Гедур всегда старался об этом забыть, но не выходило. Не вышло и в тот вечер. Не нога была платой за счастье, как Гедур по наивности своей думал в самом начале, а все его княжество, которое после его смерти унаследует один из сыновей Нариер. Император. — О чем размышляете, князь? — задумчивую тишину прервал вопрос молодого Та’Дорана. Гедур неохотно повернулся и устало поглядел на рослого мужчину. У него были зеленые глаза матери, и густые рыжие волосы отца — лорда Та’Дорана, командующего армией, друга и правой руки. Заплетенные на висках по ормирской традиции, косы говорили окружающим, что Сидур Та’Доран бывалый воин, а кожаный наплечник с йарновым тиснением — что под его началом служат полторы тысячи человек. Они дружили с Рикхардом так, что водой не разольешь. В какой-то момент их даже пришлось отослать по дальним гарнизонам, чтобы набрались уму-разуму. Рику было тринадцать, а Сиду — пятнадцать, они разошлись на выходки так, что отцы не знали, что еще можно сделать с неугомонными мальчишками. То пожар учинят, то коров на полях перепугают, что те доиться перестают. Им юношеские шалости, а людям горе. Рыжий Лис, отец Сидура, знатно их пропесочивал. Зато оба выросли достойными мужчинами, верными слову и долгу. Только вот Рикхарда больше нет. Князь вздохнул и прошел с перестуком трости к своему креслу. Опустился в него резче, чем хотел, и болезненно сморщился — из-за жаркой погоды культя болела сильнее обыкновенного. Пожевал губами, проговорил: — Я знаю, тебе претит мысль о жизни тут, но никому другому я ее не оставлю, — имея ввиду Нариер, конечно. — Ты нужен здесь. Нужен, как нигде более. Твой отец вчера написал, что леди Та’Доран угасает, и сердце твое рвется на Север, домой... Но без тебя наша девочка останется совсем одна. В столице империи другая жизнь, другие правила — бесчестнее, подлее. Она не видела такого. Ей не на кого здесь положиться. Винсорт еще совсем мальчишка, и Арсон крутит им, как заблагорассудится. Вдовствующая императрица, хоть и обладает на удивление благородным нравом, но после смерти Ферданта голоса при дворе у нее нет. Старый паук, Таэр, этот чертов клирик, уже наверняка наплел свои сети… Нельзя ее здесь оставлять без твоей защиты, ни в коем случае нельзя. Хоть Нари и предсказан дар провидения, но он не может уберечь ее от грубой силы. Озерная Ведьма, Лайа, несмотря на дар, попала в их руки и умерла во цвете лет. То же самое они сделали с Рикхардом. Ее мы не должны потерять… Сидур молча слушал князя и ходил по комнате, точно меря ее шагами. Стоило речи прекратиться, как он остановился и тяжело посмотрел в темноту ночи через распахнутое окно: — Не нужно меня уговаривать, княже. Я все решил, уезжая, и не передумаю. Я давал клятву вашему сыну и глаз не спущу с Нари. Ни одна муха не подлетит к ней без моего ведома, сделаю все от меня зависящее и не позволю церковникам до нее добраться. Но у меня будет к вам просьба, ваша светлость. — Все что угодно, — князь сложил ладони на навершии трости. — Я слушаю. — Передайте Дарин, передайте, пожалуйста лично, если конечно успеется, что я очень ее люблю и сожалею. Гедур сжал губы в линию. Кивнул: — Если твоя супруга будет жива к моему возвращению, первое, что я сделаю — это передам твои слова. Зеленые глаза сделались обреченными и печальными. Сидур невесело улыбнулся. Кивнул князю в ответ. Тот вздохнул, а после менясь в лице, громко стукнул тростью об пол: — Решено. Завтра я представлю тебя императору как командующего гвардией ее светлости...