Во имя Трех

Несмотря на поздний вечер, за окном кабинета все еще было светло как днем. Не помогали ни тяжелые плотные гардины, ни уютное потрескивание дров за решеткой камина, ни чувство облегчения, пришедшее вместе с новостями из приграничья. Диер не спалось. Она пригубила золотого вина и покатала капсюль от записки по столу: «Ее светлость прибыла в Эшр. До приказа князя она будет под моей защитой». Старый Домосед, — так прозвали его превосходительство Ридэха за консерватизм и нежелание покидать стены своей неуютной мрачной крепости, — прислал сухую записку. Даже по торжественным поводам старый Ридэх не посещал столицу Ормирского Предела. Ссылаясь то на самочувствие, то на распутицу, то на внутренние дела удаленной заставы, он так и не показался ко двору за последние двадцать лет. Леди северного замка его ни разу не видела, а потому все, что ей оставалось — это довериться словам князя, лорда Та’Дорана и Са’Мирэха, которые знали коменданта еще в молодости и периодически наведывались в приграничье по делам. Вино играло на стенках бокала золотистыми переливами. Диер пригубила еще, но вместо сладкого медового привкуса, который полагается иметь южному десертному таверскому, она ощущала лишь горечь. Этой ночью она засиделась в кабинете почившего супруга, словно пытаясь спрятаться в прошлом от тревог сегодняшних дней. Раньше леди не любила это место. Эти вещи, эти книги, коллекции минералов на полках, приборы, шкатулки, безделицы — все напоминало о Рикхарде и причиняло боль. Со временем, правда, улеглось. Возможно потому, что Нари с раннего детства считала, что нет в Цитадели более удачного места для игр, чем отцовский кабинет, несмотря на обустроенную детскую. Теперь в этом месте Диер будет тосковать по ним обоим. Нари, слава Трем, в Эшре. А Рик… Порой казалось, что Рикхард жив, что он находится где-то далеко-далеко и наблюдает за ней. Наблюдает за тем, как растет Нари, как стареет отец, и как они справляются тут сами, без него. Видит и гордится ими. Первые несколько лет после вестей о его гибели, оказываясь вне замка, она вглядывалась в случайные лица со смутной надеждой узнать Рика в ком-нибудь из прохожих. Но тщетно. Время шло. Диер все еще не могла отпустить прошлое, хоть и сама в том же частенько упрекала Гедура: старый князь запретил менять что-либо в сыновьих покоях и это давило на душу. А теперь и к лучшему, — так думала Диер. И пусть. Пусть все останется на своих местах. Пусть тут смахивают пыль и протирают люстры так, будто хозяин комнат уехал в долгое путешествие. Так, будто он вернется. Потом. Когда-нибудь, когда будет угодно Трем. Диер знала, что отказаться от прожитого прошлого — это как отрезать часть от собственной души. Потому что все, что хотела, она отрезала вместе с волосами в дар Многоликой многие годы назад. Уцелевшее осталось вопреки ее стараниям. Когда-то была девочка Дара, безродная сирота. Теперь есть только женщина — Диер Ак’Аннер, самая влиятельная леди Севера. Между ними двумя пролегла неизмеримая пропасть, такая, через какую невозможно навести переправу. И с каждым ударом сердца эта пропасть только увеличивалась. Нет, она помнила и прошедшую на юге Империи эпидемию, и как та забрала у девочки семью, и как после она скиталась по трущобам Таверии в поисках корки хлеба и крова над головой. И как много плохого она там видела, и как страшно было. И как стояла на мосту, ища поддержки Лучезарного и собираясь с духом, чтобы прыгнуть. Наверняка бы сгинула, если бы не Алика. По имперским меркам Алика была продажной грешницей, и сейчас, с высоты прожитых лет, Диер понимала, что это было недалеко от истины. В отличии от Севера, в Катрии позабылся культ, а потому и исказились смыслы. Теплый дом в Таверии был почти что обычным борделем. Но что-то от старых традиций все же осталось, а потому Алика, найдя себе ученицу, как и положено, до поры до времени дозволяла ей лишь убирать комнаты, штопать платья и готовить притирания. И учила немногому, что знала сама. А потом судьба вновь сделала крутой поворот: Теплый дом, впрочем, как и другие бордели Таверии, был объявлен рассадником греха и ереси. Новоназначенный приор оказался принципиальным и фанатичным человеком, не щадившим грешников и не дающим им попыток искупления. В ночь, когда пришла толпа и Теплый дом заполыхал, Алика успела сунуть ученице несколько монет и велела бежать из города. Все, что девочке оставалось, — прибиться к каравану, волею случая идущему в княжество, чтобы в последствии навсегда покинуть Империю. Только тут, на Севере, оказавшись в Теплом доме, настоящем Теплом доме Эйраде, под крылом леди Ларжины, ужасы прошлого остались позади. Отрезав косу и заново став ученицей, девочка получила новое имя, новую судьбу и новую жизнь. В холодном северном краю у новонареченной Диер Ак’Аннер появилась возможность дожить утраченное детство: выплакаться, почувствовать заботу, порадоваться сластям, игрушкам и праздничным представлениям, стать сильнее, смелее, увереннее. И, наконец, расцвести. Верховная жрица Теплого Дома, леди Ларжина, быстро заприметила смышленую красивую девочку и взялась учить так, как совсем недавно сама Диер учила Эри. Самое сложное — напутствовала она, — это читать в душах людей: по мимике, жестам, манере держаться, по интонациям и паузам в речах… Но самый главный урок заключался в том, что в мире не существует ничего ценнее правильных слов. Правильные слова в правильное время дают возможность распоряжаться душами людей. И леди Диер распоряжалась. Теплый дом стал для нее долгожданным пристанищем. Да и Рикхарда она тоже впервые встретила именно там: его по наущению Гедура притащил к жрицам младший Та’Доран. Диер было любопытно посмотреть на юного наследника, а потому она обрадовалась, когда леди Ларжина предложила развлечь юного господина именно ей. Развлечь и научить тому, что должен уметь мужчина. Зайдя в комнаты, где ее ожидал княжич, она обнаружила мальчишку на несколько лет младше себя. Смешного, растрепанного и растерянного, готового сигануть в окно при малейшем ее приближении — оказалось, сынок лорда Та’Дорана не сообщил княжичу, куда именно его ведет и зачем. Удивлению Диер не было предела, когда этот юнец ей отказал со словами «я не хочу, чтобы мною так распоряжались…». Рикхард оказался проницательным не по годам, сам интуитивно читающим в людских сердцах. Несмотря на уязвленное самолюбие, Диер приняла отказ, и им и не оставалось ничего более, кроме как разговаривать по душам и смеяться. И все-таки любовниками они стали, но значительно позже. А по истечении той ночи в обоих родилась искренняя симпатия, впоследствии переросшая в сильную привязанность — в чем-то схожими были их судьбы: приемыш северного князя и подопечная верховной жрицы Эйрадэ. — Ди, ложись-ка спать, милая… Леди вздрогнула, и остатки вина в бокале возмущенно заколыхались, вылавливая отсветы угасающего камина. Диер обернулась и посмотрела на рыхлую полную старушку в чепце: Кир держала свечу и близоруко щурилась. Леди вздохнула: — Думаю, что сегодня я останусь у Рика. Не хочу подниматься к себе. Морщинистые веки Кир запали глубже, изломились, и лицо тот час приобрело сочувственное выражение: — Уже почти утро. Завтра новый день, и нам надо будет о многом похлопотать… Диер отставила недопитое вино и пригладила манжет ночного платья — кажется, капелька золотого таверского все-таки пролилась. Кир продолжила: — Иди к себе. Не стоит ночевать тут… Он ж не вернется, что себя мучить? Ладони сжались сами собой, и то ли от усталости, то ли от тщательно скрываемого ото всех страха, раздражение все-таки прорезалось в голосе Диер: — Я знаю! Не надо мне это повторять. Я знаю, что делаю… Кир покачала головой: — Столько лет прошло… Надо жить дальше, милая. Нам всем нужно жить дальше, — и больше ничего не сказав, притворила за собой. За дверью послышались глухие шаркающие шаги. Диер смотрела на тлеющие угли невидящим взглядом, не чувствуя, что в глазах собираются слезы: в одиночку хранить тайны почившего супруга нечеловечески тяжело. Утро императора всегда начиналось рано, но Винсорт не роптал. Отец сызмальства приучил наследника к раннему подъему, а оттого и сегодня тоска по мягкой постели развеялась с первым глотком цветочного взвара. И вот, поспешно заглотив в кабинете два куска пшеничной булки с маслом, он стоял у покоев вдовствующей императрицы. Этому тоже Винсорта научил отец: неизменно начинать день с посещения семейного крыла, если тому не препятствовали неотложные обстоятельства. Нетерпеливо постучав и еле выдержав положенную паузу, Винсорт влетел в материнские покои, увидел, как она, сидя за столиком, застыла с удивленным выражением лица, так и не донеся до губ чашку с терпко-зеленым чаем. — Доброе утро, — император быстрым шагом приблизился к накрытому для завтрака столу. Походя клюнул материнскую щеку поцелуем и схватил с тарелки ломтик яблока. Закинул его в рот. Полюбовался, как красиво лежат тени на паркете. — И тебе, дорогой, — ее величество Алия оглядела сына с ног до головы, и легким движением руки отпустила камеристку. Сыновьи черные, как у нее, крупные кудри отросли, и теперь их кончики слегка касались плеч. Но едва ли легкость прически могла смягчить доставшийся от супруга хищный профиль. В глазах сына она приметила огонь азарта, а по-юношески резкие движения выдавали его нервозность. — Я смотрю, ты воодушевлен? — Алия, в девичестве Беорская, так и не смогла, а может и не захотела, побороть восточный мурлыкающий акцент, с каким разговаривали в соседнем государстве. Это придавало звучанию ее голоса особый шарм и очарование. Винсорт улыбнулся, падая на стул и хватая очередной кусок яблока: — Арсон отбыл по делам, так что сегодня я избавлен от его опеки! Все три министерских доклада единолично мои! Император знал, что возможно потом, в будущем, все эти бумажные процедуры станут для него бременем. Для его отца обязанность выслушивать ежеутренние отчеты превратилась в пытку, особенно когда пост главы казначейства занял толстяк Ойрон. Тот был жутко утомителен в своем бормотании и до тошноты скрупулезен в мелочах. Но пока что, возможность самостоятельно принимать решения приводила императора в искренний восторг. И ладно, что Арсон едва ли оставил им на рассмотрение мало-мальски важные вопросы, ну и пусть. Так, шаг за шагом, по чуть-чуть, начиная с мелочей, он заберет в свои руки большую часть государственных дел. — Не говори так про Арсона, Норт. Он желает тебе только добра… Император хмыкнул. Винсорт не хотел признавать даже себе, что дело было не в тщеславии или гордыне, а в затаившемся страхе. Да, объединенный с императором родством, интересами и властью, род первого советника Арсона Сарасткого был предан короне как никто, а сам Арсон был незаменим, — умелый политик и интриган. Но и лучшие из смертных рано или поздно ступают на тропу перерождения. Полгода назад Винсорт в последний раз простился с отцом, — и Арсон не вечен. Император помнил собственную панику, когда осознал, что не имеет представления о реальном положении дел в стране. Ни этикет, ни приемы, ни его умение танцевать, фехтовать или держаться в седле, знания истории, математики или метафизики не способны удержать его земли от смуты, голода или войны. А потому как можно скорее молодому императору необходимо по-настоящему взять бразды правления, чтобы… — он посмотрел на мать, женщину с добрыми глазами и мурчащим выговором, проследил взглядом, как открывается дверь и в комнату заходит служанка с принцессой на руках, и кивнул сам себе, подтвержая: забрать власть, чтобы всем быть уверенными в будущем. — Норти, — позвала вдовствующая императрица, вглядываясь в изменившиеся глаза сына. Винсорт вернул на лицо маску беззаботности и схватил еще один яблочный ломтик: — Да, мама. Прости, я задумался… — Бати-ти-ти! — маленькая Мари раскрыла объятья, не спускаясь с рук служанки, и улыбнулась, точно специально демонстрируя имеющуюся у нее щербинку между передними резцами. — Мама! Я п-оснулась и покушала! — Доброе утро, солнышко! — улыбнулась ей в ответ мать и протянулась перехватить дочь у прислуги. — Позавтракала? Будешь яблоко? — Да! А потом гу-ять! Алия усадила принцессу на колени, вручила яблочную дольку. Посмотрела на сына: — Ваше величество, составите ли вы нам компанию на утренней прогулке? — С удовольствием, но не надолго, потому что… — Да-да. В десять начинается заседание малого совета… Винсорт кивнул, разглядывая мать и сестренку. И со скрытым ото всех прискорбием ощущал, как отдаляется от них обеих. Как некогда общая жизнь, с прогулками в парке и милыми глупостями, больше не способна его увлечь. Но неизменно могла согреть и обнадежить. Должно быть, именно для этого отец и приходил сюда каждое утро, чтобы немного согреться в царящей в семейных комнатах беззаботной канители и напомнить себе, ради чего он засиживается над бумагами допоздна. Интересно, будет ли его семья похожа на эту? Сможет ли северянка, выросшая без отца, женщина сомнительного воспитания и другой веры, быть похожей на его мать? Дарить тепло и утешение? Вселять надежду и веру. Смогут ли они любить друг друга вот так? Ведь брак родителей же сложился на редкость удачно? Фердант любил жену, любил сына, а перед тем, как заболеть, успел порадоваться дочери. Может, и ему повезет? В мыслях нарисовался образ сурового северного князя, глядящего на Винсорта с нажимом и раздражением. Из-за возникшего неприятного чувства, император упрямо вскинул подбородок и невесело усмехнулся.