От грозы до сизого дыма

Союзу, пожалуй, никогда не хотелось спать так сильно, как сейчас. А может и хотелось когда-то давно, коммунист уже не помнит — война словно обрубила ту жизнь, оставив какие-то непонятные клочья, которые по победе он вынужден собирать во что-то целое, ещё не в силах свыкнуться с осознанием. Победа. Долгих — самых долгих в жизни, — четыре года кровопролитной войны окончились победой. Яркой, алой победой советского народа. То событие, которого они так ждали, внезапно обрушилось на державу тяжёлым грузом мысли «какой ценой?». Невыносимо отвратительным, с горьким привкусом пепла и крови на губах. Нет-нет-нет, он просто устал. Просто устал и не способен в полной мере испытывать радость от победы, верно? К тому же на востоке нужно ещё разобраться с Японской Империей, а сейчас — решить судьбу Рейха. «Хотя здесь и решать нечего, — угрюмо подумал СССР, продолжая идти по длинным коридорам. — Этому ублюдку стоит благодарить судьбу, что его просто обезглавят.» Тяжёлая дверь открылась с хриплым скрипом, и взору Советов предстали Британская Империя и США. — Добрый день, СССР, — британец пожал ему руку, и Союз внезапно отметил, что империя за это время как-то постарел. — Добрый. Когда же пришла очередь обмена любезностями со Штатами, коммунист подавил злой вздох, натягивая маску вежливости. С того проклятого разговора в гостинице прошло уже два года, а неприятный смог всё также клубился в лёгких. Ленинград был прав — США читал собеседников, как открытые книги, и отлично подмечал детали о них в разговорах. От русского не укрылось и то, какими взглядами одарили его союзники, и он прекрасно понимал их значение. Советы сам несколько месяцев назад не мог поверить собственному отражению, которое смотрело на него двумя глазами. Предпосылки он начал осознавать в тот же момент, понимая, что должного внимания этому просто не уделил. И то, как внутренняя сторона повязки становилась влажной и отвратительно скользкой, и то, как в последний год рвало болью глазницу, а липкие веки отказывались слушаться, будто сросшись с друг другом. Страна упрямо сжимал зубы, промывал веки по возможности, дыша через раз от боли, к медикам не обращался — ни во время Курской и Сталинградской битв, ни во время активного наступления Красной армии, ни во время штурма Зееловских высот, а затем Берлина не было времени на разболевшуюся глазницу, особенно учитывая, что приходилось мотаться от фронта в Кремль и обратно. Хотя конференции коалиции ему разрешили пропускать, за что Союз Иосифу был очень благодарен. — Что ж, Вивьен присоединится к нам завтра и разрешила начинать без неё, — проговорил Британская Империя, взглядом приглашая их пройти за ним по бесконечным коридорам. — Как это похоже на французов, — с ухмылкой отметил Соединённые Штаты. — Она разгребает остатки того, что раньше было её страной, США, имей совесть, — холодно ответил британец. — Или ты думаешь, что насильственная смерть воплощения без замены на нового столь длительное время никак не сказывается на государстве? — А как же этот второй? Силестин, кажется. — Силестин не являлся самостоятельной Францией. Он был Вишистской Францией, государством-марионеткой в руках Третьего Рейха. Я вообще удивляюсь, как он осмелился выбрать сторону врага, особенно после смерти Франции. — Родные узы никогда не были помехой в жизни государств, — задумчиво проговорил Советский Союз. — Глупо рассуждать о них, когда для занятия своего поста приходится расправляться с братом, отцом, сестрой или матерью. А Третий Рейх горазд на многие психологические трюки, к тому же этот Силестин в итоге оказался тем ещё ублюдком. Вивьен просто вовремя удалось укрыться, а Франция… Что ж, ему просто не повезло. — Бедняга, — американец покачал головой. — Он был хорошим малым. Разобрался с отцом, так яро сражался против Германской Империи, справился кое-как с тем ужасным кризисом, а эту войну… Не пережил. СССР к непонятному удивлению ощутил неприятную тугую боль где-то под горлом. Ему внезапно стало так горько и отвратительно противно, что лишь солдатская выправка, выработанная за эти годы войны, не позволила остановиться и привалиться к стене. Волной его внезапно накрыло осознание, насколько ужасна жизнь государств, а слова Штатов до сих пор набатом бились в голове. «Разобрался с отцом, так яро сражался против Германской Империи, справился кое-как с тем ужасным кризисом, а эту войну… Не пережил.» Разобрался… так яро сражался… справился… Не пережил. И это самое «не пережил» стало приговором всем стараниям Франции, всему ему желанию удержаться в живых как можно дольше. Как можно дольше служить своему народу, своему правительству, своему дому. Страница истории перевернётся масштабной мировой войной, но он, Франция, так желавший справиться со всем, останется там, на той старой странице, потому что с этими событиями справиться не смог. Не пережил. В лёгких завязался тугой комок кислорода, когда в голове Советов внезапно пронеслась короткая мысль «а я переживу?». Свергнул отца, сестру, прошёл сквозь гражданскую войну, переустройство государства и эту кровавую бойню, но нет никаких гарантий, что следующее какое-нибудь событие не закончится клеймом «не пережил», которым одарят уже самого СССР. Коммунист огромным усилием отогнал от себя холодящие мысли, тянущие за собой липкий страх, и затолкал их в самый дальний ящик разума. Сейчас точно было не место и не время думать о подобном. Тем временем они подошли к тёмной мощной двери со стоящими у неё по бокам четырьмя крепкими молчаливыми мужчинами в военной форме, вероятно охранниками. Британская Империя что-то шепнул одному из них, и военный с лёгким кивком достал ключ из кармана и несколько раз провернул его в скважине, открыв дверь и жестом приглашая войти. Оказавшись, небольшом коридоре коммунист уловил звук закрывающейся двери и ключа за спиной, неосознанно напрягаясь и готовясь к засаде. Империя же подошёл к ещё одной двери, с небольшой выпуклой поверхностью цифр у ручки и, закрыв спиной от чужих взглядов, набрал код. Щёлкнул замок. — Итак, господа, за этой дверью нас и ожидает главный виновник кровавого спектакля, — и дверь открылась. В помещении мрак озарился ярким светом, когда британец нажал на выключатель. — Здесь же держали Первую Французскую Империю, Австро-Венгрию, Германскую Империю и этого бестолкового итальянца. Помещение сложно было назвать комнатой, если только какого-нибудь бункера (хотя спускались по лестнице они достаточно долго). Твёрдые стены, бетонный пол. Тяжёлый деревянный стол напротив стула с ручкой и листами. По середине — железный стул, явно привинченный к полу. Собственно, из вещей это было всё. Но Союза они мало волновали — куда важнее был тот, кто к этому стулу был прикован цепями. «Обездвижили, как бешеную собаку…» — мелькнула мысль среди серого потока размышлений. Сердце внезапно заухало во всём теле, по краям в глазах как-то мутно побелело, теряясь в ракурсе. Зато Рейха Советы разглядел предельно хорошо. И спутанные выцветшие волосы, и бледную кожу ладоней и костлявых пальцев, и сгорбленную высокую тощую фигуру с низко опущеной головой в помятом и пыльном кителе. Разумом СССР понимал, что сам выглядит не сильно лучше, но огонёк злорадства уже зажёгся, грозясь в скором времени перерасти в пожар бешенства. Он опёрся бёдрами о стол, занимая максимально выгодное место. — Вставай, фашист, — коротко бросил Великобритания. — Принёс мне чашечку чая? — издевательски прошипел немец и поднял голову. Осунувшееся лицо с морщинами у губ и висков и почти чёрными синяками под глазами на фоне белой с кровоподтёками синяков кожей. «На виске засохшая кровь, губа разбита, — машинально подмечал Советы, сканируя врага, а потом столкнулся с ним взглядом. Горящие холодной ненавистью, ярко-голубые огни вцепились в разум, но коммунист лишь победно вздёрнул подбородок, слегка щурясь и мешая в своём взоре насмешку с презрением. — Нельзя показать, что его вид вызывает у меня сильные эмоции. Это заведомый проигрыш.» — А-а… — протянул нацист и улыбнулся уголками губ. — Союз, какая встреча. Как жизнь, старик? Процветаешь? Желание стереть этот оскал кулаками возросло в несколько раз, но русский лишь напряг сложенные руки, расслабив пальцы, и угрожающе ласково ответил: — Где же твои манеры, Рейх? Всё внимание только к моей персоне, а тут между прочим ещё Британская Империя и США. — Старый отчаянный британец, который бы подох, как и его горе-союзник, не окажись рядом его сыночек, и американская продажная задница? Не смеши меня. — А зря. Они сыграли далеко не последнюю роль в том, чтобы, — Советский Союз слегка наклонился корпусом и без улыбки проговорил почти по словам, — смешать твои страну и народ с грязью опять. Лицо Рейха посерьёзнело, заострилось в скрываемом бешенстве, и коммунист прекрасно чувствовал это. Он так же хорошо знал слабые места Рейха, как Рейх — его. И раз немчура решил играть по-грязному… — Какая жалость, что на руках у меня были лишь Киев и Минск, — процедил тот, и русский сжал зубы сильнее и попытался ровно вдохнуть, чтобы не зарычать. Воспоминания о колючей пустоте после разрывающей боли неприятно царапнули душу, но СССР тут же подавил в себе эмоции. — Значит, ты убил их, как и Францию? — вступил в разговор Британская Империя. — Франция отчаянно сопротивлялся даже моим солдатам, пока его вели ко мне, и кидался своими благородными угрозами, — Рейх слегка приподнял плечи, раскрывая ладони, и продолжил таким тоном, будто говорил о прогулке или погоде, а не о смерти страны, но лицо его осталось серьёзным. — Вы же знаете, эти французы… Столько лишних эмоций. Это чертовски утом… — Как ты вынудил Силестина перейти на твою сторону? — оборвал его коммунист. — Некрасиво перебивать собеседника, — холодно усмехнулся немец. — Неужели ты позабыл все правила приличия, данные тебе отцом? — Отвечай на вопрос. — Он сам, — страна едва заметно улыбнулся, прикрыв глаза и видимо вспоминая те события. — Упал мне в ноги буквально, просил пощады, клялся в верности, представь себе, Союз. Силестин сделал правильный выбор, — на лицо Нацистской Германии вдруг наползла тень раздражения. — В отличие от его мерзкой сестрёнки. Это паршивка мешала мне на протяжении всего времени вместе с Парижем. — Кого ты ещё убил? — У нас допрос? Ясно. Я уж думал, ты решил вспомнить прошлые годы, — голос пленника стал пугающе вкрадчивым. — А ведь кровь погибших на твоих губах, Союз. Она была обречена быть там после твоих слов в ноябре. Воздух в лёгких застыл и раскалённым песком прошёлся по трахее, застрял в диафрагме, мешая вдохнуть. Мир по краям заалел, покрывшись бледной дымкой, и Советы холодеющими пальцами вцепился в стол, теряясь от слабости, внезапно навалившейся с ледяными искрами ужаса в позвоночнике. — Это бы тебе не помогло. — Да ну? — Тебе, как минимум, пришлось бы отрубить себе голову. Нет. Он не… Тебе, как минимум, пришлось бы отрубить себе голову. Тебе… отрубить голову. Блять! Чёрт-подери-чёрт-подери-чёрт-подери! «Что я наделал? Что же я наделал?!» — в ужасе подумал Союз, удерживая себя, чтобы не вцепиться в волосы и не ударить в сердцах по столу. Он стремился подавить нахлынувшие волной чувства как можно быстрее, но на деле это было куда сложнее. Потребовалось нескольких бесконечных секунд и пару вздохов. Эмоции потом, всё потом, сейчас — немец. — Я вижу, ты вспомнил. Гляди, я не один виноват в том, что произошло. Ты ведь и сам сделал столько грязных вещей. Мне думается, что Финляндию до сих пор от тебя воротит. Ты невероятно талантлив, раз мог вогнать его в такое бешенство. И, — глаза немца слегка затухли в непонятном чувстве, — давай будем честны. После моей смерти ты будешь один против всех. Твои союзники станут твоими врагами, потому что вы не уживётесь. И вы все просто умалчиваете об этом, но когда война закончится… — нацист вдруг невесело и нервно засмеялся. — О-о-о! Когда война закончится, вы перегрызёте друг другу глотки! Вы же все поголовно бесчестные ублюдки и эгоисты. Да, Союз, ты встанешь на моё место, так что можешь поблагодарить меня, что я временно избавил тебя от этой участи. Что-то внутри с треском щёлкнуло. Пространство разорвалось оглушительным выстрелом, а за ним болезненным воем. Лишь спустя пару секунд СССР ощутил тяжесть пистолета с пальцем на курке. Дырка на колене Рейха слегка дымилась, а сам он корчился, рыча сквозь зубы проклятия. На союзников позади смотреть не хотелось, все и так прекрасно понимали, что за дверьми будет не самый лёгкий разговор. — О, да, спасибо, — холодно сказал коммунист, убирая пистолет. — Я повторяю последний раз: ответь на вопрос, Рейх, кого ещё ты убил, — коммунист сделал шаг к нему и презрительно посмотрел сверху вниз. — Чехословакию… и Польшу, — прошипел тот, со свистом выдыхая и глядя исподлобья. — Русская свинья. — Я бы не рекомендовал тебе разбрасываться оскорблениями, Рейх — спокойно ответил Советы, возвращаясь к столу. — Кто знает, как это решит судьбу Марка и Тедерика. Нацистская Германия вздрогнул, вскинув голову и, видимо, позабыв об адской боли в прострелянном колене. Глаза его тревожно вспыхнули, но, несмотря на это, он злобно процедил: — Я хорошо подумал об их безопасности. Твой блеф никому не интересен. — Я бы не сказал, что Зальцбург — очень безопасное место, — Союз с удовлетворением заметил, как напрягся пленник. — Тебе тоже стоит следить за языком. Трусливый австриец, немного давления, хорошая разведка, и данные о местонахождении твоих сыновей у меня. — Где они? — Здесь, в Лондоне, — холодно ответил за него Британская Империя. — И тебе я не позволю даже услышать что-нибудь о них. Твои сыновья ответят за твои деяния сполна: начиная территориями и заканчивая репарациями. — Репарациями?! — взвился внезапно немец, дёрнувшись. — Ваши репарации сведут в могилу любого, кто будет их выплачивать! Вы с французами горазды на это и, поверь мне, наступите на те же грабли! — В тот раз мы допустили ошибку, оставив вам лишь запреты, но не поглядывая. Теперь же мы возьмём под контроль всё, посадим на короткий поводок, как овчарок. — Германия снова… — Германии больше нет, — перебил его Британия. — Всё будет поделено победителями до последнего гектара земли. Ты загнал свой народ в ещё большую разруху, чем твой отец, и я не завидую ни твоим людям, ни твоим сыновьям. Третий Рейх свирепо оскалился, глаза его сверкнули бешенством бессилия и досадой. — Что планирует Японская Империя? Каковы её планы на ближайшие месяцы войны? Помимо отступления она задумала что-то ещё, я уверен, — вступил США. — Она не посвящала меня в свои планы. — Врёшь. — Врал бы, если бы знал. Наши отношения с Японией истончились с её отступлением. Она не вводила меня в курс своих дел. Я не знаю, о её планах. Мне нет смысла врать, когда у вас мои сыновья. — Ты так уверен, что мы не навредим им, даже если ты будешь говорить правду? — вскинул бровь Штаты. — Забавно, если учесть твои деяния. — Забавно, что ты сейчас глумишься, хотя ни для кого уже не секрет, что ты помогал с поставками и мне. Ты ведь никогда не откажешь внушительной сумме денег. Американец дёрнулся будто от удара. Брови его сошлись к переносице в раздражённой складке. — Небольшая помощь с некоторыми маленькими вещичками американских предпринимателей, которые симпатизировали вам, не взирая на запреты, не означает помощь Америки в целом, Рейх. — Для тебя — Третий Рейх. Можешь врать остальным сколько угодно, но как союзники вы должны быть честны друг с другом, не правда ли? — Это уже не твои заботы.

***

— По вышеперечисленным обвинениям, — проговорил Берлин, — государство Третий Рейх приговаривается к отречению от статуса и немедленной казни. СССР подавил всколыхнувшуюся внутри холодную тревогу, сцепив руки за спиной сильнее и продолжив наблюдать за немецкой столицей. Городу было паршиво, коммунист видел это прекрасно, паршиво и стыдно. Слова он выдавливал через силу, периодически останавливаясь и бросая взгляд то на смиренно стоящего в центре Рейха, то на стоящих между с Советским Союзом и Британской Империей близнецов. Русский слышал их задушенные едва слышные всхлипы. Нацистскую Германию тем временем подвели к столу, усадив на стул и сунув в пальцы ручку, даже не подумав снять с него наручники. Союз наблюдал за отречением безучастно, душа в себе все чувства или что-то отдалённо похожее на них. Эмоции всё только портят — странам куда проще обходиться без них. Лишь холодный анализ ситуации. Заминка немца, а затем быстрая роспись. Побледнел — процесс отречения наверняка неприятный и сложный. Выдернули со стула, потащили к Мюнхену с мечом в руках. И время, кажется, резко затормозило и начало ползти мучительно и едва заметно. Рейх повернул голову слегка — Советы столкнулся с ним взглядом. Потускневшие топазы как-то по-привычному сверкнули, вернули себе привычное выражение. «Как до войны,» — в появившейся пустоте мысль особенно яркая. Сердце скрутилось где-то в животе, а желание остановить мгновение в душу подлой змеёй проползло. — Ты мне не доверяешь? — Не заставляй меня отвечать на этот вопрос, Рейх. Это вопрос, вынуждающий признать себя страной, служить только себе, своему правительству и своему народу, вынуждающий посадить себя в клетку государственной дисциплины и верности. — Ты чудесно играешь на скрипке, я говорил это? «Я не могу отделаться от воспоминаний. Я не позволяю отпустить то, что было, потому что я боюсь потерять себя,» — хмуро подумал коммунист, внимательно наблюдая за тем, как немца подвели к плахе. С каждым действием на повторе в голове чеканились фразы. «Я давно не человек, я — страна.» Насильно опустили на колени и наклонили корпус. «Мои обязанности — забота о государстве, преданность государству, защита государства.» Мюнхен покрепче перехватил меч и занёс его над головой проигравшего. Советский Союз услышал нервное сглатывание города. — Я хочу извиниться перед тобой, СССР, — прозвенел внезапно голос нациста в пустой тишине. Союзу показалось, что он ослышался, но удивлённые лица окружающих подтвердили существование этих слов. Он зацепился лишь на секунду взглядом за взгляд Рейха. Тот смотрел с горькой обречённостью, а потом повернул голову к обратно, вперившись взором в ящик для будущей отрубленной головы, и выдохнул, закрыв глаза. — Говорил. — Почему ты бросил её? — Потому что она напоминает мне… «...о каждом, кого я пережил.» Короткий свист и чавкающий звук он слышал, как сквозь вату. Картина перед глазами смазалась. От Рейха до обезглавленного тела переход такой резкий, что мозг едва успел сфокусироваться. СССР слегка пошевелил пальцами, возвращая чувствительность напряжённому телу. На труп он стремился не смотреть — воздух в лёгких костенел и давил на грудь. Спавшее напряжение стран ощущалось тихими выдохами облегчения и осторожными движениями. Государства двинулись к выходу, и русский решил немного переждать эту небольшую толпу. На плечо внезапно опустилась широкая ладонь. — Ну что ж, союзник, поздравляю с победой над главным неприятелем. Осталось разобраться с Японской Империей, и война будет окончена, — улыбнулся США, но коммунист заметил, что улыбка была кривоватой и неестественно воодушевлённой. Штатам было не по себе, это чувствовалось. После того разговора с Рейхом тему по выходу свернули, и после американского «ты выболтал ему способ убийства воплощений?» и советского «ты всё-таки помогал ему?» в ответ боле к ней не возвращались, хотя эти недомолвки ощущались очень неприятным грузом. — Да, пожалуй, — неопределённо кивнул Советы. — Ты не рад? — Мне… — начал было коммунист, но понял, что ответ «мне уже всё равно» лишь усилит подозрения на то, что с Рейхом их связывали дружеские отношения и что его смерть, несмотря на войну, была неприятной для СССР. — Я, если честно, хочу покончить с этим. Это была крайне отвратительная война, и чем скорее мы её завершим, тем будет лучше. — Да, ты прав, — американец перестал улыбаться, задумчиво глядя перед собой. Они вышли на улицу, направляясь к гостиницам, в которых остановились. Сейчас Берлин с Мюнхеном и близнецами должны были разбираться с документами, а уже через несколько дней после декларации в Берлине Германия будет поделена на зоны влияния: восточную — под руководством советской стороны и западную — поделённую на руководства британской, американской и французской сторон. Союз отмахнулся от политических размышлений, погружаясь в необходимую пустоту мыслей. В гостиницу возвращаться не было никакого желания. — Не хочешь пройтись? — предложил вдруг США, и Советы мысленно поразился. Стоило, наверное, отказаться, холодно попрощаться и пойти каким-нибудь заковыристым путём, но СССР к своему удивлению осознал, что возможно впервые за всё время компания Соединённых Штатов не вызывала тревоги и неприятной опаски. Коммунист прислушался к себе, ощущая лишь тягучую болезненную пустоту и неприятный смог потери, которые наверняка затянут его в апатию, если он сейчас будет один бродить по побитым улицам Лондона. — Давай. Они шли молча, но не в неловкой тишине. Советы улавливал звук шагов и едва слышного дыхания США, ощущал его присутствие, и колючая, тревожная горечь, сдавливающая горло последние годы, наконец немного отпустила.