От грозы до сизого дыма

Они больше не называли его отцом, а он их — по именам. Это осознание обжигающе хлестнуло по черепной коробке, острой иглой впилось под рёбра. СССР никого не винил, он знал, на что он шёл. Там, в той проклятой индийской гостинице. Возможно это и к лучшему — утешение слабое, сродни какой-то глупой необъяснимой вере. Так будет лучше, детям будет легче разобраться с ним, чтобы без боли, без слёз. Он-то помнил слёзы в глазах Варвары после того, как они убили Российскую Империю. Нет. Союз убил. Сестра стояла за его спиной и не могла смотреть — она всегда была слишком мягкой для члена правящего круга, для страны, и Советы боялся стать таким же. Возможно это и к лучшему — Горбачёв вёл неправильную политику. СССР мог его понять, конечно, мог. Он почти десяток лет тащил на себе в одиночку государственной аппарат, так что к Михаилу в руки попало разваливающееся посреди океана судно, которое срочно нужно было чинить. Только вот вождь спешил. Спешил, судорожно пытался заткнуть все дыры в корабле, чем придётся, лишь бы не дать потонуть. Советский Союз понял это ещё в начале мая восемьдесят пятого, когда Генеральный секретарь ЦК быстрым движением положил ему на рассмотрение и подпись бумаги, а в них — «Постановление о мерах по преодолению пьянства и алкоголизма»¹. СССР сказал ему, что это правильное по своей сути, но неправильное по действиям решение. Нельзя что-то запретить и ничего не предложить взамен, теперь с высоты опыта он это понимал. Горбачёв тогда ответил, что у них нет времени. Спустя годы государство понял — время у них было, просто Михаил его не видел. Горбачёв неплохой, правда. Союз это видел и понимал, пытался поддерживать своего правителя как мог. Горбачёв всем хотел блага — и народу, и Западу. Горбачёв хотел как лучше. А получилось… Почти каждое постановление, каждый закон, выпускаемые партией, казалось, выворачивались наизнанку, оборачиваясь против всех, будь то «сухой закон», госприёмка², гласность³ или индивидуальная трудовая деятельность⁴. Партия пыталась исправить старую систему новыми инструментами. Конечно, были и некоторые удачные предложения, но всё-таки… И тогда-то Союз понял. Это был декабрь восемьдесят шестого. СССР задержался в Кремле, но никакой досады от этого не испытывал — его квартира была пустой. Не нужно было спешить к жене, чтобы провести с ней вечер, не было надобности мчаться к детям, чтобы одарить их вниманием и укутать заботой — Света давно в сырой земле, Варя, Серёжа и Гриша совсем взрослые и почти чужие. В тот вечер Миша пришёл к нему. Осторожно постучался, проскользнул в кабинет, сел на одно из кресел и жестом предложил Советам занять второе. Он сказал: «Доставай коньяк», и во время сухого закона эта фраза прозвучала особенно горько. СССР плеснул и себе тоже, хотя после той чёртовой аварии на АЭС⁵ у него всё ещё остро жгло внутренности. — Дела у нас не слишком хорошо идут, а? — невесело усмехнулся генсек. Страна смотрел на него исподлобья долгие несколько секунд, но ничего не сказал. Собеседник, заметив это, продолжил: — Я делаю всё, что в моих силах, Союз, — он напряжённо прислонился к спинке кресла, избегая тяжёлого взгляда Советов, — но… Горбачёв проглотил окончание, набрал в грудь побольше воздуха и в следующую же секунду нерешительно выдохнул, глаза его прыгали с одного объекта на другой. Затем он сделал маленький глоток виски, морщась, и наконец посмотрел сверхдержаве в глаза. — …я боюсь, что слишком поздно. Эти слова, сказанные таким тихим и миролюбивым голосом, в один момент стали для Союза самыми страшными. Конечно он понял, что имел-в-виду-Миша-он-же-прекрасно-знал-чувствовал… — О чём ты? СССР всегда считал Горбачёва слишком мягким для управления такой страной, но в ту самую минуту государство был благодарен ему за то, что не высмеял глупый вопрос, заданный в слишком явной надежде услышать что-то утешительное, за то, что, полный искреннего сожаления и понимания, вождь пояснил. Пояснил, чтобы Союз мог не врать себе. — Система разваливается, Союз. Разваливается быстро, трещины уже везде, во всех сферах, новые законы их не латают, а только обрушиваются ударами, и от этого ещё хуже. Нам надо менять политику. Советы отвёл взгляд, заскользив глазами по паркетному полу. В голове у него была гулкая пустота, ему нечего было думать и нечего сказать. В какой-то момент ему показалось, что он сейчас провалится в какой-то транс. — Мг-хм… — выдавил он из себя задумчиво. — А что-то от меня останется после этого? — Я постараюсь, — быстро слетело с губ Михаила. — Но я надеюсь, это станет твоим обновлением, а не погибелью. Он залпом допил напиток и смазанным движением поставил пустой стакан на подставку, приготовленную на столе. Затем поднялся, рвано проведя ладонями по брюкам вверх-вниз, кивнул государству и направился к выходу. — Ты сам-то хоть веришь в то, что говоришь? — несколько озлобленно плюнул СССР вождю в спину. — Ты даже представить себе не можешь, как это ощущается, Миш. Эта твоя кормёжка пустыми надеждами. Горбачёв остановился, схватившись за тяжёлую ручку массивной двери, и резко обернулся. — Знаешь, как я себя ощущаю? — раздражение засквозило в его голосе, особенно сильно выскочив на слове «я», но затем генсек горько процедил. — Словно я пытаюсь починить падающий самолёт. Дверь захлопнулась тяжело, с надрывным грохотом, от которого глухо зазвенел кабинет. СССР прошипел тихое «С-сука…» и раскрошил в руке стакан. Вытаскивая потом осколки из ладони и протирая кожу ватой с перекисью, он вспоминал свои размышления в далёком сорок пятом. Тогда он ужаснулся тому, что Франция не дожил до следующей точки истории, но теперь… Теперь Союз не был уверен, что сам переступит порог двадцать первого века.

***

— Я скучал, — низко мурлыкнул Штаты, притягивая СССР к себе за ворот пиджака. США целовал его обжигающе приятно, клал ладонь на затылок, чтобы держать, чтобы глубже языком по его языку скользить, чтобы кусать за губы, судорожно вдыхать через нос. Советы, уплывая от желания и тяжести в паху, рвано расстегнул ему рубашку, прижал к себе за талию. И внезапно не смог вздохнуть, когда американец впилил его в стену, навалился всем весом, прижал колено к… Чёрт. — Ты, я вижу, тоже, Союз. — Т-тянет тебя говорить всякую грязь, — срывающимся голосом прохрипел коммунист, дёргаясь, когда Америка двинул ногой. — Блять… — Тебе это нравится, — глаза у Соединённых Штатов потемнели, переливались в полутьме в тягучем чувстве. — Сегодня я сначала. — Ладно. Советский Союз соображал туго, ему всегда было всё равно, кто сначала ведёт, кто потом, но насмехаться над принципиальностью американца сейчас как-то не хотелось. Америка укусил его под подбородком, заставив Советов трясущимися руками цепляться за чужое тело, и потянул к кровати, на ходу едва ли не сдирая с него рубашку. В этот момент как будто кислота заклокотала в горле у коммуниста, обернулась колючей проволокой вокруг пищевода. СССР судорожно оторвался от западной сверхдержавы и буквально одним прыжком оказался в туалете. Когда недолгие спазмы прекратились, он не смог поверить своим глазам. Белая керамика стала бордовой от густой тёмной крови. 1988 г.

***

— Ты как? — Москва опустился рядом с ним на диван с кружкой чая, протянул Советам, но тот мотнул головой. — Перестройка не пошла мне на пользу, — выдавил улыбку государство и посмотрел на столицу. Москва. Такой собранный, строгий Москва, всегда дотошный, высокомерный местами. Москва, с которым их отношения были натянутыми, дребезжащими в последние десятилетия, не уходящие дальше деловых. Изумруд его глаз искрился болезненным беспокойством, светлые брови чуть надломились от досады. — Ты только держись, Союз, хорошо? — мягко сказал он, положив тёплую ладонь ему на руку. — Сейчас это закончится, и будешь как новенький. — Москва, — начал сверхдержава, чувствуя, как ноет в груди тупой болью, как сложно дышать от горечи, — ты прости меня за всё, хорошо? За нервотрёпку эту, за наши недомолвки, ссоры. Ты отличная столица. Кажется, это обрезало ту напряжённую струну тревоги, туго натянутую внутри города. — Не смей! — рявкнул Москва, дёрнувшись. — Не смей извиняться! Я ещё хлебну от тебя проблем, ты понял? СССР с трудом проглотил смех. Потому что, если бы он засмеялся, то потом непременно бы заплакал. Не за себя, нет. За потраченное время, за то, что оставлял других, за то, что сделал, что смог, за то, что не осталось сил. За эту дурацкую надежду Москвы. 1989 г.

***

— Что ты чувствовал, когда умер Российская Империя? — государство посмотрел на угрюмые сизые тучи за окном чужой квартиры. Ленинград долго молчал прежде, чем ответить. Тишина в его доме какая-то пустынная, не гулкая, но и не глухая, словно остаточная с блокады. — Сильную боль, — медленно проговорил он. — И чувство вины за предательство. — Ты ненавидел нас с Варварой в этот момент? — Советы обернулся к нему, в сером свете улицы кожа города казалась практически белой. Тот хмыкнул. — Я всегда любил вас двоих, Союз. И буду любить. — А когда я умру, что будет с тобой? Ленинград всегда был честен и прямолинеен, это Союз ценил в нём очень сильно. Он мог сказать утешение, пособолезновать, но он никогда не отрицал очевидных вещей, не пытался обмануться, увернуться от них. — Зачем ты это спрашиваешь? — тон у Северной столицы тяжёлый, взгляд цепкий, какой-то раздражённый. — Я не знаю, Петь, — Советы выдохнул длинно, потирая переносицу пальцами. — Мне бы просто знать, что без меня тут ничего не погибнет. — Не погибнет. А у тебя ещё есть шанс. СССР молча поставил кружку на столик и устало облокотился на кресло. В последние дни жутко ломило тело. Он хотел верить, что это от погоды. — Вчера ко мне приехали прибалты. Знаешь, о чём они говорили, Петь? — государство повернулся к городу и посмотрел на него угрюмо. — О выходе⁶. Ленинград стушевался, отвёл глаза, размышляя над ответом. Но так ничего и не сказал. 1989 г.

***

Маркус подписывал документы с несвойственной для себях размашистостью, ему было сложно скрыть широкую счастливую улыбку, горящие восторогом голубые глаза периодически срывались с государственных букв на сидящего рядом брата — СССР это видел отчётливо. Не мог осуждать и ругать не мог — ГДР больше не под его эгидой. ГДР больше не будет вообще⁷. Союз прекрасно понимал, что он отдавал Маркуса на растерзание — вот так просто, ничего не сказав ему. В глубине души чувство вины жгло ему внутренности. В глубине души он вырывал из рук немца ручку, по-отцовски прижимал к себе и уводил подальше от этого цирка, а потом объяснял: «Они бы тебя убили, Маркус!» Но это где-то в глубине души. Там, где ещё теплел огоньком тот бравый и всемогущий СССР. На встрече стояла разваливающаяся сверхдержава с гниющим бюрократическим аппаратом. Эта сверхдержава не боролась за свои земли влияния, эта сверхдержава отдавала территорию за территорией в угоду Западу, эта сверхдержава не выполняла больше своих изначальных функций. «Ты ведёшь нашу систему к смерти, — сказал он как-то Горбачёву. — Осознанно.» Горбачёв тогда ничего не ответил: поджал губы, глаза отвёл озлобленно — вот и весь разговор. А ему в общем-то и незачем было. Всё и так было ясно. План перестройки шёл коту под хвост, и СССР чувствовал, как каждый час тикает у него в голове, словно метроном. Советы поджал губы, сжал челюсти, сдерживая кашель, выдыхая медленно носом и чувствуя неприятный железный привкус в носоглотке. Он поднял голову, столкнувшись взглядом с США. И почему-то в этот момент у Советского Союза не было ничего, кроме чёрного желания задушить его. 1990 г.

***

— Я поручил лаборатории найти лекарство, которое смогло бы отделить твою оболочку от государства, — хмуро сказал США, лёжа у него на плече. СССР фыркнул ему в макушку и погладил большим пальцем по щеке. — Я и есть государство, Америка. Брось эту идею. Ты получишь только овоща или мёртвое тело. — Глупости! — рыкнул американец, приподнявшись на локте и со злостью посмотрев на коммуниста. — Мы отчасти люди. — В нас нет ничего человеческого, кроме базовых потребностей и оболочки, — покачал головой Советы. Он взял ладонь западной сверхдержавы и положил себе на лоб. — Мой разум — моя власть, — затем на грудь. — Мои чувства — мой народ, — потом сплёл пальцы. — Моё здоровье и моё восприятие — моя экономика, политика и мои земли. — А мы? — Мы? — Да, мы с тобой. Ни твоя власть, ни твой народ не знает о нас. Союз помолчал немного, глядя в ночную темень за окном, вспоминая горячие прикосновения Америки и приятные беседы или времяпровождение с ним вне политики. Они никогда не упоминали любовь, они никогда не говорили о своей привязанности друг к другу добровольно. СССР понимал, что причина была в том, что им до сих пор было сложно принять это, они гнались за мнимым чувством контроля. — Может дело в том, что наши народы и наши власти издавна тянулись друг к другу, — заговорил он наконец. — Мы соперничаем лишь потому, что не можем поделить мир. Да, казалось бы, разный менталитет, культура, но и во времена моего отца, и в моё время нам были интересны миры друг друга, — Советы говорил и пугающая тишина со стороны собеседника не давала ему повернуть лицо к американцу. — Я думал об этом в последнее время. Это бы объяснило отношения Российской Империи с некоторыми воплощениями Франции, мою дружбу с Рейхом, наши с тобой отношения. Уверен, многие другие случаи имели подобный харак… Ладонь Соединённых Штатов внезапно накрыла его рот, повернув голову. Советский Союз увидел, как в темноте страшно горят его глаза. — Молчи, — не своим голосом выдохнул Америка. — Молчи, иначе… — он осёкся, но всё же продолжил. — Иначе это значит, что нас, как таковых, не существует. Что наших чувств не существует, мыслей. Не смей! — рявкнул он, очевидно заметив сочувствующе-понимающий взгляд коммуниста. СССР усмехнулся, убирая его руку и сплетая пальцы снова. — Когда смерть дышит в затылок, начинаешь многое анализировать. — Заткнись! Штаты навалился на него и впился в губы в яростном поцелуе. Он не скупился на укусы, мягко проводя по ним языком, а потом по-змеиному скользя им глубже. Будто бы желая заткнуть коммуниста окончательно, выцеловать все его страшные догадки, которые, если были верны, не давали им двоим и шанса. Союз понимал боль США, его злость, думал, что сможет принять это сам, смириться, внушить это смирение американцу. Но когда смерть дышит в затылок, начинаешь надеяться. Поэтому Советы углубил поцелуй, сжал волосы Америки одной рукой, а второй заскользил по груди, ниже — по животу, ещё ниже, поймал ртом полный удовольствия выдох. Он больше не скажет. До конца даст им надежду. Такую глупую и несвойственную государствам, а тем более сверхдержавам. Февраль 1991 г.

***

Августовский путч⁸ поставил точку. СССР это понимал прекрасно, а само событие предугадал, как только был создан ГКЧП⁹. Потребности в этом органе не было — лишь жалкая попытка удержаться у власти, которая спровоцировала ещё больший бум. Советы тогда боялся не потерять своё место, нет. Он боялся, что его развал закончится гражданской войной, особенно, когда пошли межнациональные кризисы. Почему его держали под присмотром и арестом аж до декабря, он сказать не мог. Видимо, разделение территорий, «наследства», ресурсов и сфер влияния шло долго. В целом, решение это было правильным. Его дети не совершили их с Варварой ошибку: порешили отца, предусмотрительно не разобравшись с тем, что будет. Можно было ими гордиться. Союз кисло усмехнулся этой мысли — настолько нелепо она звучала. Грубый стук в дверь. Ну конечно. Советы открыл, окидывая равнодушным взглядом двух бугаев. Выглядели они, если честно, как отпетые головорезы: в кожаных куртках, с бритыми головами и квадратными челюстями. — Василенко Александр Владимирович? — пробасил один из них. — Он самый. — Пройдёмте с нами. — Куда и по чьему приказу? — СССР расправил плечи, взгляд его стал острым, в голосе засквозила сталь. Мужчины хоть и старались не показывать своё волнение, но заметно напряглись и стушевались. — По приказу Варвары Александровны, — ответил второй. — Она сказала, вы знакомы. «Хах… — мрачно подумал государство. — Знакомы…» Он тяжело вздохнул, взгляд его сорвался куда-то сквозь «гостей». — Мне нужно надеть пальто и обувь. Они без спроса шагнули за ним в квартиру, пристально наблюдая за тем, как Советский Союз собирался. «Идиоты, — мрачно усмехнулся про себя он. — Если бы я хотел, я бы расправился с вами ещё в первые же секунды, и для этого мне не нужны ни пистолет, ни нож...» Заканчивался декабрь, снег под ногами глухо хрустел. Союз с наслаждением вдохнул колкий холодный воздух, следуя указаниям мужчин. Идти спокойно. Не вертеть головой. Сесть в машину. Ждать прибытия в нужное место. Они выехали за Москву. Дорога не сказать, чтобы была долгой. СССР лениво прикидывал в уме, каковы его шансы встретить Новый год. Автомобиль остановился около домика в лесу. Головорезы попытались схватить страну, чтобы самостоятельно вытолкнуть его из машины, но одного пронзительного взгляда хватило, чтобы они послушно убрали руки и понурились. — Вспомнили о старике? — вместо приветствия хмыкнул Советы, подходя к УССР, БССР и РСФСР. — Не льсти себе, — скривился УССР. — Иди за нами, — быстро сказал Белорусская ССР. Было видно, что он чувствовал себя не особо комфортно, и напряжение этой ситуации давило на него. Сердце СССР вдруг защемило от отцовского тепла, но он вовремя задушил секундный порыв прижать к себе младшего и прикоснуться губами к макушке. Вместо этого огляделся. Домик изнутри и снаружи похож был на охотничий. «Как безвкусно, — капризно подумал государство. — Хоть бы проявили уважение и лишили меня статуса в Кремле, а не в захолустье за Москвой.» — Вы все важные вопросы будете решать в лесу?¹⁰ — не удержался он от колкости. — А ты хотел роскоши и пиршеств? — отозвалась на этот раз РСФСР. — По крайней мере это бы избавило наше дело от этого серого уныния. — Да вы со своим отцом тоже не особо церемонились, знаешь ли, — капли яда просочились сквозь голос дочери. — Нам хотя бы хватило смелости не прятаться от столицы, — легко парировал Союз. Он почувствовал, как напряглись республики, как вспыхнуло в них раздражение, взбрыкнула уязвлённая гордость. Они подошли к тяжёлым дверям, которые Варвара одним резким движением распахнула и указала рукой на стол. — Ждите в коридоре, — сказал БССР сопровождающей их охране. Те кивнули и удалились, закрыв за собой дверь. Советы тяжело опустился на стул, с трудом проглотив покашливание и с привычным отвращением почувствовав привкус крови. — Подписывай, — голос РСФСР звучал глухо, но твёрдо. СССР перевёл взгляд на лист. «ОТКАЗ ОТ СТАТУСА И ПОЛНОМОЧИЙ» Естественно. Советы оторвал глаза от документа и посмотрел на детей. На волнующегося Гришу, с тревожными искрами в ясных глазах, так похожего на свою покойную мать. На угрюмого Серёжу, с детства острого на язык, вздорного, похожего характером на самого Союза в молодости. На холодную Варю, по какой-то причине ставшей его любимицей, перенявшую почти всё от него и его сестры. Он помнил, как убаюкивал их, когда подкашиваемая усталостью Света дремала в кресле. Помнил, как катал на санках Гришу, как давал подзатыльники Реже за прогулы в школе, как слушал институтские истории Вари. И эти воспоминания с трудом соотносились с тем, что он видел сейчас — будущие государства, готовые выйти на мировую арену. — Вы, мои дорогие республики, все передерётесь друг с другом, когда меня не станет, — серьёзно сказал Советы, внимательно посмотрев каждому в глаза. — Вы хорошо подумали над своим решением? — Это не твоё будет дело, — огрызнулся УССР. — Подписывай. Советский Союз взял ручку, повертев её пару секунд, внимательно прочитал текст на листе, вставил нужную информацию в пропуски и опустил руку к окошку подписи. Он просуществовал в роли государства почти шестьдесят девять лет. Он многое пережил, многое построил и разрушил и оставил свой след в мировой истории. Он сделал всё возможное. Государство сделал глубокий вдох, задержав дыхание. Он выполнил свой долг. Ему не о чем жалеть. Подпись. 25 декабря 1991 г. 20:03