Хлеба и зрелищ.

Фуго знал, что в этом мире для него нет места. Подобно песку, рассыпанному по ветру, Фуго никак не мог контролировать то, где со временем он оказывался в жизни, и каков будет исход. Однако он родился с жизнью, запланированной до его рождения. Фуго был не совсем рабом, но и свободным его назвать было нельзя. Он просто чужестранец, которому нет места в римском обществе. Невзирая на это, его положение менялось в зависимости от отношения к нему, как к знакомому или как к слуге в этом доме. То, как с ним обращались, напрямую зависело от настроения Дио. Он родился в богатой греческой семье, которая сотрудничала с римлянами во время завоевания Афин в интересах сохранения собственного богатства, не решившись помочь своей нации сохранить независимость. Фуго ненавидел своих родителей за то, что их эгоизм привел к тому, что они сумели сохранить свое имущество. Родным языком Фуго был греческий, но так же он изучал латынь и другие языки с раннего возраста. Его родители хотели, чтобы он стал успешным и гарантировал благополучие их семейного герба. С самого рождения на юношу оказывали сильное давление, настаивая на том, чтобы он стал гением, философом, вольнодумцем, знатоком изящного искусства, прекрасным примером греческого интеллектуала, которой должен оставить свой след в истории их семьи. Фуго ощущал непрекращающееся давление отовсюду. Он чувствовал, что мог пойти абсолютно на все ради желаемого покоя, даже если ценой будет чья-то жизнь. Ему не разрешалось заводить друзей ровесников, поэтому большую часть времени ему приходилось беседовать с учителями, которых часто приглашали в их роскошный дом читать лекции. Фуго был лишен времени для концентрирования внимания на своем психическом здоровье. Его ненависть к своей жестокой и строгой семье вкупе с негодованием от их предпочтения приникнуть к империализму римлян, отбросив свободу собственного народа. Так же вклад в его эмоциональную нестабильность внесли и учителя своим давлением, отчего Фуго превратился в бомбу замедленного действия. Юноша часто удивлялся и пугался собственных мыслей и бурных порывов. Ему хотелось калечить, мучить и убивать своих родителей и учителей только лишь ради минуты покоя. Но, несмотря на всю эту жестокость, он никогда бы не решился сделать что-то подобное, ведь ему удавалось подавлять гнев, опуская кинжал и успокаивая себя молитвами в надежде избавиться от такого порыва чувств. Но, к сожалению, его гнев нельзя сдерживать вечно. Это было очередное занятия у одного из его преподавателей философии. Мужчина был одним из старейших и мудрейших учителей в городе, его все уважали, но, несмотря на его хорошую манеру речи и всеобщую признательность, Фуго уставал от него каждое занятие. Мужчина часто касался его, из-за чего тринадцатилетнему мальчику становилось не по себе. — Не бойся, тебе никуда от этого не деться. Рано или поздно ты узнаешь об этом, если не от меня, так от другого. Такова жизнь, — оправдал он себя однажды, когда Фуго пожаловался на его домогательства. — Ты должен быть знаком с этим в теории, ведь это является частью обучения каждого мальчика. Этот метод используется на протяжении многих веков. — сказал он снова, на это раз после того, как Фуго сказал ему, что он не должен касаться его так во время купания. — Твои родители гордились бы тем, что я тебя этому учу. Фуго боялся каждую секунду. Он больше не мог сосредоточиться на занятиях, отчего давление учителей усилилось в разы. Между тем, его гнев только рост, в конечном итоге став абсолютно неконтролируемым. Он постоянно был на взводе, и даже малейшего касания к его коже было достаточно, чтобы вывести его из себя. Все становилось хуже до тех пор, пока гнев не вырывался наружу. В тот день Фуго почти ничего не помнил, кроме криков матери, увидевшей тело учителя на полу и кровь, капающую с рук сына. После этого от него отказались, и тогда, вместо гнева, его грызла ненависть к самому себе. Он был виновником согласно словам родителей и закона, ведь учитель просто выполнял свою работу, ссылаясь на обычную практику, когда более опытный учит молодого сексу не только на словах, но и на деле. Фуго это возмутило. Это была его вина, что он не мог сдержать гнев, что не обсудил это со своим учителем, прося о помощи преодолеть его. Его семья отреклась от него, отправив далеко за пределы Греции в дом к одним из знакомых в качестве практикующего ученого в Риме. Фуго не был продан в рабство, как тогда ему это казалось, но его положение простого иностранца ставило его в неудобное положение, в котором он не знал, какие права, свободы и обязанности у него были. Ему просто повезло, что его не продали в рабство, но ценой этого было то, что он не мог найти свое место в обществе. Он чувствовал себя незваным гостем, наблюдающим за повседневной жизнью семьи, не желая быть их частью. До сих пор его не оскорбляли, не трогали без согласия и не домогались, но иногда с ним обращались как со слугой. Он мог бы провести целый день, изучая и делая переводные заметки по священным писаниям, которые читал, а затем внезапно он был обязан выполнить задание, которое он вовсе не знал, как делать. От него ожидали, что он не скажет ни слова Патрицию, который был достаточно любезен, чтобы взять его под свое крыло. Он говорил лишь тогда, когда того требовал Дио. Во время своего пребывания в Риме Фуго еще больше возненавидел свою семью. Каждый раз, когда он видел порабощенного греческого гражданина, постоянно подвергавшегося всевозможным издевательствам, его сердце буквально сжималось в груди. Он не мог смириться с тем, что к этому приложила руку его семья из чистого эгоизма. Но в то же время, если бы этого не произошло, то он мог бы закончить жизнь, как эти рабы. Поначалу он очень недолюбливал римлян. Он винил в своей нынешней жизни их жестокие и имперские методы. Если бы тогда они не вторглись на мою родину, мои родители не разозлили бы меня так… и я, вероятно, контролировал бы свой гнев. Но эти твари решили вторгнуться в Грецию, и теперь я вынужден на них работать,— говорил он себе, пытаясь разобраться в причинах собственного негодования. Но по прошествии нескольких месяцев, когда его попросили стать наставником Джорно в греческом языке и эллинистической культуре, его отношение к римлянам изменилось. Джорно был интеллектуально привлекательным, несмотря на то, что был римлянином. Его отец был чрезмерно озабочен образованием сына и хотел, чтобы у него были лучшие преподаватели. В отличие от родителей Фуго, Дио был гораздо менее строг и более интеллектуально вовлечен в общение со своими детьми, стараясь направить их в правильное русло, не заставляя их соответствовать недостижимому идеалу. Фуго узнал, что римляне были гораздо более склонны к выяснению эмоциональных проблем, поэтому не отделяли сердце от разума, что позволял Фуго решать проблемы с гневом, не испытывая никакого стыда за свою «иррациональность». — Ты не должен винить себя за случившееся, — произнес однажды Джорно, когда совсем недавно получил свою тогу и наконец-то решил поднять тему, которую давно хотел обсудить со своим греческим другом с того момента, как его отец рассказал ему о причинах, по которым Фуго живет в их доме. — Я восхищаюсь культурой вашего народа, но я не без критики отношусь к ней… ваши методы обучения привлекательны, так как в них вы объединяете тело и разум в единую сущность, что нуждается в постоянном обучении и дисциплине. Но принуждение детей к сексу, как способ обучения… Досадно. Это должно быть по любви, а не из чувства долга. По крайней мере мы, римляне, так думаем, — произнес Джорно вскользь, как будто обсуждая еще одну из тем философии. Фуго никогда по-настоящему не ненавидел свое происхождение, но этот факт о его культуре заставил осознать, насколько была ничтожна она на самом деле. Сейчас ему больше хотелось узнать о культуре среды, в которой он находил в данный момент, несмотря на то, что он не был ее частью. С другой стороны, Джорно очень интересовался эллинистической культурой и философами, так что Фуго по-новому оценил то место, откуда он пришел, когда вспомнил несколько хороших моментов своего детства. Хотя, когда дело дошло до обучения Джорно, Фуго почувствовал себя немного бесполезным. Мальчик слишком быстро разбирался в понятиях и использовал их в новых ситуациях. У Фуго быстро стали заканчиваться уроки, и он начинал беспокоиться. Когда вся семья переехала в Помпеи, Фуго думал, что его оставят в столице, ведь он уже стал не нужен Джорно, но блондин потребовал, чтобы его взяли с ними, несмотря на то, что ему нечего было предложить взамен. Джорно улыбнулся, и у Фуго тут же потеплело на душе. Когда-нибудь он найдет свою цель, и ободряющая улыбка Джорно обещала ему это. Фуго все еще пытался обрести внутренний покой. Он все еще был привязан к обществу, в котором ему было не место, и он все еще боролся со вспыльчивостью, которая, как он боялся, в конечном итоге разрушила бы его жизнь окончательно. Он не мог предугадать, когда произойдет новая вспышка гнева и к чему она приведет. Но после того, как они обосновались в Помпеях и наладили свою жизнь в городе, Фуго нашел новую цель, или, по крайней мере, он так думал. — Фуго, эта сраная математическая формула ничем мне не поможет, — пожаловался Наранча, изо всех сил стараясь сосредоточиться на занятиях, которые вел Фуго. Грек вздохнул, пытаясь быть терпеливее, чтобы еще раз объяснить юному рабу всю важность тех знаний, что могли бы сделать его свободным. — Представь, что ты станешь сборщиком налогов. А может, будешь иметь свой бизнес? Звучит неплохо, верно? Но тогда тебе придется многому научиться. Наранча был труднообучаем, и Фуго, будучи учителем, решил это исправить, чтобы хоть как-то быть полезным в этом месте, ведь порой ему казалось, что, возлагая на брюнета надежды, он занимается самообманом, и что будущее его печально, несмотря на все усилия грека. — Если я не могу предвидеть своего будущего, то хотя бы попытаюсь сделать будущее Наранчи чуточку светлее благодаря учениям, — сказал Фуго, пытаясь оправдать свои усилия. В улыбке Джорно, услышавшего его слова, сквозила глубокая печаль. Именно он убедил Дио приобрести бедного обиженного мальчика в качестве домашнего раба, сделав его положение более безопасным и менее болезненным. Но все же его будущее зависело от прихотей Дио, и ни Фуго, ни Джорно никак не могли здесь помочь. Блондин лишь помог ему излечиться от увечий и держал его под своей защитой, а Фуго изо всех сил старался учить, заставляя полностью раскрыть свой потенциал. — Ты умный, Наранча. Просто еще не нашел предмет по душе. Я уверен, что скоро ты его найдешь, — успокоил его Фуго, прежде чем снова потерять терпение из-за безделья и полного отсутствия концентрации внимания у мальчишки. Грек часто выходил из себя, не умея справляться со своим гневом, но, к счастью, после вспышек ярости не происходило ничего такого, что могло бы поставить его в худшее жизненное положение. Наранча был уязвимым рабом, но также и очень упрямым юношей, который был более чем способен дать отпор любой вспышке гнева Фуго на равном уровне. Джорно относился к гневу Фуго иначе, обычно уходя от конфликта и извиняясь, что только заставляло Фуго чувствовать себя виноватым из-за отсутствия самоконтроля. Но с Наранчей все было по-другому. Когда он впадал в ярость, Наранча отвечал ему тем же, и это заставляло Фуго лучше обосновывать свой гнев, не сомневаясь в собственной правоте. Он был недоволен Наранчей, потому что он был слишком трудным. Фуго иногда теряет терпение из-за того, что юноша отказывается признать свой собственный потенциал. Наранча часто пренебрегает помощью Фуго и обычно высмеивает стремление к знанию, считая его «бесполезным» для себя. Не важно, сколько Фуго пытался объяснить, что они делают то, что лучше для Наранчи. Он всегда приходил к тому же выводу, когда не достигал ожидаемого улучшения обучения. — Может быть, ему поможет другой метод обучения, — предложил Джорно, но Фуго не умел учить по-другому, основываясь на объединении тела и разума, чтобы наилучшим образом рационализировать вещи. Но Наранча был свободен духом. Он был прикован цепями, тянущимися отовсюду, к которым он был слишком наивен. — Ты изо всех сил пытаешься научить его истине, как в аллегории «пещеры Платона», — подметил Джорно, когда они немного отвлеклись от своих занятий. Фуго вздохнул. — Я бы хотел, чтобы в этом деле не было никакой чертовой пещеры, — ответил Фуго, и это заставило Джорно усмехнуться. По правде говоря, грек был совершенно расстроен. Он делал все, что мог, в попытках помочь Наранче, но результатов не было, и ему стало казаться, что его усилия напрасны. Наранча был свободолюбивым. Несмотря на то, что он был рабом и прошел через ужасное насилие, он все еще умудрялся находить удовольствие в самых простых вещах. Его беззаботный взгляд на жизнь, то, как он бежит по улицам, сопровождая их куда-то, то, как он улыбается и смеется над самыми глупыми вещами, заставили Фуго понять, как много он мог бы узнать вместе с этим юношей. У Фуго не было возможности почувствовать себя свободным или счастливым от своего нынешнего состояния. Он не мог смотреть на свою жизнь в позитивном свете ни под каким углом. Наранча прошел через ужасные вещи, но теперь он чувствовал себя в безопасности и был счастлив. Даже если он будет угрюмым из-за чего-то, что может быть травмирующим, он быстро отбросит свое уныние, как только отвлечется на что-то веселое. Фуго позавидовал его наивности. И был возмущен тем, что слишком много знает и сильно волнуется. Фуго чувствовал, что его долг защищать Наранчу. Учить его, чтобы обеспечить хорошее будущее. Он хотел, чтобы улыбка на его лице сияла вечно, и как только он понял это, он не мог перестать чувствовать, как его сердце бьется сильнее в груди. Ему было тепло, и он невольно улыбался в ответ, когда Наранча дарил ему эту искреннюю, невинную улыбку. Он хотел узнать, каково это — улыбаться вот так, без всяких забот и беспокойств. Но как только он замечает, как сильно привязан к подростку, который является не только рабом, но и его учеником, Фуго подавляет себя. Он не хочет стать учителем, как тот, кто разрушил его жизнь. Он не хочет, чтобы Наранча прошел через то, через что прошел он. Поэтому всякий раз, когда он ловил себя на этих чувствах, он погружался в занятия или вступал с Джорно в какую-нибудь интеллектуальную дискуссию. Работа над своим разумом помогла ему сдержать эти чувства. Но в последние несколько недель Джорно держался на расстоянии. С того самого инцидента на арене ему было трудно сосредоточиться на учебе и обсуждениях. А когда предложил Наранче вылечить нос, то явно был не в себе. Всякий раз, когда они с Фуго начинали обсуждать политику, чтобы пересмотреть свои учения, Джорно в конце концов переставал обращать на нее внимание. Он улыбался без всякой причины, и Фуго не знал, как подойти к Джорно и сказать ему, что его увлечение гладиатором тормозит процесс обучения, но… на самом деле… Фуго немного завидовал чувствам Джорно. Он тоже хотел чувствовать себя так, или, по крайней мере, не ощущать вины. — Джорно, ты не хочешь прекратить нашу дискуссию? — спросил Фуго, стараясь звучать так, чтобы тон не был осуждающим. Джорно поднял взгляд от цветка, что держал в руках, и покачал головой, стараясь казаться сосредоточенным. — Нет, во всяком случае, мы должны продолжить обсуждать виденье Сократа о будущем… — Джорно, мы уже давно говорили о Республике Платона. Джорно хотел возразить, но запнулся в собственных словах и неловко замолчал. Фуго вздохнул и решил поднять тему, которую избегал целую неделю из-за уважения к Джорно. — Джорно, я давно заметил, будто ты сам не свой. Что с тобой происходит? — спросил Фуго, сидя рядом с блондином на скамье лицом к саду. Прежде чем ответить, Джорно застенчиво улыбнулся. — У меня такое чувство, что ты и сам прекрасно знаешь, что происходит, — ответил Джорно, и Фуго ощутил, как сильно бьется его сердце. — Это касается гладиатора, да? — спросил грек, на что юноша ответил робким кивком. Фуго был завистлив, но не мог позволить себе так низко упасть. — В такого человека нельзя влюбляться, — заметил Фуго, прекрасно зная, что Джорно решит оспорить это. Но вместо этого блондин рассмеялся. — Да, признаю, ужасный выбор. Я хотел бы, чтобы это действительно был мой выбор, но а так мне остается винить только богов, — признался Джорно, поворачивая голову к саду и наблюдая за колышущимися цветами. Его взгляд казался отстраненным и наполненным печалью. — Ты встречался с ним, невзирая на ту сцену, которую устроил твой отец? — спросил Фуго, отчего его собеседник вмиг посерьезнел. — Мне разрешено с ним встречаться. Но ради этого пришлось торговаться с отцом и уговаривать его позволить мне находиться рядом с гладиатором. В словах Джорно Фуго чувствовал укол боли. Что бы тогда там не происходило, что бы Джорно не предложил тогда взамен, для него это должно быть болезненно. — Зная твоего отца, я лишь могу выразить тебе свои соболезнования. Джорно пожал плечами. — Я принимаю их. После минутного неловкого молчания Фуго отважился задать еще один вопрос: — А теперь мне вот стало любопытно. Что тебя заставило влюбиться именного в него? Джорно окинул грека взглядом, его лицо стало более спокойным, когда он обдумывал ответ. — Я думаю, ты бы это сразу понял, как только бы увидел его, но… он просто тот тип людей, что излучает харизму и широко улыбается, несмотря на свою ужасную жизнь, — ответил Джорно, и на его губах появилась улыбка. Фуго почувствовал, как сильно забилось его сердце, когда слова друга совпали с тем, что он чувствует к Наранче. — Он застрял в ужасном положение, из которого не может выбраться. Но он все еще находит удовольствие в мелочах, что заставляют его улыбаться. Он вдохновляет меня и заставляет чувствовать себя в безопасности. Я чувствую, что будь я с ним рядом, то у меня бы появилась цель в жизни. Даже если этой целью будет его освобождение, — заключил Джорно, его глаза были полны надежды, и Фуго не мог не смотреть в них. Если бы он только мог податься зову сердца, если бы он только мог позволить себе любить кого-то, несмотря ни на что. — Я думаю, что ты, Фуго, как никто другой можешь понять, через что я сейчас прохожу. Так что мы должны помочь друг другу, — ответил Джорно, заставив грека оживиться от удивления. — Что ты имеешь в виду? — спросил он, стараясь не подавать виду, как сильно сейчас бьется сердце, будто вырываясь из груди. — Я уже заметил, как ты смотришь на Нарачну. Ты слишком сильного его любишь, но подавляешь это чувство, — заметил блондин, выпрямившись и прислонившись спиной к колонне. Фуго в этот момент просто хотел провалиться сквозь землю и пробыть там до конца своих дней. — Я всего лишь твой учитель, Джорно, а он всего лишь раб. Я бы не за что не подошел к нему вот так вот в силу своего положения, — причитал Фуго. Он не хотел в конечном итоге заставлять Наранчу любить его. Он не хотел делать того, что делал с ним учитель, ведь боялся поступить жестоко с ним, что и так испытал много боли и страдания. Он не мог так поступить… он не должен был… он… — Фуго, тебе не кажется, что ты уж слишком волнуешься по этому поводу? — спросил Джорно, подходя к греку ближе и ободряюще касаясь его плеча. — Смотри, такие вещи, как любовь, не зависят от нашего выбора. Ты заботишься о Наранче с того самого дня, как он впервые появился в нашем доме, и я никогда не прощу себе того, если он достанется кому-то другому. Фуго был удивлен словам Джорно, но никак не мог на них ответить, так как чувствовал, будто вот-вот расплачется. — Должен признаться, что я даже немного завидовал тебе. У тебя был кто-то, кого ты любил, а также цель в жизни, пока ты живешь в безопасном месте. У меня же не было выбора, кроме как влюбиться в кого-то настолько недосягаемого, что мне приходится идти на жертвы ради встречи с ним. Я бы хотел, чтобы он был ближе ко мне, но это невозможно. Я уверен, что Наранча тоже любит тебя, Фуго. Ты просто должен больше проявлять инициативы и меньше переживать об этом. Фуго почувствовал себя неловко из-за собственного эгоизма. Он жаловался на что-то столь глупое и мелочное, когда вокруг него люди, которые делали это еще хуже. Он должен был признаться Наранче сразу же, как только осознал свои чувства к нему, но его детские травмы делали эту задачу почти невыполнимой. — Как ты можешь быть в этом уверен? — спросил Фуго, когда Джорно убрал руку с его плеча. — В чем? — В том, что Наранча ответит мне взаимностью? Как ты можешь быть уверенным в этом? Джорно уставился в небо, его мысли блуждали по ветру, улетая прямо к Мисте, который сейчас, вероятно тренировался. — Я вижу это по глазам, Фуго. Он запал на тебя, и это слишком очевидно. Когда я впервые встретился с гладиатором лично, его глаза были наполнены любовью, несмотря на ту боль, что он испытывал в этот момент. И тогда я понял, что зря трачу время, беспокоясь и сомневаясь в себе. С этими словами Джорно встал на ноги, стряхивая пыльцу с тоги. — Надеюсь, ты справишься лучше меня и получишь удовольствие от этой возможности. Не переставай жить своей жизнью, Фуго, только лишь потому, что боишься своего будущего. С этими словами Джорно направился за кувшином, чтобы полить растения. Речь блондина вселила в Фуго уверенность в собственных чувствах. Историческая справка. Во многих древнегреческих городах была распространена практика обучения мужчин тому, чтобы они стали видными членами общества. Такая практика была более известна, как «Пайдея». Этот метод обучения сочетал в себе практические занятия, предметное обучение и социализацию. Большинство предметных уроков были из гуманитарных наук (таких как, правописание, философия, риторика и т. д.), но также они включали в себя медицину, математику и другие предметы. Этот метод обычно объединял интеллектуальные знания и физическую подготовку, потому что студенты так же должны были привести в тонус свое тело, посещая тренировки и занимаясь борьбой. В Древней Греции понятие гомосексуальность было тесно связно с сексуальным просвещением через Пайдею. Для греков считается нормальным, что юный студент должен обучаться сексу по инициативе более взрослого учителя. Также, гомосексуализм считался нормой среди спартанцев, так это помогало повысить боеспособность солдат. Римлянам не нравился практичный, обязательный и рациональный подход, который они применяли к гомосексуализму. Римляне, несмотря на нормализацию мужского влечения к молодым людям, видели в этом действии романтический акт и взаимное согласие. Они считали себя лучше разбирающимися в романтике и эмоциях, чем греки, которые считались слишком отстраненными от своих эмоций, когда дело касалось романтики и секса.