Дженни говорит

Дорога из жёлтого кирпича закончилась у развилки, указывающей расстояние до ближайших городов. Ни один из них не был Сити, и потому не представлял для водителя интереса. Все они были названиями из книг и телевизора, ничего не значащими словами, которые можно было проассоциировать с глянцевыми видами с открыток и парочкой достопримечательностей. Лавре предпочитал знакомиться с городами лично, чтобы не разочаровываться, но на все населённые пункты мира вежливости не хватит. Даже на близлежащие. Он помнил, как впервые в жизни выехал куда-то за пределы родного города: его удивляли пропускные пункты на трассах, пробки на мостах и придорожные кафешки, светящиеся в пустынях, как пожар, но особенно его удивил пункт назначения. В первый раз в своей жизни Лавре путешествовал не потому, что выбрал это сам, а потому, что другого выбора у него попросту не было. Братья Лавре оставались его единственными живыми родственниками — не из тех, что хотели взять на воспитание ребёнка, а вообще. Получилось, что Лавре путешествовал, оставив позади тёмное прошлое и — сам того не зная — приближаясь к не то чтобы к особо светлому будущему. Прелесть Мэпллэйра, конечно, была в том, что он хотя бы снабжал своих жителей фонарями. Раньше Лавре думал, что лучшие фонари в жизни — это те, которые рекламируют по телевизору, с кучей режимов, батарейками и достаточно похожими на полицейские и охранные, чтобы представлять угрозу для потенциальных нападающих. Если бы у него попросили описать фонари своей жизни сейчас, он бы без раздумий сравнил всех их с рождественской гирляндой. Только на его гирлянде лампочки меняли цвет и форму, постоянно мигали, а могли и вовсе пропасть, чтобы потом вернуться и засиять ещё ярче. У Лавре их было немного: можно перечесть по пальцам одной руки. Интересно, с каким фонарём сравнили бы его самого? И с фонарём ли вообще? Не для каждого человека другой человек — обязательно свет, рассеивающий мрак. Иногда близкие похожи на уютную тьму. Или на спокойный угол на вечеринке, где не слышно, как Хэрри Стивенсон побивает рекорд по пивопонгу под одобрительный рёв толпы, но зато открывается вид на задний двор, на котором кто-то установил статую Огнедышащему Папе Римскому. Водитель сбавил скорость и подался вперёд: его «крайслер нью-йоркер», появившийся в тот же год, что и самые лучшие песни о любви, обгоняли тучи. Совсем скоро снова зарядит, и придётся петлять по дороге, объезжая лужи и путать рычажок для дворников с рычажком для поворотника. Его уже обгоняли несколько раз, яростно потрясая кулаками, а однажды зарядили по стеклу стаканом с остатками ярко-голубого коктейля. Лавре повезло, что ни на одной из обгоняющих его машин не было техасских номеров. Юг был уже не тот, но всё ещё был, и его титаническая, застарелая ненависть, выгоревшая под солнцем и пережёванная экономикой, растекалась по стране, как слизень из старого фильма ужасов. Такие обожала смотреть Лиз Ольсен, и потому Лавре неплохо в них разбирался. Он всегда подхватывал увлечения тех, с кем встречался — так, словно это была лёгкая простуда. После Лиз он ходил на показы старых киношек в полузаброшенный кинотеатр — и сталкивался там с ней и её новым парнем, который не возражал против боязни солнца и разговоров о том, что любви не существует. После Гранта он бродил по округе и фоткал флюгеры, которых в Мэпллэйре оказалось подозрительно много. После Диар он нашёл в комоде билет на экспериментальную экологическую постановку в Передвижном Театре Пэлэс Рока и после два часа спорил с труппой об убедительных способах изображения глобального потепления на языке тела. Это работало не только с теми, в ком Лавре искал постоянного спутника жизни. Он подхватывал увлечения от тех, кого мог назвать друзьями — даже если на самом деле они о нём так не думали — и потому разбирался во всём понемногу. Это было чуть хуже, чем разбираться в чём-то одном, но хорошо. Зато с Лавре всегда было, о чём поболтать на вечеринках. Если в тот день он вообще мог болтать. Сейчас он отчаянно скучал по людям. За полдня — никого, только рассерженные водительскими навыками соседи по трассе. Он почти забыл, что всё ещё едет по шоссе 29, хищному, но родному. Может, потому он ещё не улетел в кювет и не врезался в столб, не остался выеденным ржавым остовом на обочине — «крайслер» мог потерять всю краску, но не сходство с крокодилом, и пугал бы проезжающих автомобилистов. Лавре был почти уверен, что двадцать девятое шоссе даже не стало бы его жевать: попыталось проглотить, закашлялось и выплюнуло бы обратно, в жестокий мир. С такими, как Лавре, должен разбираться только он. Дождь вернулся: серой пародией на окружающие Мэпллэйр туманы. Лавре включил фары, и его металлический аллигатор поплыл вперёд, набирая скорость... ...а потом врезался во что-то нездешнее и эфемерное, в клише, которому место на страницах книг в мягкой обложке и в не окупившихся фильмах. Машину повело, и Лавре вцепился в руль, вжал педаль до упора — слишком резко, слишком быстро. Тормоза, должно быть, заскрипели, но в ушах Лавре всё тот же хриплый голос из радио орал о том, что однажды тебе обязательно станет лучше, призраки в шкафах всегда переезжают вместе с тобой, а волки вернутся домой прямо к вечеринке. Орал пророчески, но водитель ещё об этом не знал. Он пытался остановить машину, кажется, одной только силой своих пальцев, забыв даже о силе мысли. И «крайслер», наконец, замер. Радио пропело о вещах, которые тебе всегда будет сложно простить. Лавре поднял взгляд на зеркало заднего вида и увидел на асфальте тёмную фигуру. Никто не учил его, что в таких случах делают взрослые. Впрочем, он никогда того и не спрашивал, даже у знакомой полицейской. Для начала стоило вылезти из машины. Это звучало разумно. Голос разума в голове Лавре подозрительно походил на школьницу, живущую под одной крышей с келпи, которого она назвала Билли. Дверца «крайслера» открылась медленно, как пасть крокодила в засаде. Лавре перекинул ноги через сиденье. Вдохнул. Прикрыл на секунду глаза. И приготовился вылезать. Бесформенная фигура, поливаемая дождём, зашевелилась. Лавре выскочил из машины так быстро, словно ему к голове приставили пистолет. Когда до фигуры оставалось метров двадцать, он заметил острые уши, лапы и шерсть. Собака. Он сбил собаку на полупустом шоссе посреди Ничего, штат Вот-Повезло-Так-Повезло. Наверняка, до ближайшей клиники была целая вечность. Дождь не прекращался, но превратился в мерзкую морось пополам с туманом, совсем как тот ярко-голубой коктейль, заливший ему весь обзор. Фигура продолжала двигаться. А когда Лавре оказался совсем близко, она поднялась, зашаталась и чётко произнесла. — Вот скотина. Лавре не гордился тем, что сделал сразу после. Для того, кто иногда переговаривался с водяным конём, который постоянно сыпал мудростями — теперь-то Брайан понимал, что это, скорее всего, были цитаты из прочитанных для книжного клуба вещей — играл в молчанку с настоящим Жнецом и встречался с Тенью, он поступил крайне предвзято. Может, даже чуточку оскорбительно. И никакой стресс не был хорошей отговоркой: он ведь сбил несчастную, в самом деле! Лавре на автомате выпалил: — От скотины слышу. И тут же зажал рот рукой. Сбитая собака повернула к нему свою треугольную морду, и сквозь её клыки выпало: — Ну всё, дорогуша. Я тебя засужу. А потом она обернулась туманом, словно одеялом — но не исчезла, как сделал бы любой фокусник. На месте собаки появилась женщина. Тучная, узкоплечая, загорелая, с дико лохматыми седеющими волосами. Одетая в потрёпанные джинсы и клётчатую рубашку, которая плохо сходилась у неё на груди. Она походила на заблудившуюся в тумане мать троих детей, которую в фургончике на окраине ждал муж-алкоголик и конфедератский флаг над клумбой. Лавре был покойником. И, так как фильтр между ртом и мозгом в особо напряженные ситуации у него отключался, он сообщил об этом вслух. — Я — труп. — А я — Табита. Неплохо сохранился, как для трупа. А вот со зрением совсем не лады. Ты куда ж так торопишься, мертвячок? Уж точно не на тот свет. — В Сити. Женщина подняла брови. — В Сити, который Сити? Тот, что на севере? — В Сити, который Сити. — Вот так совпаденьеце! А я бежала в Дерривуд. По косенькой. Тогда подбросишь меня. Она пробежалась до «крайслера» и распахнула пассажирскую дверцу с такой силой, что та жалобно скрипнула. Лавре потрусил за ней. — Чт... — Ты всё равно должен мне за наезд. Спина теперь ещё неделю будет ныть. Смотри по сторонам, сделай всем одолжение. А лучше вообще никогда не садись за руль. Женщина забралась на переднее сиденье, подняла из подстаканника колу, сделала глоток и скривилась. — Именно это я и пытаюсь сделать, — сообщил ей Лавре, заглядывая в салон. Садиться за руль он не торопился. — Что ж, у тебя хреново выходит. Для того, чтобы никогда не садится за руль, нужно подходить к машине с правой стороны. Если только ты не за океаном. Там вообще к машинам лучше не подходить после того, что они устроили. — А что они устроили? Лавре неодобрительно скривился, услышав эту фразу. Хотя, вроде бы, даже произноёс её сам. Он всё больше уверялся в том, что действительно превратился в труп ещё на выезде из города: врезался в табличку с надписью «Мэпллэйр», но не заметил этого и поехал дальше. А должен бы стоять у моста и делать Выбор, и снова лицезреть Кэйлинну Нод такой, какой не видел её лет семь. С её братом он тоже встречался — на границах между сном и явью. Если для Мэпллэйра вообще подходило слово «явь». Если это слово хоть для чего-то в этом грёбаном мире подходило. — Ты, вижу, совсем газет не читаешь. — Я думал, сейчас все новости узнают из Интернета. — И чего ты ждёшь? Что я окажусь путешественником во времени, подкручу твой крайслер до ДеЛореана и мы полетим в тёмное будущее с президентом Бифом? Садись уже. И Лавре послушался. Он забрался в машину так, словно она была бешеным животным. Или так, словно рядом с ним на сиденье сидело бешеное животное. Чёрт, может, он сам скоро станет бешеным животным, и тогда круг замкнётся, Вселенная закончится, и ему не придётся разбираться со сложившейся ситуацией. Хотя даже если всё это случится — и именно в таком порядке — ему всё равно придётся ехать в Сити. — Вы... вы вообще в порядке? — выдавил Лавре, положив руки на руль и кинув на — Табиту, кажется? — взгляд. — Сейчас никто не в порядке, мертвячок, — сказала Табита и зашумела допитой колой. — А ещё этой бурды у тебя не найдётся? Брайан покачал головой. — Я имел в виду... я ведь на вас наехал. — Если б ты на меня наехал, то я наехала бы на тебя в ответ, и тогда бы тебе не поздоровилось, — радостно заметила она и начала приглаживать волосы, глядя в зеркало заднего вида. — Ну у меня и видок, Иисус, Мария и Иосиф... — Но... — Лавре готов был поверить, что всё это ему привиделось — и собака, и тормоза, и поющий о волках и призраках голос — и что Табита просто тормознула его на обочине. И он почему-то остановился. Но Табита ответила: — Да расслабься ты. Не собираюсь я тебя рвать на звёздно-полосатый флаг. Я тоже виновата — совсем не смотрела по сторонам. Веришь, нет? Даже дорогу не заметила. Думала, всё ещё бреду по этой сраной радуге... Короткий, провалиться ему, путь... Знаешь, она ведь жжётся? Причём не как раскалённый песок, о нет, гораздо въедливее и злее. Словно за всей этой красотой скрывается адский характер. Совсем как у меня. Да и задел ты ту руку, что у меня когда-то Звёзды оторвали. Вернули-то уже другую. Я ей горы могу сворачивать — в самом деле, случалось такое делать. Тогда ещё, когда железные дороги строили, и я об них зубы ломала. Брайан восхитился тем, что Табита умудрилась произнести всё это на одном дыхании и даже выдавить пару смешков в середине. А потом подумал, что не лишним будет кое-что прояснить. — На самом деле я не труп. — Ну да, а я не величайший рассказчик по эту сторону Миссисиппи. В правильности (и серьёзности) этого утверждения Лавре не был уверен, потому уточнил. — Нет, правда. — У всех свои недостатки, — Табита скрестила руки на груди, и Брайан заметил, что кожа на одной из них была смуглая, как и всё остальное в Табите, а вторая — белая, как молоко. Или сияние звёзд, — Я вот правду не люблю. Слишком горькая на вкус. И никогда не сравнится с по-настоящему хорошей историей. Хотя у каждого своя правда, так что найти настоящую — само по себе искусство. Не стоит оно таких усилий... Ну так что, мертвячок, погнали? И Лавре повернул ключ зажигания. И автомобиль цвета луизианских болот одиноко покатил на север — словно ничего и не случилось.