Дженни говорит

Вторничное солнце окрасило резную верхушку Церкви Трёх Путей в золото. Здесь давно не проводили служб, а когда проводили, то сосредотачивались на тишине, чтобы услышать шум Жерновов, которые перемалывали жизнь и крутили мир, чтобы он мог продолжаться. Треск свечного огня в этой тишине походил на выстрелы — лёгкие, точные и смертоносные. Кладбище у Церкви Трёх Путей сползало вниз по склону и почти перетекало в проезжую часть. Людей здесь хоронили сотнями — после той катастрофы, о которой все забыли. Забыли так же, как забывают об увиденном случайно лепреконе, призраке или боге, заблудившемся в подземке. Никто не хочет сходить с ума. Легче стереть из памяти невозможное, притвориться, что обознался и посмеяться над собой — и всё за считанные мгновения, чтобы мозг не начал думать слишком много. Чтобы не успел надумать что-то фатальное, вроде “Погоди-ка, у этого мужика в “Севен-Элевен” был хвост. Самый настоящий крысиный хвост, я стоял за ним и выбирал пончики, потому что хотелось шоколадный, но ванильные стоили дешевле…” Никому бы не хотелось, чтобы поход за пончиками стал причиной краха окружающего мира. Человек может привыкнуть ко всему, но все почему-то замалчивают, сколько времени ему для этого требуется. Иные города пускают восприятие на самотёк: и вы только гляньте, что с ними происходит. Они тонут в огне, жарятся в ереси, задыхаются от собственной привычки. Они не всегда выбирают это сами — иногда в это кто-то вмешивается. Какой-нибудь скучающий Джек, или, может быть, Дженни, которая оказывается всемогущей сущностью, отбывающей здесь срок, или просто случайной судьбоносными чернилами на чьей-то белой ленте судьбы. Сити следит за своими жителями. Оберегает от разрывов временной ткани, отворачивает от разделяющих жизнь надвое мистических потрясений, а также заботливо укрывает античудесатым пледом. Скрыть потустороннюю катастрофу — дело почти невозможное. Жернова города скрипят от натуги. Часы города шепчут о близящейся смерти. Те, кто предоставлял людям и нелюдям выбор — вне Жерновов, которые перемалывают тебя в нечто иное, вне Часов, которые оставляют тебя навсегда собой — затаились поблизости, пришли к катастрофе, как паломники к священным останкам. И она случилась. Сити ничего не мог с этим поделать. И никто не мог. Она начала случаться несколько лет назад, в тот день, когда поезд прибыл на станцию, и на перрон вышел пассажир с серой кожей и в тёмных очках. Она достигла своего пика, когда он впервые смог почувствовать холод своей розовой кожей и увидеть цвет своих глаз. Потому что Сити полон случайностей, но они вовсе не случайны, как бы городу ни хотелось это скрыть. Потому что не всем должно вернуться в нормальность и пережить её. Потому что Итан Окделл посмотрел на самого себя прежнего и не смог вынести этого зрелища. Скамейка у Церкви пустует — впервые за много-много дней. Та, кто прячется в ветвях дерева, перебирает лапами и прядёт. Прядёт и не может остановиться: у неё столько исписанных страниц, которые отлично заменяют нити чужих судеб. Их можно вплести в узор Мироздания, и тогда Сити изменится, станет лучше, станет ярче и не исчезнет по вине жадного мальчишки, который не смог смириться с собственным существованием. Сити, наконец, станет таким, каким видит его Дженни. Дженни, которая боится пауков. Дженни, которая не дописывает истории. Дженни Белли, мечтающая о городе. С большой буквы С.