Дженни говорит

Давным-давно Её усадили в коридоре. Мягкий диван тут же провалился под ней, словно она пришла не по делам, а поспать пару часов. Она подвинулась на край, выпрямила спину и принялась ждать. Если таким образом пытались испытать её терпение... что ж, для неё такое было не впервой. Терпение было её вторым именем. Буквально, потому что звали её Сара Пэшнс Окделл. Она успела продумать несколько участков сюжетной паутины, когда её, наконец, позвали внутрь. Всё внутри Лабораторий Техносити — именно так, с большой буквы — выглядело так, словно выпрыгнуло сюда со страниц комиксов, нарисованных тем, кто мало разбирался в науке. Вряд ли он смог бы объяснить, для чего предназначен каждый прибор, каждый рычажок и каждая колба, но всё это выглядело впечатляюще, этого было не отнять. Человечек, которого окружало всё это великолепие, тоже очень подходил атмосфере: он был невысоким, бледным, почти слившимся со своим халатом, и на лице его застыла вечная нехорошая ухмылка. Такой одаривают попавшего в беду героя перед тем, как эта беда становится ещё хуже: например, когда под полом оказывается старый-добрый аквариум с акулами, которые не прочь полакомится твоими ногами. Сара не была уверена, что получит работу: в конце концов, в её резюме числилась только жалкая драка с супер-подростками на отшибе города, в заброшенном парке развлечений. К тому же, она просто создавала спецэффекты для мелкого злодея — ничего супер, кроме противников, в её работе пока не наблюдалось. Но надо же было с чего-то начинать. Человечек, который всё ещё выбирал себе суперзлодейское имя и на этой неделе был Доктором Ужасающим, хмыкнул. Сара потопталась на месте. Как узнать, было ли это хорошее хмыканье, или ей можно с тем же успехом выпрыгнуть в окно и никогда больше не возвращаться? К счастью, у здешних лабораторий был всего один этаж, и она бы сделала это без особого вреда для здоровья. Если не наткнулась бы на баки с мусором. — Выйдете в понедельник, — наконец, выпало из суперзлодейского рта, и Сара вскинула брови. — Вот так просто? Едва закончив говорить, она поняла, что зря открывала рот. Карьера суперзлодейского подручного складывается куда лучше, если тот умеет молчать. Доктор Ужасающий хмыкнул и сложил домиком длинные пальцы. — Нет, конечно. Сара мысленно выдохнула. Вот это уже больше походило на... — Придёте завтра ещё, сделаете фотографию на пропуск. Сара попыталась скрыть удивление и молча кивнула. Доктор откинулся на спинку стула и дал понять, что разговор окончен. Когда Сара схватилась за дверную ручку, он вдруг спросил: — Как вам «Доктор Скальпель»? Звучит? До Сары доходили слухи о том, чем занимаются в Лабораториях Техносити, и потому она кивнула. — Да, сэр. — Доктор, — поправил её наниматель, и Сара сглотнула. — Да, Доктор Скальпель. Человечек хмыкнул, словно одобряя, как его новое имя скатывается с чужого языка. А когда Сара не сдвинулась с места, добавил: — Это всё. Можете идти. История Сары Пэшнс Окделл началась с чистого листа. Как и у многих в этом городе. Она мало что помнила из своей прежней жизни: сказать по правде, ничего, кроме имени и желания добиться успеха в выбранной профессии. Может, именно это и подтолкнуло её на «тёмную дорожку». Это и тот факт, что героям по большой части было плевать на человечество. Сара Пэшнс Окделл знала это как никто другой. Она очнулась однажды утром на кладбище без единого воспоминания о том, как там оказалась. Но догадаться было несложно. Ведь она жила в Сити — городе, который только и делал, что кормил всех историями. Неудивительно, что её история просто оборвалась на полуслове, а потом продолжилась, но уже совсем забыла, куда вела. Сара Окделл точно знала, что у неё что-то украли. Что-то очень важное, вроде смысла жизни или сердца, но последнее всё ещё билось в её груди, а первое она могла найти вновь, сама, без чьей-либо поддержки. У Доктора Скальпеля было множество проектов: от киберпсихологии и кибернекромантии до ткаческой инженерии и штопанья тахионов. Но больше всего интересовали пауки. Может, именно это привело Сару к порогам Лабораторий: она подолгу наблюдала за тем, как подопытные Доктора плетут свои сложные паутины и сравнивала их со своей жизнью, которая наверняка двигалась по тому же неровному кругу, и до утраченных воспоминаний было всего рукой подать. Лапкой. Но потом в жизни Сары появился мальчик. И всё изменилось. Его привезли однажды в среду — потому что иного дня для подобных переворачивающих всю жизнь случайностей не придумаешь, — и сначала Сара подумала, что он мёртв. Не так, как она сама, носящая внутри себя поля асфоделей, которые залила вдруг Флегетон, огненная река, и не так, как многие жители Сити. Он был мёртв той смертью, которая была похожа на выбор — а, может, и в самом деле им была. Такая смерть не длится долго. Доктор выудил откуда-то белые нити огромной паутины, и Сара подумала, что уже где-то видела её. Может, во сне? Ей хотелось взять её в руки и ткать, и ткать, и ткать, пока из-под её лап не выберется неповторимый узор. Они вплели эта паутину в кожу мальчика, сплели нити с ним самим, его естеством... Сара не помнила, как. Сара не помнила, долго ли. Но она помнила момент, когда решила сделать этого мальчика своим смыслом. Будь это супергеройским крупнобюджетным фильмом, в третьем акте Сара оказалась бы злодеем. Она увезла бы мальчика из Сити только для того, чтобы попытаться заглушить свою вину — за руки, которые слушались, которые плели так, словно занимались этим всю жизнь. И Итан узнал бы о вине своей названной тёти, стоя посреди площади, рядом с перевернувшимся горящим поездом, и Сара стояла бы напротив и плакала бы фальшивыми слезами, пытаясь убедить его в том, что она хотела как лучше. И в тот момент Итан стал бы настоящим супергероем, как и подобается: приняв своё прошлое и отпустив его. А Сара... что ж, история Сары всё равно закончилась бы, рано или поздно. Но бюджета у них не было, да и сценария, если честно, тоже. И Сара ехала по шоссе со знакомым номером, под которым тоже вились нити паутины, и молилась, чтобы Сити выпустил их. Она не помнила, что Сити готов сделать всё, о чём она попросит. Не помнила, что когда-то ткала его кварталы, его истории и его дороги. Не помнила, что в медленно сереющей коже Итана — её собственная паутина, украденная, выпиленная, унесённая северным ветром и недобрыми намерениями. Сара Пэшнс Окделл тоже была историей — маленьким кусочком недописанной сказки, не помнящая о своём прошлом и не знающая об отсутствующем будущем. Нитью, пропущенной сквозь чужую кожу. И когда она подошла к развязке, то закончилась в Мэпллэйре. Но за его пределами она продолжилась — и превратилась в нечто другое. Джон, или, может быть, Джек, прекрасно помнил, как они с Сарой — которая упрямилась и называла себя Дженни — никак не могли поделить историю супергероя: да и как это сделаешь, когда они обсуждали её, выкрикивая друг в друга доблестные фразы, заканчивая друг за друга повороты и выуживая из памяти подходящие имена? Джек прекрасно помнил, что на самом деле у него восемь лап и четыре пары глаз, и огромная ответственность вперемешку с огромной силой. Он уехал из Мэпллэйра, не оглядываясь, не зная, как изменил его случайным желанием, не ведая, что оставил на мосту несколько нитей, которые у него не получились. Он уехал туда, где сможет выткать свой собственный город и свою собственную историю. А Дженни Белли осталась в Сити — всё ещё его частью, но не помнящей о своих лапах, о своих глазах и, тем более, о своей ответственности. У неё остались только несколько историй, которые призраками маячила где-то совсем близко и хотели исполниться. Совсем как чужие желания. *** Тогда Они не затыкались. Голосов становилось всё больше, звонок не умолкал ни днём, ни ночью, и по ту сторону телефонной трубки звучало только «Выслушай, выслушай и спаси!» Итан начал сомневаться в том, сам ли выбрал свой путь. Ведь не он поместил то объявление в газету, не он назвал себя «супергероем», и не он вшил в собственную кожу сотни тысяч белых нитей, каждая из которых была чьей-то судьбой. О, когда он найдёт того, кто это сделал, он... Итан сжал кулак до боли, но, конечно, не почувствовал её. В последний раз он чувствовал хоть что-то, когда ножницы безумного доктора кромсали его кожу на куски. Он проследил его путь — Доктора Скальпеля, который нашёл его в Мэпллэйре и назвал своим творением. Имечко что надо — для суперзлодея родом из 60-х, за которым наверняка стояла бы огромная и тёмная организация. Это была его правда — пациент с идиотической невропатией, который обрёл непробиваемую кожу и начал выцветать из мира, зоозащитники, выкравшие его из лаборатории, и месть, которая не добралась до похитителей, только до самого эксперимента. Доктора звали Джоном Смитом, и это было ничуть не лучше Джона Доу. Он жил в маленькой квартирке неподалёку от места работы, у него не было друзей, но зато были грандиозные планы. Но хуже всего было другое. Хуже голосов чужих судеб, жужжащих в голове круглые сутки, хуже предчувствия надвигающейся катастрофы, хуже наводнивших этот город призраков, которые ни к чему не вели... Настоящее имя Дженни Белли навсегда отпечаталось на выбеленной радужке его глаз. Сара Пэшнс Окделл. Та самая Сара, которая помогла ему бежать в маленький, ничем не примечательный городок на краю хищного шоссе. Та самая Сара, которая умерла. И почему всем важным для него людям обязательно надо было умереть? Даже ему самому? Итан Окделл забрался в секретную лабораторию, в которой родился заново, через пять лет и семь месяцев после того, как покинул Мэпллэйр. Итан Окделл узнал, что погиб в той аварии, которая изменила его жизнь, через пять лет, семь месяцев и пару дней после того, как сел в поезд и пообещал вернуться. В этом не было ничего удивительного. Как и в том, что тётя Сара не состояла в организации по защите животных — она была ассистентом Джона Смита, безумного доктора, который вшивал в его кожу ленты чужих судеб, украденные у нескольких Ткачей, хранителей, вьющих узоры на паутинах неизведанных троп. Наверное, это мало что меняло. Наверное, это вообще ничего не меняло. Но Итан листал добытые офицером Моралес записи и чувствовал, что вокруг него начинает исчезать мир. Первыми были звуки — шум окружающих его улиц превратился в помехи, а потом и в тонкую, звенящую тишину. Потом — люди. В конце концов остался только Итан и пляшущие перед его взглядом слова. Сара Окделл, получавшая зарплату из того же кармана, что и Джон Смит. Данные об аварии — марка машины («крайслер нью-йоркер» 69-го года выпуска, настоящий рарирет), место (шоссе номер 29, ну, конечно), количество погибших (пятеро, потому что Итана не было в машине, его сбили). Он думал, что помнит о том, кто он — красные пятна на дверце, голос младшей сестры, объятия матери. Но всё это — всё это — было чужим. Чьей-то судьбой, проросшей в его воспоминаниях, белой нитью, проникшей слишком глубоко под кожу. Итан Окделл пришёл на кладбище при церкви Трёх Путей через пять лет, семь месяцев и три дня после того, как отправился на поиски самого себя. Надгробие было самым обычным и ничем не отличалось от остальных. Кроме того, что с него на Итана Окделла смотрело его собственное имя. «Совсем не твоё имя», — не согласился внутренний голос. Итана Окделла никогда не существовало. Обычно за подобным утверждением следует либо что-то печальное, либо что-то жизнеутверждающее. Вроде «но его стоило бы выдумать». Или «если вы думали, что встречали его, подумайте ещё раз». Но это был всего лишь ещё один факт, тонущий в городской глотке. И это факт даже не был так уж сильно правдив: мало ли на свете мальчиков по фамилии Окделл, которых решили назвать в честь того актёра, который успел побывать вампиром, и оборотнем, и человеком? За этим ли он ехал так далеко на север, подальше от места, которое мог назвать домом? Подальше от людей, которые начали его узнавать — а теперь забудут так же, как забыла Кэй? Думал ли он о том, что путь сведёт его в могилу — в куда более иронически-буквальном смысле, чем ему того хотелось? Итан снял тёмные очки и опустился на корточки. Смахнул с камня несколько облетевших листьев. Сел прямо на дорожке, не заботясь о своём белом плаще и протестующих коленях. Голоса не утихали. Они старались перекричать друг друга, хотели быть услышанными — если не на весь мир, то хотя бы на весь город. Если не на весь город, то хотя бы одним человеком, потому что этого хочет любая история — быть, наконец, услышанной. Итан — не человек. Итан — история, которую рассказывали все, кроме него самого. Он лишь слушал. И он так сильно устал. — Замолчите, — прошептал он. — Дайте мне сказать... Но город вокруг него не стихал. Истории его лились потоком, как вода из неисправного крана, как изменившее направление течение, способное уничтожить целый мир. А потом всё стихло. И он услышал голос. Это был голос Саши Черновой — тихий и вкрадчивый, тот самый, что неверяще шептал куда-то в сторону своего напарника о смерти и невозможности, о том, что новый день обязательно наступит, и что три часа — это вполне достаточно. Это был голос феи с зелёными глазами — древний и трескучий, предлагающий все конфеты мира, лёгкое решение проблемы взросления и коньки в придачу. Это был голос одноглазой Одди из Дикой охоты, буйный и громкий, раскатывающийся по улицам, подобно грому. Это был голос вампирской мафии, напоминавший о традициях и сделках на крови, об оскорблениях и о припрятанном под пиджаком оружии. Это был голос, который звал Итана ужинать, корил за разбитые коленки и успокаивал, твердя о том, что смерть — это совсем не конец, что смерть — это тоже приключение. Дженни Белли совсем не походила на ту Сару, которую помнил Итан. Может, всё дело было в том, что у этой Сары была голливудская улыбка и зелёные глаза. Только руки — с ворохом порезов — были знакомы ему, и он чуть покачнулся вперёд, чуть не упал в них, совсем как тогда, в истории, которая не должна была закончиться. Которая не должна была начинаться. Которая должна была быть совсем другой. Это оказалось проще, чем он думал. Дженни смотрит на него во все глаза: кажется, так мог смотреть Пигмалион на Галатею. Только Дженни, конечно, не умоляла никаких богов о чуде и не влюблялась в собственные создания. Она любит их так же, как всё остальное, как мир вокруг: все они — её части, и те, которые она хочет запрятать поглубже, и те, какие никак не может вырастить. В её историях всё связано — не потому, что она так планировала, а потому, что только так и должно быть. Ей хочется, чтобы герои знали друг друга. Могли столкнуться в какой-нибудь кафешке на затерянной в пустыне трассе, обменяться парой слов и отправиться дальше — каждый в своё путешествие. Ведь так оно и происходит в реальной жизни — куча случайных-неслучайных встреч и переплетённых лент-судеб. Итан выглядит совсем не так, как она себе это представляла: во многом потому, что Дженни вовсе не создатель. Она — проводник. Не самый лучший и не самый аккуратный. Не та, кем можно гордиться. Она — кипящий котёл, из которого давно вылили суп-гамбо, и теперь он существует где-то за пределами её стен. И это замечательно. Ей никогда не удавались финалы. — Ты вернулся! — говорит Дженни и расправляет свои механические конечности, все восемьсот, раскиданные по городу. — Меня... ждали? — растерянно бормочет Итан. — Конечно. Рано или поздно ко мне возвращаются все города. Все истории. Все мои призрачные ленточки. Итан дрожит. И никак не может понять, почему. Неужели от страха? — Я... Ткачиха стаскивает с него очки. — Ты задержался! Посмотри на себя! Почти совсем износился... Ничего. Ничего, я вижу, ты так устал. Теперь я заберу их. Их все. Голос Ткачихи походит на все голоса проповедников которые только Итан слышал в своей жизни. На высокий альт отца Рихель, священника, который не верил ни во что после смерти жены. На бас того ирландца, который заменял Рихеля по выходным, — всё, лишь бы не пить. «Но они не твои», — хотелось возразить Итану. — «Они такие же твои, как мои. Такие же твои, как этот город. Такие же твои, как потерянные почтальоном письма.» Но вслух он говорит: — Думаю, я не вправе решать. И Дженни неуверенно дёргает хелицерами-мостами. Моргает восемью глазами — каждым по очереди — и где-то в Гринвич Вилладж ломаются светофоры, и сталкивается несколько машин. — Почему? О, этот самый простой и самый сложный в мире вопрос. Итан знает на него ответ. Он оседает внутри его головы, как снежные хлопья. — Потому что эти истории не мои. Дженни протягивает восемь ног так, словно пытается дотянуться до яблока, из-за которого где-нибудь на побережье вскоре начнётся война. — Но вот же они, — испещрённая порезами рука указывает в сторону серой кожи, в которую были вплавлены сотни чужих судеб. — Я... просто берегу их до поры до времени. И Дженни думает, ну, конечно. Разве не то же самое она говорила себе, когда смотрела на разбросанные по квартире листы? Разве не так относилась к паутине, которую плетёт? И она смеётся так сильно, что все выступающие в вечерних клубах комики решают, что вызвали землетрясение своими силами. — Твоё время пришло, — грохочет она, и звучит это достаточно пафосно для того, чтобы попасть в трейлер супергеройского фильма. Потому Дженни добавляет, — Теперь ты можешь отдохнуть. И она вытягивает нити чужих судеб из кожи, из волос, из глаз, из под ногтей — отовсюду, куда только может дотянуться. И Итан впервые за много лет чувствует боль. А потом — тянущее чувство облегчения. *** Однажды, давным-давно Ткачиха свёла себе гнездо из чужих судеб. Она доставала их со дна рек, вытягивала из чужих глазниц, вырезала из корней деревьев и вылавливала из ветра. Все они выглядели как ленты — белые, словно снег, словно облака, словно чистая страница, которая ждала начала истории. Ткачиху не заботило, кому принадлежали эти ленты. В тот момент все они становились её холстом. Она плела и плела, воздвигала воздушные храмы и проектировала лестницы, ткала ковры мостовых и прекрасные арки. И вскоре гнездо стало городом. И так хорош был этот город, что многие захотели в нём поселиться. К Ткачихе приходили люди и монстры, древние боги и младшие духи, заключённые и стражники, продавцы костей и гробовщики, и все хотели только одного — стать частью города, в котором даже дороги были сделаны из возможностей. — Хорошо, — говорила им Ткачиха. — Но, если хотите жить в моём прекрасном городе, вы должны отдать мне свою судьбу. — Только этого мы и хотим, — отвечали Ткачихе паломники и целители, призраки и ходячие мертвецы, говорящие звери и песни, заключённые в животных. И Ткачиха брала новые ленты и ткала ещё более прекрасные вещи. Город рос, и а вместе с ним росла и Ткачиха. Раньше работа была ей в радость, а теперь к ней постоянно приставали с вопросами, заглядывали за плечо и давали советы. Ткачиха прислушивалась к ним, но продолжала плести город таким, каким видела его сама. Жителям это больше не нравилось. — У моего дома нет крыши, — говорила птица-феникс. — Но мне хотелось бы клетку, как у всех остальных. А то шепчутся, мол, выделывается птица-феникс, хочет показать, что она лучше остальных птиц. — Хорошо, — отвечала Ткачиха. — Камни на дороге должны быть совсем не такими, — говорил тролль из-под моста. — Я в них разбираюсь лучше всех, ты уж поверь. Так что ты проверь соединения между атомами ещё раз, будь добра. — Хорошо, — отвечала Ткачиха. — Думаю, стоит добавить на небосклон парочку звёзд, — говорила девочка, которая любила загадывать желания на падающие звёзды. — Чтобы они падали каждый вечер, а утром поднимались обратно. Это ведь не так уж и сложно — немного лучей и света. — Несложно, — отвечала Ткачиха. — А вообще, Ткачиха, когда ты в последний раз смотрелась в зеркало? — спрашивали её Бригадиры, встречая на улице. — С нами-то всё понятно, мы на лицах носим наши сущности и всегда видим в отражениях только самих себя. А что видишь ты? Может, сплетёшь себе новое лицо? Исправишь горб на спине? Или ещё лучше — добавишь рук, и тогда сможешь плести город ещё быстрее? Ничего не ответил Ткачиха. Посмотрела на Бригадиров хорошенько, запомнила все их черепа и пустые их прогалы — крокодила, жирафа, собаки, латимерии и кучи остальных — и отправилась в самое сердце города, чтобы подумать. И думала она три дня и три ночи, хотя все знают, что ночью лучше не думать. И решила Ткачиха, что не хочет, чтобы её город пустовал, потому что теперь он был не только её городом. Как и судьбы, из которых он был сплетён, он принадлежал всем. — Хорошо, — пробормотала Ткачиха себе под нос и вплела в город и свою собственную судьбу.