Дженни говорит

Однажды Дженни — злодей в собственной истории. Она понимает это в один самый обычный день. Обычную ночь. Фосфорные стрелки часов показывают три ночи. Время ведьм. Дженни прикрывает глаза и переворачивается на другой бок — лишь бы не видеть проклятое время. И почему оно тянется, словно ленивая кошка, когда должно пролетать мимо на первой космической? Или второй? Вроде, на следующей неделе готовятся запускать шаттл на Марс. Время сажать картофель. Дженни слышится лязг лопаты, раздробившей остатки кирпича от какого-нибудь марсианского храма. Она представляет, как доблестный сельскохозяйственный отряд космонавтов находит древние монеты и пытается различить, к какой эпохе каждая относится: Брэдбериевской или Картеровской. Капитан, руководящий посадкой, конечно же, запоёт о прекрасных и золотистых, а главная агрономша укажет на шесть лапок на обратной стороне. Земные нумизматы оценили бы обе монеты в несколько тонн картошки. Она снова открывает глаза и шумно вздыхает. Зачем ей ещё и инопланетяне, пусть даже вымершие? Как будто не хватает ей историй. Но о чём ещё думать в три часа ночи, как не о расцвете аграрной культуры на красной планете, в самом деле? Дженни накидывает на плечи тяжёлое одеяло и выходит на балкон. Ночное небо, загрязнённое светом, кажется чужим. Свет фонарей внизу — потусторонним. Чей-то смех с дворовой лавочки, который принёс ветер — самой противной вещью на свете. Ещё толком не проснувшись, она открывает окно — расшатавшееся стекло жалобно бряцает о раму — и высовывается наружу почти по пояс. Ночной ветер треплет её короткие волосы, закрыв левую сторону лица. Ветер восточный, два-три метра в секунду, шанс улететь на нём в Волшебную Страну вместе с небоскрёбом и прихлопнуть им Злую Ведьму — один к трём миллиардам. Шанс навернуться вниз — довольно высокий, если продолжать слишком много думать о собственной бесполезности. Да и вообще — слишком много думать. Если всё-таки навернуться — не только её жизнь, но и её смерть станет чужой заботой. Никакой больше боли, никаких эмоций, никаких слёз в углу комнаты, никакой информации, никакого выбора. Дженни уверена, что по всему этому будет скучать так же сильно, как по людям. Как-то в средней школе, в экскурсионном автобусе по пути в одну из многочисленных Святых Достопримечательностей, у неё возникла громкая теологическая дискуссия с одноклассником. Было жарко, градусов под тридцать, автобус был забит до отказа, а она с ужасом узнавала о том, что в раю людям незачем друг друга узнавать. После жизни не останется никаких привязанностей — все оборвутся тут, до того, как хлопнешь новообретёнными ангельскими крыльями. Хотя, судя по рассказам одноклассника, крылья, нимбы и арфы тоже не полагались. Полагалось умиротворение и бесконечное блаженство. Дженни это безумно испугало тогда. Пацану не было смысла ей врать — он был настоящим авторитетом, планировал стать священником лет с девяти. Где он сейчас, интересно? Дженни не удивится, если этот одноклассник играет в метал-группе и набивает татуировки в подвале своего парня. Или несётся по небесам вместе с Дикой Охотой. О них у неё тоже, кажется, была история? Сколько их вообще, брошенных и ждущих завершения? Чувствуют ли они себя так же потерянно, как сама Дженни? Дженни — злодей в собственной истории, так почему бы не стать злодеем и во всех остальных? У зеленоглазой феи, предлагавшей детям в парке конфеты, — её лицо. Старое, но, несомненно, её. Дженни почти чувствует, как трепещут крылья у неё за спиной — как бьются о лопатки и щекочут кожу. Их, как и всё в ней, тоже покрывают морщины, потому что в Сити даже бессмертные бессильны против старости. У агента Александры Черновой — голос Дженни, и этого достаточно, чтобы она ей поверила. Сэмюэль Серро смотрит на неё, как на спустившегося с небес бога, и Дженни упивается вниманием. В этой истории ей снова за тридцать, и она больше не популярна, но готова поделиться своими связями и поработать на чужое благо. Она уничтожает карьеру Черновой с удовольствием, как заигравшаяся с мышью кошка. Александра становится призраком заброшенной киностудии №40, а Дженни занимает её место. В шоу-бизнесе нельзя щёлкать клювом. Вампирский мафиози смотрит глазами Дженни и объявляет свою последнюю волю. Несчастным влюблённым негде скрыться: им не поможет ни полицейский значок, ни острые клыки. Всё не закончится по-шекспировски быстро, и ничья смерть не станет примирением. Сити умоется кровью. В очередной раз. Руки Дженни создают супергероя. Она ассистирует безумному гению — всё, как положено. Ей платят неплохие деньги. А потом она спасает его подопечного и увозит его далеко-далеко, в тот самый городок, который придумал то ли Джек, то ли Джон. Не потому, что так правильно, а потому, что так история получится интереснее. Дженни мысленно извиняется за всех, кто попал в её истории, даже не зная о том. Детство Дэвида Данна принадлежит только ему одному, а Дженни выдернула его из-под старческих ног, словно коврик, и расшила цветными нитками. Вряд ли мафиози, для семьи которого она как-то раз пела, потому что не могла отказать — никто им не отказывает — обрадуется, если узнает, что она сравнила их с вампирами. Но кто же они ещё, в красном и чёрном, такие мрачные, такие погрязшие в собственных традициях, пьющие чужую кровь? Именно погрязшие, потому что уважением это уже нельзя назвать. Они превратили традиции в бренд и в закон, который нельзя ослушаться — иначе смерть. С Сарой сложнее всего — у неё уже не попросишь прощения. Этой части Дженни больше нет, она растворилась в тёмных переулках, стала жертвой случайности. У самой себя, конечно, Дженни не просит прощения. Мало кто смотрит на всех этих злодеев и видит Дженни. Но она знает: каждой истории нужен злодей. И кем ещё она может быть, если не довела ни одну из них до конца? Её истории — словно симфонии, добравшиеся до кульминации и зависшие в воздухе. Не самые хорошие симфонии, но зато — её собственные. Дженни смотрит в окно и видит город. А поверх него — другой Город, с большой буквы, составленный из всего того, что ей нравилось когда-то, что ей снилось, что было её фундаментом. Может, всё дело в том, что она ворует имена с кладбищ, и мёртвые отказываются становится живыми? Может, это настолько противоестественно, что даже толерантный Сити отказывается иметь с ней дело? Дженни смотрит в окно. Где-то далеко в Сити врезается поезд: несётся по сверкающим, заточенным рельсам, словно куда-то опаздывает. И воздух вдруг меняется. Тяжелеет, словно перед грозой: Дженни даже поворачивает голову в небо, чтобы разглядеть, не нависают ли над ней тучи. Мерцают фонари. Дрожит земля. Дженни не знает, за что хвататься: на её глазах город рушится внутрь самого себя, складывается, словно оригами, и восстаёт вновь. Он похож на себя прежнего, но что-то в нём неуловимо изменилось. Дженни делает глубокий вдох — и выдыхает слова. Они царапают ей горло, и она кашляет. Задыхается. Где-то в Сити начинают расти её истории — и куча других, о которых она не успела даже подумать. Дженни не знает, что когда-то выдуманный ею серый мальчик ворвался в её реальность, желая найти ответы на вопросы, которых никогда не задавали. И Сити начало обрастать чудесами — словно грибком. Мхом. Паразитами. Паразиты бывают полезными. Пожалуй, во всём виновато это слово — «паразиты». Все сразу представляют себе что-то противное, склизкое и разъедающее организм. Паразиты — как сомнения. Как тёмные ночные сожаления. Как то, что хочется похоронить внутри себя, забывая, что, как бы глубоко что-то ни закапываешь в своих мыслях, оно наверняка воскреснет. Но вспомните тех крошечных птичек, которая чистят аллигаторам зубы. Вспомните крошечных рыбок, чистящих огромных хищников. Вспомните людей... Впрочем, Земле всё равно, есть ли на ней люди или нет. Она выживет и изменится. И, может, всё станет только лучше. Дженни смотрит на улицы: чёрно-белые, как в любимых ею нуарах, пастельные, как в фильмах о неудачниках, цветные, как в блокбастерах, громких и красивых. И ей больше не хочется выскочить из окна. Ей хочется ткать. Кружева?.. Нет. Гобелены?.. Тоже нет. Что-то грандиозное, что-то, что можно назвать работой всей жизни. Ах, вот оно что. И Дженни вьёт гнездо. И начинает ткать город.