Аминь

      — Сучёнок!       Альфа впечатывает его в стену, рыча, яростно прижимается сзади, и Солдат довольно скалится, чувствуя его возбуждение. Он едва успел выставить вперёд предплечье, иначе влетел бы лбом в старые, щербатые от времени камни, ему приходится жёстко держать спину, но кого, чёрт побери, всё это волнует? Кого? Точно не их двоих.       — Бессмертный, блядь, что ли? — Брок дёргает на нём ремни, срывает ножны и кобуру, больно впивается пальцами в бока и бёдра и не перестаёт подаваться навстречу. — О чём ты думал? О чём, блядь?       Солдат мог бы ответить, что если бы не он, выносили бы командира из леса на носилках, с закрытым чьей-нибудь курткой лицом, но в данный момент он не может думать ни о чём, кроме острых зубов альфы, так правильно держащих за загривок, сильных рук, выдирающих из шлёвок его ремень, стягивающих форменные брюки, жёстко, торопливо, так, что ткань местами обжигает кожу, и твёрдого, как сраный гранит, стояка, прижимающегося к его заду. Солдат рычит, поощряя, сильнее выгибает спину, хотя сильней уже, кажется, некуда, почти взвизгивает, когда ягодицу обжигает чувствительный шлепок. Ему мало — прикосновений, укусов, запаха. Броку тоже — он это чувствует.       — Сука! Что бы мы, блядь, без тебя делали, а? Выдрал бы тебя прямо там, смазливой рожей в землю, и ремнём пройтись, нахрен, чтоб каждый сраный раз, садясь на жопу, вспоминал, как это было. Ноги переломаю в следующий раз, запру в казарме, раз мозгов у тебя…       Солдат не слушает. Его потряхивает от желания лечь под альфу, быть вытраханным до дна, до тех пор, пока сердце не перестанет заходиться судорожным трепыханием от пережитого страха, от осознания — живой, живы, все трое. Он уже мокрый — течек не было уже полтора года, кругом война, — но штаны намокают каждый раз, как удаётся урвать кусочек ласки хоть где-нибудь в поле, даже посреди боя. У них нет ни желания, ни времени на подготовку, и Солдат задыхается, скулит, когда Брок засаживает ему сразу до упора, вскрикивает как-то жалко и удивлённо, но опускает голову, позволяя альфе жалить яростными укусами шею до крови и плечи — прямо через рубашку. Солдат кусает собственное запястье, воет, принимая грубые, жёсткие толчки. Брок не жалеет его, безжалостно мнёт бёдра, двигается рвано, жадно, взрыкивая от удовольствия, и не отпускает, не даёт вырваться, вталкивает узел и довольно урчит, позволяя Солдату хвататься за него, дрожа и всхлипывая в оргазме.       Шорох шагов по палой листве оба замечают слишком поздно, но испугаться не успевают. Стив никогда не умел подкрадываться тихо. Роджерс улыбается, глядя на них, но в глазах его то же желание, что Солдат ощущает внутри себя. Он приглашающе урчит, сжимает Брока в себе и наслаждается ответным рыком, и усмехается, когда Стив делает шаг навстречу.       Он просыпается, как это часто бывает, рывком, подскакивает на кровати и ошалело оглядывается вокруг. В сны часто просачиваются воспоминания. До сих пор это была война — свистящий алый хаос, куда ни посмотри — но сейчас… Лицо горит, Солдат тяжело дышит.       Он не помнит, когда в последний раз чувствовал себя так. Прикосновения старшего во время нерегулярных, слабых течек ощущались как касания ножа — холодно, опасно, страшно лишний раз вдохнуть, чтобы не напороться на лезвие. Солдат хотел только одного — чтобы это побыстрее закончилось. Что ему нужно теперь, он не знает, не может объяснить даже самому себе. Ему жарко, тревожно, хочется прикосновений. Он чувствует, что возбуждён, и почему-то очень пугается этого. С трудом делает новый вдох… и только теперь замечает, что обстановка вокруг чужая.       За годы, проведённые в сарае — он не знает, сколько их было, — Солдат так сросся с той хлипкой, старой, продуваемой всеми ветрами постройкой, что не только не помнил, а даже не воображал себе другой жизни, других домов. Иногда в его голове мелькали смутные образы каменного дома, в котором он, возможно, когда-то жил: образы лоскутного одеяла, разбросанных по полу бумажных листов, пятен от краски на полу и солнечных пятен, лежавших на подушке. Но в дом семьи Солдата пускали редко и обычно не дальше тех помещений, которые были ему необходимы — кладовка Хозяина, где хранилось оружие, печь в главной комнате, около которой нужно было сложить дрова. Его никогда не пускали на второй этаж, а Старый Хозяин охаживал его кнутом даже за короткие взгляды, брошенные в сторону лестницы. В этой жизни — жизни, которую подарили ему люди — Солдат ни разу не видел каменных домов.       Первое, на что Солдат натыкается взглядом — высокие белые двери, ведущие на балкон. Шторы раздвинуты, и в комнату просачивается блёклый холодный свет пасмурного дня. Солдат замечает высокое растение в жёлтом горшке и думает, что рад серому небу — оно сочетается с его настроением. Солнечный свет показался бы ему ненастоящим. Он осматривается внимательней, отмечает тут и там лежащие книги, рубашки, небрежно наброшенные на спинки стульев, сложенные в кресле и на широком подоконнике, где также лежит скомканный плед и толстый блокнот. На комоде притулились забытые кем-то тарелки, на тумбочке у кровати — пыльный ажурный светильник. Солдат несколько минут пялится на него, пытаясь понять, как тот устроен. А затем он слышит голоса. Он не узнает их, но звуки возвращают его в реальный мир. Солдат замечает, какая огромная и массивная под ним кровать, замечает, что укрыт лоскутным одеялом — при взгляде на него в голове будто что-то скребётся, хочет вырваться, но занавес не пускает. Солдат судорожно восстанавливает в памяти вчерашний день, и вместе с ощущением покоя и безопасности, с чувством безоговорочного доверия и нежности всплывает труп — неловко подвернувший под себя руку, с бурой влажной рубашкой на спине.       Он вскакивает, но сил для побега недостаточно, и вскоре он неловко усаживается на край постели. И только тогда принюхивается.       Кровать и даже сам воздух в комнате пропитаны запахом альф. Солдат осторожно, словно чего-то смущаясь, берёт край одеяла и вдыхает. Ему кажется, этот запах, обещающий тишину и безопасность, источают сами стены. Брок. Стив. Солдат, помедлив, снова ложится и утыкается лицом в матрас. Его тревога слишком сильна, чтобы уняться так просто, но она немного утихает, и Солдату становится легче. Ему хочется сказать, что он дома, но большое, господи, такое большое помещение заставляет его нервничать. К тому же, голоса слышатся снова.       — Двести лет прошло с окончания войны, — ворчит кто-то чужой. — Двести лет! Десять поколений людей сменилось! И каждый год находим хотя бы одну такую общину… И ведь не разгонишь всех просто так — закон перестал действовать полвека назад. Нужно покопаться у каждого в голове, найти и предъявить воспоминания, что совершалось, мол, насилие в семье таким и таким образом. Вы видели наших ведунов? Жалкое зрелище. Столько всего приходится пересмотреть…       — А то, что вы извлекаете из общин, значит, не жалкое? — хмыкает Брок, и голос его полон желчи. — Вы вообще помните Баки? Помните, как он за один косой взгляд в свою сторону по мордасам мог прописать в два счёта, да так, что забывали, кто он такой, думали, что альфа, несмотря на запах? Помните, как он, блядь, бросался за Роджерсом в такую срань, где задницу почесать нельзя, не поймав пулю? Ухмылки эти его, как он с начальством разговаривал, хотя бы даже с вами? И посмотрите на него сейчас.       Солдату странно слышать, как альфы зовут его «Баки», но в то же время какая-то его часть осознаёт, что Баки — это он. Он слушает голос Брока и сглатывает горькую слюну — альфа в точности пересказывает его, Солдата, мысли. Он никчёмен. Он калека.       Возможно, хотя эта перспектива ужасает, его стоило бросить в сарае, на голодную и холодную смерть. Ему кажется, это было бы жестокое, но верное решение — оставить умирать то, что и так обречено на погибель или неполноценное, жалкое существование.       Он вдруг думает о том, что было бы здорово не пережить одно из испытаний Хозяина, подарить своё тело жадной земле у церкви, стать удобрением для хозяйкиных цветов. Цветы целыми днями глядят в небо, слушают колыбельные ветра, а когда приходит зима, засыпают, чтобы снова проснуться весной. Цветы красивы. Солдат был бы рад стать их частью. Тогда альфы не встретили бы его таким — несчастным обрубком, уродливым остатком сержанта Барнса.       — Брок, — в голосе Стива, напротив, спокойствие и уверенность. — Баки жив. Остальное можно поправить.       — Соглашусь с господином Роджерсом, — говорит незнакомец. — Это не новость для вас обоих, но омегу невероятно сложно сломать. Мне известны случаи, когда они десятилетиями притворялись и подыгрывали, а как только подворачивался момент, никто не мог их остановить. Разве что пуля. Рука сержанта Барнса — не проблема, майор. После того, как вы отмените постановление о признании его умершим, армия оплатит изготовление протеза и другое лечение, какое будет необходимо. Вы ведь понимаете, что рука — далеко не самая страшная его травма.       — Красивые слова, полковник, — усмехается Брок. — Вы сами пишете свои душещипательные речи?       — Брок.       — Заткнись, Стив. Нахуй приличия. Здесь все свои, все знаем, чем пахнет дерьмо и каково оно на вкус. Ещё бы, полковник, армия не попыталась вернуть Баки руку и оплатить мозгоправа — законы знаю, читать, пока скакал с ружьём по лесам, не разучился. Но до сих пор Баки официально нет в живых, а чтобы это доказать, нужно вывести его наружу, в город, в цивилизацию, притащить его к грёбаному юристу, который задаст огромную, вонючую кучу неудобных вопросов.       — Майор Рамлоу, я ничего…       — Вы ничего здесь не решаете, я знаю. Вы не можете перекроить закон и вот так запросто, прямо на нашей кухне, подмахнуть отмену предписания.       — Полковник Филлипс, — мягко произносит Стив, стремясь сгладить углы броковых слов, — насколько я знаю, в ваших силах дать нам небольшую отсрочку. Скажем, на неделю — чтобы Баки отдышался, выспался, заново познакомился со своим народом. Судя по словам Ванды, они… Они пытались заставить его забыть о том, кто он есть. Пытались сделать его человеком.       Некоторое время внизу царит тишина. Солдат чутко вслушивается в неё, различает сопение раздражённого Брока, чуть ускоренное дыхание Стива и тяжёлый вздох третьего, чужого. Его сердце стучит чуть более тяжко и медленно — будто бы устало, и Солдат понимает, что этот третий, возможно, уже немолод. Он шёпотом произносит его имя — полковник Филлипс — снова роется в глиняных черепках своей памяти и неожиданно выуживает что-то: образ невысокого, крепкого альфы с грубым лицом и вечно нахмуренными бровями, его сердитые окрики и раздражённые вздохи в ответ на колкие фразы и насмешки, брошенные ярким голосом Баки Барнса.       Яркий, думает Солдат, это самое подходящее слово. Баки — яркий, как драгоценные камни. Он смеётся, улыбается солнечно, язвит, воркует над каким-то маленьким животным, над чужим ребёнком в синем пиджачке, шутит, подкалывает своих альф, сослуживцев, начальство, откровенно насмехается над чем-то, с кем-то флиртует, злится, ругается, «прописывает по мордасам» кому-то высокому и худому, плачет — сложно сказать, от чего именно, кричит, стонет, протяжно зовёт по имени кого-то из своих альф…       Солдат другой. Он кажется самому себе потускневшей монетой, потёртой, заржавевшей, со сколами и царапинами, со стёршимся от времени изображением чьего-то лица, залежавшейся в кармане и позабытой. Когда её извлекают на свет, рассматривают брезгливо и удивлённо, и убирают назад, подальше от своих и чужих глаз. Её даже потратить на что-то неловко — бросить такую, грязную и ржавую, в чью-то чистую ладонь… Солдат комкает в пальцах лоскутное одеяло, выдавливает из него какой-то обрывочный образ — вцепившиеся в ткань смуглые руки, и белые, совсем не загорелые — поверх них. Он не знает, зачем альфы спасли его.       — Полагаю, я смогу этого добиться, — наконец говорит полковник, и Стив шумно выдыхает. — Но не больше недели!       — Нам и этого будет достаточно. Спасибо вам.       Солдат слушает, как Филлипс уходит, прислушивается к короткому разговору альф и вздрагивает, когда слышит их шаги на лестнице, которая прячется за прикрытой дверью его комнаты. Он снова и снова прокручивает у себя в голове мысли о ярком Баки и старой монете и жёстко выпрямляет спину, когда Стив первым входит в комнату.       — Я помню его, — невпопад говорит Солдат, всё ещё комкая край одеяла. — Полковника Филлипса. Он сердился на меня.       — Да, — улыбается Стив. Брок за его спиной обшаривает Солдата взглядом, словно ища повреждения, натыкается на обрубок руки и задерживается на нём. — Это хорошо, что ты помнишь. О чём угодно.       — Как ты, детка? — спрашивает Брок.       Солдату неловко. Всё изменилось слишком внезапно, чтобы он мог как следует обо всём поразмыслить, никто не дал ему времени посидеть в углу сарайчика на кучке мягкой соломы, обняв истрёпанную подушку. Его выволокли в чужой, наполненный смутными воспоминаниями мир. Солдату страшно. Он не знает, что должен ответить. Если он начнёт рассказывать альфам обо всём, что теснится у него в голове… Да он и слов таких не помнит, чтобы объяснить внятно.       Брок всё равно его понимает. Он вздыхает, подходит ближе и опускается на колени перед Солдатом, берёт его дрожащую руку в свои горячие шероховатые ладони и целует. Солдат таращится на него во все глаза, но руку не отнимает. Поведение альфы настолько потрясает его, что на присевшего рядом Стива он почти не реагирует — отстранённо даёт поцеловать себя в волосы, позволяет погладить по напряжённой спине, но смотрит только на Брока. Альфа целует каждый его палец, на несколько секунд утыкается лицом в загрубевшую от тяжёлой работы ладонь и смотрит Солдату в глаза.       Солдат вдруг вспоминает, что у него самого глаза серые. «Как грозовое небо» — восторженно, трепетно произносит память голосом Стива. У Брока радужка жёлтая, как цветки примулы. Солдат откуда-то знает, что такие глаза — у тех волков, в чьей крови почти нет примесей.       — Мы бы хотели, чтобы ты говорил с нами, — медленно, тихо говорит Брок. — Не важно, о чём, но нам: мне и Стиву — важнее всего знать, как ты себя чувствуешь, чего хочешь, что тебе не нравится, что или кто пугает. Мы бы хотели, чтобы ты говорил с нами. Я знаю, это не получится сразу. Люди, с которыми ты жил… — альфа сжимает зубы, прикрывает глаза и тут же снова поднимает взгляд на Солдата, — …они учили тебя молчать. Учили, что твоё слово — пустой звук, и дело твоё за малым: служить и поддакивать. Но ты больше не с ними. Они больше никогда не достанут тебя, не причинят тебе вреда.       Солдат открывает рот, чтобы сказать, что семья не обижала его, но молчит. Слова не срываются с губ. Солдат хмурится. Его действительно научили молчать и мириться с «испытаниями, которые посылает Господь», на самом деле учили подчиняться. Но Хозяин любил повторять, что всё, что он сделал с Солдатом — во благо, и, несмотря ни на что, это ему необходимо.       Но Солдату всегда было больно и страшно. Если его не били сегодня, непременно побьют завтра. Людям нравится причинять боль. Всё время, которое он прожил среди них, ему постоянно, каждый день причиняли вред. Солдата удивляют эти мысли не меньше, чем коленопреклонённый Брок. Семья вредила ему, потому что делала больно. Солдат думает, что никто из них не вёл себя, как Брок. Он думает, что люди скорее сожгли бы свою церковь, чем поцеловали бы ему руку.       — Я буду рад узнать обо всём, что приходит тебе в голову, — произносит Стив, обнимая его за левый бок. Глаза у альфы серьёзные, и Солдату вдруг очень хочется разгладить пальцами морщинку между его бровей. — Даже если тебе кажется, что это грубо, не имеет смысла, не важно для нас или ещё что. Всё важно, Бак. Все твои мысли, желания и чувства.       В это невозможно поверить. Переводя взгляд с одного альфы на другого, Солдат честно пытается уложить услышанное у себя в голове. Ничего не выходит. Он может понять, что больше не с семьёй, что прямо сейчас Хозяин, скорее всего, не выскочит из-за двери на лестницу и не побьёт Солдата сапогами, но он боится даже представить, что его никогда больше не вернут семье, что больше никогда не случится так, что он, контуженный, испуганный, не помнящий себя от страха и боли, однорукий, попадёт к людям, которых пугает лес. Ему хочется спросить, кончился ли бой и чьей победой, но вдруг он представляет, что место, где они сейчас находятся — уютное, уединённое, их место — только тихая заводь в бушующем море войны. Солдат не хочет больше сражаться. Брок говорит, что им важны его желания. Значит, Солдат, вероятно, имеет право больше не делать того, чего ему не хочется.       Он крутит эту мысль у себя в голове, осторожно присматриваясь, привыкая. Никто не торопит его. Стив по-прежнему рядом, держит тяжёлую тёплую ладонь на плече Солдата. Брок не отводит внимательных глаз от его лица.       Солдату определённо не хочется больше спать в сарае. Он хочет, если возможно, эту кровать с лоскутным одеялом. Он весь сжимается от страха, когда озвучивает просьбу, подсознательно ждёт удара, но Брок странным хриплым голосом убеждает, что, разумеется, Солдату можно спать здесь, что он может спать, где захочет, даже снаружи, во дворе, если ему так будет лучше. Солдат всё же выбирает кровать. Стив улыбается, поглаживает его по спине, осторожно, будто Солдат вот-вот взорвётся, и в его голубых глазах снова стоят слёзы. Солдата это почему-то смущает, и он не спрашивает, почему Стив плачет, только подсаживается чуть ближе, склоняет голову вбок, давая понять, что не имеет ничего против прикосновений.       Он осторожно просит ещё одну рубашку и «что-нибудь тёплое», имея в виду свитер, например, тот, серый, верхний в куче вещей, сваленных на стуле. Брок обещает, что Солдат получит не только серый свитер, но и несколько других, какие выберет сам.       — Когда будешь готов, — говорит Стив, — и если захочешь, мы можем прогуляться по городу, зайти в некоторые магазины, чтобы ты сам выбрал, что хочешь носить.       Единственная одежда, которая являлась его собственностью и которую он помнит — красный шарф, который Баки Барнс зачем-то носил с собой, но никогда не надевал. Солдат помнит, что кто-то язвительный однажды назвал шарф бабским, но хотя это звучало очень обидно, сержанта совсем не задело. Он сказал что-то про член, грибы и мамочку, и язвительный очень рассердился. Солдат, подумав, спрашивает про красный шарф и тут же жалеет об этом.       Стив, и без того белокожий донельзя, бледнеет и отворачивается, закрывает рот рукой и издаёт странный звук. Солдат на каком-то новом или хорошенько позабытом уровне чувствует его боль, беспомощно поворачивается к Броку, но тот не хочет ничего объяснить. Рамлоу поднимается, достаёт из кармана брюк какой-то неброский прямоугольный предмет, чертыхается, пытаясь достать оттуда что-то. Солдат ловит знакомый запах и с удивлением вспоминает — сигареты. Привет из прошлой жизни. Баки Барнс тоже курил, вспоминает он, но потом, после того как они со Стивом познакомились с Броком, почему-то бросил, хотя курить всё ещё хотелось. Солдату почему-то вдруг очень важно вспомнить, почему сержант бросил курить, но ничего не выходит, а задать новый вопрос сейчас даже страшнее, чем тот взгляд Хозяина, когда Брок уносил Солдата прочь. Солдат молчит и ждёт.       — Тот шарф… — начинает Брок, закурив наконец и выпустив изо рта струйку дыма. Лицо у него страшное — такое, будто альфе наживую вырезали сердце. — Он был единственным, что тогда от тебя осталось. Как мы думали.       Он прерывается, его голос странно хрипит, будто Брок тоже вот-вот заплачет. Солдат больше всего на свете хочет помочь хоть чем-нибудь, он помнит, что должен уметь это, но не может вспомнить, как. Он снова и снова режется о разбитую память и, не выдержав, издаёт короткий скуляще-воющий звук. На Стива это действует странно — он глубоко вздыхает, поворачивается к Солдату и порывисто, крепко обнимает его. Солдат совсем не против прикосновений. Они нужны ему, как что-то, напоминающее о том, где он и с кем, как соломинки, за которые он цепляется, чтобы не погрязнуть в болоте из красных снов. Солдат обнимает Стива в ответ, кладёт голову ему на плечо и закрывает глаза.       Он ощущает себя на своём месте. Это чувство похоже на туманные майские утра, когда вся семья спит и не может видеть, как Солдат сидит на своём порожке, дышит чистым, влажным лесным воздухом, тихонько мечтая, как здорово было бы вырваться из болезненного человеческого тела и на четырёх лапах умчаться в туман. Это похоже на тепло нагретого дома, куда Солдата пускали зимой, позволяя ему сесть поближе к печи, на ароматный, свежий, обжигающий ладонь хлеб, однажды брошенный ему Линдой. Это блаженство, умиротворение, тепло и безопасность. Солдату хорошо. Он дышит Стивом, напитывается живительным теплом его тела, его запахом, старается незаметно потереться запястьем, щекой, волосами, на каком-то глубинном уровне понимая — так правильно.       Он осторожно бродит в своей похожей на склеп голове и понимает, что совсем не помнит времени без Стива, не помнит без него себя. Солдат думает, что, раз Стив был с ним всегда, даже когда самого Солдата ещё нигде не существовало, то так и останется. Это хорошие мысли. Они успокаивают его.       — Ты, наверное, не помнишь, как потерялся, — тихо произносит Стив почти в самое его ухо.       — Роджерс, — предупреждающе тянет Брок, но Стив едва заметно качает головой.       — Тебя, очевидно, контузило, — продолжает альфа, — и ты убежал. Тебя видели, но всё кругом горело, взрывалось и гибло, никто не мог объяснить, где нам тебя найти. После боя… осталось много тел. Кого-то опознали, но большинство нет. Многие были обезображены взрывами, пулями и друг другом. Мы искали тебя двое суток и в конце концов нашли какого-то парня, рядом с которым валялся твой красный шарф. Тот несчастный был примерно твоего роста, у него были такие же волосы и даже кольцо на пальце было. Оно… оплавилось и покрылось сажей, но по виду было почти точь-в-точь такое, которое носил ты. Тому парню не повезло — ему, вероятно, несколько раз попали в лицо, и уже нельзя было разобраться, кто он такой. А ещё шарф… Мы решили, что это ты. Похоронили его под твоим именем.       Это потрясает его. Солдат перестаёт прижиматься к Стиву и немо таращится в пространство. Это настолько ужасает и волнует его, что всё тело охватывает дрожь. Он не может вымолвить ни слова, поэтому молча трясётся, кусает губу, чтобы впредь не издавать жалких звуков, и позволяет Стиву обнять себя ещё крепче.       — Кого-то… похоронили… как меня? — наконец говорит Солдат. Голос у него прерывистый и хриплый. — На чьей-то могиле написано… что это я?       — Да, — безжалостно подтверждает Стив, и Солдат, сдаваясь, плачет. Слёзы будто прорывают некий барьер, заливают рубашку альфы, остаются на пальцах Брока, который обнимает их обоих, целует Солдата в лоб, усмехается, обзывает Стива идиотом, но целует и его тоже, и они затихают втроём.       Солдат всхлипывает всё реже, дышит ртом, потому что нос совсем заложен, высвобождает руку и кладёт её на плечо Брока, чтобы касаться их обоих. Чужая могила с его именем всё ещё пугает его, но здесь, под защитой своих альф, незнакомый мертвец без лица ни за что не достанет его.       Он в безопасности.       Потом они сидят на кухне. Стив наливает Солдату чай и понемногу возвращает ему прошлую жизнь, осторожно, будто ступая по минному полю, спрашивая, помнит ли Солдат те или иные вещи, события, других… волков. Солдату сложно думать о себе как об им подобном. Он ощущает в себе чудовище, чувствует его так же явно, как свою руку или ногу, но принять для себя, что это чудовище — волк и он может выбраться наружу, не выходит. Это пугает Солдата.       Впрочем, со страхом прекрасно справляются альфы и их разговоры. Говорит в основном Стив. Брок изредка вставляет свои комментарии, но практически вся его речь сводится к имени Стива, произнесённому предостерегающим тоном — когда альфе кажется, что воспоминания могут причинить Солдату боль. Вспоминать действительно больно: это, думает Солдат, как наращивать новую кожу на культе, как поливать тёплой водой свежую рану. Причиняет боль, но иначе никак.       Солдат внимательно слушает Стива, за обе щёки уплетая оладьи, которые жарит для него Брок. Стив предложил полить их кленовым сиропом. Что-то шевельнулось в памяти Солдата, и он послушался. Сироп вызывает яркие цветные вспышки под веками, заставляет застыть на месте и медленно, с наслаждением жевать, смакуя сладость. Брок говорит, что Солдат может даже есть один сироп, без оладий и чая, если хочет. Солдат хочет, но всё равно использует сироп едва-едва — наверняка такая вкусная вещь дорого стоит.       Затем Стив предлагает ему осмотреть дом.       — Тебе нужна помощь? — спрашивает альфа, глядя ему в глаза, ища ответ в них.       — Думаю, нет, — отвечает Солдат, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, чего ему хочется. Он разучился делать это, казалось, вечность назад, и теперь собственные желания открывались ему с трудом. — Но я хочу, чтобы вы были рядом.       Собственные слова звучат нелепо, но его понимают. Брок говорит, что Солдат может ходить, где пожелает, и трогать всё, что захочется.       — Мы не выбросили твои вещи. — Брок не смотрит на него. — Они в кладовке на первом этаже. Форма, другие шмотки, книги и всё прочее. Они твои.       Солдат уже научился определять, что воспоминания и тем более разговоры о сержанте Барнсе вызывают у обоих альф печаль. Он понимает, как ему кажется, почему: они похоронили и оплакали того, кого любили, попытались, вероятно, жить дальше. А он вернулся, воскрес, хотя не имел на это никакого права. Солдат чувствует вину и, поддавшись порыву, берёт свободную руку Брока и прижимается к ней лицом, трётся о ладонь, выпрашивая прощение, почему-то хочет лизнуть, но не делает этого. Брок замирает на мгновение, будто в испуге, смотрит на Солдата сверху вниз, решаясь на что-то, а затем притягивает его к себе и обнимает, обхватывает сильными руками за талию, держит крепко и шумно дышит в шею.       Солдат довольно урчит, вздрагивает, удивившись этому звуку, умолкает, пытаясь подавить его, но урчание рвётся наружу. Стив издаёт странный смешок, Брок фыркает, от чего по всему телу Солдата разбегаются мурашки. Он думает, что урчание, возможно, не худшая реакция, и кладёт голову на плечо Брока, глубоко и размеренно дыша.       Мгновением позже сзади прижимается Стив, осторожно целует Солдата в макушку, гладит Брока по небритой щеке. Солдат чутко прислушивается к их дыханию, на каком-то интуитивном уровне отслеживает эмоции и удовлетворённо замечает, что сейчас альфы счастливы рядом с ним, счастливы, прижавшись к нему, вдыхая его запах. Он невольно урчит громче, смущается, но не перестаёт, и чувствует, как что-то неуловимо меняется в его теле, смещается где-то в животе и груди. Чувствует, как что-то важное, особенное внутри него восстанавливается и встаёт на своё место.       Он медленно и осторожно, словно боясь напороться на штыки, обходит дом, смотрит, слушает, вдыхает запахи. Их немного: в гостиной и прихожей немного пахнет другими альфами и одной омегой, женщиной. Солдата не напрягают эти запахи. В его понимании гостиная и прихожая — комнаты, в которых дозволяется бывать посторонним. Сюда можно приглашать гостей. Солдат не помнит, чтобы у Хозяина когда-нибудь были гости. Он и старшие сыновья однажды ходили, по их словам, в другую общину, но зачем и что они там нашли, Солдату, конечно, не рассказали.       На первом этаже также находится терраса. Солдат некоторое время разглядывает двери, ведущие туда, прежде чем открыть их и выглянуть наружу. Осматривает плетёные кресла, грубый деревянный стол, карабкающийся вверх по стене к крыше вьюнок, качели в левом углу, и находит, что здесь уютно. Кажется, качели установили для Баки Барнса — Солдат помнит, как отталкивался ногой от пола, раскачиваясь в одном неспешном темпе, попивал что-то из большой железной кружки и улыбался.       Солдат хмурится. Он думал в тот момент ещё о чём-то, о ком-то, и о других качелях, поменьше и с перильцами, и зачем-то постеленными внутрь одеялами, думал почему-то о том, что эти странные маленькие качели понадобятся ещё очень нескоро, но, когда захочется, можно будет заказать их у столяра, который живёт в доме с резными ставнями. Солдат хочет вспомнить еще что-то, но воспоминания не даются, и он отступает, отходит обратно в дом.       Он думает, что, возможно, для того чтобы вспомнить всё, совсем всё, о чём только знал и думал сержант, нужно снова стать сержантом, но Солдат не знает, как это делается. У Баки было две руки, он умел улыбаться, шутить, злиться, драться, ел много сладкого и не любил галстуки. Солдат не Баки.       Наконец, он находит кладовку. Обычная деревянная дверь с медной ручкой вызывает почти страх. Почти — потому что это не то же самое, что страх перед Хозяином, или старшим, когда он «встал не с той ноги». Солдат не понимает, как ноги могут быть теми или не теми, но никогда никого об этом не спрашивал — в конце концов, ноги у него было всего две, и обе были ему нужны. Он смотрит на дверь, наверное, очень долго, потому что сквозь стены до него долетает чужое беспокойство. Сложно сказать, чьё именно, но ему хватает. Он не хочет, чтобы альфы переживали о нём, но чудовищу это доставляет удовольствие — оно счастливо, потому что… Солдат хмурится, пытаясь понять. Потому что Стиву и Броку не всё равно?..       Ему хочется как следует обдумать это «не всё равно», но стоять перед закрытой дверью дальше становится невыносимо. Он протягивает дрожащую руку и осторожно, будто внутри — хранилище пороха, тянет дверь на себя.