Аминь

      Запахи окутывают его с головой, заворачивают в себя, как в плотное ватное одеяло. Солдат некоторое время не видит и не слышит ничего. Дрожа, он разглядывает аккуратно висящую на плечиках одежду — парадный мундир и несколько комплектов повседневной формы, щегольскую кожаную куртку, потрёпанную, заношенную дублёнку с потемневшим мехом на воротнике, какие-то рубашки и пиджаки… Он не видит этого — в кладовке темно — но чувствует, что часть одежды сложена в небольшом ящике в углу. Она пахнет — сержантом Барнсом, немного альфами, немного пылью и, должно быть, какими-то травами, отпугивающими насекомых, но главное — она пахнет омегой. Здоровым, счастливым, сильным омегой, каким и полагалось быть Солдату. Но он не был, он это чувствовал.       Злые слёзы застилают глаза, но Солдат не хочет позволять себе расслабляться. Он шмыгает носом, небрежно утирает глаза рукой и погружается в свою утерянную жизнь.       Едва он входит в кладовку, как под потолком вспыхивает неяркий желтоватый свет. Солдат поднимает голову и жмурится на два странных светильника, похожих на тот, который он видел в спальне. На этот раз ему не интересно, как они работают.       Солдат проводит пальцами по мундиру, трогает награды, пытается вспомнить, за что они, но всплывает только церемония вручения: полковник Филлипс, от которого пахнет дорогим табаком, Брок в первом ряду, который почему-то совсем не рад за Солдата. Он вспоминает, что Брок всю жизнь провоевал сам, но не любил отпускать на войну их со Стивом. Солдат думает, что стоит спросить у альфы, почему так.       Затем он открывает ящик на полу и достаёт оттуда вязаный свитер с кривовато вышитым на нём пожеланием счастливого дня зимнего солнцестояния. Не думая, Солдат подносит свитер к лицу, вдыхает и снова дёргает уголками губ. Он помнит, что свитер связал Стив: на каких-то учениях в горах альфа сильно повредил кисть руки и, разрабатывая срощенные кости и сухожилия, выучился лепить из глины и вязать.       Солдат помнит: «Я не буду это носить, Роджерс, даже не думай!» — и ноги Брока в тёплых красных носках, вытянутые к камину. Солдат довольно жмурится, но другие вещи из ящика его тоже волнуют, поэтому он натягивает свитер на себя и продолжает.       Он достаёт перчатки, долго держит их в руке, не решаясь надеть: в семье только у Хозяина и старшего были похожие. Перчатки тяжёлые, но мягкие: снаружи — кожа, внутри — шелковистый мех. Когда он собирается с духом и натягивает одну, мелко дрожа от собственной смелости, на коже она ощущается приятно. Солдат решает уточнить, может ли оставить её себе. Вторую перчатку он кладёт на место.       Затем из ящика извлекаются несколько пар носков, в том числе — красные, рубашки — новые и поношенные, одна — со сломанной пополам пуговицей, парочка белых, под мундир, и одна… Она, в сущности, ничем не отличается от предыдущих — ни цветом, ни состоянием, но Солдат замирает, наткнувшись на неё пальцами. Он уверен, что найдёт на правом локте не до конца отмывшееся винное пятно, а нескольких пуговиц вверху будет не хватать. Он не уверен, что помнит, но что-то скребётся, мечется среди острых черепков разбитых воспоминаний, хочет показаться, но пока не может. Пока он к этому не готов, но Солдат всё равно очень аккуратно вытягивает эту рубашку наружу и расправляет её, разглядывая.       — Тройная фамилия звучит по-идиотски.       — Бак.       — А ты произнеси это вслух.       — Увы и ах, Стиви, но я солидарен с Барнсом. Ты сможешь с первого раза выговорить всё это непотребство, приплюсовав «сержант»? А другие?       Он чувствует, как шевелятся пальцы на левой руке, тянется потрогать то место, где когда-то было кольцо, но, конечно, хватает только пустоту. От неожиданности он замирает, недоумевая, а затем медленно, словно кто-то мог это увидеть, убирает руку и, дрожа, закрывает глаза, не то отгораживаясь от воспоминаний, не то зарываясь в них ещё глубже.       Они выбрали Баки Барнса — не его. Он бы тоже себя не выбрал. Но, наверное, если они сочли его умершим, если похоронили, то брак недействителен. Если Баки Барнс погиб в бою, а Солдат — его неудачная, изломанная замена, то альфы больше не связаны ни с кем из них. Это хорошо, это должно радовать Солдата, но сердце сжимается от невыносимой печали, и он до боли закусывает губу, чтобы не заплакать.       — Детка?       Он вздрагивает от неожиданности, но Брок мягко касается его спины, гладит, усаживается рядом, обеспокоенно глядя в глаза. За его спиной маячит такой же встревоженный Стив.       — Что такое? — спрашивает Брок, и Солдат сдаётся без боя, вытирает щёки рукавом, но они тут же намокают снова. Он протягивает альфе рубашку, цепляет взглядом оторванные верхние пуговицы.       — Вы думали, что я умер, — говорит он, не глядя на них. — Это значит, что мы больше не… не…       Солдат не может выговорить это слово, мотает головой, но Брок не даёт ему рухнуть в отчаяние — настойчиво притягивает к себе, даёт спрятаться, уткнувшись в плечо, гладит по спине и вздрагивающим плечам. Брок почему-то злится, но Солдат чувствует — не на него. Стив, осторожно переставляя длинные ноги, садится у другой стены, соприкасаясь с Броком коленями.       — Сержант умер, — продолжает заполошно шептать Солдат, — а я — испорченный, сломанный, я не пригоден, это значит, что вы больше не связаны со мной, и так пра…       — Нет, — грубо обрывает его Брок. Стив сжимает ладонью колено Солдата. — Не смей так говорить, понял? Никогда. Не зови. Себя. Плохим. Это не твоя вина, что ты попался им, не твоя вина, что та сраная граната упала именно рядом с тобой и ты лишился руки, и не твоя, блядь, вина в том, что с тобой произошло. Уясни это раз и навсегда.       — Баки, — зовёт Стив, и Солдат поворачивает к нему опухшее лицо. — Баки — это всё ещё ты. Я готов ждать сколько угодно, пока ты примешь это, но от того, что ты потерял руку и не был с нами эти семь лет, от того, что где-то на кладбище есть могильная плита с твоим именем, ты не перестал быть собой. Ты изменился, потому что того требовали обстоятельства. Наша раса встала на две ноги потому, что цивилизованный мир не приемлет дикости. Всё меняется, Бак, для того, чтобы выжить. Ты тоже изменился, но это не означает, что ты больше не наш муж и что мы перестали любить тебя. Мы никогда не переставали, слышишь? Ни на минуту.       Стив берёт его руку, гладит пальцами ладонь, улыбается.       Солдат не может отвести от него глаз — такой Стив красивый. На нём нет каких-то особенных вещей, он сидит в расслабленной, совсем не величавой позе, и свет мог бы быть ярче, лучше освещать его лицо, но Стив красивый. Солдат счастлив принадлежать ему, но не может представить, что Роджерс хотел бы быть его в ответ.       — Он прав, — негромко произносит Брок, поглаживая его по щеке, так, будто кожа Солдата, как крыло бабочки, могла разорваться от единственного неосторожного прикосновения. — Мы скорбели по тебе, замкнулись друг на друге, но никогда, в отличие от тебя, не думали о том, чтобы отказаться от наших чувств. Поверь, детка, для этого нужна причина куда серьёзней, чем отсутствующая рука или память.       Солдату сложно в это поверить: он совсем не чувствует себя Баки — ни внутри, ни снаружи не выглядит, как он, — но попытается принять это. Стив сказал, что у него есть время.       Перебрав одежду и отложив ту, которую Солдат хотел бы примерить, они принимаются за другие вещи. Солдат берёт и перелистывает книги, с удивлением понимая, что помнит, как читать, и даже вспоминает некоторые отрывки до того, как пробежится по ним глазами. Из одного маленького потрёпанного томика выпадает сложенный вчетверо листок бумаги. Когда Солдат разворачивает его, у него перехватывает дыхание.       — Это ты нарисовал? — шепчет он, демонстрируя рисунок Стиву. Тот кивает.       У сержанта были коротко стриженые волосы. Солдат думает, что совершенно не помнит, как это ощущается. Он разглядывает удивительно живого, великолепно изображённого Барнса, его умиротворённое выражение лица, опущенные ресницы, и Брока, положившего голову ему на колени. Рамлоу скалится в своей обычной манере, тянет руку, чтобы погладить Баки по щеке, так же, как сделал недавно, но момент касания остался за кадром.       — Можно мне оставить это себе? — спрашивает Солдат.       — Конечно, — улыбается Стив. Глаза у него печальные. — Всё, что захочешь.       После он долго сидит в спальне, в своём свитере с кривой надписью, листает альбом с рисунками Стива и время от времени задаёт вопросы.       Броку пришлось уйти ненадолго — «раздать живительных пиздюлей одним ребятам», и, признаться, Солдат немного переживает об этом. С ним остался Стив, но второго альфы нет рядом. Это тревожит. Солдат не высказывает этого вслух, но он ничего не имел бы против, если бы на него надели ошейник, поводок от которого всегда был бы у кого-то из них. Солдат знает, что это огорчит обоих, поэтому молчит, хотя его просили высказывать всё, что только приходит ему в голову. Он не хочет расстраивать альф.       — Кто это? — спрашивает Солдат, указывая на рисунок темноволосого мужчины с растрёпанными волосами. Мужчина стоит боком, по локоть погрузив руки в какой-то сложный механизм.       — Это Тони, — отвечает Стив. — Он мой друг и, вероятно, тот, кто сделает тебе новую руку. Думаю, ему это будет интересно.       Солдат бросает недоверчивый взгляд в сторону Стива. Сделает новую руку? Как? Из чего? Будет ли она служить ему так же, как настоящая? Он пытается представить, как может выглядеть его «новая рука», представляет, как Тони пришивает его утерянную, обугленную и изломанную, толстыми чёрными нитями, вздрагивает и поспешно перелистывает рисунок.       — Тони — инженер, — поясняет Стив, заметив его состояние. — Он создаёт и чинит разные машины, и протезы тоже. У него самого есть, если можно так выразиться, протез.       Протез, — вспоминает Солдат, — что-то, что заменяет утерянную конечность. Он вспоминает нескольких солдат, на которых мимоходом упал его взгляд там и тут, снова видит их стальные руки и ноги, искусственные, светящиеся в темноте глаза и почему-то вдруг очень живо представляет себе гранитную плиту, на которой выгравировано: «Джеймс Бьюкенен Барнс». Представляет, как плита чуть сдвигается, из-под неё показывается изуродованное, отсутствующее лицо, модная стрижка — и комья земли в волосах, рука с вплавившимся в плоть обручальным кольцом цепляется за край могилы. У неизвестного, безымянного солдата нет глаз, но Солдат ощущает на себе его взгляд.       — Баки? Всё хорошо?       «Нихрена не хорошо, Роджерс»,— огрызается растревоженная память голосом Брока. Нихрена не хорошо.       Солдата всего трясёт, но он кивает, всматривается в новые рисунки перед собой, силясь отвлечься, но ничего не видит, кроме чужой могилы, на которой значится его имя. И тут он вспоминает…       — А лошади, на которых… — хрипло произносит он, насухо сглатывая, — лошади, которых я тогда видел. Они тоже железные. Не настоящие.       — Их сделал не Тони, — улыбается Стив. — Хотя он очень досадовал, что идея принадлежала не ему, безусловно. Прогресс двигают в основном смертные, люди, но они очень отличаются от тех, с которыми ты жил. Среди них мало христиан, а те, кто есть, совсем не злые. Они не хотят никому причинять вреда. У нас с ними разные представления о мире, но мы больше не воюем.       Крест на спине Солдата начинает чесаться, и он старается незаметно поёрзать в кресле. Это вроде бы ему удаётся.       Он всегда помнил, что сражался против таких, как Хозяин — «грёбаных фанатиков», и, кажется, помнил, что так быть не должно — их вера не о войнах и крови, но это, как и многое другое, утонуло в пруду, было съедено охотничьими псами, сгорело вместе с плотью. Теперь всё возвращается.       Солдат слушает Стива и удивлялся тому, что некоторые вещи он, оказывается, знал и так, просто напрочь забыл о них. Он очень быстро вспомнил, как читать, и без труда разбирал короткие подписи под рисунками, если они были; легко держал столовые приборы, хотя семь лет был счастлив есть и пальцами — только бы вообще давали еду.       Он и не подумал возражать, когда альфы помогали ему разрезать еду или придержать горячую кружку: это была забота — когда кому-то другому не всё равно. Солдата немного пугала забота — он знал, что не должен её получать — но чудовище было в восторге, и это чувство поневоле передалось и ему. Он понял, что ему нравится, когда о нём заботятся.       — Люди создали этих лошадей, — продолжал Стив, — чтобы быть наравне с другими расами: передвигаться так же быстро, так же долго бежать, столь же легко карабкаться по горам и преодолевать лесную чащу. Однако у них не было достаточно хорошего металла и не было магов, которые дали бы стальным коням вечные двигатели — у людей имелись только двигатели на пару, поэтому они обратились к гномам, и те выполнили заказ по секретным чертежам. Затем этих лошадей заметили оборотни и хорошо заплатили за чертежи, и вскоре у нас появились свои железные лошади.       Стив на мгновение споткнулся, словно не мог подобрать слова:       — Понимаешь, Бак, не все оборотни могут «перекидываться». Выпускать зверя. Ты, наверное, заметил, что мы с Броком внешне очень отличаемся друг от друга…       — У него жёлтые глаза, — кивает Солдат.       — Да. Брок похож на других волков, потому что он чистокровный. Я — полукровка. Я не могу превратиться в волка, хотя обладаю некоторыми их… анатомическими признаками.         Щёки Стива чуть порозовели.       — Патрулировать лес, чем наш отряд и занимается, в любом случае, куда сподручнее на четырёх ногах, чем на двух, и вот для этого нужна лошадь. Лучше — механическая, чем живая: она не ест, не пьёт воды, никогда не сломает ногу и не станет жертвой дикого зверя.       — Но я видел несколько лошадей, — Солдат по-новому взглянул на Стива.       Не заметить, насколько они с Броком разнятся, было невозможно. Баки Барнс всегда знал, что его партнёры сильно отличаются друг от друга, и он это просто обожал. Солдат о таком не задумывался — он любил их потому, что не знал ничего другого, потому, что они — его, а он — их, и это было так же ясно, как голубое небо и белые облака.       На Брока нельзя было взглянуть, не увидев его волка — в зверином оскале, в жёстких чёрных волосах, в нечеловеческой грации движений, в мягкой поступи охотника и жёлтых глазах, через которые вместе с ним смотрел большой умный зверь. Стив на волка был совсем не похож — не уступающий Рамлоу в ширине плеч, он, однако же, был совсем из другого теста.       «Тебе бы княжеский дворец охранять, Роджерс. Так и вижу на тебе красный мундир и дорогущие высокие ботинки. Стоял бы, выпятив свои охуенные сиськи в прозрачной белой рубашечке, и орал: «Да, Ваша Светлость! Конечно, Ваша Светлость!», — так нет же, понесло тебя в это дерьмо…»       Стив был совсем не для этого, не для патрулирования мрачных лесов в поисках затаившихся церквей, угрожающе выставивших в небо деревянные кресты. Но почему-то все трое оказались там тогда.       «Какой же он охуенный, Стиви!»       «Бак! Не выражайся!»       — Видишь ли, — задумчиво тянет Стив. Солдат уже знает: он хочет сказать что-то, что может расстроить или напугать. — Община, в которой ты жил — не первая. Такие находили и раньше, но случаи, когда из них спасали представителей других рас, настолько редки… Я даже не знаю ни одного. И когда патрули находят такие общины, иногда люди пытаются спастись бегством. Во время погони случались… казусы… Я не хочу напугать тебя, Баки, — вздыхает Роджерс, потирая висок двумя пальцами. — Не знаю, как сказать. В общем, волк нуждается в контроле. Это не требует каких-то особенных усилий, просто твоя разумная составляющая всегда должна быть выше звериной, понимаешь?       Солдат понимает. Чудовище всегда слушается его, а не наоборот, хотя несколько раз в красных снах оно перехватывало контроль и тогда чудовищем становился уже он. Но в реальности такого, насколько он помнит, не случалось. Он скрупулёзно перебирает все имеющиеся у него воспоминания, в которых он обращался к чудовищу, и пальцы его, держащие альбом, подрагивают от напряжения, ничего не находит и немного успокаивается.       Солдат вспоминает, что, по словам Хозяина, ему стало лучше после того, как люди «убили его собачью суть». Конечно, им не удалось, хотя это трудно принять — он жил с убеждённостью в своей человечности семь лет — но Хозяин загнал чудовище так глубоко, что оно почти не показывалось. Исчезли все проявления того, что оно было единым целым с Солдатом, и после слов Стива он думает, что, возможно, это было не так уж плохо.       — Разум всегда должен верховодить над зверем, а не наоборот, — говорит Стив. Солдат кивает. — Но иногда во время погони эта установка нарушалась и волки кидались на людей. Они сами сожалели об этом после, но нашего короля это не устраивало, и он обязал всех патрульных, независимо от процента волчьей крови, передвигаться на лошадях.       — Мне много рассказывали о таких, как мы, — медленно произносит Солдат, не глядя на Стива. Он смотрит в альбом, натыкается на своё прежнее лицо — улыбчивое, с хитринкой в глазах, и разговаривает с сержантом.       Он рассказывает всё, что услышал от семьи: о растерзанных телах и украденных младенцах, об укусах, после которых человек превращается в волка, о волчьих душах, скрывающихся в человеческих телах, о том, как волки разоряли целые деревни, выгрызая подчистую всех, и выли на полную луну, задирая в её холодном свете окровавленные морды. Солдат говорит всё это Баки Барнсу, поэтому вздрагивает и испуганно замолкает, когда Стив поднимается рывком и, схватившись за голову так, будто ему очень-очень больно, отходит к двери. Словно хочет уйти.       Солдату страшно от того, что он наговорил. Он не понимает, что сделал не так, но чувствует, что облажался по-крупному. Он не хочет, чтобы Стив уходил, это пугает его больше всего на свете — то, что альфы бросят его. Он понимает, что это справедливо — бросить нечто такое сломанное, порченое, больное и слабое, как он, но не может остаться один. Однако злость и боль Стива сгущают воздух в комнате так, что Солдат начинает задыхаться, но не смеет издать ни звука. Альфа зол, и та часть Солдата, с которой не на жизнь, а на смерть бился Хозяин, хочет прижаться к полу и ползти, ползти к Стиву на животе, всем своим видом умоляя о прощении.       Он уже хочет послушаться и сделать это, но тут Роджерс оборачивается. Глаза у него блестят, почти мерцают от тщательно сдерживаемых эмоций.       Солдат поджимается, бессознательно прижимая альбом к груди, наклоняет голову вбок, сдаваясь, и позволяет себе шумно выдохнуть, когда плечи альфы чуть расслабляются. Его давно не били — он научился вести себя подобающим образом, — но принимать удары и пинки от Хозяина было для него так же естественно, как уставать от работы или волноваться, ожидая возвращения людей. Но ни Стив, ни Брок никогда не поднимали на него руку — он не помнит, просто знает это, хотя он, то есть сержант Барнс, временами вёл себя ужасно. Солдату кажется, что если его ударит кто-то из них, с ним случится что-то плохое. Настолько плохое, что он будет счастлив никогда не выбираться из красных снов.       — Баки, — Стив подходит ближе, медленно, чувствуя напряжение и страх Солдата, осторожно проводит костяшками пальцев по его открытой шее, от чего всё тело покрывается гусиной кожей, тянет изогнуться, выставиться ещё больше — успокоить альфу. Солдат слишком растерян, чтобы сделать это. Он следит глазами за Стивом и теряется, когда альфа становится на колени у его ног. Он позволяет Роджерсу взять свою дрожащую руку в ладони и слегка сжать. Стив не целует ему руку, как Брок, просто сидит рядом, делясь своим теплом, и смотрит — с жалостью. — Баки. То, что ты говоришь — неправда.       Солдат непонимающе глядит на него.       — Но ты ведь сам сказал…       — Да, иногда оборотни теряют контроль, — кивает Стив, не выпуская его руки. — Это бывает — редко, но случается. Но я хочу, чтобы ты спросил себя: разве люди всегда держат своего зверя в узде? Разве никогда не случается так, что человек теряет всю свою человечность, а то, что остаётся — насколько оно отличается от оборотня, над которым больше не властвует разум?       Он слушается — не может иначе. Люди не могут перевоплощаться, он это знает, но то, что они могут терять над собой контроль, знает тоже.       Солдат помнит Старого Хозяина совсем немного — тот умер через год после того, как Солдат попал к ним, и помнит его жену, сгорбленную жуткую старуху почти без зубов. Солдат сперва даже не понял, кто она такая. Её муж был уже очень стар, но она казалась в два раза старше него. Её звали Магда. Солдат не помнит, как узнал об этом, потому что в его сарай старуха никогда не приходила. По словам старшего, она была глупа, и могла случайно «сделать какую-нибудь дурость» — то есть покормить Солдата едой для семьи или заговорить с ним, что строго запрещалось всем, кроме Хозяина и сыновей. Магду никто не любил — она была беспомощна и не могла даже поесть, если кто-нибудь не держал ей ложку. Она отягощала своим присутствием всех остальных, и хотя принято было считать её безмозглой, всё понимала, стараясь не показываться из своей каморки.       Но однажды… Однажды кое-что случилось. Солдат вспоминает брошенную ему буханку хлеба, вновь ощущает на губах жар, вспоминает испуганное лицо Линды. Ему всегда казалось, что это сделала она — образ замершей на пороге сарайчика девушки ярко отпечатался на изнанке его век.       «Папа, папа, он кого-то съел!» Её крик звенит у него в ушах.       Солдат морщится. Она звала отца, а хлеб ему бросила… Магда. Он вспоминает шаркающие шажки, подслеповато сощуренные глаза, трясущиеся руки и согнутую спину. И одуряюще пахнущий хлеб, осторожно опущенный на сено рядом с ним. Она не боялась. Он был в несколько раз больше неё, и она знала, кто он такой, но не боялась.       — Сегодня Пасха, — сказала она, глядя на него, хотя Солдат, должно быть, виделся ей размытым пятном. — Великий праздник для нас. Я не хочу, чтобы ты сидел голодный и холодный в такой день. Ешь.       Солдат враждебно глядел на неё из глубины сарая, но взгляд его то и дело соскальзывал на хлеб. Запах кружил ему голову, во рту скапливалась слюна от одной мысли о том, что он может, действительно может это съесть.       Он поглядел на Магду. Он помнит, что подумал о том, что ему ничего не стоит схватить её, и ей нипочём не вырваться, даже при одной имеющейся у него руке, но хлеб занимает все его мысли. В конце концов, никто не бросился бы спасать жалкую старуху — ему, вероятно, позволили бы убить её, а затем мужчины вошли бы в сарай и превратили его в скулящий, задыхающийся от боли, истекающий кровью кусок мяса. К тому же, Солдат совсем не зол на Магду — он почти не видел её, и на его теле нет ни одного шрама или синяка, оставленного ею. Поэтому он очень медленно, гремя цепью, подошёл и взял хлеб, обжигая руку, и едва успел отойти с ним к дальней стене, как вцепился в булку зубами, рыча от жадности и удовольствия.       Его рык услышала Линда. Она бросила вёдра с водой на землю, подбежала к сараю, но внутрь не вошла — побоялась, и закричала, увидев, как он, давясь, поедает хлеб. На её крик прибежали мужчины.       Старый Хозяин держал в руках топор. Когда он увидел Линду, хлеб и испуганную жену…       Солдат очень хорошо помнит выражение его лица. Оно походило на то, как волчья пасть проступила под красотой Ванды — словно налетела тень, и всё человеческое, разумное, что было, слезло, сползло на землю, как со змеи — старая кожа, а под тонким слоем человечности прятался хаос.       Солдат тогда не остановился, продолжая есть, но вместе с рычанием из его груди вырывался тонкий, хорошо знакомый людям скулёж. Он испугался до темноты перед глазами, до мокрых штанов, но не мог разжать пальцы и выпустить хлеб. Он смотрел, как глазами Старого Хозяина на него глядит зверь, и зверь этот не был христианином. Зверь издал жуткий, полный ярости вопль, размахнулся и вогнал топор так глубоко в череп Магды, что с ним её и похоронили. Затем зверь со своими сыновьями и внуками вошёл в сарай и избил Солдата до полусмерти.       Новые зубы отросли у него за две недели, ребра и другие кости срослись быстрее. Он считал: девять дней он не получал еды, четыре — воды.       На могиле Магды росли космеи.