***
Hey now, take your pills and Hey now, make your breakfast Hey now, comb your hair and off to work. Crash land, no illusions; No collusion, no intrusion My imagination run away I know, I know, I know what I am chasing, I know, I know, I know that this is changing me I am flying on a star, into meteor tonight I am flying on a star, star, star I will make it through the day and when the day becomes the night I will make it through the night — R.E.M. «U-Berlin» —***
Утром Толя проснулся от того, что за окном зазвенел мусоровоз. Он потянулся, красиво выгибаясь в спине. Он давно не спал так хорошо, даже не то чтобы хорошо, просто спокойно. Он не мёрз, его не будили кошмары. Он в принципе спал, а не колобродил. Толя ждал, что из-за соседства с Ситниковым ему будет как минимум неприятно. Но неприятно не было. Как и Ситникова в его кровати. Дятлов встал, нащупал на полу тёплый халат, и чертыхаясь, поплёлся искать Толю. У него была трехкомнатная квартира. Одна комната была кабинетом (Дятлов любил пиздить истории болезней и изучать их в приятной атмосфере дома), кроме того, он вёл лекции в первом меде, так что, кроме прочего хлама, на большом столе лежали стопки студенческих юмористических заметок, ошибочно принимаемые последними за письменные работы; во второй комнате стоял синтезатор (рояль он продал вместе со старой квартирой. С глаз долой — из сердца вон), гитара, с нарисованными хуями, подаренная Борисом, на которой он, в прочем, не умел играть, и огромный книжный стеллаж. В самой маленькой была спальня, в которой не было ничего, кроме кровати, даже шкафа — тот стоял в коридоре. У каждой комнаты, благодаря шикарной планировке и тому, что Дятлов курил как сволочь, был балкон. Ситников нашёлся на балконе гостинной. Он стоял, босиком, но одетый, и курил. На шум шагов Дятлова он обернулся, красиво тряхнув кудрями. До этого момента Дятлов как-то даже не задумывался над тем фактом, что Ситников был кудрявым. Везде. Толя покачал головой. Кудри — это, конечно, хорошо, но можно оставить на десерт. Спросил, хриплым голосом: — Чего не спишь? — ПТСР, — пожал плечами Толя. Дятлов, с неверием, уставился на него. Нет, ПТСР у военных — обычное дело. Дятлов бы сильнее удивился, если бы его не было. Он удивился тому, как легко Ситников сознался, что он у него есть, причём перед, буквально, первым встречным. Сам Дятлов до сих пор не мог набраться смелости и признаться друзьям (не то чтобы они не знали, но одно дело, что они догадались сами, и совсем другое — если бы Дятлов сказал бы им сам). Он не стеснялся. Нет. Но он боялся, что если кто-то узнает, что он, оказывается, не такой уж и всесильный, то этим захотят воспользоваться. А он не сможет собрать себя снова. Когда умер его сын, Дятлов буквально слетел с катушек. Ему повезло, что рядом с ним были Борис и Ульяна: первый дал ему три месяца отпуска, вторая забрала к себе во Францию, где он лечился в клинике. Из Лилля он приехал в относительном порядке. Да, он не смог смириться, не смог простить себя, но он смог выйти заново на работу, смог продать их с сыном квартиру, смог начать ходить к психотерапевту, и, хотя он сам не считал это хоть сколько достаточным, но он, не смотря на многие попытки исправить это, жил дальше. Дятлов не знал, что мучало Ситникова. Он не знал, хотел ли он знать. Не знал, хотел ли Ситников, чтобы Дятлов знал. Но, вместе с тем, Дятлов неожиданно осознал: не один он захлёбывается ужасами прошлого. Никогда прежде он не ощущал с такой ясностью своё неодиночество. «Может», — думал Дятлов, вставая рядом с Ситниковым, жопой подперев резное ограждение балкона, — «сначала надо подрочить друг другу, а потом уже в медкарты заглядывать?» Он отнял у Ситникова пачку сигарет, которые, на самом деле, похоже, были его. Закурил. Потом сказал: — У меня сын умер. Рак. Я оперировал его сам. Трижды. Не помогло. У меня хроническая депрессия, — Дятлов закатал длинные рукава до локтя, обнажая шрамы, — ты? — Шесть командировок в горячие точки. Из последней вернули буквально вперед ногами, — он поднял футболку, и Дятлову захотелось втащить себе за пиздоглазие — весь левый бок и большая часть спины Ситникова была покрыта глубокими ожогами и кривыми шрамами там, где сшивали куски кожи, — Жена ушла почти сразу, как только меня выписали. Я буянил, мягко говоря. Я её не осуждаю, — покачал головой Ситников. Дятлов внимательно смотрел на него. — У тебя были причины. — У неё тоже. Я её ударил. Сильно. Мне снился кошмар. Прости, что не предупредил, что у меня проблемы со сном. Больше такое не повторится, — Ситников выглядел, будто предал товарищей, мать и родину разом. Дятлов только ухмыльнулся: — Что именно? Если не предупреждать, то ты уже, вроде бы как, предупредил. А если ты про сон, то мы можем и не спать, — он успел только выкинуть недокуренную сигарету, когда Ситников прижал его к перилам. Дятлов охнул, ощутив его приятную тяжесть на себе. Толя запустил руки под пижамные штаны Дятлова, обхватывая его задницу. Дятлов, жестко зафиксировав голову Ситникова, жадно вылизывал его рот. Дыхание обоих дрожало, тихие, сдерживаемые стоны раздавались в тишине улицы. Дятлову было бесконечно хорошо. — Людям нужно минимум восемь часов сна, — проинформировал ключицы Дятлова Ситников. Дятлов заржал: — То людям, а мы с тобой хирурги, — и, схватив Толю за руку, потянул его назад в спальню.***
В спальне они оказались быстро и уже обнажёнными. Дятлов не мог прекратить трогать Ситникова, не мог не целовать, не кусать, не гладить его. Ему казалось, что никто ещё не был настолько с ним близок, и ни с кем другим он сам не хотел быть настолько близким. Он не мог насмотреться на него: на ямочку на подбородке, на его темные глаза, на его по-детски пухлые щёки. Он сидел на коленях у Ситникова, и тот целовал внутреннюю часть его локтей, прямо там, где некрасивыми жгутами бугрились шрамы. Кажется, Ситников что-то говорил. Кажется, Дятлов плакал. — Хочу тебя в себе, — прохрипел он, когда Ситников крепко и верно обхватил ладонью его член. — Давай. — Дятлов охнул, потому что Ситников, наскоро облизав свои пальцы, скользнул ладонью ему между ягодиц. Он всё делал правильно, решительно, не слишком быстро, давая возможность привыкнуть, и не слишком медленно, заставляя с жадностью просить поторопиться. Дятлов цеплялся за плечи Ситникова, жарко выдыхал, когда пальцы входили в него, и со свистом втягивал в себя тяжёлый воздух, когда они выходили, — Не нежничай со мной, — попросил Дятлов, больше всего на свете мечтая, чтобы с ним нежничали. — Не-а, буду, — Ситников облизал его скулу. Дятлов улыбнулся: — Задница. — Да, задница у тебя охуенная, детка, — покивал Ситников и, приподняв Дятлова, насадил его на свой член.***
— Я в Афгане услышал как-то у одного чувака Pink Floyd. Я офигел, Толь. Знаешь, будто я всю жизнь был глухим, а тут резко стал всё слышать. Тогда некогда было учиться, зато потом, дома, выучил кое-что, — он сидел на подоконнике на кухне, голышом и, прикрыв грехи гитарой (той самой, с хуями), играл Shine on you crazy diamond, — Девчонок клеил влёт. — Думаешь, на мне тоже сработает? — улыбнулся Дятлов, нарезая укроп для яичницы. Перед ним стояла кружка с горячим кофе, Ситников пожарил бекон и яйца, великодушно оставив Дятлову всё самое лёгкое. Он был свеж, начисто выбрит и качественно выебан. Утро было умопомрачительным. Ситников хрипло, но довольно засмеялся: — Нет, тебя просто так не склеишь, детка. Они позавтракали в благоговейной тишине. Дятлов честно не помнил, когда он в последний раз завтракал с кем-то на своей кухне. Когда в его квартире вообще был кто-то дольше, чем на один вечер. Ситников рвал все его шаблоны и Дятлов не знал, как он относится к этому. — Так какие у тебя планы на день? — спросил Ситников, с полным ртом бекона. Он выглядел уморительно. Дятлов не смог, да и не захотел, если честно, сдержать смешок. — Раз у нас у обоих выходной. — У тебя, может, и да. А у меня две лекции подряд. И, если я не хочу их пропустить, то лучше выдвинуться сейчас. — Если бы я был на машине, я мог бы тебя подбросить. И у нас было бы время на кое-что интересное, — Ситников поиграл бровями. Дятлов придвинулся к нему, целуя его в лоб. — Например? — Например, ты мог бы убедиться, что моя задница ни чуть не хуже твоей, — Ситников поймал его руку. Переплёл их пальцы. — Мне не терпится провести турнир. Жопа против жопы. — Ты тупой как хлебушек, — покачал головой Дятлов. Ситников заржал. — Может быть. Во сколько ты заканчиваешь? — В пять двадцать. — У меня психотерапевт в три пятнадцать. Я могу заехать за тобой. — И куда мы поедем? — На свидание тебя свожу. Я же джентльмен, а не хуй в пальто. И Дятлов согласился. Хотя ни разу никто не водил его на свидания, да и в целом у него были масштабные проблемы с доверием.***
В университете было как и всегда — неспокойно. Дятлову, сколько бы раз он не появлялся в университете, было странно идти по коридорам университета в качестве преподавателя; он всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что он больше не студент, что он закончил обучение, что он теперь не Толик из Атаманово, а Анатолий Степанович Дятлов — главный парень в этой хирургической деревне. Он, одетый в рубашку и темный свитер (Ситников обозвал его солистом ТаТу. Потом отсосал прямо в прихожей, томно вздыхая что-то про фетиш на школьную форму), шёл, чеканя шаг, как на плацу («Надо будет Ситникову показать вечером», — не кстати подумал Толя) к аудитории. Студенты, на удивление, его любили. Он умел находить общий язык с людьми, правда, только с неокрепшими умами. Они любили его шутки, его едкие замечания на полях письменных работ и каждый второй мечтал попасть к нему в операционную. На такие социологические подвиги Дятлов был не готов. — Итак, — он обвёл взглядом лица будущих светил российской медицины. Светила светили довольно условно, — я проверил ваши работы. Удручающе. Пришлось экстренно пересмотреть своё питание, чтобы исключить перитонит на корню. Староста, — он кивнул миловидной девушке за первой партой, — раздайте, пожалуйста этот срам божий. Если у кого-то стоит 5 баллов, то знайте, что это на самом деле 0 баллов, просто у меня было хорошее настроение. Даю две минуты на омовение слезами, и приступаем к новой теме. Ему нравилось читать лекции. Нравилось, что на него смотрели восторженно. Нравилось чувствовать себя самым умным. Нравилось закатывать глаза и картинно вздыхать. Размахивая руками, рисуя строение органов по памяти на доске, артистично показывая, где будет болеть и как будет выглядеть при этом пациент, вкладывая в головы студентов знания, которые ему в своё время вложил кто-то другой, он чувствовал себя бесконечно свободным от всего. От операционных, полных боли, от друзей, которые так жаждали ему помочь, что иногда забывали, что он — это он, а не его болезнь. От того, что делало больно ему, как бы сильно он не пытался помочь самому себе. На полтора часа, когда он вместе с сотней студентов погружался в красоту и гармонию человеческого тела, он был Толиком из Атаманово. Его улучшенной, доработанной, пожёванной обстоятельствами, версией. Он немного задержался. Не уследил за временем, а студенты не стали его останавливать. Потом он подробно разъяснил домашнее задание и зашёл в учебную часть, чтобы отдать журнал, который он благополучно забыл сдать в прошлый раз. Он опаздывал, и, паникуя, полез за телефоном в карман чемодана. От Толи было только одно сообщение, в пять вечера, о том, что он уже ждёт его. Дятлов посмотрел на время. Пять сорок. Чертыхаясь, он быстрым шагом вышел на улицу. К толпе курящих студентов Дятлов тщетно пытался разглядеть Ситникова. Ситникова нигде не было видно. Толе на миг показалась, что он позорно впадет в паническую атаку, как вдруг раздался гудок машины. Нет, он, конечно, подозревал, что Ситников не будет кататься на мини-купере. Но Hammer? На стоянке он смотрелся так же натурально, как и ориентация Дятлова — то есть, нихуя не натурально. Сам Ситников, высунувшись наполовину из окна, махал ему рукой. Охуевшие студенты внимательно наблюдали за ними. Дятлов, дабы не допустить грязных сплетен, поспешил к машине. — Ты бы ещё на карете меня забрал, — недовольно пробурчал он, пристёгиваясь. Страшно хотелось поцеловать Ситникова, но одной мысли о том, сколько людей это увидят, и как быстро разнесутся новости в академических кругах, Дятлову стало заранее плохо. — Чтобы совсем никто не обратил внимания. — Коня не было, — будто бы расстроенно протянул Ситников, трогаясь с места. Дятлов захихикал. Открыл козырёк, чтобы посмотреть на себя. И заметил краем глаза огромную охапку сирени. Дятлов резко обернулся. Поражённо уставился на Ситникова: — Ты чё, сирень оборвал? — Ага. Нравится? — Это вандализм. И я белую больше люблю, — Дятлов бережно перетащил охапку ярко пахнущей сирени к себе на колени. Ситников смотрел на него и улыбался. Уловив момент, когда машина остановилась на светофоре, он положил ладонь на бедро Дятлова. Погладил. — Я запомню, детка.***
Он потащил его в кино. На самый сопливый фильм из всех. Не то чтобы у Дятлова была возможность следить за сюжетом — Ситников целовался как Бог. Они сидели на последнем ряду и вели себя как подростки при сперматоксикозе. Первые двадцать минут они ещё пытались вести себя прилично. Потом Дятлов засунул руку в штаны Ситникова и стало совсем не до приличий. После кино они забежали перекусить в какую-то совершенно дурацкую закусочную. Они ели разваливающуюся в руках шаурму, запивали квасом и совершенно наплевательски отнеслись к гигиене, когда, выйдя оттуда, целовали друг другу испачканные пальцы. В клуб они ворвались около десяти вечера. Толя утащил его танцевать. Играла какая-то дебильная молодёжная музыка, которою никто из них не знал. Дятлов растерялся сначала, и, наверно, это было слишком очевидно, потому что Ситников, буквально проорал ему в лицо: — Просто двигайся со мной! — и принялся выписывать бёдрами восьмёрки. Это было в миллиард лучше, чем в их первую встречу. Потому что они знали друг друга. Потому что они провели вместе ночь и встретили вместе утро, и они собираются придерживаться такого плана. Потому что нет ничего лучше, чем держать в своих руках человека, которому ты полностью доверяешь, который доверяет тебе. Который ощущается частью тебя. — Я охуенно в тебя вмазался, Толя, — ладони Ситникова у него на шее, губы крепко и солоно целуют его. Дятлов может только смотреть на него, лихорадочно отвечая. О да. Он тоже охуенно вмазался. Когда они выходят на улицу, вокруг уже светло. Им на работу через пару часов. Никто из них об этом не думает. Ситников набрасывает ему на плечи свою куртку и протягивает один наушник. Дятлов закуривает сигареты ему и себе. Ловит руку Толи и переплетает его пальца со своими. Охуенно вмазался. Ни дать, ни взять. Дома они трахаются в гостиной — не смогли дойти два шага до спальни. Ситников нежный и ласковый как телёнок. Он сладко стонет и хорошо подставляется. Кусает Дятлова в плечи, если тот близко наклоняется, и больно стискивает пальцами плечи, если тот отстраняется чересчур далеко. Дятлов берёт его лицом к лицу — спиной Ситников пока не готов поворачиваться, а Дятлов не готов на него давить. Он целует те ожоги, до которых может дотянутся, пальцами гладит те, что не видит. Он шепчет какую-то невообразимую херню, рычит, ставит засосы, стискивает пальцами, кусает и целует и не может, не может, не может взять себя в руки. Потому что его руки заняты Ситниковым. Он осознания, что в руках Ситникова — он сам, Толя кончает так ярко, как не кончал никогда и ни с кем. Он в два касания доводит до оргазма Ситникова, после чего как подрубленный падает в его объятия. Толе так хорошо, что пиздец. Он благодарно целует Ситникова, без слов говоря, что он чувствует к нему. — Один-один, детка, — смеётся охрипшим голосом Ситников, и Дятлов не может не рассмеяться в ответ. Где-то в спальне истошно звонит будильник. Ни одному из Толь нет до него никакого дела.