Азбука Волейбола

В — это волейбол. Разумеется, волейбол. Волейбол, который Куроо любит искренне и давно, а Кенма — просто за компанию. Да, Тецуро не помешан на нём, не собирается посвящать мячу и сетке всю жизнь, но его будоражит выход на площадку, он упивается этим чувством, когда шесть человек — одно целое, его ведёт от запаха резины, его кровь вскипает от звука, с которым мяч врезается в пол, и пронзительного свиста, следующего за ним… Ему нравится, как печёт кожу после удачного блока, как разливается тягучая боль в мышцах, как неряшливо лежат взмокшие волосы Кенмы после матча, как озадаченно он смотрит на всеобщее ликование от победы, как неосознанно отзеркаливает улыбку Куроо, хотя Козуме дела нет до победы или проигрыша. Куроо нравится, что когда они играют, лицо Кенмы устремленно вверх — открытое и сосредоточенное, а не вниз, в экран приставки, закрытое волосами. Но к досаде Куроо, В — это не только волейбол, это ещё и вороны Карасуно. Точнее, один конкретный воронёнок — восторженный, придурковатый и до нелепости прыгучий. Нет-нет, Куроо не имеет ничего против Хинаты Шоё как игрока. Ему дела нет до Хинаты Шоё как человека. Но в качестве друга Кенмы он бесит Куроо до зубовного скрежета. Когда заразительное, взволнованное, гиперактивное счастье рыжего карлика отражается в глазах Кенмы, сердце Куроо пропускает один удар. Когда Кенма щурится при появлении Хинаты, щурится так, словно смотрит на солнце, словно подставляет его ласковым лучам своё бледное лицо, и Куроо понимает, что его прищур — это не тот презрительный саркастичный взгляд, которым Кенма то и дело одаривает его самого, а всего лишь следствие расцветающей улыбки, то сердце пропускает сразу два. Когда Кенма отвечает на сообщения находящегося за три сотни километров Хинаты мгновенно вместо того, чтобы пять часов игнорить его из-за видеоигры, как он бы поступил с Куроо, то сердце пропускает три. Когда Куроо узнаёт, что Кенма на каникулы собирается свалить в Сендай, забив на тренировки, команду и на него, блять, Куроо, то сердце проглатывает сразу четыре стука, а воздух со свистом покидает лёгкие. Это словно удар под дых, только больнее. Когда Кенма с простодушной честностью признаёт, что из-за Хинаты (не из-за Тецуро!) волейбол, кажется, начинает ему нравиться, сердце Куроо и вовсе готово остановиться. И он даже не против. Пусть. До отъезда Кенмы остаётся день, мокрый снег путается в волосах и стекает холодом за шиворот, настроение пробивает дно, как Ушиджима — блоки. Хочется то ли повеситься на волейбольной сетке, то ли запереть Кенму в подвале и никуда не пускать, то ли позорно напроситься с ним вместе. Из трёх никудышных вариантов Куроо выбирает третий. Корчит уверенный, похуистичный пафос и говорит, мол, соскучился по Тсукки и его едким комментариям. Кенма приподнимает бровь и пожимает плечами, мол, как хочешь. Кенма демонстративно не ревнует, и Куроо хочется волком взвыть, нет, каким волком, драным мартовским котом. Но до марта далеко, а мир вокруг так же холоден, как безразличие Кенмы. Безразличие ко всему, что не касается Хинаты. В синкансэне Кенма засыпает, прислонившись к стеклу. Куроо смотрит на его умиротворённый профиль, на подрагивающие во сне ресницы, на упавшие на лицо пряди, которые так и хочется поправить, заложить за ухо, просто коснуться. Куроо думает, что это нелегально и должно быть запрещено: так нарушать законы жанра. Кенма должен был заснуть у него на плече, прошептать во сне что-то вроде «ах, Тецуро…» И всё бы чудесным образом наладилось. Было бы так: сакрально тихий вздох, жгучее осознание, жар в груди, комок в горле, бабочки в животе, трепет на губах в ожидании поцелуя, блеск в глазах, Кенма в его объятиях. И никак иначе. Но Кенма предпочитает его теплу холод окна, затыкает уши наушниками и совсем ничего не шепчет. Это даже возмутительно. Хоть бы что-нибудь ему дал, хоть бы какой намёк, хоть бы одну маленькую крупицу надежды. Они въезжают в Сендай, и Куроо легко касается его плеча (а должен бы щеки или губ). Кенма сонно трёт глаза, не пальцами даже, а всей кистью сразу, выгибая её под немыслимыми углами, смотрит хмуро, зевает и облизывает пересохшие губы. И Куроо будто с обрыва — и об землю. И всё случается: и тихий вздох, и жгучее осознание, и жар в груди, и бабочки в животе, и трепет на губах, и блеск в глазах, и… — Что? — бормочет Кенма, потому что Куроо пялится. — У меня на лице что-то? — Да, — сдавленно соглашается Куроо и, улыбаясь собственному безумию, подаётся вперёд, оставляя на щеке Кенмы влажный след поцелуя. — Это. Кенма моргает, кривится, возмущённо трёт щёку и выдаёт: — Фу. Куроо смеётся так, что болят рёбра. Сгибается пополам, привлекая к себе внимание других пассажиров. Они косятся на него, как на умалишённого, и он думает: а ведь они правы, ха. — Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ах-ха… Ха…- продолжает надрываться он, вытирая слёзы — вот насколько ему смешно. — Т…Ты чего? — не понимает Кенма, отворачиваясь к окну и вжимаясь в своё кресло. Всё, что угодно, лишь бы скрыться от осуждающих взглядов. А Куроо смеётся, и смеётся, и смеётся. Лёгкие в огне, Куроо кашляет и продолжает надрывно хохотать, Куроо воет, охает и задыхается, он готов выхаркнуть внутренности в очередном приступе смеха, перед глазами всё расплывается, он не понимает, то ли у него нехватка кислорода, то ли передоз. То ли истерика, то ли агония. Когда поезд останавливается, замирает и Куроо, согнувшись в три погибели, опустив голову между колен, обхватив себя за рёбра. Мышцы живота болят, плечи подрагивают, с ресниц срывается пара капель. — Это была не настолько смешная шутка, — вздыхает Кенма, проверяя телефон. Куроо медленно поднимается, вытирает лицо, переводит дыхание. Краем глаза замечает «Шоё» в диалоговом окне на экране телефона Кенмы. — Вообще не смешная, — серьёзно и почти неслышно соглашается Куроо и отворачивается. Кенма уже не слушает, лишь невпопад бурчит: «Угу». — Слушай, я, наверное, в Токио вернусь. — М? — Кенма отвлекается от переписки, смотрит долго, непонимающе, вдумчиво. — Домой, говорю, поеду. — А… — лёгкое пожатие плечами, лёгкое разочарование, лёгкое смирение. И почему же эта лёгкость придавливает сердце Куроо могильной плитой?.. — Странный ты, — резюмирует Кенма. — Странный, — соглашается Куроо. «Влюблённый», — добавляет про себя, и слово, невысказанное, горькое, безнадёжно ненужное, прожигает его изнутри. «Ничего, — думает Куроо. — Станет легче». Врёт.