Азбука Волейбола

Г — это год, который Кенма проведёт без Куроо. Это голод, который нельзя утолить физически. Это гордость, которую придётся проглатывать перед каждым звонком. Это гнев, который съедает его изнутри. Это город, в котором больше не будет Куроо, а значит, он станет пустым, пустым, пустым… Куроо бросает его одного. Он всегда так делает, со второго класса младшей школы. Куроо выпускается, а Кенма остаётся один на целый год. Год без совместных походов в школу и обратно, год волейбола без Куроо (бессмысленная трата времени), год чувства собственной беспомощности и бесполезности. Но на этот раз всё куда хуже: Куроо не просто переводится в другую школу, Куроо переезжает. От Токио до Осаки (мерзкой, ненавистной, так несправедливо отобравшей у Кенмы друга) — пятьсот километров. Чуть больше трёх часов на синкансэне. — Не так уж и далеко, — усмехается Куроо, растрёпывая волосы Кенмы. У него на плече дорожная сумка, все остальные вещи они с родителями уже отвезли в общежитие университета на прошлых выходных — самых одиноких в жизни Кенмы. Но теперь он знает, что это ещё не предел. Теперь он знает: каждые новые выходные будут побивать рекорд одиночества. Дальше — только хуже. — Это не конец света. Может, и не конец, но очень на него похоже. — Не бросай волейбол, ладно? Кенма-семпай, — издевательски хихикает Куроо. — Почему нет? — упрямо бурчит Кенма. Слова протискиваются сквозь ком в горле неохотно. Это первое, что он за сегодня говорит. — Потому что он тебе нравится, что бы ты там ни говорил, — фыркает Куроо и наклоняется близко-близко. Кенма отводит взгляд. От Куроо веет волнением и вдохновением, ему не терпится умчаться навстречу новому этапу своей жизни. Кенма морщит нос: Тецуро купил новый дезодорант. Кенме не нравится. Кенма ненавидит перемены. — Так что не бросай. — Я тебе тоже нравлюсь, но ты меня бросаешь, — бормочет он. В голосе так явственно сквозит обида, что Куроо на секунду застывает, перестаёт раскачиваться на носках, хмурит брови и становится забавно, нелепо серьёзным, только вот Кенме совсем не смешно. — Это всего на год, — говорит Куроо и отворачивается. Ищет глазами машину отца, который обещал подвезти его до станции. Кенма не собирается ехать с ним туда. Там будет семья Куроо, он будет лишним. С командой бывший (это слово Кенме хочется вычеркнуть из всех словарей, оно слишком болезненное, слишком жуткое, оно — призрак среди слов) капитан попрощался вчера на вечеринке. Кенма не хотел идти, прикинулся больным, но Куроо всё равно вытащил: «Жалеть же потом будешь, дурачина». Кенма, может, и дурачина, но сердцу ведь не прикажешь. Как раз-таки наоборот, это оно ему приказывает: беги. До самого моря беги и топись там от своей банальной тоски. — А если я не буду поступать в Осаку? — Тогда всего на четыре, — пожимает плечами Куроо — вечно такой самоуверенный, самодовольный, самостоятельный, само… Само совершенство, если честно. — Четыре — это не «всего», — отвечает Кенма прохладно. Его злит, что для Куроо всё так просто. Новый город, новые друзья, новая команда. У Кенмы два года ушло, чтобы привыкнуть к окружающим Куроо людям, научиться делить его с ними, а теперь придётся заново проходить все этапы ревности и скрипящего смирения — от безысходности. И ещё эта его уверенность в том, что нечто между ними — это навсегда. На целую вечность, на фоне которой четыре года — это сущий пустяк. — Тогда поступай ко мне, — предлагает Куроо с невозможно наглой ухмылкой. Вот всегда он так: всё важное — будто между делом. — Или что, в Токио хочешь остаться? — Не хочу. А толку ему оставаться здесь без Куроо? Кенма чувствует необходимость уткнуться в экран приставки или хотя бы телефона, но они стоят на балконе его квартиры, и как назло, у него с собой ничего, кроме любви. — А куда тогда? В Сендай? — в голосе Куроо что-то холодное, острое, режущее. Глаза смотрят строго, скулы напряжены. Всего на секунду, пока лицо снова не скрывается под беззаботной маской, но Кенма успевает заметить. «Кретин», — думает Кенма, меланхолично вздыхая. Куроо вбил себе в голову какую-то чушь про него и Хинату и выпускает когти при каждом удобном случае. Но он не имеет права. Это он его бросает, не Кенма. — Я ещё думаю, — мстительно сообщает он. Куроо грозит ему кулаком, Кенма готов зашипеть, как обиженный кот, но оба вздрагивают, услышав протяжный гудок. Приехал Куроо-сан. Пора. Сердце Кенмы сжимается, ноги подкашиваются, воздух, словно лава — горячий, вязкий, тяжёлый. Он поднимает взгляд на Куроо — и время останавливается. Кенма ожидает всего, но только не увидеть в глубоких тёмных глазах отражение собственного испуга. Мгновение — и он вдруг оказывается у Куроо в объятиях. Тецуро тёплый, надёжный и крепкий, Кенма никогда этого не забудет. И новый дезодорант — он ведь неплохой всё же, он очень Куроо подходит: терпкий, томный, но не душный. Кенма тонет в нём, тонет, тонет. — Я приеду совсем скоро, — горячий шёпот опаляет Кенме ухо, и сердце плавится, стекает жаром куда-то вниз. — Не уезжай. Нет, это не он говорит. Он ведь не может, не может так эгоистично, так неправильно, так… Куроо не отвечает. Куроо крадёт его первый поцелуй с дрожащих холодных губ — неловко, смазано, отчаянно. Оставляет ощущение горения, горячности, горечи невыполненного обещания. Куроо выносится за дверь, а Кенма не помнит, как возвращается в комнату и падает на кровать — обессиленный, обречённый, как закрывает глаза и отсчитывает ударами сердца минуту, другую, чтобы наверняка не застать отъезд Куроо, не травмировать себя образом его, садящегося в машину, уезжающего от него ненадолго, но по ощущениям — навсегда. А поцелуй его горький, как пепел сгоревшей эпохи. «Трус», — набирает Кенма сообщение и выключает телефон. Пальцы дрожат, он весь дрожит, трясётся, словно в лихорадке. Куроо — трус. Но страшно почему-то Кенме.