К — это
конец. Полный и безвозвратный. Безнадёжный.
Акааши так и говорит ему: «Это конец. Всё».
И слово-то ещё какое…
Конец. От него так и веет драматичной вычурностью, так и видится чёрный фон и белые буквы. Только даже в кино после слова «конец» что-то ещё есть: посвящения, или титры, или даже сцена после них. Та, где рассказывается, что было с героями после Конца. Или что-то вроде: «продолжение следует…»
У них с Акааши продолжение не следует. И после Конца с героями ничего не происходит. Никаких тебе титров, Бокуто. Не заслужил. Свет в кинотеатре гаснет, просим на выход. Не забывайте под сиденьями осколки ваших сердец.
К — это единственное общее, что между ними было. Начальный звук имени — того, что не для всех. Того, что произносится в полумраке, когда разметавшийся по футону Акааши стонет ему в губы: «
Котаро…» Или тихое, сонное, ласковое: «
Кейджи-и-и» на утро. Бокуто щекочет его дыханием, Акааши, восстановив за ночь холод своих стен, отпихивает его и идёт в душ. И снова между ними ничего общего. Бокуто — экстраверт до мозга костей, всё наружу, всё напоказ, все эмоции — ядерные, вся мимика — до того выразительная, что смотреть и смешно, и не оторваться. Акааши в противовес спокойный и замкнутый, минимум движений, минимум эмоций, а в ответ на ребячества Бокуто — колкости, которые капитан сов никогда не воспринимает всерьёз. Знает, что Акааши это любя.
Но в этот раз не было едкости и не было любви. Было: «Это конец. Всё». Слова, въевшиеся в подкорку, вгрызшиеся в сердце острой болью. Бокуто и не думал, что разбитое сердце можно ощутить физически. Что можно почувствовать, как осколки вонзаются в лёгкие, мешают дышать, как расползаются вместе с кровью по всему телу, и каждый вдох, каждое движение — новые страдания. Бокуто — не Тони Старк, он не способен на изобретение гениального магнита, который соберёт его сердце воедино. Да и ни один магнит на такое не способен. Только Акааши.
Акааши его сердце не собирает, зато собирает вещи. Он делает это как-то незаметно, пока Бокуто нет дома. Когда Котаро возвращается, то чувствует неладное. Вначале не понимает, оглядывает снятую родителями для учёбы в Токио квартиру отрешённым взглядом, пытаясь понять, почему вдруг стало так сложно дышать. А потом подмечает: кроссовок Акааши нет. И его курток. И футон, один из тех, что они сдвигали вместе, сложен и сиротливо поставлен в угол. На кухне нет его чашки с сонной совой. В ванной не хватает полотенец, шампуней и зубной щётки. Бокуто смотрит на пустое место на столе и пытается вспомнить, что там было. Не может. Учебники Акааши? Тот вечно вянущий фикус Акааши? Дурацкий будильник Акааши, дребезжащий в пять утра так, что соседи выбегали на улицу, решая, что началась эвакуация по случаю ядерной войны? Нет? Какая частичка их совместной жизни стояла на этом месте? Какое напоминание об Акааши Бокуто упустил? Что он посмел забыть?
Позже доходит: свеча.
Там стояла ароматическая свечка — одна из тех, что Акааши почему-то любил притаскивать в квартиру Бокуто (
их квартиру). Эти тупые свечи с саркастичными надписями вроде «С ароматом разочарования (твоим родителям он знаком)» или «С безвкусным запахом экзистенциального кризиса».
Бокуто валится на оставшийся футон — такой же одинокий, как он, и вдыхает то, что осталось невесомым на подушке.
«С ароматом разбитого сердца (с болезненно-нежными нотками парфюма вашего бывшего и солоноватым привкусом чувства вины)». Хотя какое тут чувство вины. Скорее, чувство ты-всё-проебал.
Он ведь действительно всё проебал.
Потому что
К — это ещё и
Куроо, и выплюнутое им сердито «
Кампай!», призывающее выпить. Выпить… и забыться. Хотя выпить — слово слишком приличное, а ничего приличного в их вечере не было. Нажраться в хлам. Да, это подходит больше. Когда они вдвоём, тупейшие идеи и так прут с завидной неудержимостью, а уж если оба при этом далеко не трезвы… Что ж. Бокуто не помнит отчётливо, после какого шота «пивного сакэ» (Куроо говорит, что придумал эту дьявольскую смесь сам, но наверняка врёт) они решили, что поцелуем дружбу не испортить. Бокуто помнит только злую, отчаянную решимость во взгляде друга и даже знает, откуда она там появилась. Вроде как, они поссорились с Кенмой. Вроде как, даже расстались. И это — не первый раз, когда после такого «расставания» Куроо, взвинченный до предела и клокочущий ни то от ярости, ни то от болезненного страха, что на этот раз всё по-настоящему, заявляется к Бокуто и говорит: надо нажраться. Бокуто — парень простой. Надо — значит, надо.
В процессе пьяного, злого столкновения губами и борьбы языками, на которых мешается привкус крови и алкоголя, они выясняют: а) между поцелуем и животным сексом столько же, сколько между первым шотом и вторым; б) поцелуем дружбу не испортить, а вот отношения со своим парнем — ещё как.
Акааши, понятливо сваливший на весь вечер к родителям, приходит ночью. Тихо шуршит ключами, стараясь не разбудить. Крадётся в спальню, с медлительной осторожностью двигает в сторону сёдзи и наблюдает на первый взгляд вполне нормальную картину: два ужравшихся в хлам друга — масло, холст, эпоха Ренессанса. А потом выясняется две простых истины: одежды нет, зато есть засосы.
И непонятно, кто наутро жалеет больше — Бокуто, получивший безразличное голосовое: «Это конец. Всё», или Куроо, с остекленевшим взглядом читающий сообщение: «Это тупо, но я тебя вроде… люблю? Когда закончишь садить печень с Бокуто-саном, приезжай ко мне. Хочу мириться». На лице Куроо написано: «Скоро перехочешь». Написано: «Это конец».
Бокуто вглядывается в потерянное лицо друга будто в зеркало.
Куроо говорит:
— Это моя вина.
— Оба хороши, — качает головой Бокуто.
Сильные, неуёмные, дерзкие капитаны сейчас похожи на заблудившихся мальчишек. У
Куроо с
Кенмой тоже общая
К, но кроме неё ещё общее детство. Может, для них это и не конец. Может, у них ещё всё получится.
— Я пойду, — сообщает Куроо без интонации. Бокуто болванчиком кивает, а когда друг покидает квартиру, понимает, что оставаться в четырёх стенах тоже не в силах. Он вылетает наружу, хватает ртом морозный воздух, мечется, как пойманная, загнанная птица. Бредёт куда-то, не разбирая дороги. Новый, пугающий мир без Акааши кажется ему слишком большим, одиноким и бесцветным. А когда Бокуто возвращается, квартира уже другая, опустевшая, холодная.
Через час самопогребения в сырую, неблагоприятную почву вины, отчаяния и запаха Акааши, оставшегося на подушке, Бокуто решает: нет, так это не закончится. Он облажался, но он всё исправит. Он обязан, иначе — никак.
Да, точно! Он позвонит Акааши, он будет извиняться целый час, он моральный трактат о неверности и её последствиях напишет, он будет ждать, сколько потребуется: месяц, год, вечность. Он скажет ему, как сильно Акааши нужен, как сильно любим, как дышать без него невозможно.
Энергия вскипает в Бокуто за долю секунды. Струится по телу раскалённой лавой. Бокуто полон решимости, полон надежды, полон фантазиями о светлом будущем, которое у них непременно будет совместным.
Он позвонит Акааши, да, конечно, он позвонит Акааши и всё исправит…
Пальцы трясутся от волнения, не попадая по экрану.
Он позвонит Акааши, просто ему позвонит и…
Сброс.
Нет, он, наверное, случайно. По кнопке не попал, да, такое бывает. У Акааши точность на высшем уровне, но… Мало ли. Он просто позвонит ещё раз.
Сброс.
Наверное, он занят. Может, у него срочные дела. В субботу. Может, Бокуто стоит позвонить через полчаса.
Сброс.
Он злится. Акааши злится. Да, конечно, злится — это ничего страшного. Имеет право. Бокуто позвонит завтра. Завтра эмоции Акааши улягутся, как всегда и бывает. Завтра он будет само спокойствие.
Сброс.
Бокуто думает: может, что-то случилось. Что-то из ряда вон. Надо наведаться к Акааши домой, надо проверить. Может, он телефон сломал. С Бокуто постоянно такое случалось: то ронял, то топил, то в стенку на радостях швырял. На Акааши не похоже, но всякое бывает.
Акааши нет дома.
Бокуто проходит мимо небольшого укромного заулка, в котором они впервые поцеловались, когда он провожал Акааши домой, смотрит на то место и чувствует, как сдавливает грудь. Кивает сам себе и звонит снова.
Сброс.
Может…
«Может» кончаются, когда приходит сообщение. Короткое, холодное, кромсающее, оно минует мозг и вонзается прямо под рёбра.
«Не звони мне больше».
Нет, нет, у них всё наладится. Не может же всё вот так — обрывисто и без шанса, не может же всё закончиться из-за одной пьяной случайности. Не должно, нет, не-а, ни за что Бокуто не позволит.
Пальцы бегают по клавиатуре, Бокуто трясёт, текст перед глазами расплывается. Сообщение выходит длинным, сумбурным, смятым, вырванным из самого сердца — с мольбой, с болью, с любовью, с надрывным «Кейджи» в начале и конце.
«Пользователь добавил ваш контакт в чёрный список».
Бокуто смотрит на системное сообщение, морщится, мотает головой, бормочет что-то отрицающее, неверяще. Шрифт словно меняется на глазах, выстраивается по-новому, принимая свою истинную форму.
Пользователь добавил ваш контакт в чёрный список.
Пользователь добавил ваш контакт в чёрный список.
Пользователь добавил ваш контакт в чёрный список.
ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ ДОБАВИЛ ВАШ КОНТАКТ В ЧЁРНЫЙ СПИСОК.
Бокуто нечем дышать. Бокуто готов запустить телефон в стену, но не может двинуть и пальцем. Надпись в его телефоне – чёрным по белому. Надпись в его телефоне – это край, после которого обрыв и бездна. Это лезвиями высеченный итог. Это подрагивающее на экране кинотеатра:
КОНЕЦ.
