Азбука Волейбола

М — это маркер, которым Тсукишима всё-таки соединяет веснушки Ямагучи. Маркер, тонкой красной линией скользящий по мягким щекам парня, который почему-то закрывает глаза, словно боится или ждёт поцелуя. Словно Кей сказал ему: «Закрой глаза, открой сердце», и Тадаши послушно распахнул грудную клетку настежь. Заходи, Тсукки. Чувствуй себя как дома. Постарайся не задеть рёбра при входе — они болят от нехватки объятий. К тому же, сердце постоянно таранит их изнутри. Это ведь из-за тебя, Тсукки. Ты делаешь вид, что не знаешь, но только глупец не понял бы этого. А ты ведь не глупец, Тсукки. — Ты такой умный, Тсукки! — восхищённый вздох разливается по ломкому стеклу тишины классной комнаты. Всё просто: Тсукишима — староста, а Ямагучи ему помогает, хотя никакими обязательствами не скован. На столе ровными стопками разложены бумаги, от ржавого степлера ноют пальцы, всё относительно живое давно покинуло стены школы. Остались только они втроём: Тсукишима, Ямагучи и скука, столь необъятная, что еле вмещается в аудиторию, и столь неизбежная, что толкает Тсукишиму на то, чтобы зажать меж зубов крышку маркера и сказать Тадаши: «Замри». Следует ли добавлять, что одного намёка на просьбу, звучащую как приказ, Ямагучи хватает, чтобы застыть недвижным изваянием, доверчиво подставить лицо и зажмуриться. Впрочем, его можно понять: Тсукки — не Танака или Нишиноя, чтобы рисовать на его щеках гениталии. Его мозг не повреждён пубертатом, нет, он работает без сбоев, разве что… Зацикливается изредка на дурацких идеях. — А это скопление напоминает Кентавра. Он как раз рядом с Южным Крестом, — игнорируя это раболепное «Ты такой умный, Тсукки!» продолжает Кей. Южный Крест он уже нарисовал, соединив четыре небольшие веснушки на скуле Ямагучи, чем и вызвал этот никчёмный восторг. — Ой, — Тадаши вздрагивает, когда маркер почти касается нижнего века. Ему щекотно. Тсукишима смотрит на мельтешащую тень от ресниц, поджимает губы, поправляет очки и продолжает: — Самая яркая звезда в этом созвездии — Альфа Центавра. Она состоит из трёх компонентов, но видится нам, как одна звезда — самая близкая к Солнцу. В древности её называли Ногой Кентавра… — Тсукишима говорит с демонстративной занудностью, как бы иронизируя над собственным интеллектом — оставшийся с детства механизм самозащиты, выросший из боязни показаться ботаном. Страх исчез, но привычка умничать с самым заунывным видом осталась. — Она вот здесь, у тебя на щеке, — сообщает он и ведёт красную линию к самой яркой из веснушек Ямагучи. Кентавр выходит безруким и кривоногим, и Тсукишима, поморщившись, критически осматривает лицо друга в поиске новых созвездий. — Вот тут явный Южный Треугольник, Павлин и Жертвенник, только вот его Бета съехала на твой нос. — Прости, — Ямагучи улыбается так виновато, словно сам расставлял веснушки на своём теле. — Хм-м… — Что? — Похоже на Скорпиона, — говорит Тсукишима, медленно вырисовывая линии: вверх, к скуле, а потом вниз, к губам, покружить маркером, почти касаясь пальцами тёплых щёк. — Правда? — Да. На хвосте Скорпиона, кстати, есть две близкие звезды, которые называют Кошачьими Глазами, а сам хвост иногда зовут Рыболовным крючком… Тадаши слушает его с чуть приоткрытым ртом, и Тсукки, старательно избегающий взглядом его губы, уверен, что дело вовсе не во внезапно проклюнувшемся интересе к астрономии. Он даже оставляет небольшую возможность того, что это его голос — тантрически монотонный — резонирует в Ямагучи, вгоняя его в транс. Может, в Тсукишиме прямо сейчас распускается нежным лотосом великий талант заклинателя. Может, он не зря зубрил все эти годы и теперь сможет вести свой народ к духовному освобождению. «Свой народ» в лице Тадаши полусонно открывает глаза, чтобы подсмотреть сакральный ритуал: Тсукишима выводит на его предплечье созвездия Кормы и Парусов, плетёт словесы об аргонавтах и посылает по телу Ямагучи волны мурашек. Происходящее в пустынном классе всё больше отдаёт абсурдом. Тсукишима заканчивает своё творение, даже не зная, на что оно тянет больше: на сомнительный боди-арт или на объективизированный фетиш астронома-любителя. Ямагучи глядится в чёрное зеркало экрана своего телефона с таким вдохновенным видом, что начинает казаться, будто каракули на лице подняли его самооценку успешнее, чем выигранный его подачами сет. Завороженно трогает свои щёки пальцами — раздражающе аккуратный и счастливый. — Тсукки!.. — шепчет на выдохе, и Кей чувствует себя Рафаэлем Санти. Его Сикстинская Мадонна, окружённая светящимся ореолом боготворения, смотрит на него своими самыми обыкновенными карими глазами, которые вдруг кажутся Тсукишиме бескрайними, как чёрные дыры в окружении всех этих созвездий. Внутри сжимаются, схлопываются вселенные. Рассеиваются туманности, взрываются сверхновые, высвобождая свою смертоносную и одновременно созидательную энергию. У Кея в груди рождается и умирает космос. Он срывает с себя очки, как обычно срывают с глаз повязки, чтобы увидеть или даже прозреть. Только вот Тсукишима наоборот ищет спасения от чёткости зрения. Красные линии на щеках Тадаши размываются лихорадочным румянцем, хочется протянуть ладонь, проверить температуру (сорок два миллиона градусов Наоса — Дзеты Кормы) и поставить неутешительный диагноз: острый пиздец. Последняя стадия. Неоперабельно. «Блять, мне ведь даже не нравится астрономия, — думает Тсукишима, растирая глаза. — И уж тем более не нравится Ямагучи». Мерзкое чувство вакуумной пустоты, которое накрывает, когда Тадаши убегает любоваться собой к зеркалу, беспрекословно припечатывает: ложь. Тсукишима подхватывает школьную сумку и вылетает из класса, позорно сбегая от космоса, в котором боится раствориться. Навеки потерять ориентиры и себя самого. Когда Ямагучи возвращается и не находит Тсукки, тот уже далеко. Закономерный звонок и тревожный щебет застают его на полпути к дому (и нет, он вовсе не бежал со всех ног, преследуемый собственным сердцем, разросшимся до размеров сверхмассивной чёрной дыры). Утром они встретятся на перекрёстке, чтобы вместе пойти в школу, и Тсукишима заметит на щеках Ямагучи так и не отмывшиеся остатки красных линий — бледных призраков вчерашних созвездий. Но он ничего не скажет.