Азбука Волейбола

С — это смерть. Слово, отталкивающее по своей сути. Будто человеческое сознание, неспособное уместить в себе нечто столь необъемлемое, отторгает понятие смерти. Казалось бы, что может быть естественнее?.. Казалось бы… Акааши смотрит на Бокуто и понимает: он изменился. Сломался. Ремонту не подлежит. От этого что-то внутри покрывается коркой льда. Что-то возле солнечного сплетения — сосредоточения жизни. Но больше не солнечное и больше не сплетено. Расплелось, рассыпалось, распалось на оборванные нити. Акааши хочет коснуться его плеча, но замирает. Жест удаётся лишь наполовину, рука обмякает и безвольно падает. Акааши прижимает её к животу, лелея будто раненную, будто со степенью обморожения, полученного от Бокуто. Он холодный, он такой холодный. Он больше не улыбается. Улыбка Бокуто… Акааши её почти уже не помнит. Прошёл месяц, как она пропала и не вернулась. Она была смесью безумия и глупости — эта его улыбка. Всплеск энергии взорвавшейся фабрики конфетти. Все вокруг обескуражены и счастливы. Никто не пострадал. Теперь Бокуто другой. Иногда края его губ растягиваются, но эта новая гримаса больше походит на неудавшуюся маску. Его глаза пусты, его мысли далеко. Акааши всё бы отдал, чтобы вернуть смех, безумие, глупость, взрыв и конфетти. Акааши всё бы отдал за взлетающие в радостном изумлении брови, за взбудораженные восклицания, за неуёмные пружины в коленях — прыг-скок, вверх-вниз, Бокуто как мячик из видеоигры. Бокуто как гиперактивный совёнок. Бокуто как переменчивый вихрь. Бокуто как вышедшая из берегов река. Бокуто как скачущее в груди сердце. Бокуто как исхудавшая тень. Бокуто как выгоревший диод. Бокуто как забытый на складе манекен. Акааши ничего не может исправить, он знает. И помочь тоже никак не в силах. Всё, что ему остаётся — это быть рядом. Здесь и сейчас. Стоять у Бокуто за плечом, смотреть издалека, пытаться подобрать слова и всё равно молчать. Как там говорят?.. «Время лечит». За прошедший месяц Акааши повторял это себе уже сотню раз. Акааши шептал это, забившись в угол, раскачиваясь вперёд-назад, подтянув колени к груди и спрятав в них лицо, пока Бокуто крушил свою комнату, бился, как раненный зверь, выл, дрожал, оставлял кровавые следы кулаками на стене. Акааши твердил это себе с непоколебимым упрямством, сосредоточившись и сжавшись в одну-единственную мантру, пока Бокуто лежал на кровати, насквозь больной серостью и апатией. Акааши чувствовал, как эта фраза царапает ему горло, пока Бокуто стоял к нему спиной — напряжённой, оцепенелой, как у трупа. Пока Бокуто делал вид, что способен жить дальше. Пока шёл по школьному коридору — немой, прямой, пустой. Пока пропускал тренировки, пока забивал на матчи. Акааши шёл сзади и молчал. Понимал: время не лечит. Время сглаживает острые углы. Всё ровнее, ровнее, ровнее и… Всё. Идеальная плоскость. Ни почувствовать, ни уцепиться — только сорваться вниз. Совершенно ровно. Без-раз-лич-но. И лишь ночью, когда никто больше не видит, Бокуто сжимается на своей постели, притягивает к лицу подушку и задыхается беззвучным криком, давится бесслёзными рыданиями, рвётся на части от бестелесной боли. Фантомной. Говорят, если ампутировали руку, ты всё ещё будешь её чувствовать. Если вместо ноги — протез, тебе всё ещё больно там, где раньше находилась кость. Если сердце выжжено в пепел, если сердце вырезали и закопали в землю, то ты всё ещё ощущаешь его призрачные очертания. Но уже не сердце, а боль пульсирует в груди. Боль качает кровь. Боль поддерживает жизнь. Больно — значит, ещё жив. Акааши садится у его кровати, сглатывает застрявшие в горле лезвия, хочет коснуться, обнять, поцеловать в загривок, зарыться в жёсткие пряди, ткнуться носом в щёку, прижать к себе и шептать лихорадочным жаром: всё будет в порядке, всё будет, мой хороший, всё будет легче, ярче, громче, всё будет: и свет, и вкус, и боль — не эта глухая, слепая, бескрайняя, а приятная и ноющая в мышцах — от тренировки, остро-сладкая, с нотками железа — от прикушенной губы, тянущаяся, интимная — от нашей любви, просто потерпи, мой хороший, потерпи ещё немного, время лечит… Но Акааши сидит неподвижным сторожевым псом у его постели. Не смеет ни руки протянуть, ни рта раскрыть. Не смеет нарушить выстраданной тишины одиночества Бокуто. Ночью она особенно холодна. Ночью она ледяная. Акааши кажется, что на ресницах Бокуто замерзает и больше никогда не тает влага, а губы покрываются инеем. Акааши кажется, что если он обнимет его — то заработает воспаление лёгких. Температура ползёт к абсолютному нулю. И когда Бокуто сипло вбирает ртом воздух, Акааши словно наяву слышит треск льдистой корки тишины: — Я ненавижу тебя. Ненавижу тебя. Ненавижу. Это не слова даже — это гвозди, вбиваемые меж рёбер. Акааши выковыривает их из своей груди и бережно сжимает в горсти. — Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю, — эхом возвращает он, но Бокуто не слышит. Бокуто уже месяц его не слышит. — Ты бросил меня, Акааши. Ты оставил меня одного. — Нет, я бы никогда… Ты же дурачок мой, ты без меня никак, ты без меня и шнурков не завяжешь, какой же ты иди… — Какой же я идиот, — снова эта гримаса. Не улыбка — оскал. — Разговариваю сам с собой. Акааши качает головой. Акааши тянется к нему, Акааши пытается коснуться впалой щеки, пытается смахнуть злые слёзы, но пальцы коченеют от холода Бокуто, немеют, трескаются, осыпаются, так его и не достав. Акааши всхлипывает, зовёт, кричит, но в комнате Бокуто не раздаётся ни звука. Акааши рядом, но Бокуто смотрит сквозь него. Акааши пора его отпустить. Когда ты уйдёшь, ему станет легче. Акааши вздрагивает: тонкая невесомая рука ложится на его плечо. Акааши не может обернуться. Он попросту не в праве. Когда ты уйдёшь, его фантомная боль исчезнет вместе с тобой. Останется настоящая, живая, кровоточащая рана на месте сердца. Но раны затягиваются. — Но ещё рано, я не готов, я хочу побыть с ним, ему больно, ему слишком больно, он зовёт меня во сне, я же слышу, я не могу оставить его одного, он не простит, я тоже не простил бы, поэтому мне надо быть с ним, он без меня не сможет, я подвёл его, я бросил его, я люблю его… Тебя нет, милый. Акааши смотрит на Бокуто неотрывно, старается впитать в себя всё до малейшей капли, запомнить, вобрать, не оставить забытью ни детали: ни сбитых костяшек, ни сведённых бровей, ни дрожащих ресниц, ни мешков под глазами, ни пятен на майке, ни искусанных губ. Всё забрать себе. Ты должен его отпустить. Акааши уже месяц как мёртв. Акааши ещё не готов. Ещё день, пожалуйста, ещё хотя бы одну ночь, чтобы он понял, чтоб он узнал, как Акааши любит его, чтобы он не нёс этот бред про ненависть, чтобы Акааши мог уйти, зная, что… Он любит тебя. Он любит тебя так сильно, Кейджи.