***
Лепестки появляются весной. Сакура цветёт под окнами школы, сакура цветёт в груди Кенмы. Это даже иронично: смотреть на то, как под вишнёвым деревом Куроо получает конверт с признанием, и чувствовать, как раздирает горло окровавленный лепесток, просящийся наружу. Не романтично, не трагично, нет, к чёрту. Иронично — вот девиз отчаяния Кенмы. И когда он выбегает из класса, падает в коридоре на колени, хватаясь за грудь, комкая жилетку школьной формы, пытаясь содрать кожу, вырвать из лёгких эту режущую боль, это даже смешно, это обхохочешься, это живот надорвёшь, это выхаркать смех вместе с кровью, это задыхаться и видеть тёмные пятна… Эти пятна забавнейшим образом складываются в Куроо: он стоит под окнами, расслабленно держа руки в карманах, пока одноклассница протягивает ему розовый душистый конвертик, а в конверте — её сердце, на, забирай. И Куроо непременно заберёт. И лепестки сакуры, под которой они стоят, закружат их, дурманя весной и свободой.***
Когда появляются бутоны, врачи говорят, что он не протянет до зимы. Но за окном лето, так что Кенма решает: ещё не время. Он скажет Куроо потом. Или никогда. Да, никогда — даже лучше. Это эгоистично — заставлять Куроо чувствовать вину. Он не влюбится в него чудесным образом, не исцелит своей невесть откуда взявшейся любовью, так… Зачем?.. Врачи говорят: можно сделать операцию. Можно вырезать цветы и с ними чувства. Никаких больше приступов кашля, никаких раздирающих горло лепестков, никаких бессонных ночей, никаких прорезающихся сквозь кожу ростков, никаких сомнений и терзаний. Никакой любви. Никакого Куроо. Кенма не хочет быть драматичным, правда. Не хочет пафосно отказываться от жизни ради призрачной возможности испытать что-то из ряда раз и навсегда. Что-то с первого взгляда и до самой смерти. Что-то большое, чистое и далее по списку. Только вот Кенма знает, что это всё ложь. Что любовь — она не большая и не чистая, она вся в крови и маленькая — поместится на ладони лепестками, шипами в лёгких, семенами в сердце, нерасцветшим бутоном в солнечном сплетении. Врачи говорят: постельный режим. Врачи говорят: подальше от субъекта. Кенма кивает, делая вид, что слушает, и едет в тренировочный лагерь. «Субъект» сидит с ним на соседнем сиденье, рубится в его приставку и абсолютно точно не умирает от неразделённой любви к нему. Да и как вообще такое возможно? Даже если бы у Куроо было ханахаки, его семена остались бы в сердце, разрослись прекрасным соцветием взаимных чувств и не причинили бы ни капли неудобств. Даже стали бы гордостью, романтичным подтверждением его любви. Потому что в кого бы ни влюбился Куроо, ответ был бы очевиден. Да, тысячу раз да, миллион раз да, положительная бесконечность… Не то, что у Кенмы. Когда автобус останавливается, и команда высыпает на стоянку в горах, чтобы подышать воздухом, размять затёкшие конечности и просто повалять дурака, Куроо не встаёт с места. Он думает, что Кенма заснул на его плече. Он, видите ли, герой нашего времени. Он перебрасывает бабушек через дорогу и спасает младенцев из огня. Он мученически упускает возможность покинуть духоту автобуса и порезвиться ради того, чтобы друг подремал лишние полчаса. Господа присяжные, скажите на милость, и что с ним делать? Господа присяжные, снимите все обвинения, наш подсудимый полностью оправдан. Господа присяжные, отпустите обвиняемого на стоянку к команде, приговорите лучше обвинителя к смертной казни. Видите ли, господа присяжные, это даже не казнь, это — эвтаназия. Обвинитель устал любить его. Обвинитель больше не может. — Куроо… — М? Вот он, твой шанс. Признайся. Перекинь неподъёмный груз на его крепкие плечи. Пусть сам думает, как быть дальше. Это ведь так заманчиво. Кенма чуть поворачивает голову, касаясь носом оголённого участка шеи Куроо. Он не пахнет вишнями — и слава богу. Он пахнет собой. От этого кружится голова и темнеет в глазах. От этого царапает горло и дерёт в груди. Запах Куроо в лёгких Кенмы смешивается с ароматом сакуры. Врачи говорят… Да что они вообще знают, а? Кенма вслепую находит ладонь Куроо, сплетает с ним пальцы и прикрывает глаза, щекоча его щёку ресницами. — Кенма… — его голос предостерегающе-кроткий, Кенма чувствует ускорившийся пульс губами. То ли надежда, то ли отчаяние распускается в его груди созревшим бутоном. — Прости. Это не извинение даже, а приговор. Кенма отстраняется, утыкается вместо тёплого и мягкого Куроо в холодное и жёсткое оконное стекло. Прячет руки в карманы, прикусывая губу, чтобы не застонать от боли: на том месте, где секунду назад ладонь соприкасалась с ладонью Куроо, прорывается сквозь кожу росток сакуры. Такими темпами он не доживёт до осени.***
То, что Куроо когда-то посеял неосторожной улыбкой, небрежным объятием, несправедливой добротой, теперь прорастает сквозь органы и кости Кенмы вишнёвыми цветами. В октябре легко сослаться на простуду и пропускать школу. Все болеют. Не все — столь безнадёжно. Но Куроо ведётся на отговорку, посылает ему ободряющие гифки с котами и обещает зайти после уроков. Кенма думает, что это незаконно. Господа присяжные, выпишите запрет на приближение. Его взгляд смертельно опасен. Его касание оборачивается кровью и лепестками. Трепет от его объятия распустится губительной лозой, зацветут трахеи, сосуды наполнятся вишнёвым соком. Господа присяжные, неужели вам совсем не жаль?.. Куроо входит в его комнату с маской на лице и пакетом апельсинов в руках. — Выглядишь ужасно, — шутит он. — Спасибо, — строит саркастичную мину Кенма. — Будешь апельсины? — Нет. — Я всё равно почищу. Кенма вздыхает: ну и зачем тогда спрашивать? Смотрит на то, как ловко пальцы Куроо избавляют сочный фрукт от шкурки, привычно фантазирует о том, как они могли бы избавлять его от одежды. Раньше Кенма думал, что согласился бы переспать с ним даже без ответных чувств. Сейчас всё его тело покрыто уродливыми ранами, из которых торчат обрубки срезанных цветов, и Кенма ни за что не позволил бы Куроо их увидеть. — Съешь апельсинку, — обольстительно пристаёт Куроо, подлезая под одеяло, словно капризный ленивый кот, которым он и является. — Не хочу. — Ну съе-е-ешь. — Не буду. — Но она такая аппетитная, такая полезная… Не упрямься. Кенма закатывает глаза. Кенма не ест уже третий день. Врачи говорят: ничего не осталось, кроме цветов. Ничего не осталось, кроме любви. — Уйди, ты заразишься. Ты заметишь. — Ну и что? Я умру, если ты приблизишься. — Ничего. — Ты такой злюка, когда болеешь, — насмешливо тянет Куроо и заваливается на подушку рядом. — Я всегда злюка. — Это правда, — смеётся Тецуро, но смех выходит натянутым, фальшивым, он замолкает и с беспокойством пытается поймать взгляд Кенмы. — Что с тобой? — Простуда. Куроо не удосуживается даже сделать вид, что верит. Кенма не удосуживается даже сделать вид, что не хочет потянуться к нему и поцеловать. Пусть это будет первый и последний поцелуй в его жизни, он даже и не против, только вот не хочется такого для Куроо: умирать на его груди. Если бы кто-то поцеловал Кенму, а потом сдох, он точно бы рад не был. Куроо вдруг касается губами его лба. Кенма ощущает во рту привкус крови и пиздеца. — У тебя нет температуры. — А у тебя — медицинского образования, так что… — А у тебя — умения врать, — припечатывает Куроо. Вариант с ложью о раке лёгких опадает отцветшими лепестками сакуры. Он трёт лицо устало и нервно. — Я ведь беспокоюсь. Чёрт, Кенма… Куроо кладёт ладонь на его щёку, мягко, но уверенно разворачивая лицом к себе, пристально смотрит, сведя брови у переносицы. В тёмных глазах проблескивает тревога. Господа, блять, присяжные… Имейте совесть. Это уже совсем нечестно. Ханахаки. Просто скажи это. Четыре слога всего. Давай, ты сможешь. Чистосердечное признание облегчает приговор, так?.. — Ха… — начинает Кенма, но заходится в приступе раздирающего кашля, отворачивается, сгибается пополам на кровати и пытается вместе с лепестками и бутонами не выплюнуть ошмётки лёгких. Ну вот и всё. Куроо заметит — тут иначе невозможно. На белых простынях кровь и цветы смотрятся жутко, но как-то даже живописно. Что-то вроде художественной школы Кано, творцы которой заставляли чернила распускаться на шёлке абстрактными узорами или, скажем, цветами сакуры. Куроо заметит и ужаснётся. Одёрнет руку, боясь заразиться. Небось спросит ещё с глупостью на грани садизма: в кого он, дурак такой, влюбился. Вопрос этот прозвучит в такт последним судорожным толчкам вишнёвого сердца, потому что на такое Кенма не подписывался, неа. Потому что он лучше соврёт: в Хинату Шоё, конечно, в кого же ещё. И пусть Куроо до конца жизни ненавидит рыжих, пусть откажется от всех матчей с Карасуно, пусть… Лучше так, чем на последнем издыхании прошептать: в тебя. В тебя, идиот. Тебя я люблю, ясно? Из-за тебя мои лёгкие — решето. Садовая решётка, в которой запутались жёсткие ветви. Х — это хэппи энд, которого не будет. Не здесь и не сегодня, видимо. Игра окончена, Кенма. Кенма с трудом приходит в себя, сжимая в руках ещё тёплые и влажные цветы, скользкие от крови. Куроо почему-то ещё ничего не сказал и не отстранился. Тупит, видать. Кенма тоже молчит. Замер, отвернувшись и заслонившись волосами. Ну же. К чему медлить? Покончим с этим поскорее. — Ханахаки, — произносит он. Слова не застревают в горле невыкашлянными цветами, напротив, они даются на удивление легко, слетают с губ горячим дыханием, вишнёвым послевкусием. Куроо протягивает руки, обнимая его со спины, прижимая к широкой груди, в которой колотится сердце. Кенма чувствует его спиной — быстрое, безумное, громкое. Оно посылает по его позвоночнику болезненную дрожь. Почему?.. Куроо утыкается лбом ему в загривок. Кажется, его трясёт. У Кенмы в груди цветёт сакура. Распускаются бутоны, мешая сделать вдох. Игра окончена, Кенма. — Ты ведь не любишь меня, — хриплым шёпотом произносит он. Слова даются тяжело. Слова имеют вкус вишни и крови. Господа присяжные, выносите приговор. — Прости. Кенма кивает. Куроо Тецуро полностью оправдан в глазах обвинения. Козуме Кенме в помиловании отказано. «И ты меня», — думает он, пока Куроо сильнее вжимает его в себя, утыкается в худое плечо, шепчет горячо, лихорадочно: — Но я полюблю тебя. Я обязательно полюблю тебя, слышишь? Просто дай мне время, совсем немного времени. Я полюблю тебя сильнее всех на свете, я обещаю, Кенма, я клянусь тебе. Ты только продержись, ты только потерпи… Скажем, до весны, хорошо? К весне я непременно тебя полюблю. Весной на душе так легко, весной даже дышать легче, весной сакуры цветут, и я обязательно… К весне… Ты только дождись. Кенма прижимает руку к груди — туда, где раздирает соцветием сердце, где ничего уже не осталось, кроме цветов. Ничего не осталось, кроме любви. — Ладно, — невесомо выдыхает он. Уже даже кашля нет. Уже почти легко. Уже почти всё закончилось. — Но только до весны, Куроо.