Азбука Волейбола

Ч — это чёрный-чёрный, вороной цвет его волос. Он приходит каждый день, сидит у койки, смотрит хмуро. Спрашивает Шоё: «Не помнишь? Совсем ничего?», будто на шестидесятый раз ответ изменится. Сегодня вот мяч притащил волейбольный. Дурак какой-то. Ч — это четырнадцать швов, две операции, сорок три часа искусственной комы. Ч — это чернильные закорючки иероглифов, складывающиеся в диагноз. Ч — это черепно-мозговая травма, отяжелённая последствиями. Ч — это «чудо, что выжил». Ч-у-д-о. Так вот оно какое. Хината и не знал. Впрочем, Хината первые несколько дней не знал даже, что он Хината. Потом сообщили, поставили перед фактом: вот она, твоя жизнь. Живи теперь её. Ч — это частичные провалы в памяти. Частичные воспоминания. Частичная личность. Мозаика, которую разрушают, перемешивают, выбрасывают половину деталей и предлагают собрать заново с завязанными глазами — как-то так это ощущается. Ч — это чужое лицо в зеркале, чужое имя на больничной карте, чужой дом с чужой постелью, чужая школа, чужие друзья, чужая команда и чужие мечты. А своего нет. Растерялось, рассыпалось где-то по пути в больницу, вытекло вместе с кровью, заливая лестничный пролёт. Вот так, оказывается, исчезают воспоминания: капля за каплей — вязкой, алой — собираются лужей, расплываются по ступенькам, чтобы потом уборщица небрежно промокнула их тряпкой и выжала в ближайшую раковину. И где их теперь искать? В каких морях-океанах? Хината не знает. Это даже становится его фишкой: не знать. Ч — это чёрный-чёрный, вороной цвет его куртки — этого, высокого и серьёзного. Иногда приходят и другие люди с такими же куртками и лицами — сочувственными, тревожными, незнакомыми. Бывает, что и куртки у них другие, например, красные. Приходят и бескурточные — эти называют себя семьёй, у них в глазах стоят слёзы, так что приходится отводить взгляд и терпеливо проглатывать паническое «я вас не знаю, не знаю, я не знаю вас…». Уж лучше пусть курточные приходят, показывают записи с волейбольных матчей. Хината смотрит сначала безучастно, потом начинает проникаться и даже думает: «Ух ты, а этот мелкий крутецки прыгает! Почти летит!». Запоздало понимает, что этот мелкий — он сам. Сразу ведь и не признаешь. Сложно опознавать себя на матче, который не помнишь. Но когда Шоё привыкает, что вон тот, на площадке с десятым номером на спине — это он, то замечает ещё кое-что. У них с девятым какая-то невероятно слаженная атака, жутко офигенная! Когда ВЖУХ, а потом БАМ, а иногда и вообще БДЫЩ! Когда он говорит это курточным, они замирают, а потом смеются, и Шоё думает: их смех звучит здорово, почти так же приятно, как когда Натсу забирается к нему под бок и они вместе раскрашивают мультяшные картинки. Так что у Хинаты даже вырабатывается рефлекс: несуществующим хвостом вилять при виде карасуновских курток. Этот, чёрный-чёрный-вороной, говорит, что и у Хинаты есть такая же. Однажды он её приносит, накидывает ему на плечи, долго всматривается в лицо, будто пытаясь выиграть в гляделки (но Шоё так просто не сдаётся, ха), спрашивает своё вечное: «Ну что? Вспомнил что-нибудь?». Ах да, Ч — это «что-нибудь», которое Хината никак не может вспомнить. Ч — это чувства, которых у него, вроде как, нет. Там, под рёбрами, совсем ничего не осталось. И когда чёрный-чёрный-вороной садится поближе, глядит решительно и страшно, наклоняется и смазанно касается горячими губами его губ, Хинате хочется заткнуть уши, чтобы не слышать: «Нет? Не вспомнил?» — М-гм, — неясно бормочет Хината, похлопывая себя по щекам, словно наказывая их за глупый румянец. — Вспомнил? Нет? — упрямо повторяет девятый номер. — Пока неясно. Давай ещё раз. Ч — это чёрный-чёрный, вороной цвет пустоты на месте его имени. Он не представился, когда пришёл в первый раз, а Шоё был слишком растерян, чтобы спросить. А потом уже было поздно. Нельзя же сказать человеку, который исправно шляется к тебе каждый день что-то вроде: «Хэй, я тут забыл твоё имя, так что… Не напомнишь?» Конечно, можно было спросить у других курточных, но тогда они узнают, что он и их имён не помнит. Расстроятся, наверное. Этого Шоё не хотелось. Конечно, лучше бы все они с детской непосредственностью Натсу деловито представились: «Привет! Я твоя младшая сестра Натсу Хината!». Вот она вообще, кажется, никакой проблемы в амнезии брата не видит. Ну, забыл и забыл. С кем не бывает. У них ещё вся жизнь впереди, чтобы создать новые воспоминания. И всё же… Всё же некоторые вещи Хинате хочется вспомнить. Например, когда врач решает, что уже пора, Шоё выдают телефон и разрешают читать переписки. Он всю ночь лежит без сна, жадно впитывая подробности своей прошлой жизни, пытаясь с упорством детектива выстроить логическую картинку из разбросанных по разным диалогам фактам. Но что-то не складывается. Он никак не может понять, какое из имён в списке контактов принадлежит чёрному-чёрному-вороному. Сначала думается: Козуме Кенма. Должно быть, это он. С ним переписка длинная, участливая, уютная даже. Но — вот так сюжетный поворот! — вдруг оказывается, что Козуме Кенма проживает в Токио. Значит, мимо. Кто же тогда?.. Изуми и Коджи? Нет, не похоже, что они много общаются… Ну, одно ясно: это точно не Злобношима с несколькими формально-агрессивными строчками и уж тем более не Дурояма с километрами обзывательств, оборванных последним сообщением: «Хината, придурок, ты опять проспал?!» Кажется, этот Дурояма сильно его не любит… — Ну? — требовательно спрашивает чёрный-чёрный-вороной на следующий день. Он застаёт Хинату невыспавшимся, помятым, но чуть более целостным, чем день назад. Телефон всё ещё крепко зажат в руках, палец на автомате листает вверх очередную переписку. — Что-то вспомнил? Шоё в ответ зевает, потягивается, мямлит что-то нечленораздельное и утыкается лбом в костлявое плечо чёрного-чёрного-вороного, свежо пахнущего цветочным мылом и почему-то молоком. Его пальцы зарываются в волосы Хинаты нерешительно, ерошат осторожно, не задевая шрамы. — Совсем ничего? — Ничего. Ч — это чёрный-чёрный, вороной цвет его расширенных зрачков, когда Хината поднимает голову и зажмуривается, чтобы слепо и наугад ткнуться губами в его лицо. Девятый ловит его губы своими, увлекает в поцелуй, от которого вспыхивает внутри, что-то такое… БДЫЩ и даже ВАУ. Но это всё ложное, ненастоящее, это принадлежит тому, прошлому Хинате, а этот, поломанный, не имеет права на чужие поцелуи. — Ты же… — отстраниться, отвернуться, оградиться. — Ты же понимаешь, что я не… — Да, — прерывает его чёрный-черный, близкий-близкий, но не ему. — Ты — да. — Нет же! — злится Хината, комкает в кулаках свою футболку, упрямо вздёргивает подбородок. — Я — не он! Я тебя не помню и ничего к тебе не… Того. И вообще! Этот тоже меняется в лице. Брови опасно сдвигаются к переносице, желваки так и дёргаются. Он даже становится будто выше и страшнее. — Заткнись, придурок! Не помнишь, так я тебе напомню! А ну иди сюда… Хината отбивается от хватанувших за ворот рук, пинается, шипит:  — Да пусти ты, идиот! Я больной! Со мной так нельзя! — Можно-можно, недомерка кусок!.. — Отвали, терпеть тебя не могу, урод!.. — А придётся! — Да хватит! — Не хватит! — Кагеяма! — Хината! — Каге…яма?.. — Хината… — выдыхает севшим голосом, застывает: не из-за имени, нет, из-за взгляда. Шоё смотрит испуганно, как будто сделал что-то непоправимое, как будто подал мяч прямо ему в затылок… Ох. Неужели такое и впрямь было?.. — Я… Я н-ничего не вспомнил, даже не думай! — заявляет Хината на всякий случай, но мозаика в голове понемногу складывается. Ага, Дурояма — это он. Никаких сомнений. — Тупица, — он вдруг вздыхает и качает головой, будто взрослый, уставший. Хината зябко ёжится, неловко делая шаг навстречу. — Ну, может, немного совсем… — Немного тупица? — Немного вспомнил. Тобио подозрительно щурится. Тобио. Кагеяма Тобио. И вправду — он… — И что же ты вспомнил, придурок? Шоё бормочет: — Как зарядил тебе мячом в голову… — И правильно, — серьёзно кивает Кагеяма. — Я этого тоже никогда не забуду. А потом обнимает так, что становится сразу понятно: они это делали раньше часто. Так часто, что мышцы уже запомнили, приноровились к разнице в росте, и Хината с удивлением отмечает, как привычно подниматься на носочки, чтобы уткнуться носом в ключицу, и как правильно ощущается биение чужого сердца под ухом. Во время этих объятий что-то внутри на секунду взлетает, поднимается над железной стеной — блоком собственной памяти, подсматривает образы прошлой жизни. Нет, не прошлой, а настоящей, его, его жизни. Там, за высокой-высокой стеной его воспоминания, его друзья, его чувства — надо только взлететь и… Ч — это чёрный-чёрный, вороной цвет его крыльев.