***
Одним зябким ноябрьским вечером, когда мне пришлось накинуть поверх майки чёрную шипастую косуху, чтобы не замёрзнуть, наша группа дружно двинулась в город, чтобы на практике применить всё то, чему мы научились у Паллайда за неделю. Люди источали дискомфорт, закутанные в пальто, тёплые куртки и шарфы: с серого неба белыми мелкими пушинками, тающими при соприкосновении с любой поверхностью, падал чахлый снег. Он приземлялся на носы, щёки, лбы смертных, заставляя их морщиться, щуриться. Балбесы. Дальше будет только хуже. — Да здравствуют демоны! — взвизгнул Север, вскидывая руки вверх. Старшие Хранители — одни с осуждением, а другие с похвалой — обернулись на него. Это был официальный сигнал к началу действий. Я и не думал, что существует множество способов насолить людям, просто идущим по улице. Оказалось, можно испортить день подростку, заставив его споткнуться о булыжник, вовремя подсунутый под ногу. Можно заставить чертыхаться пожилую даму, вырвав у неё из рук зонтик, которым она прикрывалась от снега. Можно оторвать пуговицы на стареньком пальто молодой женщины, спешащей домой, в тепло. Паллайд был прав: силой мысли можно сделать всё что угодно. Где-то в парке, объединившись вместе с Ирмой и Эш, Ида что-то упоённо щебетала по поводу обаяния Паллайда и смущённо обижалась на тихий подтрунивающий смех подруг. Обсидиана, сложив руки на груди, скептически поглядывала на них и незаметно подбиралась ближе ко мне. Я всем видом показывал, что не замечаю, но на деле косился в её сторону. И что ей от меня надо? — Паллайд довольно популярен, — начала она издалека. Я же сразу просёк, о чём пойдёт речь, и приготовился закатывать глаза. — Такие, как он, всегда популярны. Вольдемару, вон, только пока не везёт. Раскрепощённости не хватает. Но это ничего. Для всякого найдётся лакомый кусочек. — А у тебя? — вдруг спросила Сиди. — У тебя уже есть этот лакомый кусочек? Я обречённо вздохнул и пожал плечами. — Нет. — Большего я и не мог сказать. Сиди задумчиво помолчала, переводя взгляд то на воркующих девчонок, то на лениво шатающихся по площади парней. Смеркалось. В ноябре темнело рано, но сейчас мрак густым туманом стелился по дорогам и тротуарам, обвивал грубые здания и цеплялся за плечи людей величавым шлейфом. — А… — Обсидиана съёжилась. — Эл. Ты мне нравишься. Смеркалось. Тяжесть громоздким валуном прокатилась по мне сверху вниз, придавив ноги. Я не желал этого разговора. Не то чтобы Сиди не была привлекательной или интересной, она… Просто не в моём вкусе. Я смотрел в её глубокие глаза и видел печальную, понурую надежду, пустое отчаяние — и я не понимал, как, как можно оказаться в одно мгновение ока таким жалким, приговорённым к вечным страданиям, обречённым… Смеркалось. Это слово въелось мне в мозг чёрной ржавчиной. И что-то тревожно ёкнуло у меня в груди; Обсидиана почувствовала это и вздрогнула. — Эл… — Я опаздываю, — вдруг отрезал я, пятясь назад и большими глазами глядя на почерневшее небо. И побежал. Полетел. Оставил её наедине с терзаниями. Мне было не жаль — почти. Только тяжесть всё ещё давила на ноги, балластом болтающиеся в воздухе. Я почти заблудился в тёмной аллее, пролегающей меж корпусами. Летел на звук — тихий, мелодичный, манящий свист флейты где-то вдалеке. Или где-то вблизи. Иной раз казалось, что я уже добрался до цели и слышал мелодию у самого своего уха, а иной раз — что играют в другом конце аллеи, у дальнего дерева, до которого мне никак не добраться в срок. Я шатался от дерева к дереву, проклиная тех, кто придумал насажать их в таком огромном количестве. Неожиданно громкая мелодия заиграла совсем рядом, и я опустился на землю, опираясь на толстый ствол раскидистого клёна, растерявшего почти все свои листья. Из-за него выглядывал тонкий кончик серебристой флейты, так выделяющийся средь темноты. Добрался. — Наконец я тебя нашёл, — выдохнул я, выходя вперёд, и свист резко прервался. Габриэль оробело повернул голову в мою сторону, и в его голубых глазах колыхнулось смятение, в ту же секунду сменившееся на облегчение. — Я уж думал, меня пришли прогонять, — со смешком выдохнул он, и лёгкий парок сорвался с его губ. На нём был дурацкий вязаный белый свитер со звёздами, а поверх него ещё и лёгкое светлое пальто с разноцветными рукавами. Я не сдержал усмешки. Кажется, Габриэля нестерпимо тянуло к асимметрии и разнородности. Странно для порядочного ангела. — Что за ерундовину ты играешь на этот раз? — неуклюже спросил я, присаживаясь на гору листьев. — Это не ерунда, — кротко возразил ангел. — Это Бах. Сицилиана. — Да без разницы. Я откинулся к стволу и прикрыл глаза, но всё равно чувствовал, как дрожат от дуновений морозного ветра тонкие пальцы Габриэля. Он почему-то медлил, не начинал играть, только ветер легонько трепал плотные листы бумаги сборника, лежащего у него на согнутых в коленях ногах. Я молчал. Лист клёна влажно шлёпнулся мне на щёку — и я с раздражением отшвырнул его в сторону. Габриэль засмеялся. И вместо того, чтобы рассердиться, я вдруг тоже улыбнулся, но тут же спрятал улыбку. Ничего смешного. Флейта запела неожиданно совсем не робко и тихо. Сладкие, печальные звуки лились из неё протяжно, трогательно, совсем не похожие на те, что я слышал все эти два с лишним месяца из своего окна. Я приоткрыл один глаз и стал исподтишка смотреть, как пальцы Габриэля умело перебирают клапаны на флейте, то сменяя друг друга, то разбегаясь в разные стороны. Эти отточенные движения вплыли в моё сознание да так и остались там. Ветер встряхнул его волосы — и играючи перелистнул страницы, будто перебросив карты из одной руки в другую. Сборник звучно захлопнулся, а Габриэль всё продолжал играть по памяти, ничуть не смутясь. Непорядок. Книга медленно раскрылась, и страницы поплыли одна за другой, пока не открылась нужная: я тщательно высматривал все слова, которые были хоть как-то похожи на «Сицилиана» или как там называлось то произведение. Габриэль скосился на меня, но я уже снова закрыл глаза, сползая вниз по шершавому и неудобному стволу. Думаю, это стоило лёгкой улыбки, которую я успел заметить отражённой в его взгляде.I-12. Искусство. Новшество.
9 ноября 2019 г. в 19:57
После трёх дней безделья возвращаться к занятиям не хотелось. Подумайте сами: вновь видеть знакомые надоевшие лица, убивать время играя в слова с самим собой, что-то вяло записывать под бубнёж преподавателей — разве это весело? Отнюдь. Нам обещали телекинез, но прошёл уже месяц, а заветных уроков всё ещё не было. Спасала практика, вот только в команду с Габриэлем я не попадал третий раз подряд, а соревноваться с другими ангелами было не так интересно. Я не знал ни Оскара, который выносил мне мозг фокусами и несмешными шуточками, ни Виту, помешанную на растениях, ни Эраста, показавшегося мне чересчур слащавым и нежным. Я не чувствовал такого удовольствия от победы над ними: слишком уж ангельскими они выглядели.
Тогда я возродил в себе способность к рисованию. Она, впрочем, дала о себе знать ещё несколько лет назад, когда в началке я делал корявые наброски в тетради вместо того, чтобы записывать скучный материал. Черепа, деревья, выдуманные монстры, глаза — всё это я со временем довёл до автоматизма, но потом забросил. Теперь же, когда времена нудных лекций вернулись, я вспомнил… И после пары быстрых скетчей в общей тетради завёл себе скетчбук. Добротный, в твёрдом переплёте (с луной и летучими мышами на обложке) и с небольшим металлическим замочком. Обычно подобные записные книжечки с ванильными надписями носят с собой девчонки, но у меня была иная причина.
Демонам ни в коем случае нельзя доверять. Особенно тем, кого ты знаешь уже несколько лет. Особенно если в твоей группе есть Север.
Я поймал себя на том, что рисую от балды короткими штрихами, не особо задумываясь о том, что получится. А получались глаза, наброски лиц, взятых из головы, острые листья, сплетённые меж собой, вид на улицу, ведущую к главной площади… Я рисовал теперь всегда и везде, положив скетчбук на закинутые на парту ноги и практически не слушая преподавателей. Какое мне было дело до них всех, если я и без лекций знал, что следует делать и как действовать? Я успешно развил свои навыки, изредка выбираясь с Габриэлем в город.
День ото дня я всё думал… Как ничтожно мала вероятность моего сотрудничества с ним в дальнейшем. А ангелы продолжали быть приторно правильными. Как же хотелось надрать им всем задницы.
Когда после очередной моей победы Анжелика придралась к моему мышлению и грубым действиям и словечкам, я понял, что устал от неадекватного поведения. Она журила меня, тряся тоненьким пальцем в воздухе и возмущённо трепыхая хорошенькими крылышками, но я не слушал её. Я ждал, когда же наконец закончится этот день, когда же наконец эта Анжелика закроет свой рот, когда же наконец ангелы поймут, что демонов не исправить. Но невысокий каблучок гневно притопнул, и я пожалел, что не могу встряхнуть её: разболтает же.
— Послушай, ангелочек, — утомлённо вздохнул я и прервал сердитое «Я тебе не ангелочек!» недовольным взмахом руки. — Я не знаю, какой болезнью ты заразилась, но не могла бы ты захлопнуть свой прелестный ротик? Меня уже коробит от твоей болтовни.
Анжелика покраснела и принялась открывать-закрывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Я хмыкнул и прислонился к косяку двери, с недоброй усмешкой глядя на это нелепое зрелище.
— Да, я самый ужасный демон, которого ты когда-либо видела, я знаю, — с ленивой гордостью проговорил я, прикрывая глаза. — Спасибо за комплимент.
Позже я зарисовал негодование в её глазах. Жирными чёрными штришками очертил линии глаз и тонкие брови и невесомо мазнул простым карандашом по бледной радужке.
Когда на белых страницах появились изящные серые перья, я не заметил. Но листы в моём скетчбуке были усеяны маленькими пёрышками, почти белыми, пересекающимися с теми, что покрупнее и потемнее. Я пропустил пару эпизодов своей жизни и очнулся уже с испачканными грифелем пальцами перед своим неосознанным творением. Они были красивы. Почти прекрасны. Я осторожно вдохнул воздуха и вместе с ним поглотил это дрожащее волшебство, таящееся в оперении. Позднее я узнал, что перо означает тягу к свободе…
Не до рисунков мне стало в начале ноября, когда спустя долгие недели ожидания в программу наконец ввели практикум по телекинезу.
Восемь пар глаз пытливо взирали на высокого юношу в чёрном смокинге с собранными в длинный хвост белоснежными волосами, который, казалось, только-только выпустился из Академии и решил вернуться сюда в качестве преподавателя. Мурашки бежали по моим рукам, когда он скользил по мне своим пронзительным взглядом: его глаза были необычного цвета талого снега, едва серого, что складывалось впечатление, что радужки у него вовсе нет. Он представился Паллайдом и оглядел всех таким загадочным взглядом, что я услышал треск инея на полу.
— Он душка, — восхищённо прошептала Ида, поднося ладони ко рту. — Посмотри, какие у него скулы… А пальцы длинные… Ему так идут подтяжки… И эта бабочка…
Я фыркнул от смеха, потому что тихо шептать Ида не умела. Но в классе воцарилась поразительная тишина. Слышно было, как ресницы шуршали.
— Итак, вы все знаете, зачем я здесь? — бархатным голосом поинтересовался он, заводя руки за спину, как порядочный лидер. Ряд девчонок взволнованно вздохнул, а после обездвиживающей улыбки Паллайда и подавно умер. Наш новый преподаватель оказался вполне доволен таким ответом. — Моя задача в этом учебном году — развить в вас способности к телекинезу. Парни, — он обвёл рукой наш ряд, — смогут спокойно задирать девушкам юбки, а девушки — беспалевно расстёгивать воротнички парням, которые не понимают намёков. — Он самодовольно хмыкнул, заметив блеск интереса в наших глазах. — Давайте оправдаем ваши демонические ожидания!
Класс одобрительно зашумел и где-то даже завизжал. И единственное, что я вынес с первого занятия, заключалось в том, что все девчонки были без ума от Паллайда. А, ну и в том, что пробудить в себе силу мысли оказалось не так сложно, а подобно перевоплощению. Но оно и к лучшему: не нужно будет прилагать слишком много усилий, чтобы «случайно» бросить острозаточенный карандаш в Севера, если он снова начнёт выпендриваться.
— Правило номер один: никогда не думайте о том, что о вас подумают другие! — воодушевлённо декламировал Паллайд, разводя руки в стороны так, как будто он хотел завладеть всем миром. «Да, да, верно», — зашептали околдованные одноклассники. — Ваше дело — пакостить другим или искать себе выгоду во всём, что вы делаете. Можете разбить яйцо над головой ненавистного соперника. Можете пролить сок ему на белоснежную одежду. Да хоть порвать конспекты прямо у него на глазах! Ну разве не здорово?!
Наслушавшись восторженных возгласов, Паллайд ухмыльнулся и закатал рукава своей извечной белой рубашки, чем привлёк жадное внимание женской половины.
— Ангелы и подопечные будут плясать под вашу дудку, когда вы научитесь управлять ими с помощью телекинеза, — продолжил он, и его тон был не наставительным, как у остальных преподавателей, а пылким, возбуждённым; мы неотрывно следили за каждым его движением, боясь упустить малейшую деталь. — Подумайте только: вы — властители мира! Всего лишь силой мысли вы достигнете всего, чего захотите!
— А он умеет убеждать, — едва слышно заметил Вольдемар. Глаза его горели. Это разожглось в его груди горячее пламя.
Одним своим появлением он пробудил в нас настоящую демоническую жизнь.
Уроки телекинеза стали самыми желанными и любимыми у всего класса. Мы частенько наведывались к ангелам и творили беспорядки в их корпусе: сеяли хаос на кухне, ставили ловушки у дверей, меняли таблички кабинетов, ломали ручки, устраивали красочный дождь — словом, веселились как могли. Изумлённые лица и восклики ангелов приводили нас в полный восторг, и я злорадствовал: я был уверен, что самый лучший учитель достался именно нам. Давно оправившийся, но продолжающий избегать меня Север подолгу торчал на территории ангелов и на обеденном перерыве взрывал стаканчики с чаем, кофе и соком в руках беззащитных жертв, сопровождая сие действие дьявольским смехом. Ему не раз доставалось за это, но директор и Паллайд пламенно хвалили его… И к нему вернулась былая дерзость. Тем не менее он мудро не лез ко мне, фокусируя всё своё хамство на ангелах.
Только в некоторые моменты мои кулаки всё-таки чесались.
Корпуса Академии погрузились в хаос, и посреди этого хаоса я отчётливо видел, как Ида старательно пытается расстегнуть бабочку на шее Паллайда.
Бывало, посреди занятия он вдруг развалится на мягком кресле, притащенном откуда-то из кабинета ангелов, и начнёт рассказывать о том, как учился здесь два года назад. Тогда он прикрывал свои леденящие и будоражащие кровь глаза и нараспев начинал вспоминать:
— Со мной флиртовали все девушки потока, — хихикал он, поглаживая гладкие волосы, — и даже ангелы смотрели мне вслед, когда я шёл по коридору. Учителя не любили меня: я постоянно выделялся из толпы и куролесил… К тому же я не брезговал заигрыванием и с ангельскими девушками, которых держало лишь это дурацкое правило. — Паллайд фыркал, когда рассказывал о правилах. — Туфта всё это. Они просто боятся…
Он не говорил, чего боятся верховные Хранители, но все мы понимали, что он имел в виду. Всё дело в вере и человеческих стереотипах. Стоит их нарушить — и вера пропадёт вместе с созданным ею миром Хранителей.
Вот только я догадывался, что не в этом заключалась вся катастрофа.
Мир пропадёт — а мы будем свободны.