Вне правил

      Я никогда раньше не задумывался, что такое пустота. Пустой стол — чистый стол. Пустой шкаф — полки без книг или одежды. Пустая тарелка — отсутствие еды. Настолько обыденно и незначительно воспринимается отсутствие чего-либо, что мы перестаём обращать на это своё внимание. Однако пустой дом — это не отсутствие. Это нехватка.       Наверное, и с живым организмом происходит то же самое, когда он чувствует себя пустым. По крайней мере, что-то подобное я и ощутил, когда замер на пороге пустой квартиры. Нет, конечно, в ней оставались мебель, вещи, продукты, но не хватало самого главного.       Значит ли пустота одиночество?       Затухло моментально всё, что до этого момента было способно гореть. Будто бы и не было. Мне не дано видеть свои глаза, но когда я снял очки, я словно почувствовал, как они слабеют и подёргиваются туманной пеленой. Нет. Не мой. Был бы мой — ждал бы меня дома, как в прошлый раз. И позапрошлый. И ещё до этого. Нет. Он не в моей власти. Не привязан. Что ж… Наверное, это и к лучшему.       Почему же тогда так безумно жгло лёгкие, когда я отвернулся лицом к стене и подтянул одеяло к самым ушам?       Я снова злился. Слишком многого хотел. Мои ожидания не оправдались. Так мне и надо. Возомнил себе невесть что…       Глаза не закрывались. Я думал, но мысли настолько быстро сменяли друг друга, что я не успевал отслеживать их. Сновали друг против друга обрывки вроде «зачем тогда переживать», «почему ждёт», «о чём думает», «почему мой», «куда ушёл»… В самом деле, куда мог уйти Габриэль в десять вечера? Эта мысль не давала мне покоя больше остальных. Габриэль придерживался порядка и никогда не выходил из дома в такое позднее время…       Ключ тихо скрежетнул замком. Вот оно, то самое прыгающее от нетерпения и волнения ощущение! Пошло оно к чертям. Я зажмурил глаза и принял позу спящего.       Эти тихие шаги… Я узнал их сразу. Они сквозили виной и жалобной осторожностью, словно бы Габриэль шёл на цыпочках — так же невесомо. А может, так и было. Воздух не колыхнулся ни на миллиметр, и я усомнился, дышал ли ангел вообще. — Элайджа… — Звуки его голоса были едва различимы, и мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его шуршание. — Ты спишь?       Поганый спазм захватил моё горло; плеча коснулась мягкая рука — тёплая, я почувствовал это даже через одеяло. Коснулась ненавязчиво, будто повторяя вопрос своего хозяина. Я стиснул зубы. Молчать.       Контакт не прерывался. Габриэль молчал, смотрел на меня: мой затылок зудел от его печального взгляда, а сам я думал, на кой-чёрт его потянуло выйти куда-то там и нарушить свои принципы? Не дождаться меня? Или… Просто вернуться не вовремя?       Желчь забурлила в висках, затикала противным часовым механизмом; ладонь уже вовсю прожигала одеяло и кожу, и я был в шаге от того, чтобы развернуться, оттолкнуть, но Габриэль уже отстранился. Так же тихо. Неслышно. Плавно. Будто не стоял, а левитировал, и всё его тело само по себе состояло из воздуха. А меня прижимало тяжестью негодования к матрасу так, что я подивился, как это ещё он не прогнулся подо мной и не прорвал пружины…       Габриэль не ложился спать. Шипела на кухне сонная пасть голубого газа. Жужжал холодильник. Тикали часы. Ровно через пять минут я услышал короткий свист: Габриэль готовил себе чай. Или кофе. И ещё долгое время я не слышал его шагов.       Меня не должны волновать его мысли, но меня также никто не спрашивает, хочу я этого или нет. Я не хотел. Сейчас — нет. И в будущем тоже этого не захочу. Ночь распаляла меня, дула на разрастающееся пламя, зло хохотала прямо мне в ухо, не давая уснуть. «Да кому ты нужен? — шептала змеёй, поигрывая тонким язычком. — Да кому он нужен? Разве тебе? А ты ему?»       Охнула кровать напротив. Я напряг плечи. Ничего не происходило. Так и оставалось со мной ощущение того, что Габриэль продолжал сидеть неподвижно на своей кровати, положив ладони на колени и смиренно опустив голову…

***

      Июль дался мне тяжело. Как и скоротечно пролетевшие первые недели августа. Странная апатия поглощала меня день за днём — по вечерам я всё чаще оставался один в квартире, а Габриэль неизменно возвращался поздно и трогал меня за плечо, раз за разом повторяя всё то же «Элайджа… Ты спишь?»       Я смотрел на него тупым взглядом, не требующим ничего. Не заговаривал с ним — молчал и он, только странно дёргал бровями и ресницами, будто… боялся.       Дожили. Я просто перестал понимать его, а он ничего не объяснял мне. Только вот от этого каждый день ночной голубь раздирал мне грудную клетку всё усерднее, и мне казалось, что стоит мне расстегнуть рубашку — и я увижу царапины. Рубашка, к слову, тоже стала нестерпимо жечь…       Он оставался таким же светлым. Особенно на работе, когда глаза его привычно горели, — мои же оставались за непроницаемой стеной тёмных очков.       Не мой. Ну и пусть.       Казалось бы, так просто, но нет. Ничего подобного.       Я хотел — до безумия — его, неуловимого, чьего-то, но почему-то не моего. Не моего… Удаляющегося. Куда-то. От меня. Чего я допустить никак не мог. — Габриэль.       Хрипло, напористо вышло, но я не придал этому значения. Просто сидел в кресле, скрестив руки и ноги, и смотрел в потолок. В кавычках. Взгляда моего всё равно никто не мог видеть, а потому я прекрасно заметил, как дрогнули плечи Габриэля, когда он посмотрел на меня. Однако я не успел сформулировать даже не родившуюся мысль, как он заговорил сам: — Эл-лайджа, я хотел поговорить.       Тоном ребёнка, признающегося в проступке.       Я молчал, а слова драли моё горло, вырываясь наружу: о том, что мы давно никуда не выбирались вместе, да чего уж, вообще давно не разговаривали нормально, а когда в последний раз я видел звёзды на его или своих руках? Неделю? Две назад? Они кричали, орали, вопили, намереваясь заявить о себе во всеуслышание, заставить руки ухватить ангела за плечи и не то прижать к груди со всей силы, не то оттолкнуть так, чтобы ему мало не показалось… — У тебя… Не всё в порядке, так ведь?       Я усталым жестом снял очки, удерживая их двумя пальцами вытянутой руки. — Надо же, — ядовито хмыкнул я, хотя не желал этого. — Подожди, не злись, — заторопился Габриэль. Уловил неприятные нотки в моём голосе. — Мне правда надо поговорить с тобой. — Валяй, — бросил я. Глаза закрыл. Слишком уж многое они могли сказать, но очки я надеть не мог. Не скрытничать…       Он встал напротив меня. Звуки и воздух говорили об этом. А ещё тепло. В груди заныло. Я противился, но меня тянуло… Всё равно. Тянуло и всегда будет. Свет… — Я… Виноват. Извини, правда. Я в последнее время никак не могу застать тебя дома вовремя. — Голос Габриэля дрогнул. Дрогнули и мои веки, но я не сумел разомкнуть их. — Знаю, тебя это расстраивает… Очень. Я давно хотел сказать, но не мог собраться. Ты смотрел так… Равнодушно.       Ну вот опять, опять мешает мне дышать идиотский тошнотворный ком! Стискиваю зубы — не помогает, только хуже… — Я… Успевал бы. Правда. — Оправдания Габриэля звучат отчаянно. — Курсы заканчиваются не так поздно, но… Анжелика. Заходит за мной. — Я нервно дёрнулся, услышав так горячо нелюбимое имя. — А я вежливый, не могу отказать или уйти раньше… — Ангел уже шепчет, и я через полуприподнятые ресницы вижу, как он стыдливо опускает глаза. — Но не могу и смотреть на то, как ты… Не могу. Больше нет. Слишком долго… Мне не хватает. Прежнего тебя. — Анжелика… — со скрытой ненавистью повторил я, сверкнув молниями из глаз; Габриэль напрягся, и в его взгляде я прочёл полную безысходность. Ребёнок… Перед выбором. — Везде она.       Потоки гневных фраз почти пробили во мне неиссякаемую скважину, но Габриэль мотнул головой и в исступлении продолжил шептать: — Я поговорю с ней… Хочешь? Мне правда плохо без… Тебя. Я не могу больше так. Ты молчишь… Я тоже не могу ничего сказать. Прячешь от меня глаза… Уходишь с… Ней. Отдаляешься. Я не хочу этого. Пожалуйста. Давай сходим куда-нибудь сегодня.       Боль, иссиня-чёрная боль тенью мелькнула в его глазах, затмив их всего на секунду, но мне хватило этого, чтобы пропустить эту боль и через себя. Она прошла через моё тело прошибающим электрическим зарядом, и я невольно поджал губы, чтобы не сказануть лишнего.       Я должен был встретиться с Сиди сегодня вечером, но пустота настолько изуродовала меня изнутри, что это уже не казалось мне важным. Эти раны нельзя было залечить быстродействующим средством. Но я был готов поклясться, что голубые глаза, глядящие на меня с надеждой, оказывали на них благотворное действие… — Нет. — Собственные слова огорошили меня и прозвучали смертным приговором. — Н-но… — Ты идиот. Каких свет не видывал, — проворчал я. — Сначала так вести себя, а потом… Ненавижу. — Элайджа… Пожалуйста…       Шаг вперёд — и я сорвусь в бездну, вместо пустоты у которой — острые ядовитые шипы. Закричу. Перестану дышать от боли. Я шёл против себя самого, и противоположный «я» тоже шёл против себя самого… — Сходим. — На последнем слоге мой голос сорвался. Спазм захватил не только горло, но и всё моё тело. Я не мог пошевелиться. Только губы чудом двигались. — Сходим, ты…       Будь твоём на месте кто другой, я бы обязательно оскорбил его. Но тебя… Не могу. Мне не хватало, почти до самой агонии и ломки не хватало этого привычного света и тепла, которым ты меня всегда одаривал…       Но я не прощу тебе этих долгих болезненных вечеров, измучивших меня практически до бессонницы. Не прощу. Даже если ты так будешь утыкаться в меня, обвивая своими тонкими руками, и шептать что-то непонятное на ухо. Не прощу: мне больно до сих пор, потому что я потерял дни, в которые мог бы нацепить на тебя бумажку «моё» и бессовестно напоминать тебе об этом нарочными прикосновениями, доводя тебя до смущения и улыбок. Я знаю, что ты улыбаешься и сейчас, но я не прощу тебе того, что ты лишил меня своей улыбки на неделю… две… или больше…        Моё сердце сжалось. Мне казалось, что вот оно, его настоящее отношение ко мне. Он вновь начал играть на флейте, которую вопреки самому себе забросил, пока мы не разговаривали. Я не стал говорить ему, что пытался выдуть из этого нелепого инструмента хоть какой-то звук, пока его не было…       В этот день, когда наконец всё вернулось на круги своя, Габриэль не отходил от меня ни на шаг. Понемногу моя обида гасла. Но… Раны не заживают так быстро.       Это была середина августа. Время, когда неугомонная птица в моей груди принялась избивать меня изнутри, как будто мне не хватало иных увечий. Я не мог не дать ей воли…       Или всё же мог.       Бесовская ревность всегда вставала на моём пути.