Вне правил

      Летние вечера чересчур светлые. Чересчур — для сегодняшнего дня и подавно. Поганая серость в небесах. Насмешливо клубящиеся темнеющие облака. Шуршание жизни вокруг. Шарканье кроссовок и бормотание приглушённых, а то и громких голосов, будто специально давящих на мозги. Куда уж ещё? Куда, я спрашиваю, ещё?       Крупный камешек запрыгал по дороге, отскочив от носка моего сапога. Я догнал его — и послал куда подальше, в кусты. Попытался вложить в пинок всю мою ярость. И отчаяние. Как назло, тут налетел сильный ветер и плюнул мне прямо в лицо. Я и вовсе озлобился и резко тормознул посреди улицы, впериваясь взглядом в чёрный асфальт. — Да пошли вы все, — хрипло прорычал я, стискивая зубы и сжимая кулаки — до трясучки. — Чтоб вас всех… Всех…       Ветер бросил в меня сильнейший свой поток, взъерошив мои волосы, но я смотрел на тонкую трещинку, поползшую по тротуару. Кррык — скрипела она, расползаясь асимметричными ветвями, как мелкими молниями. Стоит только топнуть, и…       Я топнул. Со всей силы. Асфальт словно подорвало: он заходил ходуном, как если бы на город накатило лёгкое землетрясение, а затем покрылся целой сетью трещин, расколовших его на сотни крошащихся частей. Тёмное ликование наполнило меня. Я недобро улыбнулся — вокруг меня как будто сгустилась мрачная аура, посылающая в воздух электрические искрящиеся разряды. Правой рукой я схватился за прутья чугунного забора, а левую отставил в сторону — и от страха затряслась вся улица, задрожали фонари, замерцали, затрескали лампы, где-то из окон посыпались стёкла… Боль слилась со злобой, пробивающей себе путь к моему сердцу, словно тараном, и руки мои покрылись мурашками: я весь дрожал, переполняемый ожесточением, и в мыслях моих было только одно: «Всех, всех, я ненавижу их всех!»       И вдруг на меня свалилась тяжёлым комом тишина. Придавила своим весом разбушевавшуюся злость. Я опустил руки и — и вот он, снова, чёртов ком, не дающий дышать. Подо мной ровным кругом — пыль бывшего асфальта, а вокруг — жмущиеся к стенам Хранители, на которых я не мог посмотреть. А потом горло и глаза зажгло, словно адским огнём — и я зашагал, а разогнавшись, полетел прочь, подальше, подальше от всех, кто мог бы меня знать — нет!       Холодный воздух не мог ворваться в лёгкие: я не мог разжать зубы, иначе взорвался бы изнутри ярким горячим фейерверком. Как-то резко стемнело, или мои глаза уже не различали цвета… А потом режущим светом передо мной возник портал, манящее зарево — и я скользнул в него, не поднимая головы.       Подальше.       Через некоторое время я обнаружил себя сидящим в парке, освещённом фонарями-солнцами. Где-то неподалёку были слышны тихие голоса, поющие под гитару, и изредка мимо проходили никуда не спешащие люди. Тихо. И ветер здесь не собирался лезть мне в лицо…       Я откинулся на спинку скамейки, широко расставил ноги, раскинул руки в стороны и закрыл глаза, кривя уголки губ. Злоба прошла — но на место ей пришла тоска, зубастая, клыкастая, раздирающая плоть легчайшим усилием. Вновь по телу прокатилась морозящая судорога. Чёрт возьми… Никогда мне не было так плохо, как сейчас.       Габриэль и Анжелика, держащиеся за руки… Поцелуй Обсидианы… Какие-то слова, превратившиеся в эхо… Нет, нет, нельзя вспоминать об этом: горло сдавило железными тисками, острыми челюстями охотничьего капкана, а я даже не знал, как с этим разобраться. Если это вообще возможно. — Хра… — попытался произнести я, но из горла вновь вырвался хрип, и я поспешил снова плотно стиснуть зубы. Хранители бессмертны, но к чему это бессмертие, когда иной раз так худо, что хочется сделать с собой что-нибудь ужасное? Впрочем, боль останется всё равно…       Почему Габриэль не говорил мне, что между ним и Анжеликой что-то есть? Почему? Недостаточно доверяет? Или не считает нужным говорить? Конечно, кто я ему? Всего лишь какой-то демон, неведомым образом затесавшийся в список его друзей. Почему он должен докладывать мне о всём, что происходит в его жизни?       А я хотел. Хотел и внутренне был готов вытаскивать из него всё ли самой мелочи. Я знал, что он не стал бы сопротивляться, но… Совсем другое дело, когда тебе самому рассказывают. С другой стороны, Габриэль сам сказал мне, что пойдёт с Анжеликой. Был ли это намёк?.. И неужели он правда не понимает, что его столь легкомысленные поступки и слова делают мне… больно, что ли.       Когда вообще это всё на меня свалилось? Вроде не так давно я нормально реагировал, а сейчас — не получается. Не получается, и всё тут. С ног на голову всё внутри переворачивает, в узел — морской — закручивает и путает остальное новогодней гирляндой. Не нравится мне это. Не нравится. И не должен я так злиться, наверное, ведь это вполне нормально, что… — а мне не нравится.       Я не стал даже додумывать мысль, настолько она была мне противна. Попытался представить себе Лику, какой она была в ТЦ, — но внезапно её золотистые волосы стали угольно-чёрными… Сиди. Вот о ком мне не хотелось вспоминать вовсе — я презирал её, был готов ругать самыми различными способами, проклясть на всю её бесконечно долгую жизнь! Она отравляла мне существование всем, чем можно и нельзя его отравить. Я негодовал: неужели она не догадывалась, как плохо может мне быть, когда она так поступает? Эгоистка… Даже я не настолько эгоист…       Разрушила, разрушила всё. Он бы не увидел меня, меня — с ней. Зачем, зачем я туда пошёл, зачем, зачем… — Ты знаешь, этот мир не устает от жестокости…       Мои горячие веки дрогнули. Голоса, доносящиеся по левую сторону от меня, стали громче — или же мои органы чувств обострились от повисшего на мне стресса. — Он оставляет следы на тонкой коже без скромности… — выпевали человеческие подростки, и мелодично-тихо на фоне их голосов звучала гитара. Робко касаясь меня своими ледяными пальцами, ветер мягко подтолкнул меня в их сторону, и я, сглотнув безуспешно плотный ком, поднялся на шатающиеся ноги.       Да, мир жесток. Порой — невыносимо. Наверное, потому вот не бывает слишком много хорошего. Но почему?..       Они даже не обратили на меня особого внимания. Просто пары глаз мельком скользнули по мне, окидывая приязненным взором, а затем вновь рассеялись. Я стоял перед ними в человеческом обличье, окутываемый засыпающим вечером, в свете фонаря, мягко смотрящем мне в спину. Стоял, смотрел на то, как длинные пальцы ловко перебирают струны — и почему-то вспомнил, как танцевали пальцы Габриэля по пальцам флейты. Губы плотно прижались друг к другу. А четверо парней, примостившихся на длинной скамеечке, совершенно не стесняясь меня, пели и пели про то, как важно быть самим собой, про ангела, которому нужно расправить крылья и лететь — лететь так, как захочется ему, а не кому-то другому. И отчего-то стало мне ещё тоскливее и тяжелее, но в то же время тиски отчаяние слабели. — Достаточно быть собой! — совершенно серьёзно проговорил гитарист и одарил меня внимательным взглядом. Я растерялся и кивнул, хотя не знал, чего от меня хотели. Но получил в ответ короткую улыбку и короткий аккорд в ми миноре.       Ми минор… Самая простая тональность, но в тот вечер её тоническое трезвучие прозвучало многозначительно и лаконично. Будто гитара резонно сказала мне: «То, что было до этого — в прошлом. Сейчас ты шагнёшь в настоящее». И я шагнул. — Просьбы выплаканных слёз не разбивались в стёкла, словно слёзы были не всерьёз… — тихо, словно пробуя слова на вкус, начал гитарист, и его лицо склонились над грифом. А меня передёрнуло от холодной близости знакомой фразы, и я подал сиплый голос: — Мне не больно, не умираю, но раны с солью не заживают…       Он неуверенно треснул, и четыре пары глаз воззрились на меня. Я подумал, всё, сейчас меня должны прогнать отсюда — а как же иначе, если сегодня всё идёт наперекосяк? — но увидел уже знакомые улыбки. Впервые за этот день во мне слабо встрепенулась надежда — и я запел.       Музыка спасала меня всегда. Спасла и теперь. Я просто стоял посреди парка и пел вместе с незнакомыми парнями поздним вечером, а вокруг нас изредка останавливались гуляющие люди. Сердце всё ещё мученически сжималось, не позволяя мне дышать полной грудью, но я пел — ту половину песен, что знал. Я был важен здесь; множество взглядов упиралось как в стройный квартет, так и в меня, множество ушей слушало и меня тоже, я заметил даже, что кто-то достал телефон и начал снимать на камеру… Я был важен. И неподъёмный груз уныния постепенно свалился с моих плеч. — Ты здорово поёшь! — похвалил меня один из четвёрки и протянул мне руку. Я с удовольствием её пожал. — Пауль. И откуда ты такой взялся? Не видно тебя раньше было. — Эл, — в свою очередь представился я. — Да я так… Прогуляться вышел, по случаю наткнулся. — И не темно тебе в таких-то очках? — дружелюбно ухмыльнулся гитарист, постучав по переносице. Я снял было очки, но вспомнил, что цвет моих глаз может показаться людям несколько… Зловещим. Особенно если учитывать, что они чуть светятся в темноте. — В самый раз, — ответил я и был встречен пониманием. Меня не старались переубедить или навязать своё мнение, и это был ещё один раз, когда мне вовсе не хотелось совершать какое бы там не было зло. — Итак, Эл… — Гитарист покряхтел-покряхтел, возводя глаза к чернеющему небу. — Твой черёд выбирать музыку? А то мы всё своё да своё играем. Как-то негостеприимно. Может, я чего и сбацаю. Пока ещё не так поздно, чтобы расходиться. — Что-нибудь из Queen? — поинтересовался я, ощущая, как возвращается ко мне былой азарт. — Чемпионов? — парень задорно посмотрел на своих товарищей.       Единогласно.       Я возвращался к порталу с ощущением наполненности и свежести, но чем ближе он становился, тем более тошно и горько я себя чувствовал. Да, музыка помогла мне на время забыть о произошедшем — но лишь на время. То, что я сумел отвлечься от дурных мыслей, не перечёркивало того, что произошло до звучания ми-минорного аккорда. Нет, всё это было: и Габриэль с Анжеликой, и Обсидиана с её гнусными отношениями…        Входя в портал, я понял, что не хочу домой. Не хочу туда, где меня ждёт… то, чего я не знаю сам. Не хочу, чтобы на меня смотрели эти чистые глубокие голубые глаза, причиняющие мне столько мук — но не осознающие этого. Глупый, глупый, глупый ангел…       Он лежал в кровати, когда я напряжённо переступил порог квартиры. Лежал бесшумно и неподвижно: спал. «Тем лучше», — подумалось мне, а затем острое лезвие проехалось по мне вдоль и поперёк, кривым ужасающим крестом. — Что ты творишь… — прошептал я, глядя в чернеющий на фоне белоснежного белья затылок. Обращался я к Габриэлю, но и к себе в том числе. Оба мы творили несусветную чушь. — Зачем? Почему ты мне ничего не говоришь? — Голос мой опять дрогнул, но сил злиться во мне уже не было. — Кто я тебе тогда, друг или нет? Зачем ты тогда заставляешь меня страдать? Ты идиот. Терпеть не могу… тебя.       Последнее слово далось мне с особенным трудом, и я кое-как развернулся и уселся на свою кровать. Забытый телефон мигал сотнями уведомлений. На непрочитанную тираду Сиди я лаконично ответил «Иди в жопу» и завис над открытым диалогом с другим одногруппником. Пальцы застыли над клавиатурой.       Он нередко выручал меня. Когда словами, когда советом, когда вытаскивал из переделки — казался супер-влиятельным и на самом деле был таким. Может, кто и побоялся бы сунуться к нему, но не я. Наверное, он единственный был тем, к кому я мог обратиться за поддержкой. После Габриэля. Но сейчас…       Губы непроизвольно поджались. В грудь закралось ощущение, будто я вновь стал глупым тинейджером, не умеющим решать собственные проблемы… «Привет» «Кажется, мне нужна твоя помощь»