Кракен

      — Не плачь, не смей плакать, глупец! — то ли приказывала, то ли умоляла Аша, её голос дрожал, терял уверенные, стальные нотки, хотя она изо всех сил старалась это скрыть. — Ты сын Бейлона Грейджоя, последний сын, больше у него нет! Так не упади же в грязь, докажи, что ты железнорожденный! Давай закончим это быстро и без позора!       Двенадцатилетняя девочка, тонкая и прыщавая, трясла Теона за плечи, пытаясь ему что-то объяснить, но он слышал лишь звуки стали, которая встречалась с сталью.       Скрежет, лязг, душераздирающие крики приглушенные коротким, метким ударом, тяжелые шаги.       Меч соприкоснувшийся с чьей-то кольчугой, топор с легкостью разрубивший чью-то кость, через миг чьё-то тело с громким, болезненым стоном упало, где-то опасно близко.       Удар, крик, зазвучало грозное, но уже не такое уверенное: «За Пайк, за Бейлона Грейджоя…» и пропало, неотъемлемое: «За Утонувшего бога» задохнулось, растворилось где-то в веренице тёмных коридоров. Исчезло без единого следа.       «За Роберта Баратеона! За Штормовой предел», — загрохотало со всех сторон, громко, резко, коротко и страшно. Будто гром среди ясного неба, словно буря, которую внезапно принесли ветры.       Как беда, которая пришла ниоткуда.       Бой точился прямо за дверью, и от этого по его телу пробежала дрожь, так ему казалось: на самом деле он трясся, как от приступа трясучки, еле успевая сглатывать бесконечные рыдания.       Сталь больше не встретила сопротивление, не было слышно топоров, которые с розмаху врезаются в тело, кромсают сухожилия и рассекают стальные латы.       Ужасный скрежет исчез, его заменили предсмертные хрипы и вздохи, лязг мечей сменил отвратный запах, запах смерти.       Страх овладел им полностью, и он заплакал, как беспомощная девчонка, плакал, не способный совладать с собой, не способный переломать собственную трусость.       — Всё проиграно! Замок пал, отца, наверное, уже казнили, давай же, Теон, решайся! — почти кричала ему на ухо сестра, в её карих глазах блестели слезы, но ни одна из них не скатилась по юному лицу.       Она, как будто уже не живая, словно ей больше не страшно. Как будто ей и вовсе неведомо это противное, липкое, как мёд из бочонка, чувство ужаса, которое стоит прямо за спиной и холодно дышит.       Только губы её искусаны в кровь, только глаза подозрительно блестящие, но блеск этот какой-то опасный, в нём дрожит огонёк страха, в нём замер испуг, настоящий, истинный.       — Давай, — собрав все силы в кулак, наконец-то выдавил он, такое короткое, но до невозможности сложное слово и снова зарыдал в новом порыве истерики.       Глаза затмила мутная пелена, слёзы ручьями стекали с глаз, и остановить их ему было уже не под силу.       Быть здесь он больше не мог.       — Теон, — вздохнула она и обняла его так, будто брат был самым большим сокровищем в её жизни: он уткнулся носом в её черные, мягкие волосы, которые приятно пахли, он не мог описать, чем, но знал, что это запах сестры.       — Я люблю тебя, маленький кракен, — добавила она чуть потише, и её голос внезапно надломился, а бесстрашность дала глубокую трещину. По щеке скатилась крупная, горячая слеза, которую тут же впитал в себя ворот его дублета.       Мир вокруг будто замер, навсегда остановился на этой храброй девчонке и парнишке, который хотел немного: всего лишь жить.       Он дышал прерывисто, скомкано, словно рыба захватывал воздух, которого почему-то не хватало. Аша, кажется, не дышала вовсе: просто прижала его к себе, обняла так, как никогда прежде, с какой-то лаской, удивительной мягкостью и неведомой нежностью.       Он хотел что-то сказать, именно сейчас непременно стоило сказать что-то важное, что-то хорошее и доброе, но губы сомкнулись намертво.       Он молчал, молчал, когда хотел сказать, что тоже её любит, сказать, что она совсем не гадкая, а смех её вовсе не похож на крики чайки.       — Аша, — невнятно пробормотал он, но она не услышала, только сильнее обняла, лишь для того, чтобы через мгновение оттолкнуть.       Она удивительно легко прервала мгновение, что казалось бесконечным, а сталь блеснула холодным, мёртвым светом.       Конец.       Серебряное, гладкое и острое лезвие смотрелось в руке тощей, растрепанной девчонки слишком смешно. Казалось, оно вот-вот выпадет из слегка дрожащих пальцев, но он знал: владеет она им достаточно хорошо, и отваги в ней больше, чем должно быть у леди.       Эфес клинка, украшенный драгоценными камнями, и искусно сделаной резьбой показался ему до боли знакомым, и он судорожно начал перебирать в памяти картинки, хватаясь за каждую, будто за спасительную нить, которая рвалась, подобно тонкой паутине.       — Это кинжал Марона, брат накажет нас! — выпалил он на одном дыхании, стараясь хоть немного задержать время, хоть на миг оттянуть тот момент. Он струсил, испугался, как это часто случалось. Аша всегда была отважнее его. Вот и сейчас он вновь старается увернуться, когда стоит тихо склонить голову.       — Не глупи, Теон! Марон мёртв, — выкрикнула она ему прямо в лицо, рассеивая все надежды, а бездна её глаз будто поглощала его. Раньше он не замечал, какой у неё взгляд — отчаянный и одновременно испепеляющий.       Она права: пути к отступлению нет.       Воздух в комнате внезапно стал слишком густым для того, чтобы сделать вдох, а сердце будто остановилось на одном ударе, не в силах сделать второй.       Он поднял глаза, и их взгляды встретились, пересеклись на один краткий миг. Она уже поднесла кинжал, но тут же остановилась: струсила? Быть может.       — Не смотри мне в глаза! Я никогда не сделаю это, если ты будешь смотреть, Теон! — в порыве безысходности и слепого гнева прошипела сестра, и он покорно склонил голову, наконец-то смирившись со своей участью, уверяя себя в том, что смирился.       Капля пота стекала по его смуглому лбу мучительно медленно, он озяб от холода, одновременно чувствуя невыносимый жар, который растекался по всему телу, заглядывая в каждый уголок души.       Комната перед глазами плыла, искажалась, звуки отдалялись, оставляя за собой лишь далёкий, отчужденный шум, а в висках стучал страх. Нет, наверное, это его сердце.       — Быстрее, Аша, — прошептал он сухими губами, опасаясь, что ещё мгновение и он вновь зарыдает, но сестра не отозвалась.       — Таран сюда! — послышался громовой голос за дверью, и через миг оглушительный звук треска сухого дерева снес их последнюю защиту.       Теперь между ними и людьми узурпатора не было ничего, почему же она так медлит?!       На месте, где когда-то была огромная дубовая дверь, которая закрывалась на два засова, теперь зияла огромная дыра. Никакие двери не сумели спасти их от людей с зеленых земель, которые ворвались на острова со сталью и жгучей злобой.       В комнату входили люди высокие, низкие, молодые, старые, в кольчугах и стальной броне, с окровавленными мечами, которые спокойно висели в багряных ножнах.       Их взгляды замирали на нём: эти люди смотрели на испуганного мальчишку с улыбкой в глазах, ведь они были победителями, а он — поражённым. Они гордые, благородные рыцари, а он — затравленный щенок, который боится сделать неверный шаг, боится умереть. Может быть, именно это их так забавляет.       — Аша! Аша! — закричал он как только мог, но голос садился, и из горла выходили лишь звуки, больше похожие на жалкие хрипы, на скулёж, а слёзы новой волной подкатывались к глазам, он больше не пытался их сдержать.       Горячие, словно кипяток слезы обжигают кожу, пересохшие от страха губы словно молитву шепчут: Аша, Аша, Аша       Он её нашёл быстро.       Нашёл и замер, будто его мир разлетелся на части вновь, ещё раз.       Она лежала на каменном полу, одной рукой сжимала брошь—чистое золото отлитое в форме кракена, с глазами — двумя маленькими, чёрными агатами.       А правой крепко держала эфес кинжала, который глубоко застрял с левой стороны, где-то между рёбер, на губах застыла полуухмылка, а может, ему это лишь показалось.       Кровь сочилась медленно, — красная, яшмовая, — она пропитывала её новое платьице, которое отец приказал пошить для неё в честь его коронации. В честь дня, когда корона из плавника вновь будет принадлежать Грейджоям, в честь дня, который никогда не наступит.       Всё кончено.       Чёрная ткань, на которой был аккуратно вышит символ их дома, — золотой кракен с длинными желтыми щупальцами, — впитывала в себя жидкость цвета яркого рубина.       Она его бросила, оставила, покинула. Это осело горечью на кончике языка. Аша говорила, что любит, а сама оставила, ушла в чертоги Утонувшего Бога, лгунья.       Теон упал перед ней на колени и тряс её уже бездыханное тело с воплями и криками, которые разлетались по опустевшему замку эхом, влетая в каждую комнату и расходясь по коридорам, полы которых были укрыты ковром из трупов, но разве это поможет?       Аша бледна, как мел, как молоко, губы не розовые, а слегка синеватые, но надежда на то, что в груди её ещё стучит живое сердце, не хотела его покидать. Теон верил в сказки, только сказки — это ложь, подслащённая выдумкой.       Сильная мужская рука схватила его за плечи и потянула назад:       — А твоя сестрица умнее тебя будет, умереть так лучше, чем быть казненной, — прогрохотал ему голос из-за спины и он резко дёрнулся в сторону, но бесполезная попытка вырваться не кончилась ничем хорошим: его лишь крепче схватили, сгребли в стальную охапку и оттащили от сестры, а лягаться было уже бесполезно.       Перед ним стоял человек пяти футов роста, сильный и жилистый: это выдавали руки, мускулистые, в шрамах и ссадинах. Его рот скривился в подобие улыбки, совсем не добродушной, скорее злорадствующей, напоминавшей звериный оскал.       — Смотрите, маленький ублюдок Грейджоя плачет, — мужчина захохотал и снова сгрёб его в охапку, никак не позволяющую вырваться, да что там вырваться, даже пошевелиться.       Теон видел его глаза: маленькие, жадные, крысиные, так близко, но дотянуться до них было невозможно.       Он плюнул ему прямо в лицо, собрав всю боль, горечь и бесконечную детскую обиду.       Кольчужная перчатка вмиг огрела его по лицу, а рот наполнился тёплой жидкостью с горьковатым, металлическим привкусом.       — Плюйся теперь кровью, выродок, — сказал кто-то, но он так и не узнал, кто: в голове шумело, а кровь, переполнявшая рот, уже стекала по совсем ещё детскому лицу.       Внутри него всё сжалось в комок, и он провалился в кромешную темноту.       Последним, что он увидел, был каменный пол, который необратимо близился к нему. Последнее, о чём он подумал было то, что он умер, как железнорождённый.

***

      Вода была холодной, почти ледяной, а его окатили целым ведром.       Он с трудом открыл глаза, не понимая, где находится, и почему к левой щеке невозможно прикоснуться. Голова болела, а лицо ужасно ныло, словно ему дали десяток пощечин.       С трудом облизав вновь пересохшие губы, он ощутил свежий, металлический вкус и вспомнил всё, во всех подробностях и мельчайших деталях, вспомнил, как сталь соприкоснулась с лицом, вспомнил серый пол, залитый кровью.       Он не умер, хотя теперь ему и хотелось.       Теон одёрнул себя за руку. Ещё больнее. Нет, это не сон, это страшная явь, кошмар, который невозможно прервать, как бы этого не хотелось.       А хотелось закричать, громко, так, чтобы содрогнулист стены, возненавидеть этот замок, этих людей в броне, которую никак не пробить, это место…       Чертог отца он узнал быстро, только на месте верховного лорда не было Бейлона Грейджоя.       Его убили, Аша была права.       На троне лордов восседал совсем другой человек, невероятно высокий, как утёс, чисто выбритый, с коротко остриженными, чёрными, как уголь, волосами и голубыми глазами, так редко встречающимися у жителей Железных островов.       Одним взглядом он внушал страх. Жаль только, что страх не убивает. Теон непременно бы сейчас заплакал, но глаза почему-то оставались сухими: то ли им владело желание показаться мужчине сыном Бейлона Грейджоя из Пайка, а не плаксивым мальчиком, то ли он выплакал все слезы ещё в той комнате, где так и не отважился покончить с жизнью и избежать позора, трус.       У него не было сомнений, что перед ним — сам король, первый из династии Баратеонов, тот, кто убил его братьев, тот, кто виновен в смерти Аши. Теон был готов плюнуть в него тысячу раз, даже если его ударят сотни кольчужных кулаков: приговор для него и так уже был вынесен, только пусть подойдёт ближе, хотя бы на три фута.       За спиной Роберта стоял другой мужчина, не столь высокий и мужественный, скорее угрюмый и строгий. Но его серые холодные глаза отражали суровость с морозом, а брошь в форме волка, что скрепляла его плащ, не оставляла сомнений — Эддард Старк, верный пёс Баратеонов, который покинул свой Север лишь с одной целью: подавить восстание, что разбушевалось на Пайке.       Теон оглядел зал, не замечая в тёмном чертоге отца знакомых лиц, лишь чужаки, что выставили его вперед под оценивающие взоры Волка и Оленя. Эти люди смотрели на него, как на добычу, которую непременно стоит поделить поровну, не оставив лишнего куска. Две пары равнодушных серых и голубых глаз, переполненных яростью, смотрели на него с презрением и каким-то укором.       — Введите изменника, — прорычал Баратеон, и взгляды присутствующих обратилась к двери, которая распахнулась, впуская внутрь троих гвардейцев в серых плащах Старков и жёлтых с чёрным оленем — Баратеонов.       Они ввели в зал его отца, тощего, но от этого не менее властного. Он шагал гордо и размеренно, будто не замечая, что его чертог захвачен, руки скованы, а за его единственным, живым сыном уже стоит палач.       Бейлон Грейджой, сколько Теон его помнил, всегда был смел, решителен и презирал жителей зелёных земель.       «Он ни за что не сдастся», — промелькнуло в голове у мальчика, и он, подобно отцу, гордо поднял голову, которая невыносимо болела, чтобы показать: Грейджои так просто не сдаются, они из соли и железа, а их стихия — море.       Он не был могуч, как Родрик, и не обладал умением Марона, самый младший ребёнок леди Аланис Харлоу всегда был при ней, и она как могла, старалась оградить его от жестокости окружающего мира. Этот сын взял в себя лишь крохи отваги Бейлона и мелкие частицы его силы, что полностью передалась старшим сыновьям. Жаль, что он не такой, как они, жаль, что он не умеет плясать танец топора, жаль, что он такой малодушный, жаль, очень жаль.       — Ты каешься в своих грехах, мятежник? — вновь заговорил король, поднимаясь с помоста лорда и медленно направляясь вглубь чертога.       Внутри Теона всё окаменело, он считал каждый шаг узурпатора, будто это как-то могло помочь.       — Отруби мне голову, но мятежником называть не смей, — фыркнул прямо в лицо Баратеону лорд-жнец Пайка.       Так Теон и знал, его отец не прихлебатель, он не станет извиваться и молить о пощаде, нет.       Глаза короля резко изменились, и он выхватил меч из ножен первого же гвардейца, поднял его над головой лорда Железных островов.       «Вот и всё», — подумал Теон. Меч был отменно заточен, это даже он понял, значит, всё будет быстро.       — Ты смел, Грейджой, а я больше всего ценю смелость, отважных людей мало, но я уважаю и ум, — проговорил Роберт, и все удивленно переглянулись. Но отец не замолчал и не попытался смягчить правителя сладкими словами, притворство было чуждо тем, кто вырос на Железных Островах и поклонялся Утонувшему Богу.       — Мои предки никогда не присягали Баратеонам, и я не присягну, руби, -процедил он сквозь зубы, будто вовсе не ведая страха.       — Присягни сейчас или расстанешься со своей упрямой головой, а твоего сынка отправят кормить рыб на дно моря, — голос короля словно сталь резал Теону уши. Нет, даже хуже стали. Он попятился, стараясь смешаться с толпой, но его схватили и поставили на колени возле отца.       Лорд соли и камня посмотрел на младшего сына с какой-то жалостью во взгляде, нервно сглотнул, и, мгновение подумав, медленно, будто каждое движение причиняло его сердцу невыносимую боль, опустился на одно колено и склонил свою голову перед Робертом из дома Баратеонов, королём андалов, ройнаров и первых людей, первым этого имени, защитником государства с уймой никому ненужных титулов.       Теон удивлённо смотрел на отца: человек, казавшийся ему несгибаемым и несдающимся, присягнул тому, к кому не питал ни капли уважения, тому, кто убил его сыновей и уничтожил Пайк вместе со всем флотом Железных островов.       — Встань, Бейлон из дома Грейджоев, теперь, отныне и навеки, твои острова — часть семи королевств, а ты — мой верный вассал, который придёт на первый же зов короля, — отчеканил Роберт, и Грейджой поднялся. Он встал разбитым на сотни частиц, в нём не было прежней силы духа, Теон видел это в его тёмных, как кремни, глазах. Отца опозорили в собственном чертоге, и он поддался лишь ради него, мальчишки, который не подаёт особых надежд.       — Этот малец, — король указал на него пальцем, — уедет отсюда в воспитанники к… — он явно задумался при выборе, но сделал жест рукой Старку приблизиться, и тот мгновенно исполнил приказ. — К Хранителю Севера Эддарду Старку. Может, мороз и холодные ветра искоренят в парнишке эти чертовы повадки железнорождённых. Сын станет гарантом покорности отца, а если Кракен вновь поднимет мятеж, я обезглавлю его собственноручно, — все в зале утихли, когда говорил король. Теон же боялся даже пошевелиться: этот человек, который стоял так близко, вселял в него неподдельный ужас и решал его судьбу.       Бейлон Грейджой мгновенно стал темнее тучи, мрачнее собственного замка и неспокойным, словно море, бушующее вокруг Пайка. Он молча вышел из собственного чертога, оставляя сына наедине с захватчиками, окруженного врагами и чужеземцами.       Теон понял, что для отца он уже мёртв.