Кракен

      Когда старого, видавшего жизнь пса бьют — он скалит клыки и пускает слюну, когда бьют молочного щенка он скулит, поджимает хвост между ног и мочится со страху.       Полночь сегодня была поистине страшной. Холодной, зябкой и с бледной, почти молочной луной, занявшей весь небосклон; она была жадная и огромная, как серебреная тарель из богатого дома . Плотный, будто пелена, туман окутал мир и Браавос с домишками и огромными домами. Воздух пах протухшей рыбой и чем-то гадко-Браавоским — особым запахом города и длинных узеньких каналов, дух которых обоняние Джорди никак не могло принять и, чёрт побери, осознать. Ему не нравился Старомест, ему не нравился Браавос. Наверное, ему по-настоящему нравилась лишь пропахшая помоями и отбросами улица в тупике блошиного конца, может, потому что она и была его истинным домом. А к запаху этих самых помой он привык, словно к родному, знакомому с самого детства и выученому наизусть.       Сейчас же, ступая по палубе судна, пришвартованого прямо у причала, Джорди боялся даже дышать. Он чувствовал себя щенком, тем самым — молочным, напуганым и готовым обмочиться. А ноги, праведные боги, его ноги дрожали от кончиков пальцев до коленных суставов, как листья дуба на ветру, да и шёл он шатко, будто паралитик.       Быть может, он не шёл бы вовсе, если бы не кинжал, так ясно напоминающий о себе, прижимаясь к бедру. Тонкая штанина и острое лезвие — смесь опасная даже сейчас, особенно, когда Вэрон шагает сбоку, как зверь косясь на него своими странно прищуренными глазами. И в прищуре этом обещание и холодная клятва — прирезать при неверном шаге в сторону, всадить сталь поглубже, прямо к кости, кромсая плоть и жилы. На боку у Джорди свой собственный кинжальчик — бесполезная и ненужная безделушка, от которой сейчас так мало толку. Каким же нужно быть глупцом, чтобы выйти с этой крошечной иголкой против Вэрона, выйти и сразу подохнуть. Но пальцы мальчишки сами тянутся к рукоятке, это уже стало его неизменной привычкой — ласкать гладкую рукоять и представлять себя защищенным от мира, погружаясь в дурацкие грезы. Приятная глупость, вот только лезвие Вэрона щекочет на бедре, грозясь перерезать сосуд и выпустить много крови так, что даже собственный кинжальчик не в силах успокоить.       — Нечего боятся, Джорди, — от слов этих Джорди смешно до коликов в животе. Не бояться Вэрона — не бояться самой смерти, глядеть ей прямо в глаза и хохотать, как самый последний дурак. Поэтому Джорди боится, он ведь далеко не дурак, — так говорила ему его покойная матушка, пока сама не умерла страшно по глупому. — Ты всего лишь войдешь, спрячешь это понадежнее в его койке и выберешься оттуда побыстрее. Когда сделаешь — выйди на палубу — зажги свет. А я уж отблагодарю тебя, малый, об этом не думай. Я ведь лучше хотя бы тем, что не строю из себя благородного рыцаренка, являясь подзаборным псом. Лицедейство это… Это грех, знаешь, септон так когда-то мне это говорил. Перед тем, как я его прирезал. Впрочем, шустрее, черти бы тебя драли. Туда и назад.       Туда и назад — словно набат в голове у Джорди, пока он шагает по скрипучим половицам каюты осторожно, не как перепуганный до смерти щенок, а ловко, будто те разрисованые леди, что ходят по канату на представлениях, ловкие, как уличные кошки. Джорди далеко не кошка, у него нет мягких лап, но он даже снял обувку, оставил её за дверью, ведь она, проклятая, скрипит похуже половиц и может подвести. А тут ещё и мешочек в руках.       Тяжеленький такой, громоздкий. Лишь на половине каюты в голову Джорди ударяет яркая мысль — в мешочке ведь не камни и не раскаленные до бела угли, там — золото, блестящее, настоящее, дорогое. Он ощущает кончиками пальцев его блеск сквозь холщевую ткань. Его знобит и тянет взять себе хотя бы монетку, одну единственную и такую прохладно-прекрасную. Но нет, это нужно для дела, хорошего дела. Иначе Вэрон выпотрошит его как утку и подвесит где-то в тёмном закаулке этого чужого для Джорди города.       Половицы скрипят лишь один единственный раз. Проклятые, иссохшие и местами подгнившие доски дали слабину и слабина эта пустила трещину в Джорди, глубокую трещину. Скрип этот заглушил бой сердца, безумный, отчаянный. Кровь шумела и билась в ушах, когда он замер, как статуя из мела и ждал, ждал, что вот-вот из кровати напротив взблеснет острие клинка и врежется прямо ему в печенку. Ведь стоит он так по глупому, в залитом лунным светом промежутке прямо возле окна. Ещё не поздно вернутся, сбежать, скрытся, но у него нет сил, страшно, слишком страшно. Он бросается в тень, прижимается спиной к опорному столбу, будто столб этот должен удержать не только потолок и палубу над ними, но и весь страх, что свалился на плечи Джорди и давил камнем.       Джорди никогда не делал зла. Или хотя бы старался не делать, но сегодня, сегодня это было зло во благо? Или всего лишь меньшее зло?       Он возле койки, опять дрожат руки и отекшие пальцы, но мешочек скользит безшумно, и монеты в нём спокойно лежат на местах. Под набитый соломой тюфяк осторожно входит маленькая, но умелая ручка Джорди. Правда, раньше он только воровал, а сегодня, сегодня в его жизни что-то поменялось.       Ему не было стыдно, только страшно. А с каждым шагом назад уверенность в нём крепчала, крепчала и росла так отчаянно, как сорняки под его прежним покосившимся домом. Ведь Теон — зверь, такой же опасный, такой же до жути безжалостный, как и Вэрон. Так почему же не уничтожить зло? Или хотя бы не уменьшить его вдвое?       На палубе он зажёг фонарь и улыбался, улыбался, поглаживая большим пальцем рукоять своего собственного кинжальчика и чувствуя, что жизнь его теперь точно изменится. Быть может, его даже приставят к Китобою, как Теона? Ну да, точно приставят, ведь надо же кем-то теперь заменить этого подлеца. Сегодня Джорди — герой, герой своего маленького мира, которого ещё не признал мир большой.       — Отнёс? — послышалось из- за спины тихий шёпот, и Джорди по какому-то дурацкому инстинкту дёрнулся на звук.       — Да, — проблеял он, как ягненок, которого тащат из загона на бойню.       Ерзая босыми ступнями по палубе, проклятье, а он ведь так и не обулся. Кажется, поймал занозу в пятку. Нужно вытащить, потому что больно.       Когда молочного щенка бьют кинжалом между ребер — он не успевает заскулить и поджать хвост. Джорди же успел лишь сомкнуть пальцы на рукояти кинжальчика. Заноза, кажется, уже не болела.