Кракен

А вдруг кому-то маска палача Понравится — и он ее не снимет?

В Староместе дышалось тяжко. Не было вони блошиного конца и смрада Королевской Гавани, не было лесов Речных земель, которые навящиво пропахли тошнотворной гнилью разлагающейся плоти. Были лишь люди, мощеные булыжником улочки, опрятные проулки и площади, крытые маленькие дворики в кварталах зажиточных горожан и роскошные хоромы зажравшихся богачей, которые ютились друг к дружке каменными стенами, как брошеные мамкой детки. Но дышалось тяжко. Давило на грудь. Он не любил сновать между этих безупречно спланированых и так же безупречно отстроеных муравейников кишащих людом. Но сновать приходилось, чаще чем ему бы хотелось и в два раза медленне, чем моглось. Орсо ведь — болван с телом великана и горой мышц, Орсо ведь — вышибала, которого они с Вэроном тащат с собой, как гончую псину, чтобы выворачивать руки, ламать кости, крошить пальцы. Чтобы проворачивать дела — изящное название данное этому Китобоем, и от этого, наверное, хруст должен стать приятней слуху, а визг и стон казатся принятым всеми подтверждением сделки. Вот только приятней не становилось. А в глухом хрусте кости он заставлял себя слышать лишь звон монет, их журчащие переливы и усладные трели. Дрянь, какая же всё же дрянь эта жизнь, когда под напором ломают твои, собственные кости, а кулак врезается прямо тебе под дых, если же нет, то существование можно считать сносным, довольно сносным. Особенно, когда в карман опускается туго набитый мешочек серебра, особенно, когда в серебро это запускаешь холодные от ночной прохлады пальцы. Тогда забываешь и длинные путаницы улочек, и выбитые двери дома, и вытащенных с теплой постели детей, и их папеньку туго привязанного к стулу. Папенька этот всё пыжился и дулся, как индюк тряся белобрысой головой и пышными бакенбардами, папенька этот всё грозился позвать стражу и обрушить на их головы небеса. Не знал же, лапух, что стража Староместа ничем не лучше любой другой, падкой на золото и жадной на наживу стражи, не знал и то, что от него, безмозглого олуха, нужна одна, единственна выведенная дрожащей рукой подпись, которая откроет судну Китобоя чистый путь в темные моря. И если бы тщеславия в этом мешке гордыни было поменьше, если бы нрав у этого бестолкового чинуши был бы покладистей — они бы управились намного раньше, чем луна скрылась за грузные облака, они бы оставили пол в его доме чище, а пышные бакенбарды белее, но временами Теону казалось, что упрямство — главный порок этого мира, без него много вещей в жизни остались бы лучше, или, хотя бы целей. Когда бумага, подписаная, и практически не заляпанная кровью, уже грела тело под подбитым прохудившейся шкуркой плащем. Кто-то схватил его за рукав и одернул, слабо, почти неощутимо. — Руки, миледи, а то мне придется немножко прекроить ваши изящные пальчики, вы же играете на арфе, да? — шикнул Вэрон за спиной, будто змей гипнотизируя хищным взглядом. — Миледи хотела попрощаться? — отмахнулся Теон, встретив взгляд Вэрона выставленой вперёд рукой. Хватит крови. Хватит. Но Вэрону всегда было мало. На бледных щеках явственно проступали красные дорожки, веки дрожали, поджатые губы были белее мела. В наброшеной на плечи шали, в тонкой ночной рубахе, она походила на восставший из гроба труп. Без жалости. Без слабости. Без геройства. Он отвернулся и переступил порог. — Зачем тебе это? — сорванным хрипом летело в след. — Не боишься гореть в перисподней? Не боишься котлов со смолой, подлец. Тебе едва ли двадцать, ради чего? Ради денег? Ради крови? Ради мести. Ради той рваной раны внутри, которая остается после того, как с кого-то ты резко становишься никем. Пустым местом, подворотной крысой, верной псиной, услужливой тварью, хотя, не всегда ли он занимался этим? Не всегда ли старался быть верным, служить, и звонко тявкать согласно с Роббом? Сейчас всё почти так же, но мотивы не так благородны, а цели не так высоки. Теперь он скачет на задних лапках не для того, чтобы получить Сансу и набросить плащь на её хрупкие плечики, не для того, чтобы его начал уважать лорд Старк. Сейчас прелестное личико Сансы ему заменяет золото, серебро, медь, голосок её заменяют их слащавые переливы, а вместо грез о жизни в Винтерфелле… О, для него теперь лучше сны, где Пайк стоит, всё такой же сурово-нерушимый и единственный звук, что разрывает эту дурманящую тишину — плеск волн и остервенелый крик чаек — у них пир, вот они и пируют, рвут на части, жадно глотают плоть. Вдалеке горит «Молчаливая», горит синим, неестественным пламенем и трещит просмоленым деревом обрушившихся мачт. — Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. — сухо сорвалось с губ вместе с клубящим паром. И они ушли, в молчаливо правящую ночь, к горящим факелам возле доков, на судно, что безшумно покачивалось на волнах и выбивалось из полумрака лишь тусклым светом оставленого у трапа фонаря. И всё вновь как в заколдованом колесе, как в одинаковом, и никогда не изменюящем свой ход механизме. Теон входит в каюту, медленно закрывает дверь, бережно извлекает из подворота плаща плотно завернутый свиток. Его содержимое известно Теону наизусть, но пречитать не помешает, хотя бы потому, что временами ему кажется будто он совсем другой, совсем незнакомый себе человек. Головорез в бошке которого не удержалось ничего из того, что годами вдалбливали туда учителя и мейстер Лювин. Нет, вздор. Глаза бегут по исписаному чернилом пергаменту не спотыкаясь, без единой запинки. А после он так же тихо выскальзивает наружу так же медленно закрывая дверь, сон у Китобоя чуткий, каждый шорох, как колокола звон. Небо страшно звездное, созвездия старшно яркие, сверкают, почти как на Севере в скрипучей, морозной ночи. На рассвете их судно покинет гавань, оставит позади булыжники Сатроместа, башни, высокий маяк с пылающим внутри огнём. И Вестерос. Неспокойный, буйный, укрытый пламенем, он останется гореть где-то за спиной, пока нос коробля будет беззаботно вспаривать темные волны. Теон уперся руками в борта. Самые слабые сдаются. А те, кто чутку посильнее хватаются за жизнь вылезая вон из собственной кожи, самые сильные делают это с врожденным благородством и изяществом, такие же как он, о, они просто сама гниль, и помыслы у них ровно настолько же гнилые, так же и выживают. В крови, в изломаных костях, в чужих разбитых надеждах. — Знаешь ведь, бывает мне кажется, что ты самый отчаяный и безжалостный скот, которого я знал — Вэрон выскользает из мрака глядя на него пылающей зеленью глаз. Он ведь правда похож на змея, хитрый прищур, скверная улыбка. Встретил бы Теон его в той, прежней жизни? смог бы тогда подать руку этому отребью гниющих дворов Королевской Гавани? — А в другие мгновния я вижу в тебе тошного и слишком мягкого паренька, будто тебя всю жизнь лелеяли на мягких перинах. Чего ты не позволил мне осадить бабенку? Она наделала лишнего шума. — Какой прок детям от избитой матери и покалеченого отца, а? вшивая твоя морда. — Заткнись, Теон, иначе. — Иначе? Клинок у горла, рукоять до побелевших пальцев зажата в руке, тонко проходится по коже, одним легким росчерком касается пульсирующей жилки, и минуя её входит поглубже. К крови. К жаркой, парующей на промозглом осеннем воздухе. Зима близко. — За чем нас послал Китобой, Вэрон? За подписью. Одним касанием чернил листа. Что сделал ты? Ты сломал ему все пальцы и вывернул руку в суставе, ты превратил его в месиво, синюшное, исколоченое в множестве мест. Стоило осадить тебя, кинжалом в брюхо, но я же не вмешиваюсь в твои дела, не лезь и в мои. А то, вдруг, следующим предателем Китобоя окажешься ты? Кому нужна бешеная и настолько кровожадная псина? Теон шел, а Вэрон хрипел, извивался на палубе всё так же, по змеиному, пытаясь выползти вверх касаясь борта, хватаясь за алеющую кровью полосу на горле и зажимая её дрожащей рукой. — А баба то была права! Сгоришь, сгоришь сволочь, если не здесь то там, в преисподней. — Сволочи подобные мне верят лишь в удачу.