Зеркало Венеры

На первых полосах газеты «Вестница Полиса» огромными жирными черными буквами был напечатан заголовок: ЭРОТ В ДОМЕ ВЕНЕРЫ ОКАЗАЛСЯ УБИЙЦЕЙ! И ниже, буквами меньше и тоньше: так ли святы избранные Геей? Эту статью я видела уже который раз за эту неделю, но каждый раз она била мне в самое сердце, как в первый. Для других людей, читавших газету, все это хоть и было невероятным потрясением, но бесконечно далеким. Оно никак не касалось их жизней напрямую, и мне казалось это нечестным. Почему моя семья? Почему все так? Весь мир стал мне чужим и холодным, я чувствовала себя в пузыре вакуума. Солнце не стало светить менее ярко что для меня, что для других, но мне не хотелось видеть его свет. На соломенной бумаге — бумагу из дерева больше не производили, это было строжайше запрещено — за кричащим заголовком была история. Моя история и горе моей не существующей теперь семьи. И я смотрела и смотрела, а в груди пекло. Остальные статьи меня не интересовали. Да и всех остальных — тоже. Все, кому не лень, обсуждали этот громкий случай, произошедший в нашем с супругой городском доме посреди бела дня. В доме, полном гестий и афин паллад. Я никогда не прощу себе то, что меня не было рядом, чтобы предотвратить трагедию. Меня вызвали в агору на совещание, а моя дорогая супруга была беременна, и она осталась дома без меня. Я не хотела уходить, но, мне стыдно признаться, не было у меня никакого плохого предчувствия. Дома было все так же, как и всегда, и ничего не предвещало беды. Уходить я не хотела, потому что куда больше меня радовала перспектива провести тот день вдвоем, в общей постели, бесконечно целовать ее руки и любимое лицо, смотреть в прекрасные голубые льдистые глаза, которые я обожала. Но я ушла, хотя у меня было полное законное право отказаться от работы в тот день из-за беременности супруги. Но я не стала им пользоваться. Моя Белла всегда упрекала меня в том, что я слишком много работаю. Я перевернула страницу газеты, чтобы хоть немного отвлечься. Заголовки были куда меньше и скучнее. Статьи об успехах дриад на поприще земледелия никогда меня не интересовали. Отдельная колонка ведомства немезид как всегда писала о деймосах — еретиках и еретичках, и айдосах (геях и маскулистах) Зачем только волновать этим народ лишний раз? Хорошо, что мужчины не умеют читать в наше время, они не смогут увидеть всего этого и уцепиться за опасные идеи. Я пролистала газету до колонок с рекламой и объявлениями, из вялого интереса взглянула на раздел поиска работы и работниц, потом вздохнула и вернулась на первую страницу. ЭРОТ В ДОМЕ ВЕНЕРЫ ОКАЗАЛСЯ УБИЙЦЕЙ! Меня начинало подташнивать, а головная боль, так и не проходившая с начала этой недели, только усиливалась. — Миз. Я вздрогнула и заставила себя оторвать взгляд от газеты. Афину палладу, мою личную телохранительницу, звали Мэри, почти как меня. Она сидела напротив и глядела на меня взволнованно серыми глазами, хоть и пыталась прятать эмоции, насколько могла. — Миз, мы приехали, — сообщила она. Она носила очень короткую прическу, была широкоплечей и высокой. За такой и правда как за каменной стеной. Я кивнула и отложила газету. Возница, оказывается, уже открыла дверь и ждала, пока мы выйдем. Мэри вышла первая и подала мне руку. Мне подумалось, я не смогу стоять на собственных ногах твердо, но пришлось глубоко вдохнуть и заставить себя подняться с мягкого сидения экипажа. На улице было шумно, но мне не хотелось смотреть по сторонам. Я велела вознице ждать и с внутренним ужасом взглянула на череду ступеней на моем пути. Здание агоры, нашего совета, было старым, построенным еще до Последней Войны. За годы Новой эры его успели отреставрировать, так что оно было полностью белым, и на фоне облачного закопченного неба выделялось совсем безрадостно. Огромные колонны, обрамлявшие вход, казались мне выбеленными ребрами. — Миз? — позвала Мэри. Мне казалось, я не смогу подняться. Ноги мои занемели. Но я заставила себя сделать шаг и отмерла. Преодолев многочисленные ступени, я зашла в здание. Сразу же мне показалось, голоса венер и афин, окружавших меня, притихли. Мне пришлось через силу высоко поднять голову и оправить черно-зеленый траурный костюм. Все окружавшие меня венеры были в разнообразных костюмах приглушенно-зеленого оттенка. Это был официальный цвет нашего класса, который каждая венера была обязана носить на официальные мероприятия. Афины, охранницы в здании, и афины паллады, личные телохранительницы венер, носили одинаково красную одежду, от яркости которой слегка рябило в глазах. Венеры даже слегка терялись на их фоне. Мне хотелось побыстрее занять свое место в Зале Совета. Я надеялась, что если я сяду, то меня перестанет так тошнить, и боль в голове перестанет стучать в висках молоточками. Ноги казались ватными. Я торопилась, надеясь не встретить близких знакомых, чтобы не пришлось выслушивать их соболезнования. Мне все равно было на то, насколько искренние, мне просто не хотелось видеть лишний раз жалость в чужих глазах. Особенно от супружеских пар. Новая лестница, ведшая на второй этаж, расстроила меня только сильнее, как будто став неожиданностью. Я была в таком душевном состоянии, что готова была разрыдаться из-за того, что она просто появилась передо мной, так подло и внезапно (хотя я знала, конечно, что Зал Совета на втором этаже). Поднявшись на второй этаж и повернув в широкий коридор направо, я мазнула взглядом по толпившимся людям: все знали, что сегодня будет обсуждаться дело об убийстве моей жены, и… Я обмерла. Внутри похолодело и сжалось, стоило увидеть два знакомых лица. Я дернулась назад, едва не врезавшись в Мэри, которая все это время неукоснительно молчаливой тенью следовала за мной. Та растерянно отступила, давая мне место, и я успела спрятаться за углом, прижавшись к стене, выкрашенной в зеленый. — Миз, вам плохо? — она прозвучала взволнованно. Я отмахнулась, прижимая ладони к лицу. Сердце мое колотилось о ребра, но чувствовала я его и в горле. Ноги подкашивались от ужаса, а голова разболелась еще сильнее от этого страшного волнения. Там были ее родительницы, в коридоре. Две пожилые уже женщины, миз Мэй и миз Люсия Вайль. Я не готова была видеться с ними. Я разговаривала с ними лишь по телефону, и уже это было для меня так мучительно. Я слышала их разбитые голоса, полные горя, срывающиеся от нервов, и от мысли о том, чтобы встретиться с ними лицом к лицу, мне стало еще хуже. В груди пекло просто нестерпимо. Я не знала, что делать. Я пряталась, подобно маленькой нашкодившей девочке, и это было так недостойно. Но меня ведь можно понять? Я заставила себя выпрямиться и встать прямо. Глаза оставались сухими. Порой Беллу раздражала моя сдержанность, но сейчас я была бесконечно благодарна этой своей черте. Я не выплакала еще всего, что только можно было выплакать, и слез во мне хватит еще на несколько озер, но… я могу отложить это на потом. Я взглянула на свою встревоженную афину палладу. Мэри смотрела на меня с сомнением, будто думала про себя, что мне стоило остаться дома. Но дома тоже было невыносимо! Еще хуже, чем здесь. Дома все напоминало о Белле. Все гестии, наши служанки, хранили тишину, не было слышно даже доносящихся обычно голосов с кухни или из их комнат. Меня выводило это из себя. Все были настолько потрясены поступком эрота, они все были в ужасе, что женщина, беременная женщина, была убита рядом с ними. А ведь у того эрота было хорошее резюме из Школы. Ранее за ним не было замечено агрессии, и андроктасии, немногочисленные мужчины, которым позволено уметь читать, их учителя и наставники, отзывались о нем исключительно хорошо. Они говорили, что он очень старателен, что он никогда не проявлял никакого несогласия. Они убеждали, что он истинно верит в Гею. И где же все это? Чем это нам обернулось? Я расправила плечи, подняла голову, глубоко вдохнула, оправила одежду и вышла из-за угла, направившись к женщинам, потерявшим в понедельник этой недели свою дочь. Они заметили меня, только я подошла ближе. На них тоже была черно-зеленая траурная одежда. Миз Люсия, я знала, была не намного младше супруги. Хоть сейчас им обеим и было около шестидесяти пяти, обе они выглядели старше, потому что отчаяние и скорбь всем придавали лет. У них обеих были такие же голубые глаза, как и у дочери, такие же светлые волосы, и мне думалось, что Белла была бы очень похожа на них в старости. Этого уже не проверить. Я верила, что мы проживем с ней вместе всю жизнь. И умрем в один день, конечно же. — Мария, дорогая, — обратилась ко мне миз Мэй, и я выдавила из себя вежливую, но очень кривую и натянутую улыбку. У меня никогда не получалось притворяться, если в груди кипела буря из осколков стекла. Они тоже улыбнулись мне. Если моя улыбка выглядела так же, то лучше бы застрелиться, чтобы ее не видеть. Они больше ничего не сказали, миз Мэй лишь зачем-то взяла меня за руки. Ладони ее были сухими и очень холодными, неровного цвета, и я уставилась на пигментные пятна на морщинистой коже. Миз Мэй была низенькой, как и супруга. Как и Белла. Мне они все доходили до плеча. Никто из нас не знала, о чем говорить, и потому между нами повисло ужасающее душное молчание, от которого мне хотелось сбежать. Находиться рядом с ними было просто невыносимо, и я чувствовала, как в глазах начинает щипать. Я и раньше не имела представления о том, о чем с ними можно беседовать. Так сложилось, что с родительницами Беллы у меня отношения не задались с самого начала. — Миз Мэй, миз Люсия, — сказала я, отнимая руки. — Прошу меня простить. Мне пора идти в Зал Совета. Я не дождалась ответа и торопливо спряталась в другом коридоре. Когда я добралась до Зала Совета, то увидела, что в коридоре уже выстроилось довольно много афин паллад. Им запрещено было заходить внутрь, так как они носили оружие. Я велела Мэри ждать вместе с остальными и прошла внутрь. Зал представлял собой большое помещение с белыми декоративными колоннами, выступавшими наполовину из зеленых стен. Несколько рядом скамей смотрели в сторону большой трибуны. Сейчас за ними было пусто, их всегда занимают старейшие из действующих участниц агоры. Если эрот убил венеру, то… это значит, что это может произойти снова. Значит, в нашей системе что-то пошло не так. Стало небезопасно. Почему? Почему это произошло именно с нами? Молча я прошла к своему обычному месту: второй ряд от высоких трибун, у центрального прохода. Когда Белле исполнилось бы тридцать, она бы заняла одно из мест здесь. Мы бы вместе участвовали в обсуждении законов и внесении поправок. Я опустила ресницы и глубоко вдохнула. Внутри меня лихорадочно дрожало, и мне хотелось сбежать. Ко мне подходили венеры, все они выражили соболезнования. Я кивала, даже не поднимая на них взгляда. У меня не было сил смотреть на их спокойные незаплаканные лица. Должно быть, на их фоне я выглядела просто ужасно. Фоновый шум, обступивший меня, добавил мне головной боли. Я даже не заметила, как главные трибуны были уже заняты, а Зал заполнился людьми. Я поняла это, лишь когда венеры встали, чтобы поприветствовать начало собрания, и я с запозданием поднялась тоже. Старейших венер было семь, в центре сидела невысокая женщина, чье лицо было полностью усеяно морщинами. Ее звали миз Уайт, и она уже занимала этот пост, когда я пришла в агору на должность пять лет назад. — Да будет Гея, мать всего живого, милостива с нами, — сказала миз Уайт. — Аминь, — ответил Зал, и мы сели. Слово горько осело на кончике языка. По правую руку от меня оказалась миз Жанна Райс. Мы мало общались, но она была моей неплохой коллегой и моей ровесницей. Пару раз я даже была у нее в гостях. Слева же, через проход, сидела Ева. Я чувствовала ее тяжелый липкий взгляд, который она то и дело бросала в мою сторону. Мысленно я молила ее перестать. Мы были хорошими подругами, и она пыталась достучаться до меня все эти дни, но тщетно. У меня не было сил разговаривать с ней. К тому же, я была просто уверена, что просто сорвусь от ее нежной поддержки и закачу истерику прямо перед ней. — Сегодня мы собрались по известному вам всем делу, — говорила миз Уайт. Я глубоко вдохнула, пытаясь подготовиться. Но ее слова все равно выбили меня из колеи, хоть я и знала, что она скажет. — Мы все выражаем наши глубокие соболезнования, миз Аделар. Хоть и без того была предметов для бурных обсуждений, теперь точно все взгляды обратились на меня, и мне стало так неловко, что я побледнела. Я кивнула и не своим голосом поблагодарила Первую за добрые слова. — Этот вопиющий случай создаст прецедент, — сказала миз Уайт. — И послужит основанием для ужесточения законодательства, касающегося эротов. Я закрыла глаза. Обсуждение было бурным и долгим, хотя венеры и сходились во мнениях о том, что условия содержания эротов в домах венер должны быть пересмотрены, а наказания за девиантное поведение — ужесточены. Группа венер, сидевшая позади, заикнулась о возрождении практики ЭКО или внутриматочной инсеминации — полузабытые технологии, которые широко применялись до Последней Войны. Сейчас о них сохранились только очень подробные описания, по которым легко можно будет воссоздать процедуры. Их поддержали радикалки, сидевшие еще дальше. Они уже несколько десятков лет выступали за полную изоляцию фертильных мужчин от общества и полное уничтожение мужчин бесплодных. Они говорили, что существовать им просто незачем, ведь бесплодие — это показатель их греховности и полной бесполезности в глазах Геи. Впрочем, всех их быстро заткнули представительницы блока «дочерей Геи». Многие их родственницы из венер переходили в мойры, да и все «дочери Геи» уходили в духовенство после шестидесяти. Их блок поддерживала и миз Уайт, и остальные старейшие венеры, так что у радикалок и других выступавших за ЭКО просто не было никаких шансов. Хотя теперь мне казалось, что они говорят самые здравые и правильные вещи. Скоро я перестала вслушиваться. У меня не было сил. С ужасом мне представилось, что на выходе меня снова поймают матери Беллы. Нет, от них нужно будет как-то сбежать. Ева, моя дорогая подруга, тоже высказалась. Я услышала ее голос и обратила на слова внимание. Она говорила о том, что эротов, которые удачно смогли выполнить свое предназначение, следует сразу же отправлять обратно в Школы, а не держать у венер дома аж до родов женщины. Ей сразу же возразили «дочери Геи», говоря о том, что это против Ее идей. Я не понимала, почему они так говорят. Разве Гея не за женщин? Не за тех счастливиц, у которых получается принять ее дар? Эроты опасны. Мужчины, что до Последней Войны, что после, мало изменились. Они представляли собой всю ту же угрозу, и я убедилась в этом на собственном горьком опыте… Я не сразу услышала, что миз Уайт обратилась ко мне. Все затихли, и мне пришлось отмереть и поднять на нее взгляд. Держать веки поднятыми было очень тяжело. Я глубоко вдохнула. Кажется, она спросила меня о моем мнении, но… — Миз, при всем уважении, — сказала я, стараясь звучать спокойно, но голос подводил. Каждой из присутствующих я сейчас показывала, как мне плохо, но я не могла держать себя в руках и притворяться. Голова просто раскалывалась. — Я сейчас… я не в состоянии… принимать участие в обсуждении. Я прошу прощения. Я прошу разрешения покинуть Зал Совета. Миз Уайт смотрела на меня с сочувствием. Мне казалось, была в ее глазах и жалость, и меньше всего мне хотелось сейчас, чтобы на меня смотрели так. Она кивнула, и я торопливо встала, едва не закачавшись, и направилась к выходу, стараясь не смотреть по сторонам. Мой уход сопровождала оглушительная тишина, так что каждый шаг отдавался слишком громко и бил по нервам. Я вышла. В коридоре никого, кроме афин паллад, не было. Закрыв массивные двери Зала, я едва не оступилась. Мэри сразу же оказалась рядом, ее крепкие руки поддержали меня под локоть. Не сразу, но я тверже встала на ноги и выпрямилась. Мне казалось, остальные афины паллады тоже смотрели. Мне хотелось скорее сбежать. — Миз? — голос Мэри долетел как издалека. — Идем отсюда, — сказала я, выталкивая слова через силу, и торопливо пошла вперед, опустив глаза на мраморный пол. По дороге я заглянула в уборную, чтобы хоть немного привести свой ужасный вид в порядок. Под глазами у меня залегли такие черные круги, что смотреть было страшно. Стоя перед зеркалом, я пригладила свои волосы и, оставшись недовольной результатом, сделала конский хвост. Мне внезапно захотелось вовсе остричь их, сделать такими короткими, как это только возможно, и я решила, что обязательно запишусь к цирюльнице. Новая жизнь — новая прическа, так? Я застонала от этих мыслей, упершись руками в раковину, зажмурилась крепко и поплескала холодной водой себе в лицо. Это ни капли мне не помогло. Вытершись рукавом, я вышла, и мы с Мэри направились к выходу из здания. Родительницы Беллы мне не встретились, и я вздохнула с огромным облегчением. Погода сильно испортилась. Полил частый косой дождь, задул мерзкий ветер, забиравшийся под одежду, и меня сразу же пробрало. У меня с собой не было зонта, у Мэри — тоже, и она накрыла меня своим красным плащом, оставшись в достаточно легком костюме. Мы вместе сошли с лестницы и направились к стоянке экипажей. Моя карета нашлась довольно быстро: белая. Все остальные были разукрашены разноцветными узорами. Белла очень любила белые вещи. Она говорила, что они обладают какие-то особенным достоинством. Она выбрала эту карету, когда мы покупали транспорт. Лошади в нее были запряжены тоже белые, сейчас как будто посеревшие от дождя. Я малодушно подумала о том, что стоит их продать и не травить себе душу. Или это будет нечестно по отношению к ней?.. Я сама открыла дверцу и залезла внутрь, не дожидаясь помощи от Мэри. Увидев ненавистную газету, я схватила ее, смяла и выбросила наружу дрожащими руками. — Домой — велела я, кутаясь в плащ Мэри. Меня начинало морозить. Мэри кивнула, обратилась к вознице и после села напротив меня, закрыв дверь. В карете было холодно, как на улице, и прижалась горячим лбом к стеклу, закрыв глаза. Мерное покачивание кареты нисколько не убаюкивало, а только раздражало меня и добавляло больше к тошноте. Мне очень хотелось оказаться в постели… нет, только не в нашей общей. Как только вернусь домой, велю гестиям постелить мне в гостевой спальне. Слишком невыносима была даже мысль о том, чтобы вновь лечь в нашу постель одной. Я чувствовала внимательный взгляд Мэри, и мне хотелось прикрикнуть на нее, чтобы она перестала так смотреть, но я промолчала. Она такого обращения не заслуживала. Когда мы подъехали к нашему… нет, уже только к моему трехэтажному дому, я несколько секунд просто смотрела на него из окна кареты, будто не узнавала. Потом я заставила себя встать и зайти внутрь, а после отдала Мэри ее плащ. Встретившая меня у входа главная гестия Энн, носившая просто бежевый костюм, в котором было удобно работать по дому, поклонилась мне приветственно. — Постелите мне в гостевой спальне и перенесите туда мои вещи, — сказала я, снимая тяжелый пиджак, который все же немного намок, и отдавая его гестии. — И приготовьте мне ванную. Гестия поклонилась опять и ушла исполнять поручения. Я велела Мэри заняться своими делами и не ходить за мной хвостиком, как они любила делать, и сразу же отправилась в одну из гостиных. Дом у нас был светлым и просторным. Он принадлежал еще моим матушкам, да примет Гея их тела. Они обе так рано умерли, я похоронила их всего пять лет назад, когда мне было только тридцать. Сейчас мысль об их смерти не вызывала той страшной горечи, как раньше. К тому же, их забрала естественная смерть, а не… Не как Беллу. Мысль о том, что мне придется присутствовать на суде над эротом, приводила меня в ужас. А через два дня назначены похороны. Я заказала для Беллы белый гроб, я приготовила для нее белое платье, которое она так обожала. До сегодняшнего дня оно висело в нашей общей спальне, прямо вне шкафа, каждую секунду напоминая мне о том, что произошло. И когда я открывала глаза ночью, то мне казалось, я видела призрака. Но сегодня с утра гестии переслали его в морг. Я в любом случае не смогу больше зайти в спальню. Мое сердце не выдержит. Я упала на диван в гостиной, прижала ладони к лицу и запрокинула голову. Моя Белла была младше меня на семь лет. Мы познакомились, когда мне было двадцать семь, а ей — только двадцать. Мои матушки потащили меня на какой-то прием у миз Беллер, как они тогда сказали «людей посмотреть, себя показать». Мне жутко не хотелось тогда идти, но там я встретила ее, и мы поженились через два года. Я была старше, потому по традиции она должна была взять мою фамилию и прийти в мою семью, однако я постоянно спрашивала ее, согласна ли она на это. Мне же было все равно, я так любила ее, что готова была отказаться от собственной фамилии и своего имения, лишь бы быть с ней, если она захочет только на таких условиях. Но она всегда отвечала, что хочет, чтобы все было по правилам, по традициям, как надо, и я не стала ее переубеждать. В тот же год мы заказали эрота из Школы. Мы с Беллой планировали двух дочерей: я бы родила первую, она вторую. В те годы здоровье еще позволяло мне. Я провела с приписанным мне эротом несколько Ритуалов, но все они оказались бесполезными. Он прожил у нас полтора года, по закону, и мы отослали его. А второй раз закатать эрота мы решились только четыре года спустя. Лучше бы мы не делали этого. Мысли так и глодали меня. Не могу сказать, что эрот, которого нам прислали, не понравился мне. Меня смутило его телосложение: он был пугающе высоким и широким. Но какая разница? Акесо, наши врачии, постановили, что он фертилен и, значит, обязан исполнить свое предназначение. Несмотря на свои размеры он был кроток и вежлив, его не было ни слышно, ни видно, он все время проводил в выделенной ему комнате. Но… Я стиснула зубы от ненависти. Я бы убила его собственными руками! Сейчас он содержался под стражей немезид в тюрьме, ожидал суда. Он пройдет на следующий же день после похорон, и я не знала, смогу ли я выдержать. Но мне хотелось услышать его жалкие оправдания. Какую причину он назовет для убийства? Что она спровоцировала его? В довоенных источниках я часто видела нечто подобное, и всякий раз меня брало злобой. Довоенная культура изучалась в школах и Университете. Всякий раз она поражала и пугала меня, и неужели человечеству понадобилась Последняя Война, чтобы понять, что что-то нужно менять? Учитывая весь тот происходивший мрак, ничего удивительного в том, что нашлись люди, которые решили взять все в свои руки и сделать правильные вещи… но эта ситуация с эротом натолкнула меня на мысли о том, что если не держат ситуацию в узде, то мы все можем откатиться к тем временам. Я взглянула в окно на серое небо. Мне хотелось уснуть, потому что во сне мне не было бы больно. Белла даже ни разу не снилась мне после смерти. Я вообще не видела никаких снов все это время, и было в этом что-то горькое. Я не могла забыться даже в собственных грезах. Скоро пришла Энн и сообщила, что ванна готова. Я кивнула, встала и распустила волосы. Да, точно, я ведь думала о том, чтобы записаться к цирюльнице. Я прошла в ванную комнату, где уже были готовы полотенца и халат, бросила одежду прямо на пол — гестии потом подберут, и залезла в горячую воду, закрыв глаза. Энн прошла вслед за мной и остановилась у двери, ожидая каких-нибудь поручений. Мне не хотелось никакой помощи сейчас, я предпочту побыть одна. — Забери одежду, — сказала я, закрыв глаза. — И запиши меня к цирюльнице на ближайшее время. — Да, миз, — ответила Энн и ушла. Я просидела в ванной до тех пор, пока вода не остыла. Мне поплохело от долгого нахождения в горячей воде, я встала и закачалась. Голова закружилась, так что я переждала это ощущение, только тогда вылезла, вытерлась полотенцем, надела халат и вышла. Подозвав первую попавшуюся мне в коридоре гестию — это была Мия, молоденькая совсем девушка, только недавно взяли ее на работу — я спросила, в какую из комнат перенесли мои вещи. Мия отвела меня в гостевую на первом этаже. Еще не все мои вещи были здесь, но я нашла, во что переодеться. Когда мой маленький переезд, наконец, окончился, я улеглась в постель. Все дальнейшие планы на жизнь казались мне теперь пустой и незначительной бессмыслицей. Во всех них всегда была Белла, но теперь мне приходится одергивать себя и вспоминать, что ее рядом больше нет и никогда не будет. Я решила, что после похорон и суда я уеду в наше… в мое загородное имение. Мы не были очень богатыми землевладелицами, если сравнивать, но несколько сот гектар имели и владели деревней дриад — крестьянок и их семей. Однако мы жили там только летом. Сейчас же был прохладный ноябрь, вот-вот выпадет снег, и туда уже вообще не получится проехать. Дом там и не был предназначен для проживания зимой, слишком холодный и почти не отапливаемый, но мне было все равно. Я хотела уехать туда и забыться. Мне не хотелось ни с кем общаться, я чувствовала необходимость закрыться в себе и выстрадать все, что только есть. Раньше мы проводили там чудесные лета, приглашали подруг, проводили приемы богатых и не очень гостий, и все всегда восхищались нашим пышным садом, на содержание которого уходило много денег. Но он был хорош летом и ранней осенью, когда все цвело. А сейчас, в ноябре, наверняка там очень тоскливо. Хотя… куда еще тоскливее… Я не представляла, как мне прожить еще два дня до похорон. И точно так же не представляла, как жить целую жизнь после. Без Беллы. Мы хотели назвать нашу дочь Эвелин. Белла с самого начала говорила о ней, как о уже родившейся, что вообще-то не одобрялось мойрами. «Зерно еще не цветок», так они говорили. Но Белла всегда была склонна к романтике, и я невольно переняла это от нее. Мы строили планы на жизнь, уже думали о том, в какую школу записать Эвелин, хотя еще даже не знали, девочку ли вообще носит Белла. Но мы были просто уверены, иначе и быть не могло. Мы представляли ее первые детские рисунки и уже думали о том, как будет выглядеть ее свадьба спустя десятилетия. У Беллы еще в тот момент даже не был заметен живот. Она заранее закончила все дела по работе и решила оставаться дома до рождения дочери. Она уже даже ходила в специальной домашней одежде для беременных, надевала на себя нежное розоватое платье, достаточно свободное, чтобы не мешать животу. Я вынырнула из этих мыслей и воспоминаний, захлебнувшись. В который раз я опомнилась, что все это навсегда ушло из моей жизни, и мне стало так плохо. Переждав этот эмоциональный «приступ», я позвала Энн. Придя, та сообщила, что записала меня к цирюльнице на завтрашний же день, и я кивнула. — Миз, вы хотели что-то еще? — спросила она после моего довольно долгого молчания. — Не готовьте на ужин много. Энн ушла. После я задремала и проснулась только к ужину. Мия, постучавшись ко мне, объявила, что стол готов, и я сказала, что сейчас буду, но встала не сразу. Голова больше не болела, не тошнило, но кусок в горло все равно, казалось, не полезет. Есть за столом одной было очень сложно, как оказалось. Я заставила себя встать и вышла, не поправив постель. Обычно я не была столь неприборчива и предпочитала сама убирать за собой, но сейчас все мои мысли были не об этом. Столовая у нас была не очень большой. Мы не слишком жаловали гостий в нашем городском доме, крайне редко устраивали какие-нибудь званые обеды или ужины, предпочитая проводить время в компании друг друга. Стол из светлого дерева стоял посреди комнаты и вмещал шесть-семь человек. Обычно мы с Беллой сидели друг напротив друга, но не во главах стола, а по бокам, чтобы было ближе. Тарелку мне поставили в привычном месте, и, увидев ее, такую одинокую, я ощутила привкус желчи во рту. Я села. Мия сразу же обслужила меня, положив еду на тарелку и налив чаю. На ужин у нас по обыкновению был рис с овощами. Я смотрела на еду, вдыхала запах, и хорошей новостью стало то, что меня больше не воротило. Я очень мало ела все эти дни. Не могла заставить себя. Кухарка у меня была великолепная, готовила всегда так, что во рту таяло, но даже это не помогало мне. — Позови мою афину палладу, — приказала я Мие, и та торопливо ушла за ней. Мэри появилась передо мной меньше, чем через минуту. Она уже переоделась из своего уличного костюма в домашний, и красный цвет не резал глаза так сильно. — Ты еще не ела? — получив отрицательный ответ, я кивнула на стул, но не на против себя, а немного наискось, чтобы она не заняла место Беллы. — Садись со мной. Подайте ей еды. Мэри посмотрела на меня растерянно. — Я не хочу сидеть одна, — сказала я серьезно и тихо. Мэри послушно села. Ужин мы провели в тишине. Я знала, что ей неловко. Мне тоже было неловко, но это было куда лучше, чем сидеть одной в тишине под тиканье больших антикварных часов и случайный скрежет столовых приборов по тарелке. Я замечала ее взгляды, казалось, даже спокойные и несколько довольные. Мэри очень беспокоилась за меня. Постоянно. И моя диета последних дней, состоявшая по большей части из воздуха, от ее волнений не отбавляла. Она даже как-то обронила, что я исхудала, но это было просто смешным преувеличением: я бы не успела иссохнуть до костей всего за два-три дня без еды. Мэри была старше меня, ей уже сорок. Мне было пятнадцать, когда родительницы приписали ее ко мне, и с тех пор мы не расставались. Она так и не стала для меня подругой, наши отношения никогда не выходили за рамки деловых, но все же мне было спокойнее рядом с ней. Она была моей ангелицей-хранительницей. Спала я очень плохо. Погода на следующий день была еще отвратительнее, чем вчера. Холод пробрался даже в дом, и весь день я куталась в шаль. Несколько раз мне звонили то миз Мэй, то миз Люсия, и в какой-то момент я приказала гестиям говорить им, что меня нет дома. Чтобы как-то развлечь себя, я пыталась читать или работать, но в итоге о своих мыслях я смогла забыть, только когда пришло время поехать к цирюльнице. Сегодня я оделась потеплее, чтобы не пришлось оставлять Мэри без плаща, о даже мое пальто не слишком спасало. Хотя бы в салоне было тепло. Когда цирюльница собрала мои волосы в хвост и занесла над ними ножницы, мне стало немного боязно и жалко. Я всю жизнь носила длинную прическу и никогда даже не думала о том, чтобы обрезать ее. Но когда первое движение лезвий было сделано, то уже поздно было передумывать. Я провела в кресле больше часа, пока она ровняла мою новую прическу: я попросила обрезать так коротко, чтобы они не падали на глаза. Голова теперь казалась легкой-легкой, а без копны волос было очень непривычно. Я не могла перестать касаться коротких теперь прядей, они были аккуратно уложены назад, но укладку я разрушить не боялась. Это и так сделает ветер. Расплатившись, я вернулась в экипаж. Сразу же я поняла, что теперь мне придется носить шапку: затылку дуло. — Вам очень идет, миз, — сказала Мэри. Я позволила себе крохотную улыбку. Весь остаток дня и весь последующий день и провела в апатии. У меня снова пропал аппетит, я не вставала с постели, бездумно смотрела в очередную книгу, но даже не читала. Взгляд скользил по строкам и возвращался к началу страницы, ничего не улавливая. Я даже не удосужилась включить свет, когда стемнело и дали электричество на несколько часов. Гестии и афины, охранявшие дом посменно, вели себя очень тихо, и дом казался мне пустым и печальным. Поздним вечером следующего дня, дня перед похоронами, мне позвонила Ева. Услышав ее голос по телефону, я слегка оживилась, и внутри у меня слабо дрогнуло, и вместо апатии почему-то пришел страх. — Я знаю, что мы не договаривались о том, — пробормотала Ева. Она не умела говорить размеренно и спокойно, всегда тараторила, что в Зале Совета, что в личном общении. Я уже привыкла. — И я знаю, что ты хотела как можно меньше людей, но я подумала… будешь ли ты против, если я приду завтра? Я не хочу оставлять тебя. Я помолчала, сразу поняв, что не смогу отказать ей, и что она будет очень нужна мне, но силы на слова нашлись не сразу. — Конечно. Я буду рада, — выдавила я, посмотрев на календарь, висевший на стене кабинета. — В одиннадцать утра будет служба в церкви, которая расположена за священными рощицами на южной дороге. Положив трубку, я вернулась в кровать. Завтра третье ноября. Завтра ее похоронят. Мою Беллу. Ее положат в гроб в белом платье заранее, и когда мы приедем, ее тело, которое сейчас в морге, будет уже лежать в церкви. Я подумывала взять с собой что-нибудь из вещей и положить это в гроб. Что-нибудь, что она очень любила. Всю ночь я не могла уснуть. Меня морозило, бил самый настоящий озноб, как будто в комнате было очень холодно, но я знала, что этот холод идет у меня изнутри. Я не могла согреться, кутаясь в одеяло, жмурясь крепко, пытаясь сдержать лихорадочную дрожь, которая то и дело охватывала мое тело, сжимая в тисках и не давая дышать. Холодный нос я прятала в одеяле, то укрывалась с головой, то снова раскрывалась, когда начинало не хватать воздуха. Около двух после полуночи я не смогла больше лежать спокойно. Я встала и принялась бродить по комнате, комкая в ледяных пальцах ткань ночной сорочки. Решив, что хуже уже не будет, я тихо вышла из комнаты в коридор и направилась на второй этаж. Мои глаза уже привыкли к темноте, я видела слабые очертания силуэтов предметов вокруг меня, так что мне удалось ни во что не врезаться. Я только слегка запнулась на лестнице, потому что ноги слабо меня держали. Благо, никто не проснулась. Я остановилась у двери в нашу общую спальню и положила ладонь на холодную ручку, замявшись, боясь повернуть ее и открыть дверь. Я стояла так долго, не помня себя, и меня било все более сильной дрожью, лихорадило. Я не могла с собой совладать. Родной дом казался мне темным и страшным, как тайный замок на скале из сказок, где принцесса или принц ждут свою спасительницу. Я зажмурилась крепко, до боли, и открыла дверь. Двуспальная кровать с балдахином была аккуратно застелена. На балдахине в свое время настояла Белла. Она обожала закрывать тяжелые плотные шторы. Она говорила, что так мы оказываемся в нашем особом мире, куда никому больше нет хода. Ей нравился уют создаваемого маленького пространства. Сейчас балдахин был аккуратно подвязан у столбиков кровати, и я заторможенными движениями распустила ленточки, расправила ткань так, чтобы полностью закрыть кровать, создав «комнату в комнате», и залезла внутрь. Меня окутал еще больший мрак, чем ранее. Кровать была холодной и пустой. Я забралась под холодное же одеяло и сжалась, свернулась под ним, обняв себя руками, и новая волна дрожи забила тело. Белла. Я не смогла вдохнуть. Мать Гея примет ее тело. Заберет себе. Впитает однажды, через десятки лет, и Белла станет травой, и эту траву потом съест скот, и после крестьянин приготовит еду, или снимет с него шерсть, или заберет молоко, и этим воспользуются люди. Гея, мать-земля, ничего не оставит просто так, все пойдет на пользу, все станет частью круговорота. Но сейчас от этих мыслей, заученных за жизнь, мне не становилось легче. Мне не хотелось, чтобы Белла становилась частью чего-то большего, чем все мы по отдельности. Мне хотелось, чтобы она лежала со мной, обнимала меня, чтобы внутри нее росла наша дочь, и чтобы потом мы праздновали дни рождения нашей музы, чтобы отвели ее в школу… Я застонала. Завтра я буду выглядеть ужасно, все увидят, что я рыдала всю ночь, но разве было удивительно вдове показываться на людях в скорбном виде? Конечно, все поймут, все посмотрят с сочувствием, с жалостью. Матушки Беллы будут плакать, и мне придется держать их за руки, мне придется успокаивать их. Ева будет там, и эта единственная мысль, которая меня утешала. Мэри тоже, конечно, будет со мной, будет смотреть из-за моей спины. Мойра, которая проведет последнее богинеслужение для нее, будет смотреть со спокойствием и сочувствием с заготовленными ободряющими словами на устах. Я знала, заглянут еще две близкие подруги Беллы еще со студенческих времен. И все, больше никого. Я прижала ладони ко рту, чтобы не рыдать слишком громко. Но звуки, рвавшиеся из груди, раздавались так громко в тихом доме, и я давилась ими. Как бы не разрыдаться там, у гроба. Как бы не упасть на крышку и не начать просить не хоронить ее. Я чувствовала себя так, будто готова на подобную глупость. Мне подумалось, я обязана посетить сессии агоры, которые будут касаться изменения законодательства касательно эротов. Я буду настаивать на ужесточении их содержания. Сколько еще месяцев подряд будут шептаться о громком случае? Сколько еще будут вспоминать за обеденными столами? Сколько сейчас семей говорили о моей истории и думали «как хорошо, что не мы!»? В газетах писали, что Белла была беременна, и меня раздражало, что вся наша личная жизнь становилась общественным достоянием. Уже стала. Вся моя боль, которую я не могла вырыдать, которая сожжет меня рано или поздно, для всех других была просто огромным черным заголовком.