The Dark era / Темная эра

Жесткое сено, от которого веяло теплом, карябало нежную кожу, оставляя на ней красные следы. В носу стоял запах все того же сена в сочетании с лошадиным навозом. Но этот дискомфорт слабо ощущался, уходя на второй план из-за приятных размеренных толчков внутри. От них по всему телу проскакивали электрические импульсы и учащалось сердцебиение. Одной рукой он провел вдоль ее бедра, на что в ответ по ее коже пробежались мурашки, а второй он придерживал ее за талию, прижимая к себе и прогибая в спине. Ерсэль дышала ртом, отрывисто вдыхая и горячо выдыхая воздух ему в шею. Закрыв глаза, она в который раз самозабвенно искала утешения в объятиях Себастьяна. Он же, овладевая трепетавшим телом, был нежен, словно Ерсэль — хрустальная ваза, которая может разбиться на мелкие осколки в грубых объятиях. Тихий стон сводил Себастьяна с ума. Ерсэль обнимала его за шею, прижимаясь горячим телом, а Себастьян изучал его холодными руками. Он наращивал темп, ставясь чуть грубее и нетерпеливее, и стоны Ерсэль становились все громче, давая ему понять, что он на верном пути. Себастьян провел языком по пульсирующей венке, оставив влажную дорожку, и осторожно вонзил зубы в шею Ерсэль. Она слабо вздрогнула, невольно прижалась к нему ближе. Это больше не пугало ее, хоть и всегда было немного неожиданно. Себастьян пил осторожно, не проронив ни капли, продолжая двигаться. Ерсэль зарывалась пальцами в его волосы. Силы покидали ее вместе с кровью, и Ерсэль чувствовала, как ее тело становилось все более мягким, расслабленным и податливым. Она полностью принадлежала ему сейчас, и все их проблемы уходили на второй план. Ерсэль ощущала себя такой легкой, будучи в руках Себастьяна, словно пушинка. Мышцы постепенно приходили в напряжение, она, кусая губы почти до крови, балансировала на грани. Ерсэль вскрикнула, задрожав и впившись пальцами в плечи Себастьяну. От удовольствия тот не сдержал рык, рвущийся из горла. Пару финальных толчков — и он тоже кончил. Ерсэль почувствовала, как внутри нее растекается приятное тепло. Человек и демон не могут дать потомства, и потому излияния внутрь были абсолютно безопасными, и высшие не чурались ими, абсолютно не задумываясь о гигиеническом аспекте процесса и об отношении к этому самих людей. Себастьян вышел из нее не сразу, и потому приятное чувство наполненности не покинуло, и они еще минуту не разрывали объятий. Ерсэль переводила дыхание, полной грудью шумно вдыхая его запах, сильно напоминавший прохладную свежесть раннего утра, пришедшего после дождливой ночи. Себастьян придерживал ее обмякшее тело и вновь прошелся языком по ранке, имеющую вид двух точек от зубов, чтобы собрать последние капельки вытекшей крови. Ерсэль убрала руки с его спины, и Себастьян осторожно опустил ее в горизонтальное положение. Ерсэль все еще тяжело, хоть и намного тише дышала и смотрела ему прямо в серые глаза. Себастьян не смел отвести от нее взгляд: спутанные волосы небрежно лежали на сене, в голубых, наполненных жизнью глазах, отражался он сам, а пухлые бледные губы были приоткрыты и магнитом притягивали к себе. Себастьян остановил взгляд на них и, нагнувшись, хотел поцеловать, но Ерсэль тут же повернулась на бок и встала. Себастьян настаивать не стал, лишь проводил взглядом. Ерсэль быстро надела платье и принялась отряхать с него прилипшее сено. Себастьян тоже поднялся на ноги, надел кюлоты, сорочку и сапоги. Он, поправляя манжеты, наблюдал за быстрыми, ломаными движениями Ерсэль, которая, как волчок, крутилась вокруг своей оси, пытаясь максимально очистить платье и замести следы своего присутствия на конюшне, а затем, не сдержавшись, подошел к ней вплотную и вытащил несколько соломинок, застрявших в ее волосах. Ерсэль чуть дрогнула от неожиданности, но не от испуга — она убедилась с годами и теперь знала точно, что от этого демона в ее адрес не исходило никакой угрозы и даже наоборот — какая-то непонятная нежность. — Ты придешь ко мне завтра, как стемнеет? — тихо спросил он, пытаясь заглянуть в глаза. Рука Себастьяна плавно переместилась с ее волос на щеку и чуть приподняла лицо Ерсэль. Он осторожно провел большим пальцем по ее губам, ожидающе смотря в ее глаза. Ерсэль потупила взгляд и пожала плечами. Он каждый день спрашивал одно и то же. Она каждый раз пожимала плечами в ответ. Но всегда приходила. Оставшись вполне удовлетворенным столь неоднозначным жестом, Себастьян убрал руку от лица Ерсэль, не смея задерживать, если она желает уйти сию же секунду. И она хотела покинуть конюшню, но Себастьян удержал ее на полуобороте за кисть, вдруг вспомнив кое о чем. — Подожди секунду, — негромко попросил (!) он. Ерсэль в недоумении замерла и с нескрываемым интересом наблюдала за тем, как Себастьян, подойдя к остаткам пока еще неодетых, впопыхах брошенных вещей, вытащил из кармана своего аби небольшую деревянную лошадку. Высший без слов протянул игрушку Ерсэль, и та дрожащими руками приняла ее. Ерсэль посмотрела на подарок, потом на Себастьяна, затем вновь на лошадку и спешно спрятала в кармане фартука. Ерсэль беззвучно, но искренне поблагодарила его. Себастьян прочел слова, что она хотела произнести, по губам. Он понимающе кивнул и слабо улыбнулся. И Ерсэль ушла, обернувшись у дверей, но тут же скрывшись в темноте ночи, что царила за пределами ярко освещенной конюшни. Ерсэль, изредка оглядываясь, привычным путем спешила вернуться в комнату для прислуги, не замечая, что к ее персоне прикован интерес пары зорких, любопытных глаз… В дверь постучались. Когда ручка от нее была опущена, то на лицо гостя, что до того скрывалось во тьме, легла полоска света от горящей в комнате лампады. — Ты сегодня задержалась с докладом, Грета, — ядовито заметил Данте, смотря на нее пытливым взглядом красно-коричневых глаз. — Простите мне мою непунктуальность. Это недоразумение произошло потому, что я наблюдала за тем, что, несомненно, будет вам интересно, владыка, — поклонилась та. — Прошу, — Данте сделал пригласительный жест рукой. Освещение находилось за его спиной, лицо же было в тени, потому Грета не смогла увидеть его глаз, дрогнувших в хитром прищуре, и самодовольной ухмылки. Тяжелая дверь со скрипом приоткрылась настолько, насколько это было необходимо, чтобы было возможно высунуть маленькое личико в проем. Мальчику было запрещено перемещаться по дворцу без сопровождения, особенно по ночам, иначе можно было нарваться на большие неприятности. Служанки уложили его спать пару часов назад, но он никак не мог заснуть. Ночь за окном была такая темная, безлунная, отчего было страшновато находиться одному в пустой комнате — в большой кровати, под которой, в понимании маленького ребенка, могли жить монстры (на самом же деле, монстры сейчас собрались в большом зале). Эти мысли подчиняли сознание, концентрируясь в нем и отдаваясь учащенным сердцебиением. Сон настойчиво не шел. И хотя Данте говорил, что бояться — удел слабых, как бы мальчик не пытался себя переубедить, все же в глубине души понимал, что ему действительно страшно. Тревога нудно засела на задворках сознания и беспокоила невинную детскую душу, поэтому мальчик решил выйти и найти кого-нибудь, чтобы отвлечься. Выходить, конечно, тоже было страшно, ведь дворец такой гигантский и в нем легко потеряться такому малышу, но эта перспектива была туманна, далека и не обязывала к непременному свершению, и потому казалась лучше, чем точно оставаться одному, хотя ему было привычно это состояние. У мальчика не было имени, потому как Данте пока не посчитал нужным дать его ребенку, который мог бы оказаться слабым и неприспособленным к жизни и умереть. Но, кажется, у судьбы на него другие планы, и мальчик беспрепятственно смог дожить до шести лет. Данте запрещал с ним сюсюкаться, читать ему книги и даже рассказывать сказки, чтобы у мальчика не складывались человеческие, однобокие и ограниченные, как считал владыка, представления о жизни — о добре и зле. Вообще всю библиотеку было приказано сжечь как ересь, чтобы окончательно стереть всю человеческую историю, которая могла вселить в разумы людей мятежные идеи, ведь человечество очень подвержено стадному инстинкту. Данте воспитывал его под себя, потому как у демонов было совершенно другое видение мира. Данте внушал мальчику не общечеловеческие ценности, а другие, те, что ценились в кругах вечных. Главное из них — главенство силы. И не только физической, но и моральной. Тот, кто поистине силен (душой и телом), сможет добиться чего угодно и победить кого угодно. Владыка признавал, что недооценивал его поначалу. Мальчик оказался очень способным учеником, и Данте был им доволен. Ребенок плакал лишь однажды, когда больно расшиб колено, упав, но одного убийственного взгляда владыки хватило, чтобы нервные вздрагивания плеч прекратились и мальчик раз и навсегда уяснил, что слезы и рыдания неприемлемы. Они для слабаков, а не для него. Данте упорно взращивал в нем силу, словно семя в плодородной земле. Конечно, у мальчика были и свои представления и понимания о жизни, ведь он не был окончательно лишен человеческого общества, и потому он никак не мог понять, зачем применять эту силу на тех, кто и так слаб и подчиняется, но Данте объяснил ему, что жесткость — порождение силы, ее неотъемлемое следствие. И для того чтобы поддерживать авторитет, контролировать и повелевать, она необходима, но мальчик все еще немного сомневался… Но все же подавляющее большинство слов и мыслей Данте воспринимались ребенком как абсолютная истина, укоренялись в нем, вселяя уверенность в том, что они принесут ожидаемые результаты в будущем. Основополагающим воспитанием и обучением ребенка занимались Данте и Себастьян. Мальчик не задумывался, как он появился на свете, такие слова как «отец» или «мать» ему были в помине не известны, и, следовательно, вопрос о родителях никогда не поднимался. Слугам проводить воспитательные работы не полагалось, их основная задача заключалась в том, чтобы поддерживать жизненно необходимые потребности мальчика, а также потыкать ему во всем. Так Данте развивал в нем волю к власти. Он не боялся, что ребенок перейдет черту дозволенного, потому как мальчик был не по годам умен и сам понимал, что делать можно, а что — нет. И даже если он ошибался или делал не так, что случалось редко, то по два раза Данте повторять не приходилось. Выйти из комнаты ночью было против самых строгих правил. Но мальчик не только покинул ее пределы, но еще и поплелся по коридору, вытирая полы своей ночной сорочкой, которая была ему не по размеру. Было темно и очень тихо. Лампады одиноко горели по одной в коридорах, их разделяло слишком большое расстояние, и света для человеческого зрения было недостаточно. Мальчику было страшно, и, хотя он понимал, что может запросто вернуться обратно в свою комнату, делать этого он не планировал. Мальчик искренне полагал, что это будет ярким проявлением трусости, чего бы вовсе не одобрил Данте, и потому, раз уж он вышел, то нужно идти до конца. И он шел, правда, не знал, куда и кого он хочет найти, но продолжал идти и искать. Мальчик храбрился и мысленно убеждал себя, что ему не страшно, ведь он сильный и достойный ученик своего учителя. Но когда он услышал шум шагов неподалеку, то даже подскочил на месте от неожиданности. Первым порывом было сорваться с места и бежать к себе в комнату да так, чтобы только пятки сверкали, но он огромным усилием воли заставил себя остаться. Шаги приближались, а мальчик, еле дыша, замер и просто ждал. Вдруг показалась чья-то фигура, слабо различимая из-за вездесущей темноты. Тень легла на стены, однако уже через секунду мальчик увидел белый фартук, выделяющийся во тьме, а когда посмотрел на лицо, то тут же выдохнул. — Ерсэль, — позвал он надорванным голосом. Она взволнованно обернулась на детский голос и тут же быстрыми шагами направилась к мальчику. Ерсэль опустилась перед ним на колени и взяла за плечи, испуганно заглядывая ему в глаза и переживая, не случилось ли с ним что-то. Мальчику не составило труда понять немой вопрос. Улыбнувшись, он легко ответил: — Все в порядке. Я… — тут он запнулся, потому что не хотел признавать вслух того неоспоримого факта, что ему стало страшно одному, — кхм, я просто не могу уснуть. Ерсэль улыбнулась, успокоившись, и погладила его по плечам. Мальчик замялся, переступая с ноги на ногу. Потупив взгляд, он неуверенно, застенчиво спросил: — Можешь посидеть со мной, пока я не засну? Пожалуйста, — последнее слово он сказал еле слышно, почти пробубнил, также стыдливо не поднимая глаз. Ерсэль хотела бы сказать: «Конечно», но вместо этого улыбнулась еще шире и кивнула. Мальчик очень обрадовался, хоть и попытался скрыть этот порыв, однако это не ускользнуло от чуткого внимания матери. Ерсэль так хотела обнять его, но не могла, потому что понимала, что так будет только хуже. Он не поймет ее жеста, будет много думать, ведь он умный мальчик, а потом, вероятно, спросит Данте, а от него неизвестно, чего можно ожидать… Пусть он лучше ничего не знает, продолжает жить своей обычной, хоть и одинокой жизнью, но он хотя бы будет жить… А она просто будет рядом, будет поддерживать его и придет на помощь, когда та понадобится… Ерсэль поднялась с колен и протянула ему свою руку. Мальчик, засмущавшись, чуть покраснел, но вложил в нее свою маленькую ладошку. Ерсэль, не прекращая улыбаться, крепко сжала ее, и они пошли по коридору в детскую. Для Ерсэль каждая минута, проведенная с сыном, была на вес золота. В эти редкие моменты она была по-настоящему счастлива, хоть и держала себя в рамках, подавляя постоянно накатывающие порывы проявления любви. Так как мальчик был далеко не глуп, он замечал проявления особого внимания и нежности по отношению к себе со стороны Ерсэль, чего нельзя было сказать, конечно же, о других слугах, но он искренне не понимал, чем это вызвано, и потому простодушно списывал на искреннюю доброту, присущей лично одному человеку. У Данте спрашивать он даже и не думал, чтобы тот вдруг не разозлился на него или Ерсэль, ведь она всего лишь хороший человек и ничего более. Нельзя же платить за такое прекрасное качество как доброта гнилой монетой. Мальчик чувствовал, что и его самого на уровне духа тянуло к ней… Вопросов было больше, чем ответов, но искать их он не решался. Ерсэль зажгла свечку. Мальчик залез в кровать, дополз на четвереньках до подушки, проваливаясь под весом собственного тела в мягкую перину, и залез под одеяло. Ерсэль присела на край постели, бережно накрыла сына одеялом по грудь. Он пристально смотрел на Ерсэль, задумавшись. Она, заметив его взгляд, удивленно посмотрела на сына в ответ, ожидая вопроса, который непременно должен был последовать. — Ерсэль, а почему все способны говорить, а ты нет? — с детским любопытством, что для него вовсе не характерно, спросил мальчик и заглянул ей в глаза. Ерсэль, даже если бы и могла ответить, не знала что. Горло сдавили вмиг вспенившиеся эмоции, но Ерсэль удержала слезы глубоко внутри. Ее чувства выдавал лишь грустный взгляд. — Тебя наказал Данте, да? — понимающе спросил мальчик, приняв сидячее положение. Мальчик был единственным, кто называл Данте по имени. Никто более не позволял себе такой дерзости, но этот ребенок был особенным. Когда он обратился к нему по имени впервые, Данте даже впал в небольшой ступор, искренне впечатлившись таким сумасбродным поступком, однако в хорошем смысле слова. Эта дерзость пришлась Данте по вкусу, и он даже потрепал мальчика по волосам, впервые ярко проявив к нему свою благосклонность. Уголки губ Ерсэль чуть дрогнули в печальной улыбке. Мальчику самому стало очень тоскливо, и он даже пожалел, что задал столь бестактный вопрос. Мальчик, вдруг сорвавшись с места, обнял Ерсэль за шею. Она искренне удивилась такому порыву и несколько секунд не знала, как должна отреагировать. Дрожащие руки невольно сомкнулись на спине сына, обнимая и прижимая к себе. — Ты хорошая и такая теплая… Останешься со мной, пока я не усну? Ерсэль кивнула и чуть отстранилась, боясь, что кто-нибудь может зайти и увидеть столь милую картину семейной идиллии. Данте под страхом жестокой смерти запретил кому-либо говорить о кровном родстве Ерсэль и мальчика, сама же она тоже была понятливой и усвоила горький урок еще несколько лет назад. Мальчика держали в полном неведении происходящего, позволяя знать лишь то, что считал нужным Данте. Ерсэль запустила руку в карман фартука и выудила оттуда игрушку. Мальчик удивленно посмотрел на подарок, повертел в руках. — Мне очень нравятся лошади. У них умные глаза. Себастьян обещал научить меня ездить верхом, когда я вырасту… Спасибо за подарок, Ерсэль. Ерсэль улыбнулась и потрепала мальчика по голове. Тот смущенно улыбнулся, а затем немного грустно продолжил: — Но Данте не разрешает мне иметь игрушки. Он говорит, что это — удел несмышленых детей, а я умный, поэтому он учит меня играть в карты и шахматы. Ерсэль не знала об этом и даже растерялась. Она могла бы забрать игрушку, но, без труда прочитав по лицу сына, насколько сильно подарок пришелся ему по душе, у нее не поднялась рука. Это было бы слишком жестоко с ее стороны. Ерсэль осторожно коснулась лица сына и приподняла его за подбородок, чтобы они встретились взглядом, а затем приложила палец к губам. Мальчик подумал и, загадочно улыбнувшись, заговорнически прошептал: — А я ее спрячу, и он о ней не узнает. Мальчик подскочил на перине и спрятал игрушку под кроватью, а затем залез обратно под одеяло. Ерсэль зашевелила губами. — И тебе спокойной ночи, Ерсэль. Она улыбнулась и погладила сына по волосам. Мальчик закрыл глаза. Через полчаса он засопел, а Ерсэль так и сидела, смотря на черты его лица. Сын был сильно похож на свою мать: светлые волосы, голубые глаза, бледные губы и кожа. Нос и пытливый ум достались от отца. Личико было таким умиротворенным, спокойным. Тревоги и страхи отступили во сне. Грудь мерно поднималась и опускалась при дыхании. Ерсэль медленно наклонилась и, убрав прядь непослушных волос, что упали мальчику на лицо, осторожно коснулась губами его лба. Выпрямившись, он поправила сыну одеяло и одними губами прошептала: «Я люблю тебя». Данте вызвал Себастьяна неожиданно, передав через слуг, чтобы тот явился в десять вечера к нему в покои. Время для Себастьяна было крайне неудачным, но ослушаться приказа владыки он не мог и даже не думал. Данте с первых секунд перерождения Себастьяна и по сей день оставался для него непоколебимым авторитетом, он же был его покорным слугой, выполняющим любой приказ беспрекословно. Себастьян постучался в назначенное время, и Данте позволил войти. Он оказался не один, а в компании двух обнаженных девушек. Владыка расположился на широком ложе, украшенном шелковыми тканями и подушками с дорогой отделкой. Одна из девушек, темноволосая, смуглая, сидела у него на коленях, а вторая, белокурая, — в ногах, прижимаясь к ним грудью. Данте вонзил зубы первой в шею, другая же не сводила восхищенного взгляда и трепетно дожидалась своей очереди. До сих пор были такие представители человеческой расы, в том числе и Грета, которые, несмотря на все ужасы, сотворенные Данте, слепо считали его за божество. Хотя он был грозным и жестоким, порой он и миловал, и даровал. Возможно, именно таким они видели для себя справедливого бога. Данте снизошел до них, простых смертных, и в его власти было поделиться с ними своей силой. Близость с ним и с другими демонами — удел избранных, коими они желали стать. В общем и целом образ мышления этих людей напоминал мировоззрение первых представителей человечества, которые уже жестоко поплатились за свое невежество и жадность к силе. Девушка, у которой Данте пил кровь, закинула назад голову и, затаив дыхание, прикрыла в блаженстве глаза. Больно было лишь в начале — за ней последовало приятное ощущение легкости. За ним, если переусердствовать — смерть. Данте оторвался от тонкой, будто лебединой, шеи, по которой вниз потекла капелька крови. Девушка слабо приоткрыла глаза и сладко выдохнула воздух из легких. — Ты голоден? — спросил Данте, смотря на Себастьяна, который не проходил вглубь комнаты. Не успел тот ответить, как владыка махнул светловолосой девушке рукой, и она тут же поднялась с пола и направилась к Себастьяну, впившись в него опьяненным желанием взглядом и сексуально покачивая бедрами при ходьбе. — Вы как всегда щедры, владыка, но я не голоден. Благодарю за ваш дар. Данте еле слышно хмыкнул, облизнул кровавый подтек на шее девушки и, хлопнув ей по попе, приказал встать. — Я приглашу вас позже, — сказал он, облизывая испачканные в крови губы и клыки языком. — Мы будем ждать, владыка. Девушки, поклонившись сначала Данте, а затем Себастьяну, переглянулись и вышли. Они были разочарованы столь скоротечным пребыванием рядом с Данте, который выбрал именно их (!), особенно светловолосая, ведь владыка так и не испил ее крови… Данте, проводив девушек голодным взглядом, быстро поборол в себе истому и переключил внимание на Себастьяна, который смотрел на окно. Уже стемнело… — Ты куда-то спешишь? — как бы невзначай спросил Данте, приняв расслабленную позу. — Нет, владыка. Глаза Данте, дрогнув в прищуре, сверкнули. Нос уловил знакомый запах. — Подойди, Себастьян. Он повиновался. И чем ближе он подходил, тем отчетливее становился исходящий запах. За Себастьяном шлейфом тянулся аромат человеческой женщины и не какой-то там, а Ерсэль. Запах был близко знаком Данте и без труда был им узнан. Себастьян буквально пропах им, хотя сегодня они не встречались. Прошлых, частых времяпровождений было достаточно много, чтобы столь въевшийся аромат пришлось выветривать очень долго. Данте поймал себя на мысли, что уловил этот запах на Себастьяне уже довольно давно, но не придал большого значения, кому именно он принадлежал, ведь все вечные проводят ночи в компании человеческой прислуги. Созрел резонный вопрос: как давно Себастьян скрывал от него свой столь пикантный интерес к определенной женщине, да еще и именно к этой? И сколько еще по времени он планировал держать его в неведении? — Хотел посоветоваться с тобой насчет имени для человеческого отпрыска. Мне порядком надоело испытывать неудобства при обращении к безымянному существу. Прошло уже лет шесть, и хворь или случайность не отняли его жизнь, так что теперь наречение именем не является столь бесполезным занятием, — отвлеченно от темы, что стояла на повестке дня, начал Данте. — Кай, — не думая, выдал демон. — Кай, — медленно повторил владыка, будто пробуя имя на вкус, — Подойдет. Меня устраивает. — Но, владыка, позвольте узнать у вас, почему именно со мной вы обсуждаете этот вопрос? — Известно почему. Они пристально посмотрели друг на друга. Данте, поняв по одному его виду, что Себастьян не собирается говорить первым, потер пальцами переносицу и устало прервал молчание: — Ох, Себастьян, опущу преамбулу и перейду непосредственно к сути дела — я не доволен тобой, — Данте стал серьезным, выпрямился. Себастьян молча смотрел владыке в глаза, не смея перебить или возразить. Он догадался, о чем пойдет речь, и потому смиренно слушал свой приговор, выносимый устами владыки. Себастьян был готов к любому развитию событий и, соответственно, ответить за свои поступки. — Более всего меня удивляет то, что ты скрывал все. Впервые за тысячу лет ты решил что-то утаить от меня. Неужели ты рассчитывал на то, что я ничего не узнаю? И вообще, я и помыслить не мог, что тебе нравится… — Данте задумался, подбирая подходящее слово, — «донашивать» бракованные вещи, — он на секунду замолчал, — Себастьян, ты первое мое дитя, и я не помню и дня, чтобы я хоть на секунду посмел усомниться в твоей преданности. Ты знаешь мое далеко не благосклонное отношение к этой женщине. По-моему, я дал конкретные указания насчет нее, — он особо выделил слово «этой», — но вдруг из чужих, не самых приятных и мною неуважаемых, уст узнаю, что ты прилагаешь все усилия, чтобы по максимуму предотвратить ее прислуживание своим собратьям на наших культурных вечерах… Ты знаешь, по какой причине я не убил ее еще тогда, шесть лет назад, ты ведь совсем не глуп. Я опустил ее до уровня простой служанки, а ты вновь возносишь ее надо всеми и не даешь вкусить всех прелестей страданий и бренности человеческой, рабской участи, которую она заслужила, несмотря на свое благородное, по человеческим меркам, происхождение, своими мятежными деяниями. Это та самая причина, по которой я оставил ей жизнь, твои же поступки прямо противоположны моему замыслу и ведут к нарушению моего приказа и свершению правосудия. Это действительно расстраивает меня, Себастьян… Он вновь замолчал, а затем отстраненным голосом продолжил: — Говори, но не оправдывайся. Не желаю слышать слов унижения из твоих уст. — Я не буду отрицать абсолютную истину. Я был, есть и буду предан вам, владыка. Я действительно ослушался вас и готов понести наказание, которое вы сочтете справедливым. — Я ожидал такой ответ. Вполне в твоем духе. Значит, все не так плохо. Себастьян сохранял ледяное спокойствие. — Я ограничусь настойчивым устным предупреждением, Себастьян. Из моего уважения к тебе. Ты был рядом со мной веками, я мог раньше и могу теперь положиться на тебя, и у меня нет причин тебе не доверять. Но впредь прошу не идти наперекор мне. Я не запрещаю тебе развлекаться, с кем тебе хочется, мне это все равно, но я запрещаю наделять эту женщину особыми правами. Она не может перейти в чье-либо личное пользование. Она общественная вещь, и ей могут пользовать все по своему усмотрению, — последние два предложения он отчеканил, выделяя каждое слово для предельной доходчивости. — Я понял вас, владыка. Благодарю за ваше милосердие. Более я не подведу ваше доверие, — он поклонился, прикрыв глаза. —Я надеюсь увидеть Ерсэль сегодня в зале в соответствующем виде после того, как ты вдоволь удовлетворишь свои личные потребности. Можешь быть свободен. Время для демонов не имело столь большого значения, они статичны и не подвержены изменчивости, в отличие от людей. Высшие существа, что заняли безусловное главенство в пищевой цепочке, не знали ему ценности, для них оно не имело границ, в их распоряжении — целая вечность. Возможно, время — всего лишь априорная форма внутреннего чувственного созерцания. Но как бы то ни было по человеческим меркам прошло более десяти лет, и дворец пропитался чернью, мраком и кровью изнутри. Хотя стараниями Себастьяна страдания Ерсэль были отсрочены на шесть лет, после она хлебнула их с лишком: и непосредственно положенную порцию, и за те шесть лет (в качестве добавки). Себастьян оставался рядом, но был связан по рукам и ногам приказом Данте, и не мог взять Ерсэль в личное пользование, тем самым освободив ее от унизительной участи «общественного достояния», и потому был вынужден наблюдать со стороны, как ее кровью и телом сполна наслаждаются все его браться и сестры. Иногда Себастьяну казалось, что они уделяют Ерсэль утроенное внимание (вероятнее всего, не без вмешательства Данте), выжимая из бедной женщины все соки и пользуясь ей самыми изощренными способами. Ерсэль ломали изнутри, хребет и ребра, под которыми билось живое сердце, но Себастьян не мог ничем помочь, потому что верность Данте была превыше всего — даже его собственных чувств. Данте давил на Ерсэль психологически, вновь и вновь демонстрируя ее слабость, неспособность изменить что-либо, невозможность противостоять собственной судьбе и лишая даже самой эфемерной надежды на лучшее. Именно в этом владыка видел ущербность природы людей. Он и другие пили не только ее кровь, но и духовную энергию. Тело, покрытое синяками и кровоподтеками, и душа Ерсэль были измучены, и она увяла, постарев быстрее, чем положено: тусклый взгляд, безвольность и безразличие, мешки и синяки под глазами… С каждым годом Ерсэль гасла. И погасла бы, если бы не Кай. Он был для Ерсэль прочным якорем, что все еще удерживал ее в этом безжалостном, жестоком мире. Кай же уже не был тем любознательным мальчиком, с естественным течением времени превратившись в юношу, обладающего столь прекрасной наружностью, что казалось, будто он был высечен из мрамора скульптором эпохи Возрождения — высокий, статный, с правильными чертами лица, прямым носом с небольшой горбинкой, бледной кожей, глубокими голубыми глазами, длинными светлыми волосами. Он вобрал в себя лучшие гены родителей, что стало лишь фасадом. Воплощения идолов пещеры в лице Данте и Себастьяна кирпичиком за кирпичиком отстроили сначала фундамент, а затем и все здание личности и характера. Кай перенял самообладание и хладнокровие от Себастьяна, а жизненные взгляды, ценности, ориентиры — от Данте. Кай не владел грамотой и чтением, потому как в обществе демонов это не имело никакой практической ценности, и потому не практиковалось вообще — у них не было собственного языка, и они не вели летописей или нечто подобного. Зато Кай обучился искусству охоты и фехтования, что действительно было важно среди вечных. Игра в шахматы развила в юноше логику и мышление вообще, которые в сочетании с природной сообразительностью дали в качестве результате молодого человека, обладающего незаурядным умом. Данте слепил из Кая своего сверхчеловека, уподобив его вечным настолько, насколько мог с учетом человеческой сущности, и был горд им. Во дворце Кай не находил себе занятий, кроме как сидеть и часами смотреть в окно, размышляя над терзающими его вопросами, поэтому старался по максимуму коротать время, пропадая на охоте. Он все еще прибывал в неведении и не знал истинной сущности своих «учителей». Данте не спешил вводить его в общество вечных и потому запрещал бродить по ночам по дворцу, установив, своего рода, комендантский час. Бессонница, хоть и не часто, но временами находила на Кая, и тогда он прозябал у окна, смотря на темное беззвездное небо и подолгу размышляя. Юноша прекрасно понимал, что ему много чего не договаривают, у него появлялись резонные вопросы, на которые ему никто не давал ответы и, кажется, не думал давать их в ближайшем будущем. Это сильно настораживало и порядком надоедало. Вопросы становились все конкретнее и настойчивее. И точно улавливали ту суть, что так тщательно скрывали. Каю хотелось ответов, хотелось правды, какой бы она ни была, и однажды ночью он получил ее… — Ты звал меня, Данте? — постучав, но уже через секунду преступив порог, не дождавшись разрешения, спросил Кай. Данте стоял у окна, погрузившись в собственные мысли. Услышав голос, он медленно обернулся и отстраненно ответил, после чего вновь обратил свое внимание на ночное небо и продолжил размышлять о чем-то с того места, на котором его прервали: — Да, проходи. Присаживайся. Кай молча опустился в кресло, по которому струилась шелковая ткань, и ожидающе смотрел в спину владыке. Данте, чуть помедлив, отошел от окна и направился к столу. Владыка облокотился на него поясницей и уперся руками по обе стороны от себя. Кай и Данте оказались друг напротив друга. Взгляд владыки, глубокий, проникновенный, изучающий, был обращен на Кая. Взгляд проходился не поверхностно, а проникал куда-то глубоко внутрь Кая, в самую душу. Кай ощущал напряжение. И оно медленно нарастало, отдавая скованностью в мышцах. Он никак не мог понять, чем заслужил такое пристальное внимание. Кай хмурился и отвечал на зрительный контакт той же монетой, но продолжал молчать. Когда же он чуть приоткрыл рот, чтобы начать разговор, который все же непременно должен был произойти и лишь откладывался на минуты, повиснув в воздухе, Данте вдруг первым начал диалог: — Себастьян сказал, что ты делаешь большие успехи в охоте. Ты внимателен к деталям, у тебя хорошие слух и интуиция, ты наблюдателен и легко находишь следы животных, — непринужденно, заходя издалека, сказал Данте, оторвавшись от стола и выпрямившись. — Себастьян научил меня прислушиваться к собственным чувствам и мыслям, сосредотачиваться и концентрироваться, — Кай говорил хоть и спокойно, но был насторожен, не сводя взгляда с Данте, который начал медленно приближаться к нему. — Да, действительно, все чувства Себастьяна обострены до предела… Даже сильнее, чем у меня. Это редкий дар. Я же славен стратегическим умом и интуицией. Особенности достаются лишь некоторым из нас. Не в каждом прослеживаются особые способности к чему-либо. — Идеальное зрение, идеальное обоняние, идеальный слух, сила и скорость… — задумчиво перечислял свои наблюдения Кай, смотря в одну точку и упуская из поля зрения Данте, который мерил шагами комнату, сложа руки за спиной и обходя кресло Кая вокруг, словно коршун, кружащийся над добычей, — нечеловеческие, — юноша интонационно выделил это слово, покосившись в сторону Данте. Тот в ответ лишь усмехнулся. Остановившись за спиной Кая, он закинул голову вверх и посмотрел на потолок. — Люди так любопытны… Везде норовят сунуть свой нос. Часто именно это губит их, — как бы мысли вслух, тихо произнес Данте, а после продолжил говорить своим будничным тоном, — Себастьян сказал мне также, что ты задаешь неприлично много вопросов. — Почему ты говоришь слово «люди» в третьем лице, словно сам к ним не относишься? — пропустив мимо ушей последнюю фразу Данте, грубее, чем хотел, спросил Кай, повернувшись теперь уже всем корпусом к владыке. — И продолжаешь их задавать, как я погляжу, — Данте смерил его красноречивым взглядом, и юноше пришлось прикусить язык. Кай невольно надулся, будучи обиженным на то, что его вопросы в очередной раз оставляют без ответов. — Кай, — строго обратился Данте, положив на спинку кресла одну руку с длинными ногтями. На пальцах красовалось несколько колец с рубинами, — поделись своими умозаключениями. Кай сначала смутился, но затем ответил заворожено, продолжая на ходу анализировать все, что он видел — все, что ему было дозволено видеть. — Помимо превосходящих физических данных, ни ты, ни Себастьян не стареете. Сколько я себя помню, вы оставались все такими же, ни единой морщинки на вашем лице не прибавилось, в отличие от других слуг… Ты тщательно следил за моими передвижениями, никогда не оставлял без сопровождения, не разрешал покидать пределы своих покоев по ночам, словно скрывая происходящее во дворце в это время суток… Прислуга, приходящая ко мне, всегда носила одежды с воротом или стойкой, будто скрывая шею… И зубы… У меня ведь они другие, не такие, как у вас. И у прислуги тоже… Вы не люди, нет… Я ни разу не видел, чтобы кто-либо из вас, ты или Себастьян, ел. Вы только пьете. Вино. Или, может, это кровь? — еле слышно спросил Кай, но Данте услышал и улыбнулся уголками губ, — Но кто вы тогда? — Ты умный мальчик, Кай, и всегда им был. Я не думал, что мне доведется столкнуться с таким человеком, как ты, хотя, конечно, я сам взрастил тебя, и все же… Ты превзошел все мои ожидания. У тебя такой же взгляд, как и у меня — властный, требовательный, жаждущий… Ты хочешь знать правду, она придаст тебе сил, потому как сейчас ты чувствуешь себя уязвимым, оставаясь неосведомленным о своем собственном окружении и обстоятельствах. Правда в твоем случае то же, что и сила. И ты требуешь ее. Ты жаждешь стать сильнее, я привил тебе это качество… Кай слушал, не дыша и не смея шелохнуться. Сердце трепетало в предвкушении чего-то невероятного… Чего-то, ради чего он был рожден. — …и только я могу дать ее тебе. Вместе с этой силой ты получишь и ответы на все интересующие тебя вопросы. Данте, стоя за спиной юноши, наклонился к его уху. Кай слабо вздрогнул, чем вызвал у владыки ухмылку. — Я предлагаю лишь однажды, второго шанса не будет, — завораживающим, гипнотическим шепотом, лаская слух, словно змий-искуситель, говорил Данте, — сейчас ты в самом рассвете, по нашим меркам, дальше — только закат. Но эти критерии применимы только к людям. Если же ты станешь вечным, то навсегда останешься таким… Тебя не тронет ни одна болезнь, не изуродуют года… Ты станешь хозяином собственной судьбы, будешь уважаем и почитаем, никогда не станешь пресмыкаться… — он замолчал, словно давая подумать, представить, попробовать на вкус свои сладкие речи, — все будут благоговеть пред тобой и падать в ноги. Для таких, как ты, точнее, как мы, только два пути — на вершину или в бездну… Решай сейчас, чего ты хочешь от жизни, но помни главное — обладать силой может лишь тот, кто ее достоин. Данте отпрянул, Кай уже не дрогнул. Он продолжал смотреть в одну точку, вновь и вновь прокручивая в голове сказанные владыкой слова. Перспективы манили, пробуждая кропотливо воспитанное честолюбие, но инстинкт самосохранения давал о себе знать, и потому чувство тревоги и ощущение подвоха стремительно набирали обороты. — Что со мной станет, если я все же окажусь «не достойным» этой силы? Кай резко обернулся. Он уловил самую суть речи владыки и задался самым важным вопросом. Поводы для беспокойства и волнения были, и очень весомые. Данте равнодушно смотрел на него с высоты своего роста и также бесцветно ответил: — Я буду очень сожалеть о такой ценной утрате, но ты будешь моим любимым питомцем, Кай, я обещаю. Юноша смутился, не поняв смысл последней фразы. Никогда раньше ему не доводилось встречаться с низшими, и потому он не представлял, во что он может превратиться в случае неудачи. — Я могу подумать? — У тебя есть пять минут. Кай невольно прикусил губу. Все сказанное прельщало и заставляло бурное воображение бурлить, гася врожденные инстинкты. Бой оказался неравным, воля к власти и честолюбие победили здравый смысл. — Я согласен. Что я должен сделать? Ответ последовал, когда еще не прошло и трех минут. Данте ядовито улыбнулся. Ответ был очевиден. Данте обошел кресло с другой стороны, направился к столу и взял клинок. Кай неотрывно следил за каждым движением Данте и очень смутился, когда тот сделал неглубокий порез на своей руке, искренне недоумевая, на что подписался. Данте вмиг оказался около Кая, впервые так явно продемонстрировав возможности тела вечного, тем самым вызвав полное замешательство со стороны юноши и заставив его невольно отпрянуть, вжавшись в спинку кресла. Владыка поднес руку к лицу юноши и приказным тоном сказал: — Пей. Прими свою судьбу. Кай неуверенно посмотрел сначала на руку, затем поднял глаза на Данте и столкнулся с его властным взглядом. В это мгновенье минутное помутнение в виде желания пойти на попятную вдруг исчезло. Кай припал к руке и принялся собирать языком и губами кровь, пачкая рот. Она была темнее, чем у обычного человека, обжигала горло, хоть и не имела специфического привкуса, так же отдавая железом. — Достаточно, иначе сердце не выдержит. Данте убрал руку и, вытащив из кармана платок, вытер остатки крови. Рана начала затягиваться. Это происходило на глазах Кая, но тот не придал происходящему большого значения, полностью сосредоточившись на собственных ощущениях, ничего особенно в которых почему-то не было. Кай, нахмурившись, ждал чего-то, но не знал, чего именно, и потому тупым взглядом смотрел на свои руки. — Ничего не происходит, — задумчиво сказал он, переведя взгляд на Данте. Тот ничего не ответил, оставаясь таким же отстраненным и надменным, будучи выше всего этого. Тогда Кай хотел встать, уже оторвался от кресла, как вдруг резкая, дикая боль парализовала его, и юноша рухнул на колени, широко распахнув глаза и замерев в немом крике. Каю казалось, что ему одновременно ломают все кости и потом выворачивают наизнанку. В ушах звенело, кровь закипала в жилах. Тело горело. Он хотел, но не мог заорать, голос будто пропал, и крик агонии застыл в груди, отчего эта боль становилась еще более невыносимой. Кай не мог вдохнуть, поэтому ему казалось, что он задыхается, словно рыба, выброшенная на сушу. Невыносимо ныли зубы, словно прорезаясь заново. Глаза налились кровью, по всему телу выступили вены, все мышцы напряглись так, что Каю казалось, словно сейчас они разорвутся, как тонкие струны. Юноша смутно видел перед собой Данте, потому как был не в силах сфокусироваться. Владыка спокойно наблюдал за его страданиями, ожидая финала. Кай хотел бы молить о пощаде, но не мог. — Терпи, — все, что сказал Данте, смотря в голубые глаза, в которых отчетливо отражался тотальный ужас. И это он еще расщедрился. Обычно Данте не разбрасывался словами поддержки во время обращений человека в себе подобного. Голос Данте далеким эхом донесся до юноши, словно из-под воды. Кай зажмурил глаза, из которых градом покатились слезы. Сжав челюсть до скрипа, он начал клониться к полу, больше не стараясь победить эту всеобъемлющую боль. Юноша понял, что это бесполезно, этот кошмар нужно просто перетерпеть и постараться не сойти с ума, каких бы чудовищных усилий это не стоило. Он не должен сопротивляться — он должен подчиниться, принять происходящее как необходимое испытание и стать единым с той силой, что растекалась по венам вместе с кровью, меняя тело и делая его совершенным. Кай взревел, сквозь зубы. Данте наблюдал, как волосы юноши цвета пшена белеют и становятся пепельными. Изменения произошли и в пигментации глаз — они поблекли и потеряли насыщенность цвета, став бледно-голубыми, словно прозрачная водная гладь. Боль отступила так же резко, как и пришла. Кай шумно выдохнул, словно загнанная гончая, и схватился за горло. Его ужасно саднило и хотелось… пить. Данте присел на корточки и поднял лицо Кая за подбородок. Тот посмотрел на него напуганным взглядом, лишенным осознанности, потому что перед глазами стояла будто дымка, при этом все ходило ходуном, а в самом эпицентре этого водоворота — он сам. Кай словно потерялся в пространстве, ничего не видел и ничего не слышал, а голос Данте звучал внутри него. Владыка наклонился к его уху, почти касаясь губами, и прошептал: — Иди в город и выпей столько крови, сколько захочешь. Дальше все было как в тумане. Эти слова стали спусковым крючком для чего-то очень страшного. Кай не помнил себя следующий час. Чьи-то крики эхом отдавались в его сознании и вторились в нем, пульс участился, перед глазами без конца что-то мельтешило, раздражая. В теле бурлила, закипая, сила, но само оно будто не принадлежало Каю. Когда Кай пришел себя, перехватив контроль над своим телом, он уже не чувствовал жажды и неприятного жжения в горле. Он стоял посреди улицы в одиночестве, пронзительные крики людей и их топот стремительно удалялись. Кай искренне не понимал, что происходит и где он, отчего было не по себе. Кай неуверенно посмотрел по сторонам, медленно и неуверенно поворачивая голову на небольшой угол. Красноречивая обстановка говорила о том, в какой суматохе люди срывались со своих мест и бросались бежать прочь. Все кругом словно было перевернуто вверх дном. Кай посмотрел себе под ноги. Оказалось, что он стоял посреди кучи трупов. Кай оглянулся и увидел позади себя целую тропу, устеленную окровавленными телами. Они лежали в неестественных позах, разбросанные по всей улице, на их лицах застыл предсмертный ужас, глаза некоторых были открыты, что делало зрелище еще более пугающим. От всего этого пробирало в дрожь. Кай опустил ошалелый взгляд на свои дрожащие руки, которые оказались в крови. Он не видел своего лица, но чувствовал, что и оно было испачкано в крови. Кай весь, с ног до головы, был в крови. Картинки трагического пазла медленно, безжалостно складывались воедино, и приходило осознание произошедшего. К горлу подступил тошнотный ком. Кай в ужасе отшатнулся, машинально прикрывая рукой рот, потому как содержимое желудка грозилось вырваться наружу. Кай оступился и упал прямо в кровавое месиво из тел, которое сам же и создал. Он вскочил, как ошпаренный, с широко распахнутыми, полубезумными глазами и побежал вдоль этой дороги смерти обратно во дворец. Скорость была нечеловеческой. Слезы текли неконтролируемым потоком, смешиваясь с остатками крови на лице. Каю было очень страшно, мысли сводили с ума, он никак не мог поверить и принять, что в этом кошмаре виноват он один, а не какой-то монстр. В свою очередь, телом, физически, он не ощущал себя никогда лучше. Кай боялся самого себя. Кай пытался бежать от самого себя. Он превратился в страшного монстра. Убийцу. Кай сам не заметил, как оказался во дворце, а именно в комнате для прислуги. Ноги сами принесли его туда — принесли к ней как к единственному человеку, которому он может довериться и настежь открыться. К счастью, она была в комнате одна и больше никто не смог лицезреть того ужасного, потерянного состояния, в котором прибывал Кай. По дороге юноше также не посчастливилось встретить кого-либо. Ерсэль сидела на своей постели и до того бессмысленно смотрела в стену пустым взглядом, почти не моргая. Она давно потеряла себя в круговороте ежедневных страданий, смыслом жизни для неё был Кай, но Ерсэль редко доводилось с ним видеться, потому как молодой человек вырос и не желал прозябать в четырех стенах. Это было очевидно и неминуемо. Теперь его не нужно было кормить, купать, укладывать спать. Кай стал абсолютно самостоятельным, предпочитал уединение, потому как в принципе рос одиночкой. Он отдавал приказы строгим, бескомпромиссным голосом, и Ерсэль с ужасом замечала в своем сыне властные замашки Данте. Последний же был для Ерсэль тем существом, с которого, по ее пониманию, Кай должен был брать пример в последнюю очередь. Но судьба-злодейка играла с ней, без конца испытывая, и создала череду таких обстоятельств, что на деле Данте оказывался отцом для ее драгоценного сына. Это терзало материнское сердце, причиняя боль до скрежета зубами. Сегодня она не подавала вина на вечере, потому что еще вчера почувствовала сильное недомогание. Оно было вызвано большой потерей крови за последнее время. Ерсэль давно стала бледной, уставшей и высохшей, словно цветок, лишенный влаги. Организм и так держался долгое время, терпеливо восполняя вынужденные потери, но с годами он перестал справляться, объявляя бойкот такому зверскому отношению к себе, и вот вчера сил на такое простое действие как стоять не осталось, и потому она рухнула в оброк прямо на вчерашнем вечере на глазах Себастьяна, который и позаботился о ней в итоге, потому как единственный питал к ней теплые чувства. Если бы не он, она бы умерла еще вчера. Как только Ерсэль пришла в себя, то сразу же пожалела о том, что Себастьян оказался рядом и так не случилось… Как бы то ни было, Ерсэль позволили отлежаться столько, сколько нужно, чтобы восстановиться. Данте лично дал это указание (то ли для того, чтобы и дальше тешить свое самолюбие и гнусно и жестоко насмехаться над слабой женщиной, то ли из любви к Себастьяну, который явно переживал и не скрывал этого от владыки на этот раз). Придя в себя, она вскоре вновь провалилась в спасительное небытие, проспав целый день, и теперь проснулась среди ночи. Сидела на кровати, не имея цели и мыслей о будущем. Существовала, а не жила. Когда же дверь с грохотом распахнулась, Ерсэль равнодушно обернулась на звук, даже не вздрогнув, потому что ей было все равно, что с ней сейчас будет. Но когда она увидела на пороге Кая, который был весь в слезах, соплях и крови, сердце пропустило несколько ударов. Глаза невольно расширились, губы разомкнулись в немом удивлении и ужасе. Что случилось с ее мальчиком? Ерсэль хотела встать, но слабость не позволила ей это сделать, и тяжесть собственного веса потянула ее обратно на кровать. Кай медлил. Он не проходил вглубь комнаты и минуту смотрел широко распахнутыми глазами, в которых плясали искорки безумия, на Ерсэль, а затем сорвался с места и стремительно направился к ней, упав подле, и, уткнувшись носом в колени, зарыдал, как дитя. Второй раз в своей жизни. Губы Ерсэль задрожали, и она тоже заплакала, гладя его дрожащей костлявой рукой по длинным пепельным волосам. Ерсэль согнулась и щекой легла на голову Кая. Слова были не нужны. Случилось то, что снилось ей в кошмарах. То, чего она так боялась. То, от чего ее пробивало в холодный пот. Все страдания, что причинил Ерсэль Данте, вдруг померкли на этом фоне. Ерсэль вдруг осознала, что самое худшее, что могло произойти — произошло. Он шел бесшумно в кромешной темноте, однако свет ему был ни к чему. Теперь возможность видеть стала доступна ему и в таких условиях. Он слышал то, чего раньше, обладая человеческим телом, слышать не мог. Слух улавливал, как трещит огонь лампады, которая осталась давно позади. Он слышал голоса и смех, которые человек бы не смог уловить, находясь на таком расстоянии от зала. Но он не слышал, как бьется его сердце. С каждым шагом шум большого зала становился все отчетливее. Уперевшись двумя руками в массивные двери, он легко распахнул их, заявив грохотом о своей персоне. Зал был слабо освещен свечами, и потому обстановка казалась интимной. Вечные, оставив каждый свое занятие, притихли, переводя заинтересованные взгляды на вошедшего. Данте, сидящий за столом и держащий в руке карты, тоже обернулся на звук. Себастьян обратил свой взор на нового гостя одним из самых последних, нехотя отрываясь от созерцания своих карт, и то только потому, что возникшее вдруг молчание затянулось. Появление нового лица вызвало большой ажиотаж и всплеск внимания, и потому Себастьян просто не смог остаться в стороне, как бы ни хотел. Когда же он увидел того, кто стоял на пороге, не смог скрыть своего удивления, хотя этот демон славился высоким уровнем самоконтроля и талантом скрывать свои истинные эмоции за непробиваемой маской. Внутри что-то громко ухнуло, но слышать это мог лишь сам Себастьян. Эмоции захлестнули, и он еле удержал в руках карты. Губы Данте сложились в улыбку. Он заговорил, разрывая в клочья звенящую тишину: — Добро пожаловать на званый вечер, Кай.