Sweet and Vicious

Сегодняшний день тянется и тянется. Бесконечно долгий и вязкий, Хаск влипает в него, как в еще неостывшую кровь тяжелой армейской подошвой. Он подозревает, что без вмешательства Аластора тут не обошлось. Никаких сомнений, радио-демон наколдовал что-то с его бутылкой. Так сказать, в назидание за грубость. Козлина. Хаску такие воспитательные меры, в общем-то, до пизды, если кто-то ведет себя так, чтобы его выслали в пешее эротическое, Хаск, будьте уверены, укажет путь в нужном направлении. Но то, что теперь он не может напиться, настоящая трагедия. Мир трезвыми глазами — отвратительный и некрасивый. Лакал весь день, но вместо мягкого, приглушающего шум и другие раздражающие звуки тумана в голове, заработал лишь изжогу и мигрень. Такое себе удовольствие. Обслужив последнего клиента, Хаск тяжело вздыхает и принимается пересчитывать выручку. С противным звуком старый кассовый аппарат звякает, но все же поддается — внутри не густо. Трезвость никогда не сказывалась на продуктивности Хаска лучшим образом. Если Аластор не совсем тупой и вредный мудак, скоро до него это дойдет, и он вернет все, как было, на круги своя. А вот извиняться и просить Хаск уж точно не собирается. Производимый им шум заставляет задремавшего за стойкой Энджела пошевелиться. Тот поднимает голову и сонно моргает, оглядывая опустевший к этому времени бар. — Все ушли, — после недолгого сна его голос звучит хрипло и приглушенно. Соскользнув со стула, Энджел помогает Хаску убраться и подготовить бар к следующей смене. Пока Хаск переворачивает стулья и натирает стойку, тот складывает всю грязную посуду на поднос и уносит ее на кухню. Вдвоем и с помощью четырех рук Энджела они справляются довольно быстро. Они даже не переговариваются, их движения ленивые и сонные. Хаску нравятся такие редкие моменты тишины между ними, когда Энджел не напирает на него со всей силы, когда Хаску не приходится отбиваться от него словесно и отражать домогательства, перехватывая руки на полпути к ремню собственных брюк. Когда они заканчивают, Энджел ловит его между столиков и притягивает к себе (видимо, зря обрадовался). Он укладывает руки Хаска чуть ниже талии, свои — кладет на плечи. — Потанцуй со мной, —  улыбается он, склонив голову. Хаск хочет сказать ему, что он уже слишком стар для этого дерьма. Слишком устал, слишком трезв. Все это написано на его лице Огромными буквами, но Энджел, однако, не отчаивается. — Всего один танец, ну, — он канючит, хлопает несчастными глазами и затягивает петлю на шее Хаска. — Пожалуйста. — Черт с тобой, — рычит Хаск, чувствуя при этом собственное бессилие. Притянув его ближе, он оборачивает руки вокруг стройной талии, в то время как Энджел улыбается украдкой, ведет пальцами за пушистым ухом, а затем осторожно укладывает гудящую после смены голову Хаска к себе на грудь. Хаск дерьмовый танцор, он бы истоптал Энджелу все ноги, но они и не танцуют толком, так — медленно раскачиваются под музыку. Хаск думает, что их отношения напоминают ему такой же странный неуклюжий танец: один шаг навстречу, и три — назад; топтание на месте, ни туда ни сюда. Все, что они делают — постоянно натыкаются на острые углы друг друга. Точнее, в основном на них натыкается только Хаск: рядом с Энджелом он превращается в одно сплошное уязвимое место. Из музыкального автомата доносится протяжная и тоскливая мелодия, снаружи завывает ветер, подпевая ей в унисон. Снаружи — грязный, влажный холод, от которого нет спасения, кроме собственной силы духа. Первым открытием Хаска, когда он попал сюда, стало то, что Ад — это вовсе не ревущее огнем пекло. Здесь совсем не жарко, даже близко не так, как было в 60-х в Сайгоне. А он-то, дурак, думал, что будет отмокать и греть кости в огромном котле, как в джакузи. После всего, что он пережил, надеялся хотя бы немного отдохнуть и расслабиться. Но здесь нет тепла, лишь его холодная неоновая имитация, пробирающая до костей. Он знает: он долго искал, и сейчас очень удивлен, что нашел эти отголоски в объятиях Энджела — мягких, согревающих, безопасных. Самосохранение — один из основных инстинктов человечества. Самосохранение и безопасность, чтобы медленно разлагаться со всеми возможными удобствами. Ему вбили это в голову в армии, ради этого он сражался во Вьетнаме. Ради безопасности и мира, но на самом деле никто тогда не понимал, ради чего они убивали и умирали там, на чужой земле. Ради чьих-то амбиций, ради денег, очень больших денег. Хаск таких никогда в руках не держал, не удержал бы. И вот он снова попал в то же положение — боевая единица, пешка в чужих руках. Только в этот раз Хаск хотя бы знает, кто дергает за все веревочки. Но, если совсем честно, Ад оказался не таким уж и страшным местом, по сравнению с тем, что он успел повидать на своем веку, Ад для Хаска — комната отдыха со сломанным кондиционером. Ему жаль, что его новая форма неподвластна гниению. Он бы с удовольствием опрокинул Энджела на землю, чтобы крепко-накрепко сплестись с ним, а затем медленно истлеть в объятиях друг в друга. Прах к праху. Ибо прах ты и в прах возвратишься. Противный смех Аластора скрипит радиопомехами в его вечно больной голове: за цитирование библии вы рискуете попасть в Дважды-Ад! Интересно, а куда тогда попадет Энджел? Может быть, в рай? Эта мысль заставляет его споткнуться и еще сильнее вжаться в чужую грудь. — Ты ужасный танцор, — голос Энджела вибрирует в голове, но вместо боли, отчего-то приносит облегчение. — Я знаю, — послушно соглашается Хаск. Он уже хочет отодвинуться, но Даст тут же хватает его, прижимая к себе всеми руками сразу, а затем ласково гладит по голове. Хаск чувствует себя маленьким мальчиком в его объятиях. Бедненький-несчастненький грешник, столько дерьма в жизни наелся, пожалейте меня, погладьте за ушком. И Энджел гладит, совершенно бесплатно и не жалея всей своей блядской любви, вжимает в грудь, туда, где ровно бьется замученное наркотой сердце, где он прячет деньги, где живой и чистый источник запаха скрывается за приторно-сладким парфюмом. Музыка обрывается резко, остается лишь завывание ветра за окном. Еще какое-то время они стоят, крепко обнявшись, стараясь сохранить отголоски тепла и оттягивая неизбежный момент неловкости, когда им все же придется отстраниться, сделав вынужденный шаг в сторону. Когда это наконец происходит, Хаск отворачивается и прикуривает сигарету, Энджел же, прокрутившись на высоких каблуках, отходит к одному из столиков, дергает очередной букет от поклонника, вытаскивая самый яркий цветок и ломая тщательно составленную композицию. — Я бы мог, — Хаск на пару секунд давится дымом, не в силах поверить, что действительно готов предложить такую глупость, но раз начал. — Проводить тебя до твоего номера. Если хочешь. Улыбка Энджела понимающая и мягкая, он снова удивляет, что умеет вот так. Он кивает и молча подходит к Хаску, беря его под руку и позволяя увести себя наверх. Неважно, что им по пути, что их комнаты находятся в трех метрах друг напротив друга. К собственному стыду, Хаск испытывает легкую досаду оттого, что в этот раз Энджел даже не пытается пригласить его к себе, он бы все равно отказался, сославшись на усталость, старость, на отсутствие интереса к чужому телу (это, конечно же, вранье), но сама возможность… — Спасибо за чудесный вечер. — Вообще-то уже утро. — Не занудствуй, утро наступит тогда, когда мы проснемся, — Энджел подходит к нему и, наклонившись, прижимается к щеке, вставляя что-то за правое ухо. — Сладких снов, Хаска. Сердце отчего-то заходится и начинает стучать быстрее. Оглушенный этим чувством, Хаск не замечает, как Энджел скрывается за дверью. Он совершенно сбит с толку, тянется к уху, цепляя за колючий стебель и вытягивая из меха цветок, слегка подвявшую розу. Уже оказавшись в собственном номере, до него наконец-то доходит: в первый раз за все время, что они тут живут, Энджел назвал его по имени. Не дорогой, не сладкий, не котик, не еще какое-то манерно-пидорское обращение — Хаск. Тепло, мягко, почти интимно. На одном лишь выдохе. Хаск ни за что не признается, но ему понравилось, как это прозвучало.