Sweet and Vicious

Хаск уже не думает уклоняться. Он ведь сам виноват, что угодил в паутину, так любезно сплетенную вокруг него Энджелом. Как там говорилось? Поздняк пить Perrier, когда почки на диализе. Свалить всю ответственность на Энджела очень легко и почти не тревожит совесть. Наличие у себя этой самой совести Хаск, кстати, по-прежнему отрицает. Но и Энджел, похоже, таким недугом не страдал никогда. Совесть? Ха! Это что? Знал бы, с чем ее едят, оставил бы Хаска в покое. Но нет же, шило в озабоченной пушистой попе заставило приударить за Хаском с азартом опытного охотника. Расставив сети, заарканил, как ягненка, взял чуть ли не измором. Иногда Хаску хочется размять крылья. Прихватив с собой Энджела, подняться на высоту, чтобы пробить потолок и в последний раз показать ему небо. А после задушить собственными руками и устремиться камнем вниз, приговаривая: коварный, избалованный, жестокий. Ты ведь нарочно, нарочно, нарочно все это подстроил, да? Теперь ты доволен? — руки у Хаска сильные, не вырваться. Этими руками Хаск лупит себя по щекам. Потому что мысли эти — неправильные. Не его. Это мысли демона, поселившегося внутри еще при жизни. Сколько бы гадостей он не натворил, сколько судеб не загубил, он никогда не позволял ему запачкать и вонзить зубы в то светлое, что по идее должно исцелять и нести спасение, но в случае Хаска — лишь разочарование и целый океан горя. Но он заслужил, вот что он повторял себе каждый раз. Они не виноваты, просто это я — дерьмо. Плохой и конченый человек. Но любовь точно не будет запачкана, не будет убита. Она скорее уничтожит его — медленно опустошит изнутри и разберет по кусочкам. Так было до его смерти, так, видимо, суждено повториться и здесь. Сделав круг, жизнь возвращает нас к истокам: к прежним ошибкам и страхам, к тем, кто наполнил нас смыслом, счастьем и болью, кто прочно поселился в нашем сердце. Фатальное невезение в любви — персональное проклятие Хаска. Он уверен, все это — ничто иное как расплата за дьявольское везение в азартных играх и бодрых пробежках по заминированным полям. Полгода в плену у радикальных вьетконговцев не сделали из него коммуниста, но заставили поверить не только в Господа Бога, но и в карму. Казалось бы, совершенно взаимоисключающие понятия, но жизнь Хаска всегда состояла из одних лишь парадоксов. Три раза он по-настоящему любил, и все три раза ему разбивали сердце. После он повторял — больше никогда. Ну и где он теперь? Хаск ни секунды не сомневается, что история повторится вновь. Что Энджел, наигравшись с ним, оттолкнет и, опрокинув навзничь, воткнет острую шпильку своих неприлично дорогих туфель прямо в сердце. Не убит, но повержен. А потом ползай, собирай себя по кусочкам. Эти мысли приходят к нему по утрам, когда Энджел выскальзывает из его номера, уверенный, что Хаск еще спит, они гудят в тяжелой, вечно больной голове в течение дня, пока тот пропадает на своих халтурках, выполняя все продюсерские прихоти Валентино на съемочной площадке. Они так и не обсудили статус их отношений. Хаск не знает, есть ли в этом хоть какой-то смысл. Дурак он, раз умудрился влюбиться в первую блудницу Пентаграмм-сити, звезду фильмов рейтинга «столько не живут» — мог ли Хаск пасть еще ниже и на что тут в принципе можно надеяться. Загадка тысячелетия: что губит всех без исключения дураков? Правильно, тяга к прекрасному. Хаск тянется к нему всей своей душой. Позволив Энджелу поймать себя в коридоре, он заворачивает в одну из ниш и подставляет бестолковую голову под его ладони. — Послушай, что я сегодня в одном журнале прочитал: любой демон нуждается как минимум в двадцати поглаживаниях каждый день, и это в два раза больше, чем нужно обычному человеку. Хаск думает, ну и хорошо, тогда гладь меня, гладь. И за ушком тоже — о да! Задыхаясь от нежности, Хаск произносит: — Ты меня погубишь. — Ты уже мертв, Хаск. Сюрприз! Иногда Хаск сомневается, что это так. Тот сгусток гнили, что когда-то был сердцем, сжимается слишком знакомо. Во всем этом слишком много жизни, слишком много тепла. Трепещущее внутри мучительно сладкое чувство резонирует между ними и накрывает с головой. Еще немного и Хаск окончательно отупеет от эйфории. Так продолжается пару недель. Они зажимаются и тискаются по углам, как какие-то подростки. Макияж Энджела с каждым разом становится все менее убойным, а ночные разговоры — трезвее и дольше. Как и их взгляды, как поцелуи, после которых Хаск молодеет сердцем лет на двадцать. Иногда они остаются спать вместе, они переговариваются или лежат в тишине, целуются или просто держатся за руки. Голова Энджела на его плече, он прижимается сбоку, успокоенный крепкими объятиями. Энджел бездумно выводит на его груди странные неведомые фигуры. Он не напирает, не пристает и не пытается оседлать Хаска, давая тому время, чтобы обвыкнуться и хорошенько переварить происходящее.  — Мне давно не было так спокойно, — признается Энджел в одну из таких тихих ночей. — Хочу, чтобы это не заканчивалось никогда. Хаск прикрывает глаза, он не отвечает, но сердце отзывается на слова Энджела, в очередной раз сжимаясь в болезненно-сладком спазме. Красивая ложь, сказка, в которую так легко и приятно поверить. — Хочу выбраться куда-нибудь на все выходные, — продолжает он спустя несколько минут, расталкивая задремавшего Хаска. — Давай сходим на свидание? — На все выходные вряд ли получится, но я могу сводить тебя в кино, если хочешь. — Нет, хочу выбраться из отеля, желательно за город. — Прости, но тут я пас. — Почему? — Я привязан к этому месту намертво. Пока я на службе, Аластор ни за что меня не отпустит. — Отпустит. Хочешь, я с ним поговорю? Смешная шутка. — Это бесполезно, забудь. На следующие выходные они вчетвером, за компанию с Вэгги и Чарли, едут к озеру. У них, черт подери, двойное свидание. Хаску интересно, как Энджел добился своего: ведь единственное, что он мог предложить Аластору, тому даром не сдалось. А просто так радиодемон ничего никому не дает и не предлагает. Договариваться с ним о чем-то — себе дороже. Заберет с процентами, втридорога. — Как? — тупо спрашивает Хаск. Его вопрос, подхваченный ветром, уносится прочь. Хаск не уверен, что Энджел его расслышал, но тот наклоняется и шепчет: — Все в порядке, я же сказал, что смогу договориться. Он улыбается самодовольно, но что-то проскальзывает в его взгляде, что-то такое… у Хаска от этого все внутренности застывают льдом. — Что он тебе предложил? Энджел начинает ерзать, а затем просит сигарету. Закурив, шмыгает и пытается рассмеяться. — Я думал поработать ртом, но Аластор сразу дал понять, что он не по этой части. — Что он тебе предложил? — еще раз и почти по слогам произносит Хаск. — Да так, — Энджел трет нос, явно раздумывая, как обвести Хаска вокруг пальца, но, поймав его взгляд, понимает, что трюк не пройдет. — Да ничего такого, правда. Всего лишь старая-добрая расчлененка. Видимо, соскучился по своим земным забавам. Сначала он отрезал мне руки, потом взялся за левую ногу, потом… Потом не помню, кажется, в какой-то момент я отключился от боли. Но, может, мне все это только приснилось, я не уверен. Пока Хаск слушает его рассказ, глаза уползают куда-то на лоб. Ему срочно хочется выйти из машины. Желательно прямо на ходу, головой под колеса встречной. А еще, кажется, его начинает мутить. — Эй, — ладонь Энджела мягко опускается на плечо Хаска. — Ладно тебе. Умоляю, сделай лицо попроще. Он же потом наколдовал все обратно. Смотри, ну смотри, руки на месте, ноги — тоже. — Не ладно, — почти рычит Хаск. — Больше никогда, слышишь, никогда не проси ничего у этого маньяка! Тем более за меня. Их перепалка привлекает внимание парочки в передней части салона. Поймав взгляд Хаска в зеркале заднего вида, Вэгги спрашивает: — Все нормально? Хаск не отвечает ей, только хмурится пуще прежнего; сложив руки на груди, он весь как будто сжимается, забившись в угол, превращается в один пульсирующий комок злости и нервов. Не влезай — убьет. Энджел говорит вместо него, вытягивает большой палец, мол, все окей, а сам чуть ли не дрожит, когда жмется к Хаску, гладит, чтобы хоть немного оттаял. — Прости меня, прости, ну прости, — шепчет он, как в бреду, в его голосе затаившиеся слезы — и это не очередной драматический выпад, они такие настоящие, что у Хаска самого все поперек горла встает. — Я не хотел тебя расстроить, правда, не хотел. У меня в жизни ничего нормального никогда не было, все через жопу. Подумал, может, хоть тут повезет, с тобой. Я просто хотел быть вместе, проводить больше времени вне отеля, вне работы, я просто хотел… — всхлипнув, он прячет лицо в ладони. — Черт, прости, я все испортил, давай поедем обратно. Забудь, ладно? Что значит забудь? Глупый, глупый Ангел. Не в силах поверить, что Энджел пошел на это ради него, ради их отношений, Хаск хватает его и, прижав к груди, сбивчиво произносит: — Ты хоть понимаешь, какой это пиздец? Никогда больше так не делай, не проси ничего у Аластора. То, что он вернул тебе твои конечности, считай, чудо. Не связывайся с ним, обещай мне. — Обещаю, — выдыхает в самые губы. Он такой горячий после слез, такой чувствительный. Хаск бы его съел. Но это слишком жадно, вместо этого он прикусывает за шею, вылизывает горло. Белое и сладкое, как пломбир. То, что они делают, даже поцелуем назвать язык не повернется, они совершенно бесстыдно лижутся. Эмоции накрывают бурей, и Энджел рядом, теплый и покладистый, отвечает с готовностью. Хаск теряет себя в нем. — Эй, эй! — голос Вэгги выдергивает их из этого марева. — Сбавьте обороты, мы только вчера забрали машину из автомойки. Хаск закидывает руку на плечо Энджела, а тот скалится бесстыдно, абсолютно довольный всем происходящим. — Завидуй молча, подруга. Вэгги показывает ему средний палец, бурчит что-то на родном наречии, пока Чарли не кладет руку на ее колено, успокаивая. — Ну же, милая, это же двойное свидание! Из старенькой магнитолы играет битловская «All you need is love». И Хаск чувствует это: любовь витает в воздухе, словно угарный газ.