***
По саду разносился аромат благоухающих роз. Алые, словно кровь, они притягивали взор к себе. За ними Антонио тщательно следил. Семена для высадки подарил Франческо. Странный подарок на тридцатилетие, но итальянец был благодарен за него. Цветы ему нравились всегда. — В этом году они ещё ярче. Именно такие стоит дарить девушкам. — Марк, стоявший возле одного из кустов, довольно принюхался. — Девушкам? — Ну или Моцарту. — хихикнул. — Марк? — композитор недовольно на него покосился. — Я ни на что не намекаю, но думаю ему будет приятно. — на секунду задумался. — Однако, красные не очень подходят. — Опять твоё увлечение языком цветов. — вздохнул. — Отец пытается привить любовь к своему делу. Кхм... Герр ведь натура романтичная, скорее всего может поинтересоваться о значении цветов. Тем более я ему лично конверты теперь передаю. И что же мне ответить? Что его миледи страстно желает его? Сальери покраснел. Если бы он действительно подарил такой букет, это не было бы совсем уж ложью. Тонкие запястья, вечная солнечная улыбка, слегка растрёпанные волосы и боже, странная привычка облизывать и так алые губы. С каждым днём Антонио замечал, что засматривается на мужчину, бывало даже переставал слушать что он говорит, следя за движением изящных пальцев. Он не знал, что делать с этими чувствами. А потом, решил говорить их через Музу, восхищаться своим ангелом. Где-то в груди, уже давно, чёрным сгустком сидело понимание, однажды Моцарт всё узнает. Что сделает австриец в этой ситуации, представлять не хотелось. — Тогда какие? — Смотря что вы хотите сказать ему, герр. А я уже подберу букет. — Хорошо. Пока подумаю, а ты иди репетируй. — Понял. — Марк кивнул своим мыслям и оставил учителя одного. Тому стоило понять свои чувства к Амадею.***
— Итак. Какие пожелания? — Марк сидел за столом и для забавы мешал чернила в чернильнице кончиком пера. — Я не совсем понимаю, как составляются подобные букеты. Но хочу чтобы он понял. Я восхищаюсь его музыкой, им самим. Я правда… люблю его. — Сальери смутился, говоря всё это. — И прекрати мучить перо. — Большинство цветов должны быть в саду. Если чего-то не будет я скажу вам. — Хорошо. А не будет ли это слишком… Странно? — Нет, конечно. — мальчик посмотрел в окно, улыбаясь каким-то своим мыслям. Ученику было приятно, что Антонио доверяет ему настолько, что говорит о своих чувствах. — Человек, который боится лично признаться в чувствах может использовать язык цветов. Разве не замечательно, герр Сальери? — Я не боюсь. — Тогда почему вы до сих пор не признались герру Моцарту, что вы и есть его Муза? — Я всё понимаю, но тебя это не касается, Марк. — спокойный голос композитора резко превратился в рык. — Чем раньше вы ему признаетесь, тем меньше будет его гнев. А он будет, поверьте. — рыжик грустно посмотрел на мужчину. — Уходи, немедленно. У меня нет настроения сейчас с тобой это обсуждать. — Герр... — глубоко вздыхает и лишь оказавшись у выхода из комнаты, продолжил,— попробуйте послушать, хоть кого-то, кроме себя. Оставшись один в комнате Антонио сел за пианино. Играть совершенно не хотелось, ничего уже не хотелось. Неправильно обманывать своего ангела. Всё это неправильно. Брюнет крепко сжал запястье, шрамы заныли. Вспоминая собственную кровь на руках, мужчина скривился. Вольфганг никогда не позволил себе такой слабости, даже после разрыва с Алоизией. А он... позволил себе это. От тоски, от невозможности сочинять, в те дни мир потерял краски. Алые линии, казались тогда самым ярким в жизни и были столь притягательны. Отвратительно. — Пусть он напишет что-то такое, что заставит меня захотеть признаться. Прошу. — слышала его лишь тишина.***
Дорогой Музе. Я наконец дочитал одну наичудеснейшую книгу. Не беспокойтесь, не ночью. Как вы и просили, зрение не порчу. До вас я её обсуждал со своим другом. Я о нём вам уже рассказывал. Наверное, Антонио считает меня совсем ребёнком. Хотя и сказал, что… Капельмейстер отвёл взгляд от письма. Они перешли на «ты» лишь однажды, когда Моцарт действительно плохо себя чувствовал. А по имени ещё ни разу не обращались друг к другу. Поэтому сейчас было и грустно и радостно, ведь получалось, что лично он так его не назовёт. «Сальери, взгляните, правда чудесно?», «Герр Сальери! Ваш юмор меня правда удивляет. Хи-хи.», «Вы так устали сегодня, я заварю вам чай, герр Сальери.» Итальянец, на секунду, представил на месте фамилии имя. Интересно, как бы произносил его австриец. Растягивал бы гласные или быстро тараторил? — Вольфганг... — словно пробуя на вкус, прошептал композитор. — Красивое, как и его хозяин. Антонио продолжил читать письмо. В этот раз почерк был чуть небрежным. Торопился или снова эмоции взяли верх? Те же вопросы, что он задавал капельмейстеру. Только в конце, было нечто, что он не слышал как герр Сальери. …Знаете, миледи, свобода это тоже своего рода магия. Ведь, когда её нет, на душе так плохо. Я ненавижу писать так, чтобы нравилось кому-то конкретному. Конечно, всем очень сложно угодить, но я хочу попытаться. Уверен, такая музыка существует, где-то там, за облаками, где мерцают звёзды. Однажды я напишу её, мне осталось лишь расслышать.Ваш Вольфганг.
— Какая прекрасная мечта. — Сальери положил письмо к остальным. Смотря на Моцарта, в волшебство можно было легко поверить. Словно не от мира сего, гений светился изнутри, даря этот свет окружающим. Выглянув в окно, Антонио понял одну важную вещь. Хотелось, чтобы он любил его, а не Музу. — Ты и правда написал. Хорошо Вольфганг, ты узнаешь кто твоя Муза. — прикрыв глаза, Антонио грустно улыбнулся. — И будь что будет.***
Было холодно. Кутаясь в камзол, Сальери шёл по саду. Ученик мог быть только здесь. Он всегда здесь, когда не занимается музыкой с ним. Для ребёнка странно постоянно работать, итальянцу это напоминало собственное детство. Композитору хотелось извиниться перед мальчиком. Срываться он не имеет права, а уж тем более на человека, который хотел ему помочь. Чувство вины неприятное и тягучее. Рыжик сидел возле кустов сирени, перебирая нотные листы. Сальери улыбнулся, даже сейчас мальчик учит теорию. В мыслях сразу всплыла идея. Он ведь обещал взять его в бургтеатр, когда тот достаточно будет готов. А ещё это будет отличный способ извиниться. Увидев подходящего к себе герра, Марк собрал все нотные листки в кучу и подскочил. — Марк, я поменял своё решение. — Всё же решили не дарить цветы? — опускает взгляд на траву. — Нет. Просто поменять их значение. — И на что же? — чуть поднимает бровь. — Сожаление, раскаяние, извинение. — в глазах капельмейстера видна решимость. — Вы… Признаетесь ему? — Да. — выдыхает, чуть дрожа от волнения. — Я составлю букет и отнесу герру. — кивает. — Что-то ещё передать? — Только вот это. — протягивает сложенный вдвое нотный лист. Антонио и тяжело и легко одновременно. Больше не надо ничего скрывать, врать, изображать что он ничего не знает. С Вольфгангом станет куда легче разговаривать. Если он вообще захочет его видеть после этого. — Герр... — Да? — Знайте, что вы поступаете сейчас правильно. Постарайтесь подобрать слова прямо сейчас. Я в вас верю, учитель. — широко улыбается. — Спасибо, Марк. — сказав это он притягивает к себе и крепко обнимает ученика. Всё же он любил этого мальчика. Если бы у Антонио были дети, он хотел бы именно такого сына. Композитору нравилось проводить с ним время. Честно говоря, Марк напоминал ему Моцарта. Такой же взрослый ребёнок. — Извини, что сорвался на тебя. — треплет по рыжей макушке. — Ох, не стоит, герр. — Стоит. И… говори, если считаешь что я не прав. — скрещивает руки на груди, выпуская из объятий. — Думаю, взгляд со стороны мне точно не помешает.***
Моцарт был прекрасен во время дирижирования оркестром. Тонкие запястья плавно двигались в воздухе. Итальянец не первый раз слушал оперу своего ангела, но сейчас она была самой прекрасной на свете. Сальери желал, чтобы она никогда не кончалась, чтобы они как и прежде пили чай и разговаривали в его кабинете. Всегда видеть счастливую улыбку на лице своего мальчика и иногда даже позволять себе невольно к нему прикоснуться. Однако, у всего есть конец. Аплодисменты зала, поклон дирижёра и его улыбка, направленная точно на капельмейстера. «Прости меня, милый» — улыбается в ответ. Видит он его уже в своём кабинете. Раскрасневшегося и довольного. Но при этом теребящего ленточку на запястье. Сердце в груди кольнуло. — Прекрасное чувство! Так приятно слышать свою музыку в таком превосходном исполнении. В горле застрял ком, мешающий вымолвить и слово. — С вами всё хорошо, герр? — чуть взволнованно. — Нормально… — выдавливает из себя. — Но я вижу, что что-то не так с вами, мой друг. Не хотите мне ничего рассказать? Улыбка с лица Амадея мгновенно исчезает. Он снова гладит ленточку. Когда он продолжил говорить, голос очень сильно дрожал. — Моя Муза передала цветы и… вот это. — протягивает нотный лист Антонио. — Это ведь шутка? Да? Неужели я сделал что-то не так! Я… знаю глупо звучит, но цветы она подобрала не просто так. Она извиняется за что-то. Какофония. Он долго сочинял её. Нужно было донести до ангела, как больно Музе расставаться с ним. Сальери проводит пальцем по единственному слову на листке. «Прощай». Антонио надеялся что оно относится только к его образу, а не их отношениям. — Моцарт. — в последний раз вздыхает и продолжает говорить. — Мне нужно с вами очень серьёзно поговорить, но не здесь. Прямо сейчас. — Поговорить? — непонимание во взгляде. Амадей прерывисто вздохнул, будто ему совсем не чем дышать. Но, успокоившись, он с надеждой в голосе продолжил. — Хорошо, но где? — У меня дома. — У вас? — щёки порозовели и композитор неуверенно кивнул. Они собирались молча. Антонио следил за каждым жестом композитора. Тот вроде бы успокоился. Осталось успокоить и своё сердце. Капельмейстер тяжело вздохнул, направляясь к выходу из театра. Моцарт ведь не дурак, как бы часто его не называл так итальянец, поймёт куда они идут. Так и было. Идя по парку, сворачивая каждый раз на поворотах ведущих к особняку, лицо маэстро мрачнело. Но он молчал и это молчание звенело в ушах. До дрожи. Перед забором Антонио сбавил шаг, да, растягивать этот момент - трусость, но ему нужны эти мгновения, ещё раз подобрать слова. Проходя сквозь сад, Вольфганг постоянно оглядывался. Видимо, тоже пытался хоть как-то расслабиться. В голове были сотни вопросов и самый главный, почему они здесь? — Герр Сальери! Вы сегодня так рано, что-то случилось… — Марк пискнул, заметив Моцарта. — Простите. Мальчик тут же убежал в глубь сада, скрываясь где-то за кустами сирени. Вольфгангу нравилось это всё меньше. Австриец пристально смотрел на своего проводника. Который должен был его вести к себе домой, а не к ней. Лестница. Второй этаж. Та самая комната. Стёкла в ней кажутся такими тёмными. — Ну и? Что же вы мне хотели рассказать, герр Сальери? — его голос ещё никогда не был так холоден. — Моцарт, я сейчас всё объясню. — Что вы мне объясните? Почему мы здесь? Почему, чёрт побери! — Успокойтесь. — Вам легко говорить. — блондин хрипло смеётся не давая вставить и слова. — С ней что-то произошло и вы всё это время молчали? Я чувствовал, что вы что-то знаете. Сальери, у вас плохо получается изображать удивление. Антонио отходит от него к пианино. Больно. Странно больно. Мужчина не может и слова произнести. — Ох... Ещё скажите что вы её отец! — стучит каблуком. — Или может будущий муж? Какие ещё мне строить предположения? Вы же молчите, герр! Это вы меня сюда позвали, не я сам пришёл. Так что уж давайте, найдите мне объяснение. — Это я... — шепчет. — Что вы? Сальери, если вы мне сейчас не объясните где она, я за себя не ручаюсь. Вы же знаете какой я безумец. — Я и есть ваша муза, Моцарт. — вздох. — Очень смешно. Кажется, я говорил, что ваш юмор странный. — Я не шучу. Вольфганг всё равно нервно смеётся. Пока не видит как капельмейстер достаёт из ящика стопку бумаг. Знакомых, таких знакомых. — Они всегда здесь, рядом со мной. Ваши письма. — поворачивается к Амадею. — Мой милый маэстро. — Чушь. — он не верит. Не может. Не хочет. Только она его так называет. Только она. — Зелёный вам совершенно не идёт. — почти шепчет. — Вам... — голос дрожит, он похож на странное бульканье, на смесь смеха, плача и чего-то ещё, — вам было весело, герр? Сальери непонимающе на него смотрел. Не такой он ожидал реакции. На самом деле он и не знал чего ожидать от этого разговора. Но слова Моцарта его задели. Он никогда бы не поступил так с ним, ради смеха. — С чего вы это взяли? — А ради чего ещё? Ахах... Не удивлюсь если эти письма уже видела вся Вена! Вы хотели вывернуть мою душу наизнанку? Довольны? — сдирает с руки ленту и бросает её на пол. — Вы не остановились даже после того как узнали… Хотя о чём это я, вам же всё равно. — Моцарт. Пожалуйста, успокойся, дай мне всё объяснить... — голос Сальери дрожит. — Нет уж, Муза. — сколько яда в этих словах. — Ты достаточно мне врала. Да и вы хороши. Было интересно слушать это и в роли моего друга, да? Как бы он не пытался заглушить боль злостью, по щеке уже бежали слёзы. Так глупо снова доверился. Дурак. Единственное в чём итальянец ему не солгал. — А я ведь, правда... — смеётся, совсем не как его Моцарт. От этого смеха хочется спрятаться, закрыть уши руками и не слышать его, — любил вас. — Вольфганг! Антонио успевает только выкрикнуть его имя, как композитор уже выбегает из комнаты. Ему никогда не было так холодно здесь. Письма выпали из ослабевших в секунду пальцев. Он ведь сам виноват. Сам.***
За свои двадцать шесть лет он плакал много раз. По пустякам и не только. А вот рыдал лишь из-за двух человек. Алоизии и… мамы. С её смертью вряд ли когда-то что-то сравнится. Теперь в этот список добавился ещё и третий человек. Хотя бы потому, что слёзы не переставали течь даже когда он забежал домой. Лучше бы он не просыпался сегодня. Не приезжал в Вену. Не открыл в своём сердце место для Антонио Сальери. Вольфганг знал почему так больно. Кто угодно мог быть его Музой, абсолютно любой человек. Но жизнь с судьбою опять играют в свои противные игры. — Мой милый маэстро. Бред. Ложь. — камзол летит на пол, голос же срывается до потолка. — Зачем? Вот и ящик с письмами. С брошюрками красивых цитат, ну если быть честным с собой. Он не мог писать ему такое, не мог восхищаться талантом, не мог ждать каждый день, не мог любить… Злость, лучшая заглушка для слёз. Листки, партитуры: всё летит на пол, к чертям. Спички. Чирк. Как же красиво горит ложь. Потихоньку, медленно поглощая, оплетая бумагу, огонь распространялся. Все чувства смешались. Амадей всё ещё нервно хихикая смотрел на языки пламени. Так быстро его Муза превращается в пепел. Обычный мусор. Сердце так резко заболело. Капля за каплей, словно он сейчас отрывал от своей души кусок. — Нет. Нет! Боже что же я творю! — голос сорвался. Но на панику нельзя было оставлять и секунды. Он никогда не тушил огонь, композитору казалось это кощунственным, некрасивым. Сейчас было всё равно на все правила. В огонь полетела земля, какие-то ещё вещи, всё что было под рукой. А когда он потух, Моцарт сидел на полу с широко раскрытыми, заплаканными глазами, держа в руках горшок с цветком. Антонио подарил, на юбилейное выступление оперы. Кажется, сегодня он видел этот цветок у него в саду. Снова нервный смешок. Убрав весь беспорядок, композитор устало посмотрел на оставшиеся письма. Меньше половины, почти ничто. Он бережно собрал все, даже те что сгорели наполовину, каждый обрывок. Прижал к груди и снова бесшумно заплакал. Ему стоило выслушать, попытаться понять. Но он снова поддался эмоциям. — Не будьте таким эмоциональным, Моцарт. Так ты мне всегда говорил. — вытирает слёзы рукой. — Да, всегда говорил. Но я ведь у тебя дурак, да? Антонио… На глаза попалось одно из последних писем. Он помнит когда оно было написано. Сразу после того, как капельмейстер проводил его до дома. Вольфганг снова вчитывается, теперь это более символично, наверное. …Мой милый маэстро, Вы конечно знаете, но... Мне самой хочется произнести эти слова, хотя бы здесь, раз лично вам я не могу их сказать. Я люблю вас, мой гений. С первой встречи. Только я тогда это приняла за другое чувство. Простите, что так резко решила вам это сказать. Вы ведь спрашивали не об этом. Ладно, извините ещё раз. Знаете же как я волнуюсь, когда пишу вам. А насчёт тех сладостей… Нижняя часть письма сгорела, а верхнюю подпалило. И почему именно этот кусочек остался цел? Моцарт тяжело вздохнул. Ему нужно время, в одиночестве. От всех. И даже от музыки. Просто с самим собой и мыслями: об окне, саде, рыжей копне волос. И тени.