capitulo cero / chapter zero

Разглядывая сидящего напротив Брофловски, Картман неожиданно заинтересовался работой тех призрачных механизмов, которые поместили его, Эрика, и его, Кайла, в один и тот же временной промежуток, в одно и то же пространство, в одно и то же расстояние, измерявшееся лишь сантиметрами раскинувшейся между ними столешницы. Серьезно, у них был миллион возможностей появиться на свет раньше или позже; родиться в другой стране, родиться другим человеком, родиться Клайдом, Стэном, Канье Уэстом или следующим президентом — кем и когда угодно — но они были теми, кем были, и были ими прямо сейчас. Картман не знал, почему он уделяет такое внимание столь незначительным вещам. Подобная теория вероятности не имеет ровно никакой значимости, но в эти минуты, рассматривая чуть потрепанные рыжие кудри, Эрик придавал этому такое значение, какое мог бы придать нечто сакральному и жизненно необходимому. Черт возьми, он на полном серьезе размышлял об этом, мысленно блуждая в тех потаенных далях, в которых никогда не бывал, в то время как Брофловски не думал ни о чем. Опустив голову на ладони, он прикрыл глаза, слегка оттягивая кончики своих волос — движение механическое, нежели чем осознанное, — и даже в этом простейшем жесте (беглый хват и тут же расслабленные пальцы) Эрик видел некоторое провидение. Кажется, это называют судьбой. Картман же не называл это ничем; попросту не было объяснения. Экран телефона, лежащего по правый локоть Брофловски, то и дело вспыхивал от приходящих уведомлений. Серо-голубые тона заставки, наскакивающие друг на друга блеклые окошки сообщений; Стэн или Кенни — а может, оба сразу, — без устали писали ему, свято веря, что чем больше «чел, ты в порядке?» получит Кайл, тем быстрее он ответит. Волнуются. Кайл же не волновался ни о чем. С тех пор, как мир вокруг него затих, яркость предметов сбавилась до полутонов, а сам Брофловски обрел покой, его больше ничего не беспокоило. Он улыбался весь вечер: улыбался так, как не улыбался никогда и никому. Улыбался у Донована в гостиной, улыбался в машине Картмана, улыбался на собственной кухне — правда, уже чуть устало, но с прежним блаженством на кончиках губ. Расслабленный, ленивый, спонтанный в своих помыслах и беззаботный; прежняя тревога, свернувшись в плотный ком, тотчас вспыхнула в нем удовлетворенным созвездием, едва его легкие опалило дымом от подожженной травки. Пытаясь найти определение или нечто, что можно было бы связать парой скомканных слов, Брофловски объяснил свое новое состояние как легчайшую эйфорию. Пока горло царапал колючий дым, разум Кайла постепенно погружался в океан бесцветного забытья; тех граммов было достаточно, чтобы, отправляясь в зыбкую прострацию, оставаться при этом в окружающей реальности и осознавать себя в ней. Картман в третий или четвертый раз справился о его состоянии; Кайл же, чуть наклонившись вперед и взглянув на него через профиль сидящего рядом Крэйга, сказал, что чувствует себя охуенно счастливым. Это было где-то пару часов назад. Размеренно покачивая ногой в воздухе, Эрик был поглощен свежими воспоминаниями. После того, как друзья разбрелись кто куда (Кенни, Стэн и Баттерс — на кухне Донована; Клайд, Крэйг, Твик и Токен — в гостиной), Кайл выразил желание поехать домой. Подойдя к сидящему на краю дивана Эрику, он слабо дернул его за рукав толстовки и склонился к уху. Короткое «Хочу домой» — и через пару минут Картман, посылая Такера в задницу, пытался завязать на ходу шнурок на левом кроссовке, пока Брофловски не спеша заползал на переднее сидение черного Фольксвагена. Запихивая руки в рукава джинсовой куртки, Эрик крикнул в глубь дома «Пока, педики!» — и ретировался, пока не получил жестянкой пива по лобовому стеклу. С этого момента время зашагало страдальческой поступью. Разморенный вечер, остатки которого витали в ошпаренных легких и теплились на дне мутных взглядов — рассредоточенных, едва разбирающих происходящее и ленивых — окрасился в вытянутые грязно-оранжевые блики, скользившие по лицу Кайла. Чуть повернувшись набок, Брофловски прижался макушкой к стеклу и, прикрыв глаза, улыбался: плавное движение автомобиля по безлюдным дорогам убаюкало его, и он с головой окунулся в это ночное умиротворение. Кончиками пальцев сминая скользкую ткань ремня поперек груди, Кайл вслушивался в тихо играющую музыку: что-то в духе Оазис или Колдплэй — все говорило о том, что Картман был расслаблен и ни о чем не переживал; либо же старался не переживать. Об этом не было ни слова, но Брофловски знал это, потому что сам пребывал в таком же состоянии и потому что Эрик слушал подобное только тогда, когда был спокоен. Все по настроению. У него все по настроению, как по расписанию. Кайл с трудом разлепил пересохшие губы; сначала, чтобы бесшумно вздохнуть, а потом, чтобы пролепетать: — Как в клипе Уикенда. — Что? — «У-уу, меня ослепили огни, — пропел Кайл, — нет, я не могу заснуть, не ощутив твоего прикосновения»* и все такое. Картман усмехнулся. Забавный. Сущий ребенок, прячущийся обычно за отрепетированной надменностью, оттененной извечной всезнающей интонацией, которая всегда раздражала Эрика. Плавно поворачивая направо, Картман вскользь подумал о том, что он не знает настоящего Брофловски по той простой причине, что сам Брофловски не знал настоящего себя; Кайл же засмотрелся на моргающий оранжевый свет, скользнувший вдоль бежевого здания на углу и отразившийся от мелких луж на сыром черном асфальте. Он продолжал нескладно бормотать припев из песни, когда Эрик обернулся к нему. — Откуда такие ассоциации? — Движение, пустой ночной город, отсветы фонарей, — Брофловски поерзал на сидении и сложил руки на груди, — не знаю. Есть в этом что-то. Эрик хмыкнул, продолжая всматриваться в простирающийся асфальтные километры перед собой. — Хочешь, включу тебе этот трек? — Нет, оставь, что играет. Картман прошептал беззвучное согласие, а Брофловски откинулся на спинку сидения — оба вновь погрузились в сонливую тишину, в которой пребывал город, спрятавшийся под пологом тяжелого неба. Утренний ливень давно сменился мелкой моросью, бегло барабанившей по крышам мелькавших домов, по навесам крохотных магазинов, кафе и по редким автомобилям навстречу. Вскоре лобовое стекло было усеяно крохотными округлыми каплями, в прозрачной чистоте которых укрывались мерцающие отсветы неоновых вывесок, сигналы светофоров и уличных фонарей — так длилось ровно до тех пор, пока стеклоочиститель не сметал всю эту светящуюся радужную симфонию. Затем таинство обряда повторялось, и так каждые — сколько? — десять, пятнадцать секунд. Из-под прикрытых век Кайл наблюдал за монотонной борьбой капель дождя и резиновой щетки, чувствуя при этом всепоглощающее умиротворение души и тела, пленительно взявшего его в мягкую полудрему. Мыслями Брофловски пытался обратиться к чему-нибудь, чтобы не заснуть, но получалось плохо: обрывки отдельных воспоминаний о последних двух-трех часах загустевали где-то на подкорке, из-за чего выявить что-нибудь внятное не представлялось возможным. Тогда Кайл попытался вспомнить еще какие-нибудь песни, но мозг упрямо проматывал одни и те же строчки, уже ранее озвученные им, опьяненным и совершенно не умеющим петь. Мягкий голос, слабая-слабая хрипотца и абсолютное отсутствие музыкального слуха — Брофловски ненавидел свой тембр, когда как Эрику нравилось слушать его, и неважно: рассказывает ли Кайл что-нибудь, поет или кричит. Пребывая в объятиях сонливого экстаза, Брофловски, ощутив несильную боль в затылке, оставил попытки занять свои мысли чем-нибудь и продолжил осознавать лишь одно — он бы хотел никогда не отпускать эту легкость, переполнявшую его сердце прямо сейчас. Брофловски повернулся к Эрику и сказал, почти полушепотом, вкрадчиво и медленно: — Это лучше, чем алкоголь. Картман изогнул бровь и быстро посмотрел на Кайла. — Клипы Уикенда? — Травка, придурок. Смех: одновременный, легкий, почти неслышный, быстро промчавшийся по трахее и тут же загнанный обратно. Зевнув, Брофловски сосредоточился на чертах лица Картмана, которые то появлялись в потухшем освещении, то исчезали в прозрачной полутьме. Очерченный светящейся каймой профиль казался массивнее обычного. Волевой подбородок, прямой нос, широкий лоб — Эрик выглядел как обычно, — но отчего-то сейчас, когда привычные линии расплывались в промозглом сумраке, они приобретали своеобразную грубоватость, по-своему очаровавшую Брофловски. Своим видом Эрик смахивал на молодого представителя силовых или военных структур, хотя оставался жирдяем в потертой джинсовке и излюбленных белых кроссовках, который рисует члены на партах и дарит Брофловски на день рождения всякий хлам вроде носков с оленями или грейпфрутового пива, которое Кайл терпеть не мог. — Если залипаешь, то залипай в окно, — произнес Картман, не смотря на Брофловски; он снова повернул руль, сворачивая с шоссе на узкую улицу. Сдержанный и спокойный, сейчас Картман вселял уверенность, но в то же время отпугивал своей таинственной силой, которая, при верном раскладе, могла обернуться в ревнивую злобу, остервенелую ярость или смертельную угрозу. На языке вертелось оскорбление, но Брофловски тут же запихнул его обратно в глотку и поджал губы, отвернувшись. Неумолимо приближались метры до порога дома, путь к которому пришлось бы пробежать по намокшей дорожке, вымощенной мелким камнем. Родители уехали с братом на выходные, оставив полный холодильник еды; записка на серебристой дверце, в которой плавный почерк матери напоминает Кайлу о том, чтобы он разогрел жаркое на ужин. Съевший до этого пару бургеров, свою жареную картошку и картошку Эрика, Кайл не был голоден и ничего не хотел, разве что только одного — чьего-нибудь присутствия. Именно поэтому Картман оказался на кухне Кайла; а может, и не только поэтому. — Я передумал, — вдруг промямлил Брофловски. Картман, вынырнув из минувших грез, не сразу сообразил, что Кайл что-то произнес. — А? Кайл прочистил горло и приоткрыл глаза: туманные, невероятно красивые и чуть поблескивавшие под теплым отсветом лампы. — Я передумал, говорю, — повторил он, — не хочу чай. Хочу полежать. — Хочешь спать? — Не спать. Полежать, — и тут же помедлил, как помедлил десятью минутами ранее, когда предложил Картману зайти к нему, — полежишь со мной? Обнажились его чувства. Стремительно, но в то же время лениво; открыто, но в то же время ненавязчиво, как предлог закурить. Эрик улыбнулся и, отодвинувшись на стуле, проследовал за Кайлом через широкий дверной проем, ведший из кухни в просторную светлую гостиную. — Ты знаешь, в один момент я потерял тебя у Донована, — произнес Эрик, ложась на бок рядом с Кайлом и неловко обнимая его за талию; он все еще не понимал, зачем Брофловски попросил его побыть рядом, поэтому, преодолевая неожиданное смятение, попытался завязать разговор, — думал, может, ты… — Я ушел, когда вы с Крэйгом спорили, что посмотреть: подборку лучших аниме опенингов, клипы Тайлера или что-нибудь из того, что «в тренде» на ютубе. — Я вообще хотел посмотреть «Британия ищет таланты», — проворчал Эрик, — а потом пришел Клайд со своими обзорами на всякую херню. Брофловски прыснул. — Боже, какие вы придурки. Эрик нахмурился — скорее наигранно, нежели чем искренне. — Ну прости пожалуйста, что не все смотрят научно-познавательную чепуху с субтитрами на иврите. Издав нечто среднее между скрипом и кряхтением, Кайл, набрав воздух в прокуренные легкие, рассмеялся: так громко, что Картман вздрогнул. Так же он засмеялся сегодня, когда, затерявшись в приглушенных тонах на лестнице в доме Клайда, таращился в экран телефона Кенни и смахивал слезы с очередного глупого мема. Черт возьми, вашего Брофловски действительно так легко рассмешить, когда он не в себе? Всматриваясь в тканевые складки на спинке дивана, Эрик неосознанно вернулся к тому, о чем уже бегло подумал в машине: он совершенно не знал Кайла. Того Кайла, с которым рос с детского сада, с которым постоянно ввязывался в различные авантюры и с которым попытался пару раз устроить собственный бизнес; того Кайла, который, раздраженно закатывая глаза, бегло — пока учитель склонил голову над журналом — исправлял ошибки в контрольной Эрика, и того Кайла, который обычно приветствовал его сдержанным взглядом и таким же сдержанным молчанием. Того, блять, Кайла, который привык отмахиваться от Картмана, едва тому что-нибудь понадобится, и того Кайла, который теперь обнимал Картмана, просунув правую руку ему под локоть и уткнувшись кончиком холодного носа в его ключицы. Что происходит? Забылся ли Брофловски настолько, что растерял свое отполированное высокомерие, или же он попросту устал от него, потому и решил позволить себе дать слабину? Столько вопросов — и все одному несчастному Эрику. — Не имеет значения. Кайл точно вел монолог. Эрик молчал, застыв в ожидании завершения накуренной мысли. — Не имеет значения…— Кайл поднял голову и посмотрел на Картмана, — не имеет значения, что мы с тобой такие разные. Прикрыв глаза, Картман легко убрал тяжелые кудри со лба Брофловски и коснулся его губами. — Ты о чем? Брофловски перескочил на следующую мысль; вероятно, они менялись так же стремительно, как и у Картмана. Задрав голову еще выше, он спросил: — Ты уверен в том, что ненавидишь меня? — Я привык к тебе, — отстраненно ответил Картман, чуть отпрянув; больше всего ему сейчас хотелось посмотреть в эти глаза, большие и темно-зеленые, смотрящие с упрямством и слегка смущенным желанием. Придерживая Брофловски за талию, Эрик слабо обхватил подбородок Кайла свободной рукой — он делал так с детства, и этот жест уже давно лишился для них той интимной окраски, об которую пачкались остальные, кто привык хватать подбородки в порывах страстных поцелуев. Улыбнувшись, Кайл не сводил глаз с лица Картмана: они еще никогда не оказывались друг к другу так близко. Кончиками указательного и среднего пальцев Эрик поднялся по мягким щекам Брофловски и очертил пару невидимых линий вдоль россыпи его веснушек; Кайл же, приподнявшись на локтях, пододвинулся к Картману и навис над ним. Неровно выдохнув, Кайл было подался вперед, как тут же осекся, краешком взгляда ловя встречное движение — доля секунды, за которую не успеешь ничего понять, но которая станет решающей, как стало решающим то, что Эрик дернул головой, слегка приподняв ее с мягкого подлокотника. Поцелуй, точно нелепое извинение за потерянные мгновения промедления на кончиках пальцев и похеренные возможности на губах. С этого момента, едва Кайл, приоткрыв рот, прижался к его губам, Эрик будто начал жить в страдательном залоге, вращающегося вокруг одного-единственного «а что, если?». А что, если бы накануне Кайл отказался собраться у Клайда? А что, если бы на Кайла ничего не подействовало и он бы сделался угрюмым и подавленным? А что, если? А если, а если, а если…Столько блядских «если», столько возможных сценариев одной-единственной минуты, столько возможных вариантов развития событий — и все, безбожно смешавшись, привели к тому, что Брофловски, неловко обнимая Картмана за шею, целовал его — более уверенно, чем в первую секунду, — пока Эрик прижимал Кайла к себе. Вытащив футболку из-за пояса его джинс, Картман забрался ладонью под смятую белую ткань и медленно провел ею вдоль крепкой спины Брофловски. В миг, когда Кайл, отстранившись, приподнял голову, а Эрик торопливо скользнул влажными губами вдоль тонкой еврейской шеи, Картман не думал, что все произойдет вот так, в декорациях до боли знакомой гостиной. На диване, на котором они в четырнадцать играли в приставку, в шестнадцать попробовали первый косяк и впервые поцеловались в семнадцать. Под торшером, от которого расползались искаженные тени их тел: бесформенные, гротескно преувеличенные и такие же смутные, как помыслы тех, кому они принадлежали. Прикусив пылающую кожу Брофловски и уловив слабый отголосок его парфюма, Эрик резко вцепился ногтями ему в поясницу, будто проверяя, реален Брофловски или же… — Блять, блять! — прохрипел Кайл, — Картман! Реален. Он был реален вместе со своим спонтанным влечением и тяжелым телом. Ожившая фантазия, рыжеволосая, с манящей молочной кожей, веснушками на переносице и плечах и с тонкими пальцами. Смотрящая чуть сурово, но по-прежнему расслабленно, пока в задорных огоньках плещется вожделение. Бледные губы растянуты в слабой ухмылке, которая ползет дальше, пока Картман кончиком пальца размазывает слюну на свежем бордовом подтеке. Кайл слегка наклоняет голову и прикрывает глаза, цепляясь пальцами за воротник толстовки Эрика. Требовалось добавить слово в этот безумный контекст, начать введение, сказать хоть что-нибудь, но любой слог сейчас казался лишь ничего не значащей пылью, слетающей с губ так же легко, как нетерпеливое придыхание, с которым Брофловски приоткрыл рот. Он уложил Картмана на спину и залез на его бедра — Эрик явно упустил этот момент и потому приходил в себя с уже восседающими на нем восемьюдесятью килограммами еврейского веса. Разглядывая удовлетворенное бесстыжее лицо и потрепанные кудри в венце золотистого света, Картман неторопливо спустился пальцами по ширинке Кайла и, улыбнувшись, поднялся к пряжке ремня и подцепил ее. — Кто ж знал, что ты такой педик, Брофловски. — Ах, заткнись… Чересчур поспешно. Быстро. Стремительно: происходящее здесь было таким спонтанным и в то же время выглядело как давно запланированное действо. Аккуратно таща вниз бегунок молнии на джинсах Кайла, Картман вдруг ощутил бесформенную тревогу: как будто вся его жизнь, поделившись под гнетом переломного момента, начала движение по наклонной. Как будто его снесло с курса, как будто он потерял ориентиры, как будто он запутался в себе — что угодно, — но Эрик в любом случае был дезориентирован. Ранее он допускал возможность поцеловать Кайла и скользнуть пальцами по его бедрам, но то было лишь в качестве далекой мечты с привкусом призрачного мифа, который пробуешь, чтобы разочароваться от осознания того, что это никогда не станет явью. Картман думал об этом быстро — так же быстро, как моргал или делал вдох между затяжками — и старался не фокусироваться на деталях, но все-таки, да, черт, он думал об этом. — Ты думал об этом? Эрик вздрогнул и остановил руку: крепкие пальцы на паху Брофловски, а сам Кайл не спускает с них глаз. Он что, блять, телепат? — Никогда. — Пиздишь. Усмешка: незатейливая, но уверенная в своей правоте. Картман посмотрел на Брофловски исподлобья и нахмурился, раздосадованный и застигнутый врасплох. С силой схватив аккуратные запястья, Картман дернул их на себя; не удержавшись, Брофловски рухнул Эрику на грудь и тотчас прижался губами к его губам, когда Картман, обхватив еврея за талию, сбросил его со своих колен и уложил рядом. Нетерпеливо прикусывая кончик его горячего языка, Картман вновь задрал Кайлу футболку — на этот раз он разменял прежнюю неторопливость на грубость, и Брофловски уже начинал сходить с ума, хотя он сошел с ума еще в самом начале, когда сжал между пальцев косяк. — Эй, только я по-прежнему ненавижу тебя, — прошептал Кайл, когда их губы на миг разъединились. — Конечно. Ненависть, любовь, привязанность — неважно, что это было. Главное, что они чувствовали друг к другу нечто очень крепкое и граничащее с помешательством; чувствовали то, что по-своему роднило их и держало на коротком поводке. Размякшие в полунаркотическом бреду, они оба сходили с ума — даже здесь все было взаимосвязано, как было взаимосвязано то, что, по воле случая, они оказались в этот вечер на одном диване, сжимая друг друга в объятиях и бегло скользя дрожащими пальцами по бедрам и спинам, чтобы заново изучить давно знакомые линии. Стаскивая джинсы с худых бедер Брофловски (пара крохотных родинок и небольшой белесый шрам на правом), Картман не хотел никого ни о чем спрашивать. Он не хотел размышлять о природе их странного совместного влечения, возникшего так же легко, как Эрик делал глоток кофе или как Кайл целовал мамину щеку перед тем, как убежать на школьный автобус — не хотел, да и не собирался этого делать, предпочитая лишь ощущать медлительные конвульсии постепенно угасающего сознания. Тело Брофловски, его чертовы кудри, его проницательный взгляд, его мягкие губы и язык, его теплые бледные пальцы, его уверенные жесты, его улыбка, его вкрадчивый шепот и смятая футболка — только за это Картман был готов принести в жертву что угодно, и даже то, с чем еще не думал расставаться этим утром. Правда, это было бесподобно: как Кайл запрокидывает голову и прикрывает глаза, пока с его приоткрытых губ срывается неразборчивый шепот, подмешивающийся к прерывистым вздохам. Как он скользит кончиками пальцев по спине Картмана и смотрит на него снизу вверх: покорен, но не побежден. Как он ухмыляется тем же простым неизбежным истинам, о которых грезил Эрик, и как он, обхватывая похолодевшими ладонями пылающие щеки Картмана, снова приближает его к себе, с каждым разом целуя его более остервенело и отрывисто. — Как же ты меня возбуждаешь, просто пиздец, — прошептал Эрик и прикусил его ухо, пальцами вцепившись в чужие бедра и раздвигая длинные ноги. Брофловски молча посмотрел на него: выжидающе и туманно, как смотрел на Картмана весь вечер и как, вероятно, продумывал все это заранее в своей хитрой еврейской голове. Блять, какой он был горячий. Его ярко-рыжие локоны точно обратились в жаркое пекло, из-за которого Эрик чувствовал себя, будто попал в ад к самому обаятельному дьяволу с худым и чуть нескладным телом: привычка слегка горбиться, за которую хотелось дать по спине; слегка вытянутый корпус, длинные бедра и худые ноги. Кайл был идеальным несовершенством, сводившим с ума своей молочно-веснушчатой эстетикой и тем далеким, что затерялось во мгле его сложной души. Вероятно, Брофловски сам не понимал, что делает; либо же не хотел понимать, потому лишь наслаждался своим правом на ошибку, которое они никогда не давали друг другу и которым пресыщались сейчас, как если бы оно было единственным верным исходом. Как бы то ни было, но ясным оставалось одно: Кайлу нравилось жить этим влечением и странной привязанностью, как Эрику нравилось целовать его уже припухшие порозовевшие губы и кусать истерзанную шею и плечи, пока Брофловски тащит джинсы Картмана с его бедер. Картман прикрыл глаза: пространство перед ним сделало пару слабых оборотов, из-за чего он почувствовал себя потерянным. Ощущение горячих ладоней Брофловски на своей пояснице сбивало дыхание не хуже, чем двухкилометровая пробежка, на которую ему однажды пришлось добровольно-принудительно отправиться и после которой ему казалось, что его легкие никогда не восстановятся. Сейчас же, смотря Брофловски в глаза, он приоткрыл рот и тяжело выдохнул, как будто начал сомневаться, но на самом деле лишь пытался прийти в себя из-за внезапно рухнувшего на него счастья. Кайл, Кайл, Кайл — одно его имя было способно вскружить Картману голову. С самого детства он боролся за внимание Брофловски — непонятно с кем и зачем — и теперь, когда первоначальный ступор сменился вожделением и желанием, Эрик ощущал свою долгожданную победу с легчайшим привкусом крови с покусанных еврейских губ. — И давно ты меня хочешь, Кайл? Эрик спросил это в перерыве между ключицами и грудью Брофловски, к которой спустился после того, как он стащил с себя футболку. Кайл не долго думал над ответом: не в его правилах было юлить, потому он сказал быстро, но отчего-то слегка скомкано: — С тех самых пор, как ты ростом стал под сто девяносто, начал пользоваться своим отвратительным, — он усмехнулся, — парфюмом, стал укладывать волосы, перестал быть эгоистичным кретином и… Брофловски быстро промчался ладонями вдоль пухлых рук Эрика. —…и как твое ожирение превратилось в сдержанную полноту. Картман засмеялся. Сдержанная полнота! Сраные ананасы в стаканчике, нанизанные на черную пластиковую вилку, вода и батончики без сахара вместо газировки с ежедневными огромными порциями курочек полковника явно сделали свое дело. Эрик не оставил привычку питаться фастфудом: он лишь свел ее к минимуму, как сводят к минимуму привычку подпалить кончик сигареты, когда делают это лишь «за компанию» во время пьянок. К слову, постепенно Эрик избавлялся и от этого тоже. Улыбаясь, Картман спросил: — Ага, то есть, ты полюбил меня только за внешность? — Н-нет…— Брофловски нахмурился, — и вообще, хватит трепаться. — Что, так не терпится? — ухмыльнулся Эрик и, наклонившись к губам Кайла, перешел на шепот, — хочешь, чтобы я поскорее оттрахал тебя? Чтобы… Резко схватив Картмана за грудки, Кайл прижал его к себе и без промедления поцеловал. На миг отстранившись, чтобы сделать вздох, Эрик раздвинул ноги Брофловски шире и устроился между ними. До чего же притягательным и желанным был Кайл; скользить языком вдоль языка Брофловски было все равно, что выйти за рамки устоявшегося наслаждения и навсегда укорениться в том трепетном восторге, которое Картман переживал в эти секунды. Горячий, податливый и невероятно красивый: шея в засосах, живот расцарапан, а грудь и плечи в прозрачных, чуть поблескивающих отпечатках губ. Эрику хотелось большего, но сейчас он едва ли мог справиться с обуздавшим его похотливым дурманом. С того самого момента, как Картман нервно снял с себя толстовку, на смену прежней нерасторопности мгновенно пришла безумная страсть: такая же мокрая и вязкая, как пальцы Картмана, которыми он легко проник внутрь. Шепнув лишь смазанное «расслабься», когда Брофловски приоткрыл рот, Картман прижался губами к его щеке и задвигал рукой, продолжая терять голову из-за невыносимого жара; теперь уже внутри Кайла. К черту чувства. К черту любовь, сопливо-нежные «я люблю тебя», подернутые плохо скрываемым «и жду, когда ты меня трахнешь»; к черту неуверенные слюнявые поцелуи за углом школы, букеты завядших цветов и что там еще? Неважно, но к черту все это, когда есть приятный омут, воздвигнутый на давнем неприязненном обожании, сблизившим так, как не сблизит ни одна романтика. Заглянув Брофловски в глаза, Картману показалось, что именно это он прочитал в них; либо же он сам думал об этом, но это уже не имело значения. В их мире на двоих не было места самокопаниям: лишь обезумевшая похоть, двусмысленность во взглядах, долгие поцелуи, крепкие объятия, скользящие по коже ногти, нетерпеливые движения языков и ладоней и шумные вздохи. Любая эмоция отошла на второй план, обнажив давние постыдные настроения; ненависть же — или то, что ею казалось и чего они придерживались обычно — давно канула в небытие как полузабытое имя, как обломок воспоминания, как послевкусие выкуренных час назад сигарет. Брофловски оказался невероятно послушным. Сказал ему «расслабься» — и он расслабился, сказал «тише» — и он закусил губу, закатывая глаза и ощущая повторное проникновение, более аккуратное и медлительное. Раздвинув ноги шире, Кайл двинул бедрами и посмотрел на Эрика; он же прикрыл глаза и тихо простонал, вцепившись влажными пальцами Брофловски в поясницу. Непростительно то, как быстро они сдались друг другу и как отчаянно старались не думать об этом, а заодно о том, как они будут жить, едва их горячие, взмокшие тела разъединятся. Что будет завтра? Будет ли Кайл умирать от стыда или же бегло поцелует Эрика в пустом школьном коридоре, давая понять, что он бы хотел продолжения? Будет ли Картман язвить в своей привычной манере или же прижмет Кайла к стене раздевалки и, молча стащив его форменные шорты, сожмет крепкой теплой ладонью член Брофловски? Царапая Картману спину и бормоча неразличимый сумбур в его пересохшие губы, Кайл одновременно желал заглянуть в будущее, но в то же время опасался этого, как будто, стоит ему поспешить, как тут же манящая иллюзия исказит свои очертания. Подобное он ощутил ранее, когда ненавязчиво попросил Картмана отвезти его домой, а затем зайти к нему — тогда Кайл боялся отказа, привычного «нет и пошел нахуй» или наспех сочиненной причины, по которой он не может оказаться рядом. Несмотря на забвение, Брофловски продолжал мучиться от своей обыденной взволнованности, которой страдал каждый день и которую старался гримировать под опостылевшее ему самому высокомерие. Кайл не был таким: не был надменным, не был хладнокровным, не был эгоистом — и Эрик знал это, как знал то, что эти слагаемые давно стали обыкновенным притворством. Брофловски до последнего не хотел признавать того, что из-за Картмана он уже давно лишился сна, но когда сделал это и когда осознал себя лежащим под его массивным телом, Кайл решил, что отныне уже ничего не имеет значения. Живи этим моментом, Кайл. Живи и запоминай, потому что впредь этого может не повториться. Неровно выдохнув, Кайл коснулся губами губ Картмана и слабо прикусил его нижнюю; Эрик же, ускорив темп, чуть наклонил голову. Спустившись к его шее, Брофловски быстро поцеловал ее, после чего, приоткрыв рот, громко простонал ему на ухо. Картман вздрогнул и закатил глаза; вцепившись Брофловски в тонкую кожу под коленями, он приподнял его согнутые ноги и сорвался на грубые, хлесткие движения. — Картман! Эрик его не слышал. Обезумевший от возбуждения и опаленный жаром их тел, Картман ничего не слышал: ни собственных стонов, ни вскриков Брофловски. В эти мгновения, когда весь его мир сосредоточился на одном-единственном ощущении внутри Кайла, он ничего не слышал и ничего не чувствовал: ни ногтей, сдирающих с его рук тонкие слои кожи, ни укусов в шею, ни прижавшихся к его бокам дрожащих коленей Брофловски. — Ч…черт, Картман! Он двигался очень быстро и вошел почти до упора; так, что Кайл прогнулся в спине и зажмурился, переборов судорогу в левой икре. Он продолжал кромсать Эрику плечи и спину, пока Картман прижимался к нему и смотрел в глаза, в которых ничего не видел, потому что был опьянен. Брофловски, прикрыв веки, смотрел куда-то за правое ухо Картмана — туда, где ранее висела детская фотография Кайла, на которой он позировал, кулачком подперев щеку и нелепо улыбаясь, пока его пышные темно-рыжие кудри падали ему на лоб. Сейчас это было пустое пространство: после ремонта фотография перекочевала в спальню родителей, а на освободившееся место так и не нашлось другого претендента. Маленький Кайл, постоянно норовивший кого-нибудь ударить — и чаще всего Эрика, — еще не знал, что через каких-нибудь восемь-девять лет он будет лежать под Картманом, раздвинув ноги и цепляясь за широкую спину. Не знал, как же чертовски, блять, приятно, когда Эрик будет трахать его, остервенело и грубо, и как приятно будет целовать мягкие губы Картмана, кончиками зубов касаясь его холодного языка. Не знал, с каким блаженством и крохотными каплями в уголках глаз семнадцатилетний Брофловски обмякнет, едва Картман, приглушенно рыкнув, кончит в него и отстранится, ложась рядом. Не знал, равно как и повзрослевший Кайл не знал, что он чувствует прямо сейчас: что-то вроде умиротворения вкупе с легчайшим уколом волнения, следовать которому означало следовать единственному зову в беспросветной тьме, обещающему вывести из нее заблудшую душу. Хорошо это будет или плохо — уже второстепенный вопрос, который не имел значения. Отдышавшись, Картман бережно взял лицо Кайла в ладони и засмотрелся на его уставшую улыбку; лицо расслаблено, глаза прикрыты, щеки по-прежнему горят. Потрясающе. Нахмурившись, Кайл пробурчал: — Не смотри так на меня. — Ты даже прослезился, — улыбнулся Картман, размазывая большим пальцем влажную дорожку по веснушкам Брофловски, — тебе так понравилось? — Это охуенно, это…— Кайл открыл глаза и смущенно отвел взгляд, — это…лучшее, что я когда-либо чувствовал. — Ты чувствуешь себя охуенно счастливым? — Да. Именно так. Неожиданно Картмана пробило на сентиментальности: так непривычно, но сегодня его сердце было открыто для подобных экспериментов. Поцеловав Кайла в лоб, он тут же прижал его к себе и вновь провел пальцами по спине — теперь уже вспотевшей. Прикрыв глаза, Брофловски закинул согнутую ногу Эрику на бедро и закусил губу, ощутив, как Картман лениво провел по ней ладонью. — Спать хочу, Картман. — А я бы еще пару раз… Кайл мотнул головой, щекотнув волосами шею Картмана. — Не. — Тогда покурить, — Эрик откашлялся и похлопал его по ляжке, — слезь с меня. — Не слезу. — Я даю тебе шанс и прошу по-хорошему, — он схватил Брофловски за талию, — потому что мне ничего не стоит спихнуть тебя с себя. Ничего не стоит спихнуть Кайла с дивана, сломать ему шею, хребет или жизнь, как Брофловски сломал жизнь Эрику, когда поцеловал его сегодня. Ничего не стоит выкинуть этого несносного рыжего жида из своей жизни, равно как ничего не стоит признаться себе в том, что Картман никогда не сделает этого, потому что этот самый несносный рыжий жид со слегка ассиметричными глазами и острыми клыками, об которые Эрик оцарапал язык, стал центром его существования. Ничего не стоит коснуться губами губ приблизившегося к нему Кайла после того, как он прошептал Картману раздраженное «пошел нахуй», означавшее в то же время «не имеет значения, что ты подумаешь обо мне завтра, потому что я убью тебя, если ты не поцелуешь меня перед первым уроком».