18 октября, вторник
Я просыпаюсь за полдень. Голая — пижама сброшена на пол, — распластанная на пустой постели. Тео нет. В квартире тишина. Первое, что приходит на ум, — вспомнить, где айфон. В сумке. Да, в сумке. Но я продолжаю лежать неподвижно. Мне лень шевелиться; вернее, это не лень, а блаженная посторгазменная опустошенность, наполняющая тело тяжестью, а мысли — такой невесомостью, что они скользят по поверхности сознания, не проникая внутрь. И вот я думаю, что хочу позвонить Тео, узнать, где он, и скоро ли вернется, и вернется ли, но думаю как-то отстраненно, потому что на очередной накал страстей у меня нет сил. Я слишком оттраханная. Измочаленная. Опять забившая на докторскую. Забившая на всё, что не Хатчкрафт. Робкий свет солнца, чудом прорвавшегося из-за осенних туч, стелется по спальне. Смятая простыня неудобной складкой забилась мне под бок. Не надо звонить ему, бэйб. Не надо. Так проходит минут десять. Потом я сажусь на постели и смотрю на часы; там начало второго. Вполне себе утро для подружки поп-звезды. Внизу, под стеклянной лестницей, звонко хлопает входная дверь. — Сусси, ты проснулась? — доносится до меня возбужденный голос Тео; чуть погодя появляется он сам. В пальто нараспашку и с охапкой роз. Хорошо хоть цвета Ланкастеров, а не Йорков. — Сюрприз! — провозглашает он, держа перед собой цветы. Сияя улыбкой намного ярче солнца. — Очень мило, — морщусь я. И прикрываюсь простыней. Мы так играем: Тео изображает хорошего парня, накосячившего накануне; я предстаю в роли стервозной привереды, у которой непросто выпросить прощение. На самом деле в моем прощении у Тео нет необходимости, оно и так у него в кармане, и он об этом знает распрекрасно, а для конечного самоуспокоения ночью им получено мое «да», и на постельный треп это не спишешь. Если бы я хотела его бросить, давно бы бросила. Но я хочу его прощать, и, значит, розы — необязательный бонус; широкий жест доброй воли, за который полагается быть признательной или хотя бы не слишком недовольной. В общем, мне лучше не переигрывать. — Сегодня День идеального бойфренда? — поэтому в меру скептично интересуюсь я, постепенно модифицируя свою гримасу в ответную улыбку. Может быть, по зову разума. Может быть, по зову души. Всё чаще я не понимаю, где пролегает граница. — Он самый, — подтверждает Тео, подходя к кровати. Цветы он так и держит на вытянутых перед собой руках. В последний момент я догадываюсь, что он задумал, но уворачиваться уже поздно: розы, царапая шипами, сыплются мне на голову; одна из них застревает в волосах. Тео смеется, я — тоже. Мы оба довольны собой, ведь мы действительно идеальны. Если бы где-то здесь по щелчку наших мыслей работала камера, я могла бы выложить в инсту фото, от которого миллионы женщин — ну, тех самых — изошли бы кто на слюни, кто на говно. Правда, лицо Тео пришлось бы убрать из кадра, как я это делаю всякий раз, когда довожу до сведения мира о своем пребывании в местах, от которых мои фолловеры исходят на вышеуказанные субстанции, — в помощь мне геотеги. Мой же бойфренд манипулирует интересом публики к своей личной жизни исключительно по ситуации. С Шермин, Дитой и Алексой это имело смысл. Со мной — нет. К такому подходу нужно отнестись с пониманием. На любую блажь, любую глупость, любую подлость мужчины, оплачивающего твои геотеги, принято закрывать глаза. Тем более если он настолько галантен, что осыпает тебя розами. — Ты с ума сошел! — смеясь, я закрываю лицо руками, что становится не лишней предосторожностью: запутавшийся в волосах цветок шипованным стеблем едва не задевает мне глаз. Тео плюхается рядом со мной и обламывает стебель почти до основания. — Супер! — удовлетворенно подытоживает он, пристроив бутон понадежнее в моей шевелюре. — Ты просто майская роза. Его природная способность источать сексуальность — настоящий афродизиак. Сейчас я лохмата, заспана, и после вчерашней бутылки вина, уговоренной в одиночку, во рту у меня — пустыня Сахара, пахнущая далеко не райским амбре, но тем не менее я проникаюсь ощущением собственной необыкновенной привлекательности. Мне нравится быть девушкой с розой в волосах. Мне подобает ею быть. Я грациозно выгибаюсь, мои соски набухают, прицельно обрисовываясь под тонкой простыней; мой градус соблазнительности подскакивает к отметке, долженствующей вдохновить самое многоопытное либидо. Ну и пусть в моих лепестках копошатся черви — они там, где не видно. Я никому их не покажу. Если бы камера продолжала нас снимать, впоследствии она предъявила бы миру хрестоматийную высокорейтинговую мизансцену: мы с Тео целуемся — медленно, аккуратно, не взасос, потому что с моей неароматизированной Сахарой полноценными французскими штучками все же лучше не увлекаться — в антураже скомканного белья, роз и солнечного света, и его строгое черное пальто эффектно оттеняет мою обнаженность (в подобных контрастах — вся соль; распутники со вкусом это знают); нам не хватает только правильного саундтрека: «Купидон, помолись-ка за меня перед моим расстрелом… Этот пожар в крови словно чертова болезнь… Эй, Купидон!.. Я никогда тебя не отпущу!..» Тео не любит трахаться под свои песни — они сбивают его с ритма и с толку, — но время от времени я настаиваю. Это будоражит шизофреническим ощущением расщепления реальности: Хатчкрафт из акустической системы и Хатчкрафт на мне будто два разных человека. Девушка с розой в волосах и я тоже не единое целое. И где пролегает граница, вопрос на засыпку. — Фак! — Тео вдруг отдергивается от меня, кривясь от боли. Неудачно оперся ладонью о розовый шип. Своего рода производственная травма. — Мамочке тебя пожалеть? — полукокетничая-полуерничая спрашиваю я, наблюдая, как он посасывает ладонь в месте укола. Тео буравит меня поставленным змеиным взглядом исподлобья, потом, усмехаясь, стягивает с плеч пальто: — Мамочке пора заткнуться и раздвинуть ноги. Это шутка или приказ? С некоторых пор я не улавливаю грани и в этом вопросе.Май
Всё усложнилось после переезда в новую квартиру. Или после Мэтта. После всего сразу. Впрочем, не сказать, что в Кройдоне было проще. Там меня терзала неизвестность: каждый раз, прощаясь с Тео, я не знала, увижу ли его снова. Мы могли ужинать в ресторане, где счет поражал воображение, могли лопать чипсы на моем диване под какую-нибудь хрень по телику — какая разница, если всё заканчивалось одинаково: Тео уходил. И никакие переписки до упаду не побеждали моих страхов. Что связывало нас, кроме приятного времяпрепровождения? Секс, разговоры по душам или около того — всё это невещественно. Всё это сегодня есть, а завтра нет. Если Тео перестанет желать меня — а его желания вращались со скоростью картинок из сна-калейдоскопа, — он больше не придет. Разумеется, такой финал нельзя было назвать незапланированным. Написав в Эл-Эй под тентом дартфордской пивнушки, я внесла в свой ежедневник убойную дозу несчастья. «Наглотаться таблеток, когда мужчина моей мечты меня бросит» (запись с открытой датой). День X приближался. Даже если мы таяли от счастья в объятиях друг друга, я не забывала об этом. Что можно было сделать? 1. Смотреть на вещи философски. Терапевтические мероприятия включали в себя увещевания Карен, с новой силой клеймившей музыкантов вообще и Хатчкрафта в частности; сочувственное молчание Ника, похоже, опасавшегося открывать рот, чтобы не добить меня каким-нибудь сократизмом; чтение классиков («Однажды святого Августина спросили: «Что делать, чтобы жить правильно» — «Люби, — ответил он. — И тогда что бы ты ни делал, всё будет правильно») и современников («Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя, никогда не могут быть одним человеком» — хелло, мистер Паланик; «1. Счастья нет. 2. Любовь — сказки. 3. И ничего страшного» — рецепт для поднятия настроения из Парижа); просмотр «Завтрака у Тиффани» («Вы можете сказать, что о вас думает мужчина, по тому, какие он вам дарит серьги») и «Бриджит Джонс» («У меня осталось два выхода. Сдаться и примириться с судьбой старой девы, которую после смерти съедят собственные собаки. Или нет. На этот раз я выбрала «нет»). Голова от этого шла кругом. Святой Августин давал индульгенцию на любые мои прегрешения. Постмодернистские циники рекомендовали не зарываться ввиду полнейшей бесполезности усилий. Бриллианты в моих ушах нарративно нервировали вест-эндских профурсеток. Быть съеденной собаками меня, как и мисс Джонс, не прельщало. Философствования препирались, отказываясь систематизироваться. Возможно, требовался более приземленный подход. В его поисках я обратилась к сайтам, дававшим обещание разъяснить, как правильно встречаться с престижным любовником и что у него, любовника, на уме. 2. Смотреть на вещи прагматично. Для без пяти минут мужененавистницы это непросто. Во-первых, из идейных соображений. Живешь себе живешь в прогрессивном мирке, где куни вперед минета, и где Эмма Уотсон с трибуны ООН убеждает мужчин, что к этому надо привыкать, потому что равные гендерные права — и их забота тоже. Но впарить это бойфренду, сексуальная востребованность которого исчисляется цифрами с шестью нулями, проблематичнее, чем взгромоздиться на трибуну Объединенных Наций. Если он делает тебе куни, то это не потому, что у вас с ним равные права, а потому что он сегодня в настроении. Или ему просто нравится куни. В любом случае, причина в нем, а не в тебе. От тебя, по уверению сайтов, ему, в общем-то, нужно немногое: ты должна быть не просто миловидной, а по-настоящему красивой, даже без макияжа (ну… да уж); ты должна быть умной — не в смысле цитировать святого Августина, а не ударить в грязь лицом во время двухминутного трепа с Франческо Бонами на открытии новой галереи Нахмада (неприятно думать, что Хатчкрафт на это повелся, однако случая щегольнуть в тусовке моей степенью он не упускает); далее, ты должна слушаться, и в постели тоже; хотеть много заниматься любовью и делать это хорошо. И последнее: ты должна тихо-смирно испариться, когда придет день X. Всё очень систематизировано. Но у тебя за душой твое «во-вторых»: колотить понты не в твоих правилах; подчиняться — в-третьих — тоже. И, кстати, ты уверена, что занимаешься любовью хорошо? Ну вот прямо чтобы очень хорошо. Тиндер, бэйб, — могильщик сексуальных навыков, вопреки распространенному мнению, что всё наоборот. Положим, к тридцати годам ты в состоянии сделать приличный минет, но в ролевых играх ты полный ноль. А с кем тебе было в них играть? С чужими мужиками? С Мартином?.. Он-то хотел. Переодевания. Стриптиз. БДСМ (оно теперь попсовей, чем суши). Покорности в постели Мартин, впрочем, от меня не ждал, оказавшись представителем того подвида властных мужиков, которых власть заебала. Предполагалось, что хлестать его по жирным ягодицам, грязно ругаясь, буду я. И на хрена мне серьги после этого. Другое дело — Тео. Он мне нужен. Однако по здравом размышлении оставалось признать, что отхлестать его качественно — ну если что — у меня все равно не получится. — Наверное, надо пойти на тренинг, — мрачно делюсь я сомнениями с Карен и Ником за столиком под двойной аркой в «Сити». — Какой еще тренинг, что за ерунда? — Карен злится, когда я говорю о Хатчкрафте, а поскольку я говорю только о нем, злится она постоянно. Близится день, когда ноги ее на наших встречах не будет. С такой стабильностью подпитывать негативные эмоции вредно для здоровья. — Не знаю, какой, — честно говоря, здоровье Карен волнует меня в последнюю очередь. — «Искусство шибари» или «Тайные мужские фантазии»… Ты, может, что посоветуешь? — Всё так плохо? — не остается в долгу она. Нет, всё не так плохо. Тео любит куни (особенно под дозой, есть такое), и договориться мы теперь можем без проблем. Но как бы это так объяснить Карен, чтобы не слишком ее расстроить: мы с Хатчкрафтом тащимся от нашего секса главным образом потому, что мы тащимся друг от друга. Навыки тут вторичны. Пока вторичны. Гормональная эйфория имеет свойство заканчиваться. И в любом случае вопрос с плеткой остается открытым. — Не нагнетай, Сьюзи, — примирительно вмешивается Ник; он тихий, даже подавленный: вест-эндский жлоб его прокатил (не он первый, не он последний), и сделать тут можно немногое, если не ничего… так что сегодня Ник больше пьет, чем говорит. — Полет идет нормально. — И поясняет в ответ на наши вопросительные взгляды: — Я могу отличить удовлетворенную женщину от нее, — указующий перст наставляется на презренную завистницу. Завистница закатывает глаза: — Спасибо, секс-коуч. — И нейтрализует перст, классически переводя стрелки в плоскость дружественного гуманизма: — Ты же знаешь, я вообще не об этом… А о том, что я снова могу слететь с катушек, как с уёбком. Прецедент был: однажды я уже пробовала наглотаться таблеток, поэтому мой суицидальный потенциал нельзя недооценивать. По статистике один из ста человек, предпринявших попытку самоубийства, доводит ее до конца в течение года, а каждый третий — как-нибудь при случае. Когда накроет. И Ник в курсе, верно. — У Сьюзи… плохой опыт… — вступая на это минное поле, даже Карен начинает подбирать слова. Как будто опасаясь, что сейчас я встану и вскроюсь в туалете пилочкой из косметички. Что ни говори, а самоликвидироваться надо наверняка. Иначе потом все посвященные в детали твоей биографии близкие (и не очень) люди с испуганным любопытством будут гадать, какой конструктивный дефект толкнул тебя взяться за то, о чем они сами думают — но не решаются попробовать. В обществах, не тронутых высокоразвитым лицемерием, инстинктивную подозрительность по отношению к самоубийцам скрывать не принято; у нас ее изо всех сил ретушуют сочувственным пониманием. Все равно ни черта не понимая. — У меня и наследственность плохая, — с непроницаемым видом предлагаю я одно из банальнейших объяснений. Обыватели всех стран его любят. Когда ты идешь по тропе, проложенной для тебя твоей матерью, тут и думать нечего. Она лечилась от суицидальных наклонностей, после того как ее швед американизировался в одиночку; врожденный конструктивный дефект налицо. — Я беспокоюсь, ясно тебе? — Карен в смятении; незыблемая почва под ее ногами стремительно превращается в трясину. Очевидно, что она ведет себя недостаточно толерантно, ведь право быть больным на голову в Соединенном Королевстве священно как любая гражданская свобода. — От того, что ты здесь верещишь, ничего не изменится, — Ник истинно по-самаритянски протягивает руку помощи нам обеим. — Сьюзи влюблена. Если Карен склонна интерпретировать это обстоятельство в медицинском ключе, в устах ее оппонента оно приобретает трагическое звучание, словно напоминая, что я нарушила его главный завет, и теперь кара неминуема. Deus quos vult perdere dementat prius. Выходит, со всех точек зрения я чокнутая. Чтобы как-то скрасить этот вердикт, Ник полуиронично улыбается: — И очень классно выглядит. Вторая ипостась его улыбки — одобрение. Или любование. Что-то такое, от чего женщине становится теплее на душе. Не буду лукавить, что я не заслуживаю моральной поддержки в виде комплимента. Все вводные, чтобы получить его, присутствуют: я строго слежу за этим, даже на дружеские посиделки собираясь как на фронт, — вдруг свиданка с Тео нарисуется неожиданно. Поэтому, следуя завету моего нового-хорошо-подзабытого-старого гуру Вики Бекхэм — NB: для того, чтобы выглядеть стильно, достаточно обычной футболки, джинсов и винтажного пояса, — я весьма практично сочетаю стандартный кэжуал с новоприобретенным светским шиком: на мне кеды («Майкл Корс»), черная и вполне будничная футболка (ничего, что «Марк Джейкобс»?), кожаная жилетка (модная «Аганович»), рваные джинсы («Dsquared2»), элегантно поношенный пояс (отысканный в куче хлама на Портобелло: Вики сказала — я сделала!), браслет из бисера («Лоэйве»), солнцезащитные очки («Карен Уолкер» — конечно, на макушке), рюкзак («Аня Хиндмарч» — конечно, в ногах)… Моя мутация из Золушки в принцессу протекает не так стремительно, как у Вивьен-Джулии Робертс; я вроде как прежняя, в штанах вместо платья и с пивом вместо мартини, но все равно что-то со мной по-другому. Не только ценник новых шмоток или шатуш, теперь не зависящий от удачи, меняет мое самоощущение. Я больше не вписываюсь в свой старый образ. Меня необходимо переосмыслить. И, чувствуя это, Карен пытается: — Она выглядит как типовая аудитория сайтов, на которых сидит. Иными словами, раньше я ни за что бы не прогнулась перед мужиком до такой степени, чтобы ломать голову, как ублажить его. Все деньги Мартина не могли заставить меня скакать перед ним в латексе, если я этого не хотела. У меня был стержень. Были принципы. Прошел месяц — и куда что делось? — Эта звездулька недоделанная вьет из нее веревки. Вот увидишь, — Ник пялится в кружку с пивом, — если он ей сейчас позвонит, она мигом помчится к нему. — Ну и что? — не поднимая глаз, Ник пожимает плечами. На секунду Карен берет оторопь. — Как это что? Нельзя позволять мужчине нарушать твое личное пространство. У тебя встреча с друзьями — значит, у тебя встреча с друзьями. Точка. Он должен уважать твои планы. — Понимаешь, милая, — Ник холодновато прищуривается, — мужчинам до сих пор нравятся женщины, способные поменять ради них свои планы. Возможно, в глубине души Карен понимает. Но ее принципы незыблемы: — Им нравится пользоваться женщинами, не создающими проблем. Выбирать их, как мясо на рынке. Твой Хатчкрафт, — переключается она на меня, — приходит в клуб, и что он там видит? Девиц, готовых отдаться по щелчку. Той, что ему приглянулась, наденут на руку бирку, с которой она попадет в вип-зону. Считай, ты теперь в вип-зоне, со своей биркой. — Она взмахивает кистью сверху вниз, очерчивая в воздухе мой прикид. — И ладно бы ты относилась к этому как… как к проекту. Но нет же — у тебя любофф… — Ты говоришь так, будто бы Тео нельзя просто полюбить, — с пессимистичным упрямством ребенка, лишенного шансов переспорить взрослого, бросаю я. Карен вдруг сбавляет тон. — Можно, — соглашается она — точно это истина, с которой ей не потягаться. И только выдержав внушительную паузу, отрезает: — Но не нужно. М-да. Как говаривала мисс Джонс, «важно найти себе хорошего парня и не связываться с кем попало. А именно: с алкоголиками, трудоголиками, с теми, кто боится серьезных отношений, страдает эротоманией или манией величия и с моральными уродами» (в общем, с уебками). Любой мало-мальски грамотный латальщик мозгов скажет, что такие дела — сплошное бегство от реальности. Нечто среднее между тягой к пустопорожнему идеалу и саморазрушением, маскирующее неспособность построить зрелый союз с надежным партнером. Психологическая неполноценность, короче. Нормальные люди вроде мисс Джонс, выбирая между Марком Дарси и Дэниэлом Кливером, поступают нормально: живут с Дарси, спят с Кливером. Потому что, мама дорогая, что за скука трахаться с чуваком, которому словно забили огромный корнишон в задницу. Это слова мисс Джонс, кстати, — не мои. Она молодец, что сумела последовать собственным разумным советам и преодолеть одолевавшие ее предубеждения. Потому что мистер Дарси — корнишон-адвокат и вообще во всех смыслах надежный партнер. Надолго ее, правда, не хватило, и это неудивительно, никто же не удивлялся тому, что жестокосердная японка, первая миссис Дарси, предпочла секс с Кливером (жаль, что ее застукали: она так прекрасно устроилась). Даже сам Дарси не удивлялся. Злился, страдал, комплексовал — но не удивлялся. Кто угодно предпочел бы секс с Кливером. Но жизнь с Кливером — это уже совсем другое дело. Поставить всё на мечту могут только ненормальные. — Кончай нудить, Карен, — Ник отрывается от кружки, в которой уже несколько минут топит взгляд. — Ничего страшно-ужасного Хатчкрафт не сотворил. Каникулы на Ямайке, клубы, шмотки… Не все так балуют своих девушек. Карен недолго колеблется, прежде чем метнуть самый убийственный аргумент: — Ты знаешь, сколько у него таких девушек? — Ник молчит: естественно, он не знает. И я молчу, потому что не знаю. — На Ямайку, допустим, он их всех не возит, но это же… Она замолкает, испытывая новые проблемы с подбором слов, хотя и так всё понятно. Это гарем по-нововавилонски, в котором я — очередная фаворитка. Такова теневая стороны мечты. Об нее обламывают зубы 99 % претенденток. — Реально, Сьюзи, как ты можешь… — нет, все-таки говорить, когда всё понятно, сложнее всего, — как ты можешь считать это серьезными отношениями?.. Я молчу уже не потому, что не знаю ответа, а потому, что ужасно хочу послать Карен на хер. Все эти оперные заламывания рук «как ты можешь?» бесят не только самовосхвалением за счет осуждаемого — ну конечно, она-то никогда так не опустится! — но и игнорированием общих основ ситуации. Ведь мы с ней живем в мире, где все отношения — несерьезные. Тело А может иметь постоянную интимную связь с телом B, но это не означает, что они — пара; критерии этого понятия в наши дни крайне размыты. Зафрендились в фэйсбуке? Мало ли кто с кем френдится. Регулярные встречи? Вам просто нравится проводить время вместе. Совместное проживание? Так проще платить за аренду. Брак? Да бога ради, развестись — раз плюнуть. Вожделенный надежный партнер теперь почти что мифический единорог. А что ты хотела, Карен? Больше никаких необратимых последствий. И да здравствует личное пространство! — Просто не думай об этом, — Ник смотрит на меня чуть печально, но в основном его взгляд нечто вроде моральной поддержки в борьбе с Карен. Та презрительно, с примесью обиды фыркает: — Прекрасный совет! Мы заказываем еще по пинте. Однако совет действительно неплох. И воплотить его не так уж трудно: по большей части, думая о Тео, я не думаю ни о чем другом, а если думаю о чем-то другом, все равно думаю о Тео. Значит, чуть-чуть сноровки — и мыслям о не-Тео будет негде разместиться. 3. Смотреть на вещи романтически. «Каждая секунда — это целая жизнь, и с каждой минутой ты становишься всё ближе к богу…» Любой момент может стать последним, учит нас Брэд Питт в «Трое». И оттого он еще прекраснее — момент, а не Брэд Питт, хотя Брэд Питт в «Трое» прекрасен тоже. Но Тео прекраснее всего. Когда я любуюсь им, время замирает. Это чувство лучше, чем любовь? Что мы знаем о любви, Тео? Нам кажется, что это свет, пробивающийся сквозь тучи и дождливую пелену. Мы глядим на него, пока не слепнем, потом закрываем глаза, надеясь убежать далеко-далеко — туда, где нам самим себя не найти. Но закрыть глаза — это мало. От этого не изменишься. Поэтому вот что такое любовь, Тео. Это мечта, что кто-то, вновь открыв глаза, решит не быть прежним. Что Кливер может стать как Дарси — если очень захочет. И с ним можно будет и жить, и трахаться. Долго и счастливо. Я мечтаю доказать, что это возможно. Я всё ещё вижу то, во что мне хочется верить. После долгих лет в темноте я опять на свету. Это чувство лучше, чем любовь. Больше, чем любовь. Пожалуйста, Тео, открой глаза. 4. Смотреть на вещи конструктивно. Обуздать блядуна — мечта не оригинальнее всего остального в моей жизни. Ну и что. Будем считать, я собирательный образ. Однако не настолько, чтобы уподобиться основной массе охотниц за богатыми и знаменитыми. У меня есть индивидуальность. Я не расчетливая стерва-потребительница, а понимающая, любящая женщина с весомым интеллектуальным багажом. Я способна преобразить жизнь мужчины, привыкшего к безмозглым алчным куклам в дизайнерских упаковках. Они не все такие? Снова ну и что. Для счастья нужен близкий человек. А Тео ни с кем из них не близок. Если забыть об Алексе. Конечно, нельзя сказать, что у них с Тео наличествовала какая-то особенно тесная связь: так, переписка в мессенджерах время от времени, дружеский ланч, может быть, дружеский секс. Их отношения, совершенно очевидно, никогда не достигали той стадии, после которой только и остается разбежаться, по пути собирая собственные ошметки; они благополучно разошлись в разные стороны как цивилизованные люди и, следовательно, ничто не мешало им сходиться при случае вновь. Ревность к их необременительному общению с моей стороны выглядела бы закоснело: в наш век открыто посягать на святость личного пространства, а также оспаривать прелести интеллигентного взаимодействия с бывшими, чревато серьезными репутационными потерями (если, конечно, ты не красавчик, которому всё сходит с рук); в конце концов, собственничество просто смешно. Таким образом, не теряя присутствия духа, я сношу, как Тео строчит в айфоне своей отставной «ит-герл». — А все-таки, почему у вас не срослось? — небрежности в моем голосе чуть больше, чем любопытства. Рассчитано, как в аптеке. Тео небрежен тоже: — У нее не было времени, у меня не было времени… У нее был другой, у меня была другая… Закончив набирать сообщение, он пристраивает айфон на столик — между пивом и чипсами. Мой диван весь в крошках со вкусом крылышек гриль; по телику Брэд Питт вещает Роуз Бирн: «Любой момент может стать последним». Даже вот этот. — Как всё сложно! — усмехаюсь я, ничуть не лукавя: если уж «ит-герл» — не повод для верности, мир непознаваем. — Удивительно, что вы вообще сошлись. — На этот счет, во всяком случае, у меня есть идея: две медийные личности всегда улучат минутку пополнить коллекцию скальпов друг друга, прогулявшись под ручку на «Коачелле». Но Тео, расслабленный приличной порцией спиртного и секса, не так циничен: — Мне нравятся необычные женщины, — и поощрительно похлопывает меня по мягкому месту, что, видимо, призвано символизировать собой высокую оценку моей индивидуальности. Плюнув на Брэда с его Брисеидой, я перекатываюсь на спину, чтобы увидеть лицо, освещенное лишь бликами телевизора. Оно сверху — моя голова лежит на хатчкрафтовских коленях, — такое красивое, такое родное и чужое одновременно. Глядя в него, я снова ощущаю смесь наслаждения, боли и бессилия, отчего мне хочется закрыть глаза. Но прямо сейчас есть вещи поважнее. — А что тебе в ней не нравилось? — любопытства в моем голосе чуть больше, чем небрежности, однако от собственнических проявлений — поверь мне на слово, Карен! — это далеко. Я тоже интеллигентная девушка. Мой интерес носит научно-прикладной характер: учись на ошибках предшественниц, не влезай в одно дерьмо дважды и дальше в том же духе. Главное, держать себя в руках. Главное, не чокнуться окончательно. — Я же сказал: у нее вечно не было времени. — Небрежность Тео восхитительно спокойна. — И у нее был другой. Я всматриваюсь в его лицо еще внимательнее. — Тебе это было важно? Нет, абсолютно, отвечает мне его чуть вздернувшаяся бровь, но почему-то я ей не верю. — Ты хотел бы, чтобы она от тебя зависела? — продолжаю допытываться я. Тео ухмыляется, ускользая от тенет моего изучения. — Еще бы! — Быстрый наклон, долгий поцелуй; усмешка у самых моих губ: — Что мне тебе купить, чтобы ты стала моей покорной рабой? Резким движением я высвобождаюсь из тискающих меня рук и сажусь рядом. Некоторое время мы молча наблюдаем за костюмированной потасовкой троянцев с греками; затем айфон Тео загорается. Я жду, возьмет ли он его. Айфон гаснет; Тео не двигается. — Я с тобой не из-за денег, — произношу я фразу, банальнее не придумаешь, — обращаясь к телевизору. — Я знаю. — И Тео не спускает глаз с экрана. И тянется за чипсами. Многие мужики при бабле в принципе не в состоянии уверовать, что кто-то захочет иметь с ними дело бескорыстно (в частности — женщины). Чем больше они распинаются о том, что богатствами их внутреннего мира пренебрегают, чем презрительнее морщат нос от женской продажности, тем неуклоннее сами сводят всё к деньгам; ведь в глубине души они убеждены, что именно в деньгах и заключается их главная ценность — и разубедить их практически невозможно. Даже если ты выпрыгнешь из окна, оставив предсмертную записку из серии «люблю-не могу», такой мужчина, прочитав ее, моментально прикинет, во что ему это твое «люблю-не могу» обойдется. Не отправила ли ты копии финального любовного послания 1) журналистам; 2) своему адвокату; 3) его жене? Не была ли беременна, коварно похитив его сперму путем отсоса, как профурсетка-ночной кошмар всех набобов, живущих в постапокалиптическую эпоху Бориса Беккера? Не придется ли ему откупаться от полиции? Да на хрена ему вообще твоя любовь?! Уж лучше бы ты сразу сказала, сколько кинуть тебе на карту. Но Хатчкрафт из подразряда еще хуже. Он убежден, что его главное достоинство — он сам. Что его можно любить просто так. И даже этого ему мало. Контрольным в голову он за тебя заплатит. Я разворачиваюсь к Тео, позеленев от злобы. — Что ты знаешь? — Разумеется, он не говорит ни слова, хрустя чипсами. Всё выглядит так, будто я собираюсь устроить пошлую сцену ревности, отягощенную всплеском собственных комплексов, фобий и фрустраций, а он — стоически — ни при чем. Не виноват же он, что его любят все кому не лень. — Между прочим, я могла пристроить себя подороже, — все равно никакого толка от сдержанности и интеллигентности! — Тот мужик… — забавно говорить о Мартине в статусе «тот», — у таких, как он, вы с Андерсоном поете на закрытых вечеринках. Понял, Тео? Для таких, как он, ты — дешевка. Ничем не лучше меня. — Его инвестиционный фонд спонсировал наш «Парасол»… года три назад… Была презентация, он пришел, ну и… Знаешь, если подумать, просто смешно, что голдсмитский диплом с таким успехом заменяет мне Тиндер!.. — Если подумать, зачем вообще тебе Тиндер? Вопрос, конечно, поставлен правильно. Но не в том смысле, который, по-видимому, подразумевает Тео, а потому что весь мой опыт встреч с мужчинами свидетельствует в пользу собак. Его же высокомерие — посмотрите на парня, которому нет нужды сидеть в соцсетях, чтобы заполучить чье-то тело в свою постель! — раздражает в основном тем, что я его разделяю. Мне тоже нет нужды там сидеть. Просто я так решила. Понял, Тео? Такие, как мы, могут выбирать, каким способом изгадить свою жизнь. — Для души, — в связи с этим ехидничаю я, забирая из рук по соседству щедрую горсть чипсов. Тео косится на меня насмешливо, но в целом как-то нехорошо. — Банкир для души не покатил? Да хрусти, сколько хочешь, я тоже похрущу. Давай, притворись, что тебе даже не любопытно, какой момент для нас с Мартином стал последним. Или спроси, а тебе отвечу «у него не было на меня времени» и «у него была другая» — и это даже будет правдой; а может, вовсе промолчу. Ведь мы не обсуждаем своих бывших. Не переходим пределов личного пространства. Зачем? По большей части там одно дерьмо. Наша и чужая лажа. Если приблизившись к тридцатнику, мы одиноки, ясно как день, что хвастаться нам нечем. Но у меня есть настроение вспомнить старую ошибку. — Однажды мы пришли в клуб… из тех, что и тебе нравятся. Там всегда пасутся эти ваши телки… — В восемнадцать лет моя наивность позволяла думать, что отказ от съемок в рекламе обеспечит мне достаточный уровень дистанции от данного словечка; теперь же я близка к идее биологической предопределенности: все собаки попадают в рай, все девушки, не распугивающие мужчин по утрам своим лицом, — в вип-зону. Привлекательная внешность не может оставаться некапитализированной, это противоестественно. Телками рождаются, а не становятся, и, вероятно, разумнее сразу примириться с тем, что индивидуальность красивой блондинки не сосватать успешнее ее мягкого места. Но все же мой голдсмитский лоск и в тот раз позволял мне свысока разглядывать большую часть конкуренток: я уже получила свою бирку, уже была любовницей не на одну ночь, а им только предстояло приобщиться к этой вершине женского счастья. Суровое соперничество обостряло их инстинкты, моментально вычленяя из толпы сильнейших. — Одна была… — нет, не самой броской, тут другое… — самой продуманной. Пила правильные коктейли, правильно флиртовала с какими-то болванами у барной стойки (соблюдай дистанцию, рассчитывая на большее), даже правильно оделась… Ну, знаешь, достаточно скромно для того, чтобы вип-клиенты не сразу прикидывали в уме, скольких до них она уже обслужила… Тео поворачивает голову и смотрит на меня, пережевывая чипс. — Что? — я пожимаю плечами отнюдь не так небрежно, как хотелось бы. — Об этом на всех сайтах пишут. — Каких сайтах? — По адикту. — Ну, Сусси, ты даешь!.. — раздается смешок, природу которого я затрудняюсь распознать: нечто промежуточное между удивлением, иронией и осуждением… или последнее мне мерещится от страха, что я сболтнула лишнее? Как же бесполезно убеждать мужчину, что ты «нитакая». Ок, дорогуша, я такая. Мой голдсмитский лоск не спасает меня от типичных бабских ересей. И что ты на это скажешь? Причморишь меня на пару с Карен? Испугаешься за свою гламурную холостяцкую шкуру — как истинный постапокалиптический параноик? Или ограничишься усмешкой, потому что c'est la vie? Лучше не выяснять. — А ты думал, я читаю только монографии и Барбару Картленд? — Уж у нее, кстати говоря, ни одна Золушка не стала бы спать с принцем раньше сто восемнадцатой страницы. Может быть, в этом секрет успеха? Секс всегда всё портит. — Что за Барбара Картленд? — растленный двумя недавними бурными соитиями, Тео ловко открывает пивную банку. Ни капли не пролив на плед, в который мы кутаемся: по ночам даже сейчас голышом не разгуляешься. — Будешь? — по-рыцарски предлагает он мне, прежде чем отпить. Такой сэр Люсиус Серебряный Клинок начала двадцать первого века. С банкой пива вместо обручального кольца. Бесполезно убиваться по романтике и/или объяснять, кто такая Барбара Картленд, тем более что Тео наверняка о ней слышал — просто признаваться не хочет, и не мне кидать ему претензии. Я тоже не хочу признаваться. Главным последствием сексуальной революции стало низведением символической роли коитуса до собачьей физиологии. Он больше не означает никакой там женской капитуляции перед мужчиной-завоевателем. Трофеи современных сердцеедов скрываются исключительно в загадочных сферах духа. Мое «я люблю тебя», произнесенное не в постельном угаре, а сейчас, прямо сейчас, не вовремя, невпопад, просто потому что от Тео под пледом так тепло и мне больше ничего не нужно в этой жизни, — о да, оно и было бы моим настоящим поражением. Моим прекрасным поражением, через которое я уже проходила… и что же? Мы опять начинаем с центра поля. — Ну так что с той девицей? — невозмутимо приняв мой отказ от совместного распития очередной банки — мы действуем согласно оговоренному плану: трахаемся и бухаем, следовательно, существуем в рамках современного благоустройства серьезных отношений; не всё сразу, как говорится! А когда? Когда?.. — Хатчкрафт таки проявляет умеренное любопытство к тайнам моего прайвиси. Девица, да. — Ну… ничего особенного, — настроение копаться в старых ошибках исчезает так же резко, как появилось, но завершить хоть чем-то экскурс в собственное прошлое, наверное, надо. — Мартин на нее клюнул из своей вип-зоны. Это же сразу видно. И я… я предложила ему позвать ее к нам за столик, — действительно, чего огород городить и трахать ее потом за моей спиной, когда можно и при мне. — И он позвал? — интерес Тео становится живее. Мне бы хотелось сказать «нет» и закруглиться, но это уж слишком откровенное вранье. Меня до сих пор по-глупому смущают такие вещи. — Да, — сознаюсь я, испытывая, казалось бы, усмиренную смесь горечи и отвращения, прежде всего к самой себе. — Охранники надели на нее бирку и проводили к нам. Мы выпили, потом она дала понять, что готова на секс втроем. — А ты? — Я избегаю взгляда Тео. На экране свинские греки строят троянского коня. — А я была не готова. Тогда и наступил последний момент. Я просто вдруг поняла, что я не готова. Меня мгновенно отбросило на много уровней назад, где мне четырнадцать, и я опять вышвыриваю свое яблоко прекраснейшей в мусорку. Где я отказываюсь ваять из куч дерьма конфетки. — Самое противное, что эта деваха его ни капельки не хотела, — а кто бы захотел Мартина без его вип-зоны? Даже его жена — черт знает, какая по счету, — его не хотела. И я не хотела. Я бы скорее дала какому-нибудь парню с танцпола — при условии, что у него все в порядке с весом. — Иногда я правда не могу понять, как они это… пересиливают… Сейчас я не могу понять, как это пересиливала я, какой-то частью своих мозгов не в шутку задумываясь о сеансах игрушечной порки. Когда со всех сторон тебя безостановочно убеждают, что надо — значит надо, однажды ты сама начинаешь думать, что — надо. Твоя удачная полувикингская генетика должна приносить дивиденды. Хотя бы приятные впечатления, для начала. Если ты находишь мало приятного в сексе с обрюзгшим мужиком под полтос, ну, помедитируй, что ли. О серьгах от «Тиффани». Или о пентхаусе в нью-йоркских «Четырех сезонах», куда тебя, может быть, пригласят на следующие выходные (зависит от результатов медитации). Но лучше все равно отказаться, и от сережек тоже. Потому что от тебя, девушки при индивидуальности, ждут не обычного разводилова, а разводилова с голдсмитским лоском. В любовь к чуваку, владеющему инвестиционным фондом и коллекцией живописи на пятьдесят миллионов, все равно никто не поверит, и сам чувак (см. выше) — первым делом. Однако он жутко обидится, если ты не притворишься, что от него без ума. Чувства, в конечном счете, несколько облагораживают товарно-гендерные отношения; как только речь заходит о серьезной связи, в интеллигентных кругах принято соблюдать приличия. Ровно до момента, когда всплывет тема с плеткой или тройничком — а она всплывет, будь уверена, потому что ни один мужчина богаче тебя не упустит возможности воспользоваться этим обстоятельством к своему пущему удовольствию. Или удобству. Или пользе. Или всё вместе. Тогда, в том клубе, подойдя к черте, я встала, развернулась и ушла. Это было нетрудно, хоть и очень глупо. Но с Тео… — И не понимай, — выпростав свободную руку из-под пледа, он тянет меня к себе; моя щека прижимается к его груди, укладывается на набор татуированных русских букв, составляющих «Счастье», словно на подушку. Из открытой банки от этого движения все-таки проливается немного пива. — Да убери ты ее, сколько можно квасить, — ворчу я и смахиваю капли с колен. Тео послушно возвращает банку на стол, не выпуская меня из объятий. И целует в висок, потом в нос и губы. Вероятно, я успешно выказала себя «не такой». Вероятно, у нас любовь. По меньшей мере, что-то похожее. Но эта черта, за которой пока фантомно проступает тройничок, или еще какая-нибудь невинная набобская прихоть, или не прихоть, а новые горизонты всесторонне развитого полового сотрудничества, — эта черта всё ближе. Будь уверена.18 октября, вторник
— Какого фига мы торчим в Лондоне, когда где-то сейчас жара? — осведомляется Тео у своей кофе-машины, работающей над тем, чтобы скрасить уныло посеревший (после предсказуемой расправы туч над солнцем) день. Я внутренне вздрагиваю: снова-здорово. Значит, вчерашнее «давай полетим в Эл-Эй, а еще лучше на Ибицу» было не пьяным трепом. — Ты же только вернулся из Египта, — не питая ни малейших иллюзий, что это напоминание хоть как-то приструнит неугомонный путешественнический дух моего бойфренда, я все же недовольно передергиваю плечами. Дни, проведенные мной в одиночестве, пока Тео жарился на пляжах, тянулись бесконечно и невыносимо. Я не хочу переживать их снова. — Если бы не ты, я бы оттуда не возвращался, — галантнейшим образом врет Хатчкрафт; машина заканчивает свои труды, предлагая насладиться их конечным продуктом. — Серьезно? Ты так скучал по мне? Опершись локтями о лакированный пластик барной стойки, между тарелкой с недоеденным тостом, я наблюдаю, как Тео наливает мне кофе. Себе он уже заварил чай. Кофе по утрам — ну когда встанет — он с нового года не пьет: бзик такой, где-то вычитал, что вредно. Насчет бухать, надо думать, никакой литературы не нашлось. — Серьезно, — чашка с витающим над ней горячим паром оказывается передо моим носом. — Я умею скучать. И даже страдать в разлуке. Вопреки первому утверждению, от этих слов отнюдь не веет серьезностью. Но и на шутку они не тянут. — Похоже, страдать в разлуке тебе очень нравится, — вот и я не могу определиться с собственной интонацией. А заодно и с чувствами. Нет, я не злюсь понапрасну и не стремлюсь поссориться; напротив, я настроена сохранить наше розовое перемирие путем всех приемлемых компромиссов… Но черт возьми, без Египта можно было и обойтись!.. — Не пойму, на что ты дуешься, бэйб, — Тео усаживается рядом со мной, водружая на перекладину барного стула одну ногу; вторая без проблем остается на полу — такой он высокий; настрой не проканал. — У тебя «Фриз», у тебя лекторий, у тебя диссертация… — Большой безразличный глоток диетической классики. — Я-то тебе здесь зачем? Этот, на первый взгляд, невинный вопрос приводит мои чувства в окончательное противоречие. Всё началось после переезда в новую квартиру. То есть после Мэтта. А может, раньше, с самого старта. Уже давно ревность Тео — это еще и борьба. Я думаю, больше с собой, но в то же время и с правилами игры. По правилам всегда найдется кто-то, кто тебя заменит. На это есть два ответа: показать, что тебе не все равно, — и не показать. Второе — сложнее; за это Тео и борется. Пожми плечами, чувак. Выпей чаю. Брось между делом своей девушке: «Да спи с кем хочешь!» или «Я-то тебе здесь зачем?» Подгони ей кого покруче, чтобы она потусила на «Фриз» с ним — пока ты мучаешься в своем жопонагревательном Египте. Посмотри, что из этого выйдет. Может быть, всё на этом закончится. Когда у тебя нет сил закончить самому, сгодится любая помощь. В течение пары секунд я давлю в себе порыв сказать: «Я была на «Фриз» одна». Потом давлю другое, привычное: «Какой же ты мудак, Хатчкрафт!» Потом всё это затапливается еще более привычным чувством иррациональной вины. И я говорю только: — Я тоже по тебе скучала. Остальное произносить вслух глупо. И бессмысленно. — Надеюсь, ты провела время с пользой? — Следует несколько глотков чая, индифферентнее прежних. Мне приходится улыбнуться: — Вполне. Может быть, у меня появится пара клиентов. Ненавижу это слово. Оно заставляет меня ощущать себя шлюхой сильнее, чем обычно. Тоже глупо, я понимаю. Но ничего не могу с собой поделать. Впрочем, прямо сейчас я жду, спросит ли Тео про того, кто покруче. Про Джеффа. Один из моих будущих клиентов — он? Или нет? Он? Или нет?.. Я жду с замиранием сердца — почему-то. Однако Тео спрашивает меня совсем не о нем: — Так что? — и смотрит на меня поверх чашки. — Не хочешь развеяться? Не знаю, удается ли мне скрыть свое безразмерно глупое разочарование. — Где? — Пожалуй, это достаточно индифферентно. — Где-нибудь, где сейчас жара, — а это звучит так беспечно, что сразу дает моей реплике крупную фору. К тому же Тео практически простодушно добавляет: — Твой кофе остынет, бэйб… Действительно, пар прошел. Я отпиваю немного из чашки — без намека на удовольствие. — Может, махнем в Калифорнию? — Так я и думала. Там точно медом полито. — В Лос-Анджелесе, кстати, сиськи делать лучше. Я поднимаю глаза от кофе, чтобы понять, что означает ухмылка Тео. — То есть ты хочешь, чтобы я их сделала? Это вопрос с таким большим подвохом, что даже рико-колин на него не повелся бы. — Если я скажу, что хочу, это ведь будет не лучше, чем если я скажу, что не хочу? — продолжая усмехаться, уточняет бесспорное Тео. Дилемма с сиськами окончательно приобретает философские очертания: что ни выбери, всё равно пожалеешь. — Бэйб, не разводи проблему там, где ее нет, — мои умозаключения, не блещущие оригинальностью, ухватываются за хвост безо всякого труда. — Вставить импланты сейчас все равно что вставить зуб. А уж ботокс… Тео допивает чай, так выразительно наморщив лоб, что его мимика вводит меня в русло безотрадного прагматизма. Просиживание брючных костюмов в некоммерческом фонде (пусть с некоторых пор и на изменившихся фрилансерских началах) и правда блажь, не лучше приработков гидом, от которых я без сожалений отказалась. Докторскую можно написать потом — когда-нибудь. Можно даже не писать. Если открыть свою фирму. Можно вернуться к живописи. Можно поехать в Эл-Эй. Можно сделать сиськи. Мясистые, как у Джессики Честейн. Можно и нужно. — Ты прав, милый, — мягко, повинно говорю я. Это не «я люблю тебя» среди бела дня, но это тоже капитуляция. — Милый? — холеные брови взлетают вверх в насмешливом, но все же непритворном удивлении. Если не злоупотреблять ласкательными словечками, они производят гораздо больший эффект. Я вижу, что Тео приятно. И дело не только в словечке. — У меня ужасный характер, как ты меня терпишь? — я развиваю успех полномасштабным покаянием, сопровождающимся нежным объятием — довольно, впрочем, неуклюжим из опасений потерять равновесие и свалиться со стула. Мир торжествует. Чтобы скрепить его, мы основательно целуемся; У Тео влажные, отдающие лимоном, губы и гладко выбритая кожа подбородка. Мне нравится, что он побрился. — Я очень терпеливый, — завершив поцелуй, Хатчкрафт расплывается в довольной улыбке; его лицо все еще рядом с моим. — Вот и Адам так говорит. Адам. — Ты встречаешься с ним сегодня? Мир снова под угрозой. Андерсону не по душе, что Тео проводит со мной много времени; мне не по душе то же самое относительно Андерсона. Но они с Тео работают, и не как уебок с его дружками — для фана, а для того, чтобы мы могли полететь в Эл-Эй и еще много чего могли. Ну и сам творческий акт, понятно, причина уважительная. Мы же интеллигентные люди. — Я собирался… — Однако не настолько, чтобы поставить творчество во главу угла без экивоков. Особенно после бурной, во всех смыслах, ночи и анонсирования Дня идеального бойфренда. Идеальные бойфренды — и судя по беспокойному выражению лица Тео, ему это известно, — не занимаются творчеством сразу после того, как чуть было не попались на очередной измене. Впрочем, втолковать это Андерсону будет непросто; Тео знает и об этом. — Вчера мне пришло в голову кое-что интересное, — он встает и хватается за наши грязные тарелки, намереваясь отправить их в посудомойку. Я слежу за его движениями и тем, как он скрывает от меня взгляд. — Ты же сказал, что не работаешь уже несколько дней. — Ну… это пока еще просто… — Идея? — Угу… — Тарелки взгромождаются в посудомойку. — О чем? Мне улыбаются, будто бы в легком смущении: — О девушке, которая не боится умереть, — и многозначительно подмигивают. И я улыбаюсь, ощущая, как мне становится не по себе. Про мои взаимоотношения со смертью Хатчкрафту много знать не надо. Да, иногда приходят нехорошие мысли. Да, пережить смерть уебка было сложно, пришлось даже к психоаналитикам мотаться (о более серьезных этапах лечения история умалчивает). Да, пессимистические инсталляции Лейрнер затягивают меня настолько, что даже праздношатающиеся красавчики удивляются. Ну, ок. Я же художественная натура. Тонкочувствующая и так далее. Налет загадочной меланхолии мне только на пользу — вот и Тео воображает меня Эсмеральдой, когда не ведет себя со мной, как с конкубиной. Но если он хоть минуту может думать, что я действительно… Как же тогда он поступает с этой мыслью, когда часами, сутками, неделями не отвечает на мои звонки?.. Когда выискивает мой порог боли, еще, еще и еще?.. Мои родители хотели залезть в голову Сильвии Платт, но мне принципиальнее побывать в мозгах Теда Хьюза. О чем ты думаешь, Тео, когда говоришь мне такое? Неужели лишь о новой песне?.. — Адам хочет попробовать написать что-нибудь в стиле спиричуэла, — возобновляется возня с посудомойкой. — Подай мне чашки, пожалуйста… — Я залпом допиваю свой кофе, встаю и выполняю просьбу. — Ну, знаешь, про дьявола, смерть и колдуний вуду… — У твоего Андерсона полный трэшак в голове, — не мне его критиковать, конечно, но тем не менее. Тео, распрямившись, строит забавную гримасу: — А, по-моему, улетная задумка. — Значит, у тебя тоже. Я не прекращаю улыбаться: это же шутка. — Если бы я был нормальный, — я оказываюсь к кольце цепкого объятия, — ты меня кинула бы, как Мартина… Глазом бы не моргнула… — Ну что за глупости!.. — Глупости, говоришь? — зеркально улыбается мне Тео. И наклоняется для поцелуя с видом ублаготвореннее некуда. — Знаешь что? — Да, я догадываюсь: Андерсон сегодня в пролете. — Пусть Адам сам займется своим вуду. — Я угадала. — А мы поедем поужинать куда-нибудь… куда ты захочешь. И по дороге купим тебе новый купальник. — Если я сейчас промолчу, вопрос с Лос-Анджелесом будет считаться решенным. Я молчу. Воодушевленный, Тео продолжает: — И пижаму. Ту, в которой ты сегодня легла, я на хрен выброшу. Судьба ее была решена еще ночью, когда в порыве бешенства и страсти рвались пуговицы на тонком шелке. Но мы ведь не об этом. — В чем же я буду спать, когда мы снова поругаемся? — Я обвиваю руками его шею крепко-крепко. — Мы больше не поругаемся, — голос Тео взволнованно подрагивает, и темные глаза загораются особым блеском. — Мы улетим отсюда и больше никогда не поругаемся. В одно мгновение наши веки тяжелеют, опускаются… и губы снова сливаются воедино… И мы забываем о рубашке, запачканной помадой, о звонках без ответа, о тройничках всех видов, ставших в порядке вещей; о том, что шопинг вместе — это мука; о том, что Лос-Анджелес нам не поможет… Но в то же время мы прекрасно обо всем помним. И мы целуемся, медленно, долго, гладя друг друга по волосам, только чтобы ни о чем не говорить. Тео отрывается первым. — Пора собираться, бэйб, уже четвертый час, — несколько секунд я медлю, прежде чем разомкнуть руки. — Дай мне пятнадцать минут. — Ты не соберешься за пятнадцать минут, — да я могла бы собраться и за пять: джинсы, пучок на затылке и чуть туши. Но это ведь не то, что нужно, когда едешь покупать новый купальник куда-нибудь в «Агент Провокатор». Это не то, что нужно, чтобы быть в игре. Как же это всё… запущено… — Ну, полчаса, — я улыбаюсь, когда хочется плакать. И говорю живее, чем нужно: — Давай по пути заедем ко мне. Полить цветы, — опережаю вопрос. Небольшой подвесной сад из фуксий и бегоний, брошенный на произвол судьбы предыдущим жильцом. Я плохо о нем забочусь, потому что не умею. Наверное, его надо убрать на зиму с балкона, а мне некогда и лень. Но все-таки даже не полить это уже чересчур… — О господи, попроси консьержа… — Нет, — я бросаю такой взгляд на Тео, что он не решается спорить. — Ладно, хочешь, заедем, — его сегодняшнее смирение перед моими капризами было бы даже забавно. Если бы я еще могла забавляться от души. Если бы от моей честности еще что-то осталось. Труднее всего смотреть на вещи трезво. Любовь — это смешная мечта. Чем больше денег, тем смешнее. Но даже если так, у постмодернистских циников есть рецепт и на этот случай: найди то, что превозможет все твои защиты, и пусть это тебя убьет. — Мне надо подумать, что надеть. — Тео обреченно закатывает глаза, и я честна с ним, насколько способна, когда советую: — Выпей еще чаю.