Desire

6 июня, понедельник

       Поехать на свадьбу Дженет вместе с Тео было плохой идеей. Настолько, что она всё больше казалась мне хорошей. Даром, что ли, я постила в инсте селфи, от которых будущей миссис Кейн оставалось только истекать лайками: зажилить их с ее стороны было бы равносильно признанию в черной зависти. Накануне свадьбы полагается быть безмятежно счастливым и посылать лучи добра всему миру. Дженет старалась, как могла, восхищаясь моими трофеями из брендовых бутиков; я тоже проявляла положенное умиление перед матримониальным настроением, царящим на ее странице. Кто придает значение дебильным пьяным склокам в пабе (про такси Пол, похоже, все-таки не раскололся)? Только дебилы. То есть не мы с Дженет. Мы по-умному мерились, чей стиль жизни круче. Мне не светило выйти замуж; ей не светили платья за три с половиной тысячи. Традиционные ценности vs закрытая вечеринка на яхте в Валенсии. Короче, по прошествии месяца со дня войны миров в «Лисе и гончих» мы опять были чуть ли не лучшими подругами. Конечно, сознавать, что я до сих пор настолько подвержена своим подростковым комплексам, радости не доставляло, но в целом мне нравилось дразнить гусей таинственными недомолвками о столь разительных переменах в моей личной жизни. Наличие ебического красавчика подразумевалось, однако не афишировалось. Дженет и вместе с ней добрых две трети моих фолловеров (знакомых разных степени тяжести: открыть инсту нараспашку, дабы вывалить свои комплексы перед всеми желающими ими подзарядиться, я еще только морально зрела) изнывали от любопытства. Сьюзи такая скрытная! И так прекрасно выглядит! Кто все-таки твой новый бойфренд, Сью? Музыкант? Снова музыкант? Нет, он не Эд Ширан (смешно). Ширан не ебический. И вообще коротышка. Что, Ширан ебический? Да где твои глаза, Эмбер?! Нет, я не съезжаю с темы. И никого не прячу. Значит, на свадьбу ты приедешь с ним — со своим новым? Не знаю. Я подумаю.       О чем тут думать-то?       Думала я о разном, но, как выяснилось, не о том, о чем было надо. К тому же существовала проблема сугубо технического свойства: Тео мог отказаться ехать со мной в Дартфорд. Визит в родовое гнездо подружки неизбежно навевает на бойфрендов нехорошие ассоциации в диапазоне от смотрин для приятелей до знакомства с родителями. Поездка в Дартфорд — это рубеж. Перейти его значит признать, что всё совсем серьезно.       А вдруг я поймаю букет невесты?       Мыслишки об этом дурацком букете крутились в моей голове с навязчивостью, заставлявшей заподозрить неладное — что это не просто мыслишки, а самые настоящие мечты. Сопровождающиеся регулярными просмотрами досок со свадебными платьями на Пинтересте. Какое пошло бы мне больше? Атласное или кружевное, белое или прогрессивное цветное, прямое или с кринолином? К кринолину — и голубому колеру — склоняла ассоциация с бальной экипировкой Золушки-Лили Джеймс из новой сказки Диснея. Таким образом, уровень моих фантазий и здесь соответствовал подростковому. Комбинировать этот ЗПР со взрослой адекватностью суждений становилось всё сложнее. Дженет, по-видимому, испытывала схожие затруднения: ее посты день ото дня множили сущности без необходимости, как будто она задалась целью запечатлеть для вечности — хотя бы той, что подразумевает формат Сторис, — каждый предсвадебный чих и пук. Меня это бесило тем сильнее, чем больше я понимала, что за нашими показательными выступлениями стоит не только неизжитая дурь, но и подавляемое разумом желание оказаться на месте друг друга. Конечно, не в буквальном смысле: замуж за Пола я точно не хотела, а чего точно хотела Дженет, возможно, не знала даже она сама. Но всё же с каким бы спортивным упорством мы ни доказывали, что ужасно довольны имеющимся, нам обеим хотелось большего. И это большее мы были бы не прочь экспроприировать одна у другой.       По крайней мере, ее букет я бы прихватила.       Однако Тео, активно, разумеется, фигурирующему во всех этих моих смутно-стратегических планах, знать о букете не полагалось.       Поэтому я, словно мелкая шкодница, застигнутая врасплох, поспешно гашу айфон, когда фигурант раньше ожидаемого вырисовывается рядом со мной. Точнее, в постели, где я лежу, пролистывая очередную доску, посвященную свадебной моде.       Черт его знает, успел он заметить тематику или нет.       — Что смотришь? — Тео прытко забирается ко мне, укладываясь на живот поверх одеяла.       Он — голышом, прямо из душа, и волосы у него мокрые, из-за чего он не ложится на подушку, а подкладывает ее себе валиком под подбородок. От него пахнет водяной свежестью и каким-то парфюмированным гелем, и теплым радостным умиротворением.       Вроде бы не заметил.       — Да так, ничего, — я убираю айфон на прикроватную тумбочку, от греха подальше, и придвигаюсь вплотную к Тео.       Тоже голая, только под одеялом.       За витриной спальни, над небоскребами и парком Баттерси, в небе висит полная луна. В городе ее редко замечаешь, не то что на Ямайке. Там луна — это целое событие. Ночью, в ясную погоду, она громадна так, как никогда не бывает в северных широтах, низка — будто плывет над горизонтом, чуть не проваливаясь в морскую воду, — и еще оранжева — такого цвета не увидишь из лондонского окна, даже самого мегаломанского. Астрономы говорят, всё из-за оптической иллюзии, особым образом преломляющей свет и заодно заставляющей поверить, что какая-то невидимая сила притягивает лунный диск к Земле — как это делал Джим Керри для своей подружки Энистон в «Брюсе всемогущем». Тео уверял, что и он так умеет, и, стоя на дощатом пирсе для прогулок, уходящем в темноту, где мерно бились мелкие, словно дышащие, волны, подтаскивал за несуществующий канат тропическую оранжевую диковину, после чего торжественно вручал ее мне в руки: «Вытяни их, давай, держи!.. Только не урони, а то она утонет!..» Это было смешно — и мы смеялись, — и до невозможности приятно; от этой невозможности просто захватывало дух.       Невероятно, что это происходит со мной.       Невероятно, что я в любой момент могу дотронуться до самого красивого в мире лица и ощутить под пальцами живую кожу, а не призрачные пиксели. На рассвете, когда цвета ночи плавно сменялись приглушенными светлыми красками и блаженной тишиной после закончившихся рейвов, я вжималась в расслабленного Тео, обхватывала ногой его бедра, почти ложилась на него сверху, рассматривала его лицо, разглаживала пальцем морщинки на лбу, вокруг глаз, наблюдала, как в углах губ появляется улыбка:       — Что ты делаешь?       — Запоминаю, — этот рассвет, это настоящее лицо, это чувство внутри меня.       Улыбка становится шире:       — Я хочу спать.       Мой палец медленно гладит его скулу.       — Засыпай.       — Ты так и будешь на меня смотреть?       — Да, мой принц.       Тео, не открывая глаз, чуть морщит нос. Я пропускаю вдох, любуясь им.       — Я так не засну.       — Тогда я буду тебя слушать. — Я кладу голову ему на плечо, моя ладонь остается на его щеке.       Скоро его дыхание становится глубоким и тихим, небо совсем светлеет, над морем всходит солнце.       Обо всем этом я вспоминаю — раз уж запомнила, — когда снова лежу рядом с Тео и смотрю на него. Луна над Баттерси — другая, но мы-то те же самые.       Хочется верить.       — Не скажешь мне? — О доске со свадебными платьями?       Я бы сказала, красавчик. Но от этого станет страшновато. Тебе. Мне.       И все-таки у меня срывается с языка:       — Моя подруга через две недели выходит замуж.       — Что за подруга? — Он спрашивает как будто вскользь, но все равно так, что я понимаю: ему правда интересно. Потому что это нечто, что только мое, не имеющее отношения к его жизни, и, значит, нечто, разделяющее нас. А сейчас ему, как и мне, хочется почувствовать общность — вместо привычных холодных прелестей обезопасенного личного пространства.       Мы провели чудесный вечер. Поужинали, выпили кофе на ультра-мягком диване террасы «Огурца» — тридцать девятый этаж, вид на Темзу, подсвеченную огнями и, пусть типовой лондонской, луной, семьдесят семь градусов в десять вечера; короче, всё идеально, хоть кино снимай, — с успехом, в смысле с моим оргазмом, позанимались любовью. Всё это создает оптическую иллюзию, особым образом преломляющую действительность. Тебе кажется, что счастье так близко, что его можно притянуть за канат; завязать на узел, чтобы оно никуда не делось.       И я, вслед за первой жертвой этого фокусничества, заглатываю наживку.       — Дженет Уикхэм, — даже фамилию зачем-то называю.       А потом, помолчав, уточняю:       — Мы с ней учились в школе.       Тео улыбается почти незаметным движением своих прекрасных губ:       — И до сих пор дружите?       Я тоже улыбаюсь:       — Не так близко.       Свет от лампы за моей спиной падает на лицо, повернутое ко мне. Золотой блеск серьги в ухе; мягкие, скользящие тени на щеке, подбородке и профиле с горбинкой — как от цветных фильтров, но живее и зыбче, ведь это мгновение — не удачный кадр для селфи, а текучий шелест времени, несущего нас всё дальше… Это так красиво, что глаз не оторвать. Так красиво, что доставляет страдание. Возможно, в страдании вся суть. Возможно, я влюбляюсь только в тех мужчин, которых не могу получить.       Всё так красиво, потому что невозможно. И наверное, лучше оставить всё как есть.       Но даже Хью Грант в «Ноттинг Хилле» на это не сподобился.       — Расскажи мне о ней, — прерывая наше молчание и мои мысли, просит Тео.       Рассказать о Дженет?       — Зачем?       Хотя… В общих чертах я знаю.       За тем, что и Тео не так уж просто оставить всё как есть. И он подтверждает это не только взглядом, в котором (как и в моих глазах, я знаю) светится любование, разбавленное замешательством, а вслух:       — Хочу узнать о тебе что-то, о чем ты никогда не говорила.       Во мне тонюсеньким бенгальским огоньком вспыхивает радость. Всё это время вместе мы говорим о многом: много и с настоящим балдежом, словно ни с кем другим не получится так обсудить… да всё! Начиная от романов-альбомов и заканчивая креветками в ресторане.       Но тут другое. Тут что-то, о чем мы молчим.       Незатронутые глубины прошлого.       — Когда-то давно я хотела встречаться с парнем, за которого сейчас выходит Дженет. — По правде, мне уже не радостно от этого робкого сближения наших планет; мне уже не по себе.       Но в то же время в моей душе растет стремление рассказать.       — А почему не стала? — Похоже, Тео чувствует, что чувствую я. Он задает вопрос так, как будто знает, что я не отделаюсь неопределенностью. Не отмахнусь, не отшучусь. Не встану, чтобы тоже уйти в душ. Чувствует, что я готова рассказать.       Итак, почему же я не стала целоваться с Полом Кейном? Причин, как водится, можно отыскать с десяток, но всегда есть главная.       — Я испугалась, — подумав, обозначаю я ее.       Не только для Тео, и для себя тоже.       — Чего?       — Ну… — и здесь есть о чем подумать. — Тот парень был футболистом. С ним хотели встречаться все девочки в школе… Или почти все…       Вряд ли это главная причина главной причины.       Но все-таки это причина.       — А Дженет Уикхэм не испугалась? — В глазах и голосе Тео заметна легкая насмешка, будто бы он поддразнивает меня.       Футболист и, конечно, красавчик, звезда местного разлива… Как это банально. Как это знакомо. Сколько таких девочек, как я и Дженет, в прошлом у этого другого, йоркширского, мальчика? Помнит ли он их всех? Была ли среди них та, на которой он мог бы жениться — если бы всё сложилось иначе?..       Я смотрю в лицо Тео и вижу: на самом деле он абсолютно серьезен.       И отвечаю ему — внутреннему — под стать, а не тон в тон:       — Не испугалась.       Цитируя божественного Картмана из «Южного парка», я никогда не смотрела на это с такой точки зрения. Оказывается, сучка Дженет — героиня.       — Может быть, это семейное, — геройство. — Ее отец — полицейский, а мой…       — Что — твой? — спрашивает Тео после молчания, во время которого я не то чтобы жалею об этой неудачной шутке, закончившейся и вовсе дурацким проколом, а — пугаюсь. Фиг знает, чего. И от этого еще неприятнее.       Оказывается, я боюсь стольких вещей, что хоть стой хоть падай. Да ну, сколько можно!..       — Мой — трусливый иммигрантишка.       Предатель. Беглец.       — Значит, ты знаешь, где он? — Не особо-то Тео удивлен.       И, кажется, не потому, что ему всё равно… Хотя, конечно, ему может быть все равно. Это нормально. Я сама не выношу рассказов о чужих друзьях и родственниках. Ужасная скука. Но Тео смотрит на меня так внимательно, что…       — В Швеции? — Он даже допытывается.       И я решаюсь:       — Нет. В Сан-Франциско.       — Далеко.       Я чуть дергаю плечом, выбившимся из-под одеяла. После чего из меня прорывается:       — Когда мне было шесть, я почти целый год жила в Швеции. В Уппсале. В красивом белом трехэтажном доме номер 38 по улице, название которой я забыла… Я даже немного говорила по-шведски, представляешь?       — Представляю, — почему-то грустно произносит Тео, вызывая во мне щемящее чувство сопричастности наших воспоминаний.       Не знаю, что встает перед его глазами, а я несколько секунд вижу ту улицу без названия и другие, похожие на нее, — окутанные необъяснимо печалящим флером чужеземной старины, строгие, спокойные даже в разгар дня, когда их засыпают сотни велосипедов, припаркованных в ряд на тротуарах; невысокие, словно игрушечные, мосты над речкой Фюрис (это я почему-то помню); уток, плывущих по темной зеркальной глади, в которой отражается небо и шпили старых кирх… Сказочный северный снег, белый и мягкий, неохотно тающий в руках, — если снять перчатки и зачерпнуть его из сугробов; хрустящий под ногами на морозе, настоящем морозе!.. откуда девчонке с Юга Англии знать, что это такое!.. Шоссейная дорога в Стокгольм, и я, прилипшая к окну на заднем сиденье машины, которую ведет отец: мы едем на футбольный матч «АИКа» с… не помню кем… Теперь уже не поймешь, насколько эти застывшие в памяти образы подменяются картинами, созданными воображением. Наверное, это и неважно. Об этом просто иногда грустно и приятно думать. Всё закончилось так быстро, едва начавшись!..       — Потом мама забрала меня с собой обратно в Дартфорд, к бабушке… А через несколько лет отец уехал в Штаты… Когда защитил докторскую в Уппсальском университете…       — Ты скучаешь по нему?       Я молчу довольно долго, прежде чем ответить.       — Это… — Как объяснить? — Я скучаю не по нему, — если уж рыться в прошлом голой в постели с мужчиной, как на кушетке у психоаналитика. — Я скучаю по тому, что могло бы быть… со мной и с ним… Но так и не стало… Знаешь, после всего этого, — после того как мама в последний раз бросила отца, уехав из Швеции… ну или он ее бросил, спровадив домой: тут не понять, где проходит граница между решением одного и другого, когда всё катится под откос как снежный ком… Обиды, упреки — кто кому испортил жизнь?.. — ответственность, которую устал нести, утекающее время, разъединяющее расстояние… Очень много всего. — Я виделась с отцом. Один раз. Уже когда училась в Голдсмитсе. Он прилетал в Лондон по делам и предложил мне встретиться… Мама всегда была против наших встреч… Но тогда я уже могла решать сама… И я решила: хорошо. Хуже не будет. Мне было интересно… И страшно… Больше страшно. Но я все равно пришла. Мы договорились посидеть в «Старбаксе». Нейтрально, ни к чему не обязывающе… Наверное, отец тоже боялся… Ты бы боялся на его месте?       — Да, — Тео смотрит на меня по-прежнему, не отрывая глаз.       И в его коротком признании мне чудится не страх, а… не знаю… Сожаление?.. Раздумье?.. Пойди разбери.       С психоаналитиком в этом смысле намного проще. Ему до лампочки твои рассказы. Тебе до лампочки, что ему до лампочки. В идеале. Мне никогда не было это полностью безразлично. Вероятно, поэтому у нас ничего не получилось.       Шутка.       — А ты не в курсе, может, у тебя где-то есть детишки? — Оставим психоаналитиков в покое; вторая пришедшая мне на ум мысль гораздо занимательнее.       В конце концов, блядунам на этом поприще есть чего опасаться. Особенно если любишь трахаться без презерватива (конечно, для вящих радостей незащищенных половых контактов и связанного с ними внепланового отцовства необязательно быть ни красавчиком, ни музыкантом: все мужики ненавидят резинки, но при все том образ жизни — значимый фактор).       Тео усмехается одним уголком рта:       — Не в курсе, — и домысливать, что он там себе чувствует, становится положительно проблематично.       Иногда не обойтись без пояснений — из-за чего мой взгляд, отзываясь во мне неприятным самосознанием, становится выжидающим. Словно я рассчитываю на полагающуюся мне по праву равноценного товарообмена порцию откровенности; и если уж откровенно, то безо всяких «словно»: да, рассчитываю. Психоаналитик никогда не ответит тебе своим чистосердечием, но от мужчины, рядом с которым лежишь голой, ты ведь вправе этого ожидать! Откуда с самого начала берется этот настрой: ты ничего не должна ожидать! Сколько бы вы ни трахались, сколько бы ни говорили друг с другом. Это как шарашить со всей дури по беговой дорожке: все равно никуда не прибежишь. А я хочу к чему-то прийти. Мне нужно видеть перспективу — помимо той, что плюс-минус через месяц у нас с Хатчкрафтом всё заглохнет; помимо той, что на свадьбу Дженет я отправлюсь одна. Наверное, я могла бы — даже сейчас — включить логику и выключить эмоции. Но во мне нет сил проверять, когда я вот так смотрю на Тео… На то, как его прекрасные губы растягиваются в ускользающей от моих ожиданий улыбке:        — Зато Адам считает, что у него не меньше шести детей. Он даже ждет от них звонков, когда они вырастут.       У меня моментально сжимается сердце; я прямо чувствую, как оно становится совсем маленьким и бессильным.       — А если они позвонят, чтобы послать его на хер?       — Ты ходила в «Старбакс», чтобы послать отца на хер? — теперь я отчетливо слышу сомнение.       Действительно, зачем звонить или тем более встречаться с человеком, чтобы сообщить ему, что знать его не желаешь? Лучше промолчать. Не хочешь — не знай. Оставь всё как есть. Надеяться, что чужие люди, когда-то, давным-давно, почти год прожившие вместе, вдруг станут небезразличны друг другу лишь потому, что у них общий набор генов, — верх глупости. Однако в мире полно идиотов. Влюбляющихся. Надеющихся. На что надеются такие как Андерсон и мой папаша — понять бы. Возможно, им не по себе от собственных угрызений совести и некоторых эгоистичных сожалений, мол, надо же, сам не въехав как, ты соорудил целого человека, который мог бы любить тебя всю твою жизнь, хотя бы потому, что так распорядились высшие силы, и как-то это неправильно, что он не любит… Или на них давит общественное мнение, одержимое сакральной значимостью биологического отцовства?.. Или им любопытно?.. Или вообще всё равно, и они просто не знают, как деликатнее скрыть это?.. Я пыталась понять, сидя в «Старбаксе». Рассказывая о маме и учебе; слушая о моих американских сестрах и остальном, меня не касающемся. Но ничего не понимала. Ничего не чувствовала. Кроме некоторых эгоистичных сожалений о времени в Уппсале.       На самом деле я понятия не имею, зачем ходила в «Старбакс». Скорее всего, мой папаша — тоже. По факту, как все: выпить кофе. Это наиболее очевидный ответ:       — Мы с ним выпили кофе. И разошлись. После этого я решила жить так, как будто его нет.       Впрочем, я и до этого так жила. Встреча в «Старбаксе» ни на что не повлияла. Спокойно можно было о ней не рассказывать. Да и о свадьбе Дженет — нужно было не рассказывать! Выключать эмоции и включать логику необходимо, если в постели, где ты лежишь голой, вчера могла лежать другая, и как ни гони мысли об этом, проводить ночи здесь, у Хатчкрафта, мне нравится значительно меньше, чем беспонтово тусоваться в Кройдоне. Столбить территорию приходится разнообразными способами, в том числе распихав по шкафчикам в ванной свои прокладки и помады, но это не значит, что… Да ничего это не значит.       Хорошо, что «яблочные» умники додумались до блокировки айфона.       Незаменимая функция.       — Ладно, Тео, я… — Ну что я?       Вызову такси? Это далеко, дорого и глупо. Все-таки уйду в душ? Лучше, но несколько мелодраматично. Еще не хватало там расплакаться, киношно смешивая слезы со струями воды. Бедная брошенная девочка, мечтающая о голубом платье «под принцесску».       А ведь мама права: мне скоро двадцать девять.       Все эти мгновенно всплывшие соображения вынуждают меня замешкаться — и с продолжением фразы, и с движением куда-то из-под одеяла, поэтому привстать я не успеваю. Тео перехватывает мой неподготовленный демарш в самом зародыше:         — Стой, — укладывая обратно на подушку, прижимая к себе.       Его подсохший мягкий вихор касается моего лица.       — Стой, — совсем рядом, почти в мои губы, повторяет он.       И я замираю, без единого звука воссоздавая внезапно нагрянувший мотив: «Вся моя жизнь жизнь прошла в ожидании нужного момента, чтобы сказать тебе, что я чувствую…»       Чертовы песни.       Нельзя слушать их так много, иначе они и дальше будут вспыхивать в мозгу этими выстрелами-ассоциациями. Нужный момент!.. То, что момент на лестнице был неподходящим, уже ясно. А когда случится подходящий? Сейчас? Потом?.. Наступит ли это потом?.. Можно прождать жизнь и не найти ни времени, ни повода, ни слов… Не найти смелости.       Я смотрю в глаза Тео, которые так близко, что кажутся огромными, во всю спальню, и ничего не говорю.       И Тео не говорит.       Только медленно, будто нерешительно, проводит ладонью по моей щеке, отчего мне сразу хочется перестать думать, опустить веки, отдаться на милость победителя, в общем, как обычно, дознуться и самозабыться, но на подкорке крутится «Мы говорим «Прощай» под проливным дождем…», и мысли о той, кто занимала должность музы в то время — господи, как давно!.. — и где эта муза сейчас, раз уж нужный момент для нее так и не настал, и что она чувствует, слушая это «Стой!» — неужели ничего?.. — и разъедающие исподтишка слова Карен: «Ты знаешь, сколько у него этих девушек?» — всё мешает Купидону.       Я лежу не двигаясь.       И тогда Тео говорит:       — Были те, кто делал от меня аборты. — Говорит как что-то обыденное, хотя и неприятное. — Правда, насчет одной из них я не уверен…       — Почему?       — Мы плохо расстались. — Нетрудно вообразить. — Спустя где-то год я позвонил ей… Но она сменила номер.       Это значительная — и уже нежданная — порция откровенности. Кроме того, это большая история, заключенная в нескольких простых словах. Такие истории — повсюду, на каждом шагу. Естественно, приходится жить так, как будто их не было. Иначе слов не напасешься — к примеру, на емэйл. Да даже на твитт.       Я не спрашиваю Тео, пробовал ли он писать той девушке; может быть, пробовал, но скорее нет.       Я спрашиваю:       — Ты жалеешь?       Он чуть качает головой:       — Нет. Я всё равно бросил бы ее ради тебя. — Никакой улыбки на его губах. — Иногда мне кажется, я могу всё бросить ради тебя…       Хватает одной фразы, подобной этой, чтобы Купидон без промедления восторжествовал. А если за нею, вместе с поцелуями, следуют другие (пусть пообычней и в основном поэротичней, но как же они ласкают слух!), небесные явления над Баттерси вливаются в процесс глобализации, утрачивая свои географические отличия. Мы кончаем вместе, мы опять сами не свои, но этого мало. Нам нужно чаще говорить по душам. Нам нужно больше слов, больше подробностей. Больше близости.       Больше, больше.       Увлечься этой опасной потребностью могут даже опытные игроки.       — Поедем со мной к Дженет? — спрашиваю я у Тео, нежась в его объятьях — дыхание уже восстановилось, логика приказала долго жить, — но это не вопрос.       Это слегка прикрытое одеялом желание. Это: «Я хочу, чтобы ты поехал со мной». Пожалуйста, поедем. Пожалуйста. Что тебе стоит, когда всё так… вот так.       Я знаю, сейчас и Тео кажется, что это не стоит ему почти ничего.       — Когда? — почти легко поддается он.       — Восемнадцатого, — это случайное число для меня как знак судьбы.       Субботой раньше или субботой позже — и говорить было бы не о чем. Наши с Хатчкрафтом жизни снова разошлись бы в разных направлениях: у него — гастроли, у меня — новый набег на пабы, потому что одна к Дженет я не поеду.       Я решила это твердо. Каждое просмотренное платье укрепляло моё намерение. Подарить рыжей сучке Уикхэм удовольствие лицезреть меня одной слишком роскошно даже для предстоящего повода. Теперь от Тео зависит исход этого долгого матча, начавшегося с поцелуя в кустах, — или раньше. Да, раньше. Теперь от Тео зависит исход всей моей жизни. После него я больше никогда не отважусь… ни на что. У меня просто не хватит сил. Второго раза будет достаточно.       Пожалуйста, поедем. Пожалуйста.       — Свадьба не в Лондоне? — Я не вижу его лица, но слышу, как стучит его сердце под моей щекой, близко-близко: тук, тук, тук.       — В Кенте. — Потому что Дартфорд, как и Лондон, теперь понятие растяжимое. Они — всё, что рядом: и Уилмингтон, и Бексли Виллидж, где Дженет собралась венчаться, ведь там есть средневековая церковь, а, между прочим, чтобы обвенчаться в ней, надо ждать больше года!       Однако это причина для Дженет, не для Тео. Никто не хочет ехать в какое-то средневековье, никому на хрен это не сдалось.       И всё же:       — Так мы проведем вместе хоть один уик-энд. — Прошлый был по отдельности, прихорошенный только вкраплениями скайпа из Швейцарии. И до этого — по отдельности, что еще больнее — намного больнее, — потому что тогда Тео не уезжал из города. Надираясь вдрызг в пабах, я ждала, что он позовет меня куда-нибудь, но он не позвал.       Мы не обязаны проводить вместе все уик-энды.       — Мы можем проводить вместе все уик-энды, — голос у Тео такой странный, что я приподнимаю голову.       Упираюсь подбородком в грудь со «счастьем». Смотрю вверх, на самое красивое в мире лицо, сквозь взлохмаченные сексом волосы; чувствую, что я желанна; чувствую, что мы поедем к Дженет.       И в Валенсию. И на «Гластонбери».       В этой игре у каждого свои преимущества, и каждый играет как может.       Но перед сном, накрыв своей ладонью руку Тео, я думаю и думаю, так ли уж неизбежен выбор: или ты с кем-то живешь, или этого кого-то желаешь? Если бы когда-нибудь у нас был дом ну, скажем, в Ноттинг-Хилле (а не этот перевалочный пункт, стандартизированный под социальный заказ миллионеров), если бы мы три года прожили там вместе, — захотелось бы мне держать за руку Тео, как сейчас? Я думаю: захотелось бы. Я даже практически уверена. Но я никогда не жила ни с кем и трех месяцев, не то что трех лет. Поэтому, по большому счету, я не знаю.       Мне кажется, нет ничего хуже, чем перестать желать прикоснуться к этой руке, к этим пальцам, длиннее которых я не видела. Если бы Тео перестал меня любить, мне кажется, это было бы еще туда-сюда. Но перестать любить его…       Нет ничего хуже.