Desire

10 июня, пятница — 12 июня, воскресенье

      У меня развилось подозрение, которое никак не проверить. Заключается оно в том, что именно фотография с афтепати на яхте в Валенсии стала последней каплей для Дженет. С путешествиями у нее совсем тухло. Разумеется, потому что тухло с деньгами. Работа пресс-атташе в какой-то неправительственной организации, специализирующейся на борьбе с противопехотными минами, вероятно, может приносить моральное удовлетворение (если верить профессиональной миротворице, то и немалое), но на моральном удовлетворении далеко не уедешь. Медовый месяц четы Кейн (если верить профессиональной сплетнице Эмбер) отложен на неопределенный срок. Ну ок, ок, таков тренд; даже наша закоснелая монаршая семейка в лице Кейт и Уильяма позволила себе отправиться в свадебное путешествие лишь через десять дней после венчания. Мир меняется! В топку традиции! Однако не настолько, чтобы не съездить хотя бы в Уэльс. Или в Ньюпорт. Я погуглила: 88% британцев всё еще считают, что это обязательный пункт бракосочетательной программы. Если до нового года Пол так и не сподобится на какой-нибудь пленэр (что там у него с бизнесом и моральным удовлетворением?), инсте Дженет не позавидуешь. Ей и сейчас не позавидуешь — на фоне моего испанского рассвета над морем. Ямайских рассветов я, кстати, не постила. Тео постил что-то, а я нет. В Очо-Риос я вообще не включала айфон. Что толкнуло меня вывалить в Сеть ту фотку из Валенсии? Только ли условный рефлекс сделать что-то назло себе?.. Как бы то ни было, я могу понять сучку Уикхэм. При всех моих принципах мне регулярно доставались мужики, которые за меня платили. К тому же я натуральная блондинка. Не знаю, существует ли связь между двумя данными безобразиями — тут надо спрашивать джентльменов, — но факт остается фактом: я не заслуживаю фотографировать испанские рассветы. Это просто удачное стечение обстоятельств. Прихоть генетики и предвзятых высших сил. Разве не все мы боремся с ними? Кто как может…       Вот и сучка Уикхэм туда же.       Да, я могу ее понять.       А еще я могу ее убить. Легко — если увижу. Поэтому лучше не видеть. Лучше не думать. Лучше отмотать назад — туда, до фотографии. Это тоже не супер какое развлечение для интроверта (Карен считает, что по призванию — социопата) вроде меня. Вступать в коммуникации с новыми людьми мне обычно не доставляет. В Валенсии новых людей было много. Мотать задолбаешься. Но если в ускоренном режиме, то вот какой топчик получается. 10 место. Первый разговор с Андерсоном.       Возможно, апостол Павел решил бы заняться перепланировкой рая, загляни он в салон бизнес-джета, гласит реклама Боинга. Мы летим всего лишь на какой-то небольшой американской штучке, с первого взгляда персон на двадцать, может быть, чуть меньше, но и здесь есть на что посмотреть, особенно простым смертным из эконом-класса, представителем коих являюсь я. Черные кожаные кресла (каждое — практически персональный трон), снабженные эффектными красными подушками, распределены в походно-комфортабельном порядке: сначала — обеденная зона со столиками, затем — зона отдыха; в ней к креслам добавляется диван, а также телик и бар. Всё это действительно как с картинки рекламы или как в кино. Я ощущаю нечто промежуточное между эйфорией и подавленностью. К этим чувствам я постепенно начинаю привыкать: в местах, куда я хожу с Хатчкрафтом, всегда так. Приобщаться к роскоши нужно с незамутненным рефлексией сознанием, иначе большая часть удовольствия остается неосвоенной. Мне опять кажется, что я здесь сбоку припёка. На меня опять смотрят, как на ипподромную лошадь: ставить или нет?       В том числе и Андерсон.       Всё, что мне заочно известно о нем, не внушает оптимизма. Он — человек, проводящий с Тео уйму времени, он знает его как облупленного, у них — целая история, хоть роман пиши; моя же историческая роль потянет в лучшем случае на альбомчик. И еще Андерсон шизик. С самого начала, в «Сити», Тео, поговорив со мной пять минут… ну, формально были еще пять минут в «Кубе» — их, наверное, тоже надо посчитать, и, таким образом, выходит минут десять… в общем, Тео сразу мне сказал: «Ты прямо как Андерсон». Не хотелось бы в это верить буквально — наверняка у нас с бородатым альтер-эго Хатчкрафта найдутся принципиальные отличия, — но даже так два похожих шизика имеют мало шансов поладить.       Борода лопатой, кстати, ужас.       Терпеть не могу такие.       — Привет, Сусси, — говорит мне борода.       Губы в обрамлении рыжих волос удлиняются безучастной улыбкой. Глаза разглядывают мой льняной брючный костюм от «английской» француженки Николь Фари (в борьбе с распространенным на континенте мнением, что британки не умеют одеваться, Вики Бекхэм не помощник; а мы летим на континент — и лучше не рисковать). Объективно говоря, выгляжу я если не как ит-герл, то хотя бы как лошадь, на которую имеет смысл поставить.       Андерсон закидывает ногу на ногу на своем черном троне.       — Привет, Адам, — улыбаюсь ему я.       Тео уже разговаривает с другим бородачом; сейчас я познакомлюсь со всеми остальными, согласно их расположению в походно-комфортабельном порядке.       Но еще несколько секунд мы с Андерсоном смотрим друг на друга. 9 место. Разговор с горничной, похожей на Джей Ло.       Той Джей Ло, которой она была бы сейчас, в сорок пять плюс, — без своих звездных возможностей поддержания формы. А не той, которая крутила с Рэйфом Файнсом в «Горничной с Манхеттена». Сколько мне исполнилось, когда вышла «Горничная»?.. Пятнадцать, о боги!.. Лучше бы я целовалась в кустах и отсасывала на вечеринках, чем смотрела эту муть. Может, тогда бы моя жизнь меньше напоминала ромкомы.       Горничная «Джей Ло», со шваброй в руке, испуганно пятится от меня, но всё же не теряет профессионализма.       — Хелло, мэм, — она даже пытается улыбнуться, как того требуют ее служебные обязанности, не забывая деликатно отвести глаза; выглядит так, будто бы сталкиваться нос к носу с голыми постояльцами для нее обычное дело.       Хотя, пожалуй, что и обычное. Не я первая, не я последняя, кто забыл повесить табличку «не беспокоить», прежде чем отправиться в душ. Де-юре, впрочем, ее забыл повесить Тео, сматываясь по делам. У него здесь много дел: саундчек, интервью на радио, интервью музыкальному каналу… Это я на отдыхе, а он — на работе; теперь мой черед дрыхнуть без просыпа по утрам, тем более субботним. И принимать душ в то время, когда все приличные люди заканчивают ланч. Или как это здесь называется? Сиеста? У «Джей Ло» спрашивать неудобно: ей передышка не грозит. Сейчас она драила бы полы, а потом — унитаз, если бы я не стояла перед ней в чем мать родила.       Но раз уж дело это обычное, то и я держу лицо.       — Хелло, — говорю я «Джей Ло», не уверенная, что она поймет что-то кроме этого. С какой стати уборщице, пусть и в пятизвездочном отеле, знать английский? Однажды приятель Карен — не швед, а самый обыкновенный валлиец — рассказывал, как не мог допроситься штопора в московской, тоже пятизвездочной, гостинице, и видя, что горничная совсем его не понимает, попытался показать процесс открывания бутылки на пальцах; в итоге через десять минут ему привели блядь. Мы с Карен смелись до упаду, но сейчас попасть впросак, как тот дядька, мне не улыбается.       Достаточно, что я стою в чем мать родила.       — Извините, мэм, я зайду позже, мэм, — «Джей Ло» опровергает мои опасения, произнося эту фразу на английском, который вполне распознаваем, несмотря на резкий акцент.       Мне вдруг становится немного грустно, что она так упорно зовет меня этим интернациональным «мэм», когда могла бы звать сеньорой. Или сеньоритой — хотя сеньорой мне понравилось бы больше. Не из-за платьев на Пинтересте, а просто. Ну, может, и из-за платьев тоже, но не до такой степени. «Сеньора», по-моему, звучит красивее, чем «сеньорита». И уж точно красивее «мэм».       Жаль, что я не знаю испанский (или что тут у них — валенсийский?).       — Ничего страшного, — в связи с этим заверяю я на своем интернациональном.       И беру халат.       Здесь разговор должен был бы завершиться. Правила хорошего тона, конечно, приветствуют некоторое неформальное общение с прислугой, но о чем мне говорить с этой затраханной своей тяжелой работой женщиной? О погоде? «Сегодня что-то облачно», — тоже мне проблема! «Почему бы вам не послать меня на хер… как вас там на бейджике?.. Луиса?.. и не найти себе дело получше, чем мотаться со шваброй?» — ответ займет время до вечера, но и без него всё ясно. С генетикой Луисе пофартило, а вот с остальным — нет. За что мне нравится «Горничная с Манхеттена», так это за суровый реализм: ни один принц бровью на тебя не поведет, если ты моешь сортиры — а не рассматриваешь инсталляции в знаменитой галерее (хотя бы). Пожалуй, все-таки надо послать папаше открытку на следующее рождество: откупался он от меня, оплачивая Голдсмитс, или нет, в финальной стадии неважно.       Мне повезло, что оплатил.       Молчать с Луисой становится еще неудобней. Я не знаю, как в таких ситуациях держать лицо правильно. Раньше, в каком-нибудь отеле средней руки, где останавливаешься переночевать транзитом, я бы сказала: «Ничего страшного» — и успокоилась. Ну, позлилась бы немного на себя, немного на горничную — и успокоилась. А сейчас — дело другое.       Сейчас, в халате, смягченном особым способом, потому что это халат из люкса для випов, я не хочу показаться высокомерной.       Из принципа — не хочу.       Поэтому разговор продолжается.       — Скажите, Луиса, а сюда… в номер… Сюда может войти кто-то посторонний? — «как вы», едва не добавляю я, но вовремя удерживаюсь.       Луиса делает непонимающие глаза.       Вероятно, ее английский все-таки недостаточно хорош.       — Простите, мэм?       — Ну… например, кто-то из фанаток…       Я слегка напугана той историей, о которой Хатчкрафт трещал в прессе несколько лет назад: когда он проснулся среди ночи в номере, разбуженный пробравшимися туда поклонницами. Об этом, конечно, забавно прочитать за чашкой чая — но не забавно думать, что это может случиться с тобой, пока ты моешься в душе или лежишь в постели голой… да хоть бы и в пижаме. Со службой безопасности отеля мои страхи обсуждать бесполезно: послушать их, тут неприступная крепость, а фэйки с проникновением кого ни попадя в люкс для випов возможны только в Восточной Европе (дикость какая!). Не признаваться же, что я не слишком высокого мнения и об испанском уровне развития корпоративной гостиничной культуры.       В общем, кроме Луисы, спросить мне об этом некого.       Да и Луиса вряд ли ответит честно.       — Мэм… — кажется, она колеблется, и это меня удивляет (но и пугает, еще больше, тоже), хотя через пару секунд всё разрешается как нельзя более избито: — Я не понимаю, о чем вы говорите.       С грамматической точки зрения построение фразы безупречно, что исключает проблему языкового барьера. Видимо, в Испании с горничными, владеющими английским, действительно получше, чем в России; а может быть, и не получше, и мне опять повезло. Однако пояснить свою мысль Луисе по-прежнему кажется мне непростым. О чем я говорю, когда говорю о фанатках? Я и сама толком не понимаю. Ну, вчера я видела девушек, фотографировавших нас издали в аэропорте и встречавших у отеля; кое с кем Тео перекинулся фразами, кое-кому дал автограф. На озабоченных группиз девушки не походили, но на лбу же не написано… Как вообще выглядят нынешние группиз? Вряд ли как Памела Де Барр или «гипсолитейщица» Синтия Альбритон. Теперь явление ушло в массы и растворилось в обезличенности, а слепки эрегированных пенисов, которые мисс Альбритон снимала со своих ебарей, начиная от Джимми Хендрикса и заканчивая Уэйном Крамером, перекочевали в одну из галерей Сохо. Тот знакомый валлиец Карен, по совместительству один из редакторов «Кью», рассказывал за бокалом в баре, как в начале нулевых, еще простым писакой, брал интервью у девочек-фанок «Мьюз»: некоторые из них бросили всё — родителей, школы, — чтобы не пропустить ни одного концерта Беллами; деньги на жизнь и дорогу между странами они зарабатывали телом. Мне невольно подумалось, что я могла бы быть на их месте, раз уж заодно с ними фанатела от Мэтта лет… да лет с пятнадцати, то есть со времен «Горничной» (прямая взаимосвязь для подростка, предпочитающего эскапизм кустам и отсосам). Но на практике я ограничилась постерами по периметру своей комнаты и остальной стандартной мелочевкой, проявив похвальное благоразумие даже в безумстве. Почему? Ведь мне не нравилось жить с матерью и ее новой семейкой. У меня не было особенных амбициозных планов на будущее. Нет, я хотела стать новой Трейси Эмин, но, очевидно, не так уж сильно. Ничто не держало меня в Дартфорде, как на привязи. И, однако, я не уехала, чтобы посвятить свою жизнь Беллами (так сказала одна из этих девочек-группиз: «Я поставила крест на своей жизни, потому что посвятила ее Мэттью»). Попивая вино, я слушала валлийца с изрядной долей недовольства собой — может быть, глупого, инфантильного, но — постойте!.. Ради чего я живу? Чему посвящаю жизнь?..       — И что, они спят с ними? — спросила тогда Карен о главном.       «Они» — это группиз. Или парни из бэнда, не имеет значения. Главное: один хрен всё сводится к ебле.       — Радость моя, об этом больше не говорят в приличном обществе, — редакторам виднее: им каждый день решать, о чем говорить в обществе. — Держать при себе штатных наложниц стало неэтично.       И опасно.       Не за горами день, когда какая-нибудь жертва растления накатает заяву в полицию, и карьера звезды пойдет прахом. Женщина больше не секс-объект, как в варварские времена Памелы Де Барр.       Но если между строк:       — Та дурочка, — посвятившая жизнь Беллами, — ходила в группе по рукам. Ей это не нравилось: она так мне сказала, — валлиец пожал плечами.       — Зачем же она терпела? — спросила я.       — Потому что была готова на всё ради своего… хм, возлюбленного.       — Да ну перестань! — Карен ходульным романтизмом никогда было не пронять. — Прямо все там такие джульетты!..       — Не все. Многие просто трутся рядом с группами.       Их-то я и побаиваюсь.       Вдруг среди них есть те, кто пролезет сюда, в люкс, поглазеть на Тео не на сцене и в Сторис? Вдруг среди них есть та, кто готова посвятить ему жизнь?..       Луиса терпеливо ждет, о чем еще мне взбредет ее спросить. Нам с принципами пора сворачиваться:         — Неважно. Сегодня такой день… Я немного волнуюсь.       Луиса совершает полусочувственный полукивок. После чего говорит:       — Конечно, мэм.       Я поплотнее запахиваю полы эксклюзивного халата.       Если живешь в люксе, Золушка здесь не ты. 8 место. Разговор с продавцом из Эль Кармен.       Это район в старом городе, очень древний. В путеводителе пишут, он называется в честь монастыря кармелитов, построенного в тринадцатом веке. Теперь на его месте Центр современного искусства. Смотрится очень эклектично: цветовые прогрессии — линии, многоугольники, спирали — в частично сохранившемся средневековом декоре.       Я не могу понять, нравится мне это или нет.       Помимо вездесущих абстракций в Эль Кармен много граффити — на стенах улочек, старинных, тенистых и таких узких, что, кажется, цветочные горшки, подвешенные к балконам, парят прямо у тебя над головой. Послеполуденная жара быстро изнуряет; неудивительно, почему тут кругом сиеста. Многие магазинчики открываются после четырех вечера. Я захожу в сувенирный и покупаю там большущую кружку с розовой пластиковой крышкой и непонятной надписью на испанском. В магазине, торгующем винтажным шмотьем (в основном одеждой, но не только: оглядевшись, я замечаю немало другого старого хлама, включая статуэтку Будды), история с непонятными надписями повторяется. Однако теперь в более проблемном варианте: кружка — это так, мелочь, но не могу же я наобум купить футболку; на ней ведь месседж, обращенный к миру, и мне его носить. Приходится спросить продавца:       — Что здесь написано?       Продавец, невысокий брюнет, смахивающий на цыгана, — наверное, хозяин, — переводит мне:       — «Спасите вымирающую деревенщину».       Неожиданный месседж.       Несколько секунд я раздумываю над ним.       — А от кого ее спасать?       Брюнет усмехается:       — Уже ни от кого. Она вся вымерла. Седьмое место. Разговор с Ником.       — … Так и ска-ал? — Ник жует сэндвич, отчего его артикуляция ощутимо страдает. Я жую тоже, но не рутинную интернациональщину, а эсгарраэт (местный салат с запеченным красным перцем; вкусно, хотя картошка во фритюре была бы вкуснее, и я хотела заказать ее — но надо следить за фигурой, иначе никакие платья не помогут).       Сегодня я вся такая правильная туристка.       — Угу, — и мычу я с закрытым ртом, очень правильно, можно даже сказать, благовоспитанно.       Но тут же не выдерживаю и чуть не роняю изо рта кусочек перца — в порыве эмоциональности:       — Как после этого было ее не купить?! — И не надеть. Сразу же, в примерочной.       Ник, с благословения скайпа, имеет возможность лицезреть на мне месседж из далеких восьмидесятых — когда, судя по воззванию, еще было кого спасать. «Десигуаль» — моя новая старая футболка их лейбла — в восьмидесятых только начинали и, как многие новички, имели претензии на оригинальность высказывания; у них и слоган, насколько я помню, соответствовал: «Не такой как все» — ну будь, в смысле. Так что я вся такая правильная, но при этом как бы не такая, что теперь считается удачным сочетанием трендов.       Я довольна.       — Да, юморной товарищ, — Ник признает явный маркетинговый талант барахольщика, попутно дожевывая сэндвич. И пользуясь тем, что и я занята своим перцем, пропихивает в паузу: — Ты как там?       Вопрос обычный в текущих обстоятельствах. Но по тону Ника, чуть напряженному, чуть озабоченному, чуть сочувственному, я понимаю, что спрашивает он не о моей прогулке по Эль Кармен или об отеле.       Поэтому я рассказываю ему об отеле:         — Ну, я живу во дворце падишаха. Везде мрамор… белый!.. цветы, пальмы и фонтаны. Если лежать в шезлонге у бассейна, прямо напротив, за оградой, пляж и море.       — Ты лежала?       — Не-а, — пью я рутинную колу, на большее меня не хватило; и, сделав несколько глотков, поясняю: — Я проспала всё утро после вчерашнего.       — А что было вчера? — Ясно, что Ник ждет, когда я начну про Тео.       Я для этого ему и позвонила — чтобы начать про Тео. Если бы не это, я могла бы набрать Карен. Но начинать про Тео… Что рассказывать? Из позднего — о нашей переписке? «Где ты?» — «Ходила на выставку» (мне точно так уж интересны прогрессии, или я снова гну линию культурно-интеллектуальной распальцовки, в которую органично вписывается и концептуальная футболка, и поедание эсгарраэт в одиночестве — Ника не считаем, — кто установит процентное соотношение? Только не я; я теряюсь; я брожу по узким улицам, слоняюсь по магазинчикам, потому что мне больше нечем заняться. То есть здесь есть чем заняться, очень даже, но без Тео мне не хочется, а тереться рядом с ним, вернее, позади него, где-то за кулисами, вливаясь в атмосферу, становясь частью и так далее по списку трюизмов, мне не хочется еще больше. Я первый раз вижу Хатчкрафта в статусе поп-звезды «при исполнении» и… И, знаешь, Ник, то, что он сказал мне, когда мы еще только собирались потрахаться — то, что его известность отпугивает большинство баб из тех, кто не модели, это правда. Я тоже предпочла бы приехать на уик-энд в Валенсию с каким-нибудь рядовым финансовым аналитиком. Ну, или адвокатом, так уж и быть, — кем-то вроде Марка Дарси. Сидеть с ним за столиком уличной кафешки, как сижу сейчас, и есть картошку во фритюре (а если у меня после этого прибавится лишних полкило, мы оба это переживем); потом пойти послушать концерт — в толпе, снимая на мобильник музыкантов; просто быть вместе, просто наслаждаться каждой минутой… Но написать об этом Тео я не могу. Он — это он, какие претензии? С этим надо бы смириться, по-хорошему. Однако никто не мирится. В этой безумной игре женщины стремятся переделать мужчин, мужчины стремятся переделать женщин, и все они не готовы довольствоваться вводными данностями. «Не важно, как сильно ты любишь кого-то, ты все равно хочешь сделать по-своему». Это не я, Ник, это Чак. А я сижу одна — и делаю по-своему. Тео, тебе меня не хватает?..).       — Вчера была мовида, — никогда не интересовалась, что означает это в названии люксового лондонского клубешника; оказалось, типа, загул, в идеале на несколько ночей ну или на худой конец до утра. — Мы тусили часов до трех, потом еще немного в отеле… — Не как валенсийские малолетки, а по-взрослому умеренно, в общем-то.       Но все равно загорать утром у бассейна я бы не смогла. Не та выносливость. Это Хатчкрафт закален как сталь в своих турах.       — Сьюзи, — Ник вдруг понижает голос, переставая жевать и посмеиваться, — у тебя всё хорошо?       В первую секунду я чувствую к нему благодарность. Это так удивительно: слышать в чьем-то в голосе настоящую заботу. Сразу накатывает понимание, что Ник — отличный парень, и очень несправедливо, что в жизни у него всё наперекосяк; и очень несправедливо, что я принимаю его благородство как должное, как вводную данность, с которой удобно, — и точно так же ее принимают другие. Ника не надо переделывать; он собран на совесть. Возможно, это его главная проблема. С ним трахаются — изредка, кто-то, я их не знаю, он никогда не рассказывает ничего такого, — ему звонят, когда хочется поговорить, то есть когда всё плохо, и хочется услышать правду, но не в безжалостном стиле Карен, а такую, от которой становится легче, а не только больно, или вот этот вопрос: «У тебя всё хорошо?», произнесенный не на автомате… Но дальше этого дело не идет. Это очень несправедливо.       Мне становится стыдно и почему-то неприятно. И говорю я совсем не то, что хотела сказать — в первую секунду:       — У меня всё прекрасно! — и обвожу камерой площадь, на которой вкушаю эсгарраэт: и здесь фонтаны, и здесь солнце, расшевелившееся к вечеру, с усердием наводит марафет на жизнь; вокруг полно народу, и все они кажутся теми, у кого всё прекрасно. Не сомневаюсь, что уровень счастья в Валенсии соответствует лучшим мировым стандартам.       — Видишь? — Ник видит, но молчит.       Уже второй день мои разговоры неизменно заходят в тупик. Я быстро соображаю, что бы еще такого поведать: может, о клубах, где мы вчера зависали?.. Или о Лине — она забавная… Или о том, как мы попили кофе с Андерсоном…       Но пришедшее сообщение дает мне повод оставить все это при себе.       — Извини, Ник, наверное, это Тео…       Ник извиняет, разумеется.       После того, как мы ускоренно прощаемся, я с замиранием сердца читаю: «Ты приедешь?» Ничего особенного, вопрос как вопрос, только опять чересчур лаконичный, что наводит на мысль: мой демарш в Эль Кармен не прошел бесследно, и отправитель злится; и не сказать, что он не прав, поскольку рассчитывать, что я захочу увидеть шоу, ради которого мы оба здесь, нормально.       Но все-таки, может быть, Тео меня не хватает… Шестое место. Разговор с х. з. к.       Х. з. к. — это хуй знает кто. За сценой полно таких: от работников технических служб до чьих-то менеджеров и чик наравне со мной.       Свет прожекторов, меняя свои сполохи каждые несколько секунд: мертвецки-зеленый — ангельски-белый — зеленый — белый — мертвецкий — ангельский, гипнотизирует в промышленных масштабах, и я, как и несколько тысяч в толпе, временами забываю моргать; рев от усилителей стоит такой, что сам себя не слышишь, вот и слова х. з. к. я разбираю лишь с третьего раза, до этого откликаясь криком, тоже тонущем в потоке децибелов: «Что? Что?»       — Я говорю, круто, да? — в зеленых вспышках х. з. к. похож даже не на мертвяка, а на гуманоида: какую-нибудь Гамору из «Стражей Галактики». Только с бородой еще хуже, чем у Андерсона.       Что же их всех так плющит от этих бород…       — Ты с кем-то из группы? — Выговор у х. з. к. местный, резковатый; на вид он скорее чей-то менеджер, чем инженер-техник.       Чтобы было слышнее, он наклоняется ко мне, почти тычась бородой в ухо.       — Да, — говорю ему я на оба вопроса, но получается так, будто только на второй. Эта внезапно возникшая двусмысленность свидетельствует в пользу подката, но даже если и нет, всё равно лучше прояснить сразу: — Я с фронтменом. — Взглядом я указываю на Тео: он весь в черном, рубашка на груди расстегнута, волосы то и дело падают на лоб — вау, это так претенциозно и так неотразимо, когда он откидывает их назад стремительным взмахом руки!.. — мужская харизма гипнотизирует сильнее всех прожекторов. Толпа восторженно отдается ему: подпевает, движется с ним в такт; внизу — тысячи поднятых рук с горящими огоньками смартфонов. Грохот музыки; атмосфера эйфории… Это как секс. Все они говорят, что это как секс. Хоть звезды, хоть лузеры наподобие Олли и его корешей. Было время, я не пропускала ни одного гига их команды. Они играли на сценах не чета этой: в барах Шордича и Ислингтона — и то, если повезет; случались и заброшенные склады, а однажды даже конференц-зал психиатрической клиники. Олли был в восторге от идеи там выступить. «Рокеры должны петь для ненормальных!» — говорил он. «Пит Доэрти — последний поэт этого изнасилованного мира», — говорил он. «Мы начинаем жить, только когда находим свою трагедию», — говорил он, переиначивая Йейтса. У него были длинные темные волосы, которые он откидывал рукой со лба — так претенциозно и так неотразимо!.. Девушки в барах Шордича и Ислингтона не смотрели на своих парней, когда мой парень пел, откидывая назад волосы. Я злилась… но и гордилась тоже. Как будто и меня — чуть-чуть, сами не зная, — хотели эти девушки; как будто я немного была Олли, пока он был на сцене. Мои трусики влажнели, и мне хотелось запустить руку ему в ширинку, чтобы проверить, привстал ли у него. И сейчас мне хочется того же — с Тео. Хочется взять его член, хочется почувствовать, как он затвердевает, чтобы отыметь меня… Меня, а не их… Наверняка его рубашка вся пропахла потом…       Бородач отстраняется, словно понимая, что ему не светит.       Я думаю: ну и дура же я, если до сих пор жалею об обычных мужиках.       Трусики на мне мокрые. Пятое место. Разговор с еще одним.       Но не х. з. к. Его зовут Пол, он только что отстучал свое на ударных, и формально обращается он не ко мне.       — Эй, — говорит он Тео, — тебя там Мэтт ждет.       В моей голове мгновенно мелькает Беллами; а меньше надо было думать о фанатках!.. Хотя все равно это диковатая ассоциация, учитывая, что трахаюсь я с Тео. Вот прямо сейчас и трахаюсь. Это стандартный секс в первом попавшемся дальнем углу, которых достаточно в закулисьях клубов и уж тем более площадок покрупнее. С Олли мы тоже так трахались: быстрее, быстрее, пока кайф от ментальной оргии с теми девушками из зала не испарился в рутине. Собрать инструменты, аппаратуру, погрузиться в машину, приехать домой, включить комп или телик, или и то и другое, где-то между бухнуть и под конец отвалить на боковую… Всё так, словно ты и не жил в другом мире. Не был Суперменом.       Мы еще герои, когда нас находит Пол.       — Под-дождет, — выдавливает Тео, не оборачиваясь.       Но Полу этого недостаточно.       — Мне ему так и сказать?       Да какого черта!.. Конечно, вокруг проходной двор, конечно, никого тут не смутить зрелищем голых ягодиц (в основном их мы и демонстрируем: я прижата лицом к стенке, Тео сзади, всё классически по-быстрому, не до нежностей, даже не до удобства), но можно ведь… Ну да, подождать.       — Так… и… скажи, — очевидно, мы с Хатчкрафтом полностью единодушны в этом вопросе.       Но не тут-то было.       — А! — после небольшой заминки, во время которой настырный не х. з. к. почти разворачивается, — но! Не тут-то было! — Адам говорит, че там насчет русской? — Лины. — Ты с ней списывался?        — Иди на хер, — голос у Тео придушенный — его лицо в темпе фрикций трется о мою шею, — однако ощутимо взбешенный.         — Да иду, иду, — миролюбиво соглашается Пол, по-видимому, ощутив то, что следует из посланного месседжа.       И уходит.       Занавес.       — Ну и что насчет русской? — Финал, однако, не наступает, Хатчкрафт продолжает свое дело, хотя с моей стороны это по меньшей мене антракт: весь кайф обломан, и снова вознестись на вершины вакхического безумия у меня вряд ли получится. Сразу как-то вспоминаешь, что секс на лестницах и в подсобках не твое амплуа.       Но не останавливаться же.       — Она написала… что… всё в силе, — эта русская второй день зовет нас потусить на ее яхте, вернее, на яхте ее ебаря-араба или кто он там.       Похоже, сегодня всё срастается.       — Ты же… не… против? — Через предвещающее финишную прямую задыхание интересуется Тео.       Я дергаю головой, обозначая что угодно: от «нет», которое «да», до страсти. Или боли. Пока один из нас мечтает о тихих радостях тет-а-тет, другой забивается на новую вечеринку, и не простую, а с моделью-фанаткой. Вчера Лина так и заявила: «Я его, — указывая на Тео, — фанатка с тринадцати лет!» Как будто это достижение! Как будто мало того, что она выше меня дюймов на пять и моложе лет на десять; и что похожа она немного на Эмили Ратаковски, немного на Кендалл Дженнер и в целом — на типичную представительницу своего ремесла. Нет, в довершение всего она еще и фанатка! На что она готова ради Тео, учитывая наличие при себе арабского ебаря с яхтой — вот вопрос.       Мое сердце падает, когда я задумываюсь об ответе.       — Я… сейчас… кончу, — предупреждает меня Тео.       Но я и так знаю. Мне вообще не до этого.       Хорошо, что мое лицо прижато к стенке и Тео его не видит. Четвертое место. Разговор с Линой.       Помимо того что Лина выглядит строго как модель, она еще и умная.       — В Москве я училась на философском факультете, — накануне с гордостью заявляет мне она, пока мы крутимся перед зеркалом в клубной дамской комнате.       Наша мовида в самом разгаре. Лбы блестят от пота, помада, какой бы стойкой ни была, нуждается в срочной реанимации.       — А потом подумала: кому это нужно? — Лина подводит губы с таким поставленным шиком, что я засматриваюсь на ее отражение. Супер. — Ницше-шмице… И улетела в Нью-Йорк к подруге.       — Вот так просто? — В такие моменты меня всегда поражает легкость, с которой некоторые люди меняют свою жизнь.       Взять и улететь на другой край света.       У меня не было подруг в Нью-Йорке, когда я училась в Голдсмитсе, но даже если бы и были, по всей вероятности это осталось бы незначительной биографической деталью, а не судьбоносным обстоятельством.       — Ну, сначала я поехала туда на каникулы, — теперь губы у Лины вишневые и глянцевые, и соблазнительно пухлые. Конечно, филеры. — А потом всё как-то закрутилось… Кастинги, кастинги… Иногда по двадцать штук в день…       — Ничего себе! — опять поражаюсь я, но уже больше из вежливости.       Все-таки правильно, что я отказалась от этого дерьма.       — Двадцать штук — это только во время Недель моды, — кажется, Лина принимает мой тон за чистую монету, раз уж в ее собственном появляются нотки снисходительности. — Но хочешь жить, умей вертеться. Ты не представляешь, какие налоги приходится платить. А еще — процент агентству, и вся работа с имиджем за свой счет…       — С имиджем? — Мы обе синхронно орудуем расческами, и мне опять немного интересно. Что за работа с имиджем сверх филеров (и силиконовых сисек, рельефно обтянутых узким топом: соски торчат как улавливающие взгляды антенны)?       — Ну там всякое… — Лина уклончиво потряхивает волосами, от которых веет духами и нарощенностью.       А, всякое.       — Говорят, что моделей иногда заставляют встречаться с разными…мм… знаменитостями, — мужчина, как известно, тоже часть имиджа, и огромная, если не основная.       На губах Лины, вновь готовым ко всему, промелькивает очень неглупая улыбка.       — Вы тут на Западе совсем сбрендили со своим харрасментом. Нормальных телок не надо заставлять трахнуться с Ди Каприо, а ненормальные пусть сосут за дарма у лохов.       Такой четкости формулировок, несомненно, позавидовал бы даже Ницще-шмице. Философы льют воду, а у Лины и ей подобных — предельная конкретика. С женщинами они воюют, мужчин используют. Им кажется, что лучший выход — это смириться с тем, что мир — мужской, и играть по мужским правилам, безо всяких смешных загонов в духе Эммы Уотсон. У Хатчкрафта в этом мире намного больше возможностей сделать по-своему. И с этим трудно поспорить. Чтобы выиграть, бороться нужно не с ним, а с невероятной Линой; всё остальное — несущественно; всё остальное только мешает.       Больше всего мешает гордыня.       Я улыбаюсь русской так дружелюбно, потому что считаю себя круче ее. У меня дипломы лондонских университетов, у меня паспорт гражданки Великобритании, я трахаюсь с селебрити исключительно по доброй воле. Но думать так — большая ошибка. Круче здесь не я. Из моих имеющих значение преимуществ — только бриллианты от «Тиффани» в ушах. Лина как первоклассная хищница оценивает их по достоинству:       — Клевые штучки, кстати, — говорит мне она, убирая расческу; в ее интерпретации клевости нет ничего традиционно комплиментарного, потому что хвалит она не сережки и не мой вкус.       Она хочет убедиться, что я чего-то стою для Тео.       Если я скажу, что купила их сама, я абсолютно ее не впечатлю. В ее картине мира бриллианты от «Тиффани» собственноручно покупают лишь лохушки, сосущие за дарма у лохов. Можно попытаться списать это на дикий азиатский менталитет, но это было бы еще большим снобизмом с моей стороны. Такой ход мысли не чужд и англичанкам. Просто у них — нас — всё непросто. Повсюду прогрессивные ценности. Не позволяй чувствовать себя товаром там, где ты выставлена на продажу; не позволяй думать, что твой бейджик — это сумма в фунтах, которой не пожалел на тебя твой любовник.       Но мне надоело лицемерить.       Мне многое надоело, и это тоже.       — Подарок Тео, — спокойно, как ни в чем ни бывало, отвечаю я Лине.       На ее лице отражается занятная смесь раздраженности и уважения.       — Сколько вы встречаетесь?       — Два месяца, — слегка преувеличиваю я.       — Так долго? — Преувеличение срабатывает, но не в мою пользу.       Похоже, Лина с ее быстрой пренебрежительной гримаской делает вывод, что склеить красавелло, который уже два месяца жарит одну и ту же телку, ей раз плюнуть. Не может быть, что при таком богатстве выбора я не успела ему осточертеть. Третье место. Разговор с Лининым ебарем.       Из Туниса его семью поперли во время революции, поэтому по паспорту он теперь француз. Ему так даже лучше, учитывая, что деньги семьи остались в неприкосновенности на швейцарских счетах; в общем, Юсуф теперь европеец ничем не хуже меня. Пожалуй, даже лучше. Он хладнокровнее поглядывает, как Лина извивается впритирку к Тео на танцполе. Очень эротично. Пластика на змеином уровне; причем у обоих. У меня так не выйдет. Мое «неплохо» применительно к танцам на фоне Тео теряет приставку не. Из-за этого я редко танцую с ним. И часто наблюдаю, как с ним танцуют другие. Но сегодня это дается труднее, чем обычно. Не знаю, в чем дело. Не в Лине же.       Может быть, в том, как крепко Тео держит ее бедра…       Может быть, в том, что эта коррида постепенно становится слишком неравной…       Может быть, нужно смотреть на всё… проще…       — Юсуф, — спрашиваю я араба, — ты религиозен?       Самое удивительное, что Юсуфа этот вопрос не удивляет. Мы знакомы меньше часа, нам по ушам ездит хаус, но, впрочем, так, что разговаривать можно: весь сейшн проходит под открытым небом, звездами и пальмами, и децибелы здесь рассеиваются; однако это не повод заводить настоящий разговор. Я на него и не рассчитываю. У меня нет планов. Я сижу, утопая в мягком кресле, мои голые ноги на пятидюймовых каблуках уложены в грациозном изгибе; полупустой бокал шампанского в руке лениво покачивается.       Да ну, кто примет меня всерьез!       Но Юсуф отвечает серьезно:       — Я верю в Аллаха.       Я отвожу взгляд от Тео с Линой — и смотрю на Юсуфа. Он молодой, симпатичный, я бы даже сказала приятный, только бородатый и какой-то… арабистый. Весь в черных курчавых волосах: и на предплечьях, и на груди, виднеющейся между расстегнутых верхних пуговиц рубашки. Кого-то это возбуждает. Но не меня. Я ни разу не спала ни с черным, ни с арабом.       А может быть, нужно смотреть на всё… шире…       — Нет, я не про веру, — я делаю глоток шампанского. — Если бы ты женился, ты бы женился на одной женщине? Или на нескольких?       Юсуф улыбается мне так же светски, как я перед ним позирую:       — Я не могу жениться на нескольких женщинах.       Естественно, раз уж он теперь француз.       Но мы оба знаем, что это ничего не значит.       — Да брось, — как будто мало историй про мусульманских мужичков, живущих в этаком неофициальном духовном браке с двумя-тремя женами, клепающих им детей и процветающих за счет пособий: ведь эти жены в той же Франции считаются матерями-одиночками. Юсуфу, разумеется, такой бизнес без надобности, но это тем более упрощает для него следование традициям.       Сколько жен он сможет содержать, если у него есть яхта (на которой они поплывут отсюда на Ибицу — и это Лина растрепала)? Десять как минимум. Хотя нет, мусульманам больше четырех нельзя. Вроде бы.       — Нет, правда, — улыбка у Юсуфа обаятельная. — Это очень трудно. Моя мать никогда не ладила ни с одной из других жен отца.       — Почему? — Мне кажется, я понимаю, почему, но все равно спрашиваю.       Вдруг я все-таки не понимаю. Должны же быть какие-то культурные отличия, разнонаправленность ментальных парадигм, все дела.       — Она считала их лишними, — пожимает плечами Юсуф, и моя хлипкая надежда на иной опыт взаимодействия «М» и «Ж» улетучивается.        Женщины, какие бы ценности им ни внушали, устроены как горцы: должна остаться только одна. Эта безумная навязчивая идея — стать единственной подтачивает каждую из нас изнутри.       Ужасно саркастичная шутка природы, да, Тео?       Способность смотреть на твои танцы шире не предусмотрена во мне эволюцией.       — А если не можешь удержать своих жен в мире, ты плохой муж, — таким образом, Юсуф обобщает практически все парадигмы, включая племена каких-нибудь папуасов из Новой Гвинеи.       Остается только усмехнуться:       — Значит, хороших мужей не бывает?       — Бывает, — поступает убежденное возражение. — У тех, кто умеет видеть хорошее, а не только плохое.       Я снова смотрю на Юсуфа, потом снова на Тео.       Потом откидываю голову на низкое кресельное изголовье и смотрю на звезды. Может быть, где-то там есть Аллах, расстраивающийся из-за плохих мужей. И плохих жен. Но здесь ничего такого не ощущается. Здесь кажется, что все — прирожденные свингеры. Алкоголь льется рекой, кокса — хоть унюхайся, морской бриз напоминает о том, что мы — избранные, устроившиеся намного лучше Нео и Гарри Поттера, ведь нам не надо ни за что ни с кем бороться. Главные радости жизни — вот. Всё сложилось. От свободы и безнаказанности перехватывает горло.       Так, что не продохнуть. Второе место. Второй разговор с Андерсоном.       Вернувшись в отель, мы с Тео находим его. В лобби-баре, трезвого как стеклышко и пьющего кофе. Кто пьет кофе в баре в четвертом часу утра? Сейчас — только Андерсон; он один у стойки.       Мы садимся рядом с ним. И Андерсон говорит:       — Что-то вы рано.       Тео сдержанно объясняет:       — Сусси устала.       По нему не скажешь, раздражен он этим или нет. Если бы я не знала, что раздражен, то не догадалась бы. Хотя Андерсон, наверное, должен догадаться. Он бросает на нас обоих пристальный, удивительно тяжелый взгляд. Однако после снова вперяется в свой айфон. Телевизор, висящий напротив, за спиной у бармена, без звука показывает какое-то местное ток-шоу, наслаивающееся на блюз из стереосистемы.       Тео, не выказывая особого интереса, спрашивает:       — А ты чего здесь торчишь?.. Водки, чистой, — это он уже бармену. — А леди… — он замолкает, галантно предоставляя мне возможность решить самой.       И я выбираю:       — Латте, пожалуйста.       Андерсон, не глядя на нас, отвечает:       — Спать не хочу.         — А Пол где?       — Где-то бухает, — весь этот короткий обмен фразами о своем предсказуемым образом исключает из беседы меня.       И Тео, будто почувствовав это, хмыкает, обращаясь ко мне:       — Адам у нас в завязке, — так насмешливо, что Андерсон, приподняв голову, морщится куда-то между айфоном и теликом.       Но Тео не обращает внимания:       — Не то бы тоже бухал с Уолшемом.       Я спрашиваю:       — А почему не с тобой?       — Он не любит, когда я пью с его девушками, — спокойно предлагает свою версию Андерсон, пока Тео молча лыбится, привалившись к стойке.       Мне становится совсем неуютно. Я словно зажата между ними: Тео — слева, Андерсон — справа.       Бармен подает нам напитки.       — Я не обижаюсь, — так же спокойно продолжает Андерсон. — Его девушки мне редко нравятся. Но с тобой я бы выпил. Ты же необыкновенная.       — Что? — От неожиданности ложка, которой я помешиваю молочную пену, звякает о бокал довольно громко.       Андерсон наконец откладывает айфон.       — Тео так говорит, — повернув головы, мы смотрим прямо друг на друга. Как в первый раз в самолете.       Все-таки странно, когда на тебя направлен такой тяжелый взгляд. Не сдобренный ни улыбкой, ни стремлением понравиться; надменный и одновременно неуверенный, словно выстраивающий несколько степеней защиты, словно заранее предупреждающий: «Тебе меня не пронять» — но сохраняющий боязливость: «А вдруг сумеешь?»       Я первая отвожу глаза.       Опять ковыряюсь ложкой в своей пене.       — У нас на носу была халтурка, хорошая такая, — тем временем рассказывает Андерсон. — Но тут звонит Мэтт и говорит, что всё, отбой, Хатчкрафт не может. Я звоню ему, — Андерсон кивком указывает на Тео, — спрашиваю, что за дела? А он мне отвечает, что у него свидание. Я говорю, ну перенеси, ты что, совсем охренел? Отыграем пару песен, получим как за целый концерт. Не могу, говорит, — усмешка у Андерсона тоже странная, не разжимающая его губ в тот момент, когда он делает паузу — а Тео дурашливо упирается лбом в мое плечо: мол, ну всё, всё, хватит. — Она необыкновенная.       Я, то есть.       Чувствую ли я себя польщенной?       Безусловно. Я ничем не отличаюсь от тех женщин, которых высмеивает героиня распиаренной «Исчезнувшей» — в фильме Финчера ее играет Розамунд Пайк, а как зовут героиню, сейчас и не вспомнить; да не важно. Ну, Энни, ну, Пенни… А, Эми. Эта Эми называла мужей, готовых исполнять прихоти своих жен, танцующими обезьянками. «Не ходи после бейсбола пить пиво», — говорят таким жены, и они не идут. Или: «Заскочи в бистро, я там ужинаю с подругой. Она приехала из другого города и хочет с тобой познакомиться». На самом деле жене приспичило не познакомить подругу с мужем, а показать ей свою власть над ним. А в чем измеряется власть? В жертвах, которые ей приносят. Забей на свои планы и сделай по-моему — вот что такое власть. Подруга непременно должна воскликнуть: «Ах, как это мило!», когда послушная танцующая обезьянка прискачет на порог бистро. Мне тоже почти хочется расчувствоваться: «Ах, как это мило, Тео, почему ты раньше этого не рассказал?» Почти. Всё не так просто. Эта Эми выпендривалась в своем дневнике: ну я-то нитакая. Мне не нужно принуждать мужика любить меня. Мне не нужно жертв, не нужно доказательств, я и так знаю, что я необыкновенная. Я позволяю своему мужчине быть собой. Вранье. На этом месте я сразу поняла, что ее дневник — вранье. Полная хуйня. Все такие. Когда женщина говорит: «Милый, я хочу, чтобы ты оставался собой», она имеет в виду вот что: 1) «Милый, я боюсь, что ты меня бросишь, если я буду на тебя слишком давить, но когда-нибудь!.. О, когда-нибудь мы обязательно попробуем сделать по-моему!..»; 2) «Но, впрочем, милый, если когда-нибудь ты начнешь меня слушаться, знаешь, я могу перестать тебя уважать», — и это самый пиздец. В глубине души ей нужно, чтобы ее муж пил после бейсбола. Ей нужно, чтобы он динамил ее. Чтобы заставлял ждать. Заставлял страдать. Без всего этого она может потерять интерес. Без этого ее трусики больше не намокнут; это она называет «перестать уважать». Я не могу совладать с дрожью от того, что дыхание Тео щекочет мне кожу. От того, что он рядом, что прикасается ко мне. Меня не покидает отвратительное подозрение, что если бы он не лапал Лину, я бы сейчас возбудилась чуть меньше. Нет, чуть иначе. Самое главное, что я чувствую сейчас, это бешенство. На него, на себя. Глупое, жалкое бешенство.       Я чувствую себя беспросветно обыкновенной.       Но вслух я произношу канонное:       — Как мило! Тео мне такого не говорил.       Правда, произношу так, что Тео поднимает голову — и я вижу, что и его достало ломать эту романтическую комедию. Делать вид, что всё ок.       Лицо у него злое и… злое.       Нечего тут выкапывать, мы не у психоаналитика.       — Боже, Сусси, я только и делаю, что твержу тебе об этом! Еще можно отступить. Если я промолчу. Если я улыбнусь. Если скажу что-то канонное с правильным выражением.       Еще можно списать слова Тео на досаду.       Секунду я колеблюсь.       Все же нелегко взять и засрать такой уик-энд.       — Откуда я знаю, может, ты твердишь об этом всем подряд, — но бешенство уже не сдержать.       Оно всегда прорывается, как гнойник.       Упс.       — Хочешь устроить сцену? Прямо сейчас? — Тео отстраняется от меня. И вопреки всему я чувствую потерю.       Прикоснись ко мне снова. Положи голову мне на плечо. Обними меня за талию, как делал только что. Не оставляй меня. Не оставляй меня. Ты мне нужен.       Я не знаю, говорят ли это мои глаза.       Надеюсь, что нет.       Надеюсь, в них только мое бешенство. Как в глазах Тео. Помимо того, что он зол, он еще и пьян. До этой минуты это было нормально, а тем, с кем что-то не так, был Андерсон. Никто не остается трезвым пятничной ночью без серьезной проблемы в анамнезе. Быть трезвым пятничной ночью — это отстой. Но теперь, когда к лицу Тео приливает кровь, и щеки вспыхивают пятнами даже под роскошной смуглостью, алкоголь становится проблемой.       Пока неясно, насколько серьезной.       — Ну давай! — Похоже, сцена будет не моей, и Андерсон тоже это понимает, раз напрягается на своем стуле. — Не откладывай до номера!.. Эй, приятель, — бармен за стойкой тоже напряжен, но весьма невозмутимо, — мы тебе не помешаем? — Пару секунд Тео как будто ждет ответа, и бармен говорит:       — Нет, сэр.       В глубине бара на диване под кадкой с пальмой — и тут пальмы — сидит какой-то тип в наушниках и с планшетом; больше зрителей нет, и Тео естественным образом сосредотачивается на бармене.       — Моя подруга хочет устроить мне разнос за то, что я потанцевал с другой, — вводит он его в курс дела. Бармен, пытаясь сохранить невозмутимость, вежливо кивает. — Ты же понимаешь, это косяк. Ужасный косяк. Я должен был как приклеенный сидеть рядом с ней, — я удостаиваюсь короткого указательного жеста в свою сторону, — потому что у нее болело… Что у тебя болело, Сусси? — А теперь и взгляда, от которого мне хочется закрыть глаза. Но я его выдерживаю. — Голова? — Бешенство плещется во мне в равных пропорциях со страхом, и даже непонятно, чего я так боюсь. — Ноги? — Ногам действительно херово: ступни, скованные пуантной стойкой от пыточного каблука, давно онемели, но красота требует жертв, так ее власть над умами и либидо непоколебима.       — Сердце, — говорю я, когда Тео замолкает, опять будто бы в ожидании отклика. — Это вот здесь, — легким касанием пальцев я постукиваю себя по груди. — Если ты не знаешь.       Сто очков Гриффиндору.       Это эффектный хук, без ложной скромности; иногда я умею.       Тео смотрит на меня и качает головой, нарочито не находя слов, а потом даже отворачивается, чтобы показать мне свой профиль, который он — тоже очень эффектно, надо отдать должное, — прикрывает ладонями, сложенными домиком.       Прямо как в клипах.       — Ясно. — Приглушенный смешок: звук в поблескивающие кольцами прекрасные пальцы. — Я не знаю. — Он снова качает головой, всем видом демонстрируя зрителям: ну надо же!..       Меня охватывает неприятное чувство, что за ответным ударом дело не станет, и Тео умеет тоже, а, значит, сцена получится полномасштабной со всеми вытекающими. Наверное, и Андерсона посещает такая мысль, или черт знает, зачем он вмешивается, когда Тео, вновь сфокусировавшись на мне, начинает:       — А ты...       — Иди-ка спать. — Тео, в некотором недоумении, переводит фокус на Андерсона. Сценический градус резко опускается до критических значений. И Андерсон безжалостно добивает его:       — Нам завтра работать, там и отжигай.       В наступившем молчании на первый план выход Стинг — не блюз, но тоже лаунж, — прочувствованно вопрошающий: «Ты останешься со мной, ты будешь моей любовью среди ячменных полей?»       Однако нам тут не до него.       — Да иди ты сам! — цедит Тео Андерсону. — Святой, блядь, Адам из дурки.       Я невольно перевожу взгляд на святого: глаза у него наливаются новой, очень нехорошей тяжестью.       — Тео, иди спать, — от этой веской повторенной мантры Хатчкрафт вдруг смирнеет.       Не переставая, впрочем, злиться.       Просто и его злость входит в конструктивное русло.       — Ладно, — говорит он со льдом в голосе, глядя на нас. И тут же повторяет: — Ладно.       Я хочу позвать его: «Тео!» Я почти готова вскочить с места, когда понимаю, что сейчас он действительно уйдет, — вскочить, чтобы удержать его или чтобы пойти за ним… Не знаю. Андерсон кладет мне руку на плечо, я нервно и изумленно вздрагиваю. И упускаю момент.       Тео стремительно направляется к выходу.       А Андерсон говорит мне:       — Ничего, пусть погуляет, — и убирает руку.       Стинг пророчествует: «Ты будешь вспоминать меня, когда западный ветер будет носиться по ячменным полям»; бармен с видимым облегчением отходит от стойки вглубь своих владений.       Мой латте еще теплый, только пена осела.       И непонятно, что делать.       Так проходит минута.       — Что там у вас случилось в клубе? — Андерсон, молчавший до этого, задает свой вопрос словно нехотя; может быть, чтобы что-то сказать, может быть, чего-то стесняясь, потому что вид у него неловкий.       Да какая разница!       Ему, мне.       Можно рассказать, раз разницы нету.       И я рассказываю: про Лину, про Юсуфа. Про то, как после танцев возникла тема продолжить трип на яхте, но я сказала, что у меня болит голова, а Лина сказала: «Ой, как жалко! Ну давайте тогда завтра, мы все выходные будем в Валенсии», а Тео заулыбался ей: «Отлично!», и она тут же забила ему свой номер, а мы с Юсуфом как продвинутые личности не возражали, Юсуф даже тоже сказал: «Отлично!», но, может быть, это какие-то их мусульманские закидоны, связанные с гостеприимством, как понять, что у человека в голове, пока ты не раскроил ему череп.       Андерсон слушает, не перебивая, только постукивая пальцами по столешнице и косясь на меня своим странным взглядом.       — Тебя, кстати, тоже пригласили, — извещаю я его.       Для полноты картины.       Сейчас мне кажется: вдруг Тео прав, а я нет? Вдруг я схожу с ума на пустом месте, и моя ревность — это мой косяк, достаточно ужасный?       Но Андерсон удивляется:       — Зачем? — и я снова думаю, что Тео — козел.       Очевидно же, что всё идет к какому-нибудь веселенькому свингу или прочей херне; даже Андерсону очевидно, иначе бы он не удивлялся.       — Ну, эта Лина ваша фанатка. — А что мне еще сказать?       Что мы с Андерсоном ей нафик не нужны, если бы можно было спокойно отделаться от нас (и от Юсуфа — но не от его денег)?       Только бы Тео не позвонил ей сейчас!.. Мне назло — или просто… Зачем я его отпустила!..       — Мне надо сделать себе сиськи, — помолодеть на десять лет никак не выйдет.       Таков мрачный итог всей этой петрушки.       Солидно, кстати, грудастая испанка в телевизоре увлеченно разглагольствует о чем-то очень важном для испанцев, судя по ее жестикуляции. Я смотрю на нее, потому что это лучше, чем смотреть на Андерсона. Тот, кажется, думает так же — относительно меня. Я и не жду от него участия, тем более к вопросам, связанным с сиськами, по крайней мере, в затронутом мной ключе. Его, этот ключ, вообще не надо было поминать всуе, чтобы не выглядеть полной лохушкой, но понимание, что я выгляжу лохушкой, несмотря на все усилия каблуков и ювелирного дома «Тиффани», не так уж сильно меня трогает.       Я апатично помешиваю ложкой остывающий латте.       Какая разница.       — Слушай, Сусси, — мне даже как-то жаль, что Андерсону все же приходится вносить свой вклад в это маленькое шоу за пределами испанских траблов в телевизоре; его кофе теперь совсем холодный. — Это не мое дело, — точно, — но зря ты в это ввязалась. Обыкновенная ты или нет… Даже если нет, — если нет, это еще хуже, всем понятно, — Тео-то самый обыкновенный. — Смелое откровение. И неожиданное, как и многое от Андерсона сегодня. Я начинаю вникать внимательнее. — Ты там, похоже, себя накрутила насчет него… Но сколько я его знаю, он всегда был занят своими выпендрежами. И красивыми кисками.       Строго говоря, ничего эксклюзивного я не услышала, но от Андерсона это все равно звучит… эксклюзивно. Он не хотел бы, чтобы его сестра — гипотетическая, — встречалась с Хатчкрафтом: нет, что вы, это ужас-ужас, и если бы, не приведи всевышний, до такого докатилось, я бы сказал ей «только не выпусти его из страны» — я же читала то его вью! Читала, еще не переспав с Тео, в рамках сбора информации. Кругом сайты, кругом книги: везде предупреждают, чего ждать от красавчиков, носящихся со своей мужской природой как с манной небесной. Они не станут бороться против нее, покачивая бокалом шампанского. Или прискакивая в бистро. Они имеют право жить, вдувая одной киске за другой. Это их генетическая программа — что, у тебя опять претензии к эволюции?..       И мы даже не дома, а в ебаной Испании!..       — Зимой в туре он, правда, втирал мне, что ему всё надоело, — продолжает Андерсон, и моя внутренняя богиня (хелло, Анастейша Стилл!) мгновенно навостряет уши. Это обыкновенно до типовой усредненности, но ничего не поделаешь. — Как-то даже допизделся, что хочет жениться… Чтобы состариться вместе с одним человеком…         — Ты ему не веришь? — осторожно спрашиваю я.       Сейчас мне уже не все равно, что я выгляжу глупо; сейчас мне совсем не все равно. И мнение Андерсона кажется мне очень авторитетным. Это как поговорить… ну не знаю… с мамой своего бойфренда. Или той самой сестрой. Нет, наверное, скорее как с бывшей. Хотя Андерсон не бывший, а вполне себе нынешний.       — Что он боится стареть? — Я чувствую в голосе горечь, замаскированную усмешкой. — Верю.       Мы все боимся. Стать старым это хуже, чем окочуриться, но окочуриться раньше, чем станешь не нужным сам себе, не то что остальным, у нас кишка тонка; да и после лета двадцать/одиннадцать такие тренды больше не актуальны; трагедии теперь просто смешны. Я помню, что сказала Карен, услышав новости о найденной в своей постели мертвой Эми Уайнхаус: «Ну и дура». О Дженис Джоплин она бы так не сказала. И о Кобейне. Но это просто стереотип. Умри они сейчас, их бы тоже сочли дураками. Гораздо умнее жить долго и счастливо.       При условии, что и на это кишка не тонка.       — Но даже если он на тебе женится, долго вы не протянете, — словно читает мои мысли Андерсон.       И возразить на это по существу нечего.       И закурить нельзя, потому что, как дома, в ебаной Испании везде таблички «no fumar».       Откуда только берется этот внутренний протест, нивелирующий авторитетность моего эксклюзивного источника…       — Вы же протянули, — после молчания под кавер на «Голубую луну» Синатры говорю я.       Андерсон, не пытаясь сослаться на некорректность сравнения, только дергает плечом — тем, что сидит ко мне:       — Ну, если ты готова терпеть его дерьмо десять лет, то можешь попробовать. Первое место. Разговор с барменом.       Когда Андерсон уходит, я остаюсь за стойкой одна. Потом подсаживаются какие-то немцы, видимо, только что въехавшие. Они посматривают на меня с интересом, который мне не нравится. Мои голые ноги, отягощенные одиночеством, коротким платьем и распущенными волосами, намекают на различного рода двусмысленности. Пора подниматься к себе в люкс. Но страх не застать там Тео заставляет меня медлить.       Кое-как допив латте, я прошу воды без газа.       В телевизоре появляются новости.       — А о чем было шоу, которое закончилось? — спрашиваю я бармена.       — О раке груди, — говорит он, равнодушно взглянув на меня.       И отходит к немцам.       Я не могу удержаться от несколько истеричного хихиканья — как и в тот момент, когда Андерсон сказал мне про попробовать.       Да, у жизни специфическое чувство юмора.