Desire

18 октября, вторник

      Пять минут я крашу глаза и повторяю про себя: сегодня всё закончится. Сегодня всё закончится. Если несколько раз произнести одну и ту же фразу, она превращается в набор букв. Смысл улетучивается. Смысл словам придают паузы. Молчание. Через пять минут абракадабра «сегоднявсезакончитсясегоднявсезакончитсясегоднявс…» не может меня затронуть. Я в нее не верю. И замолчать не могу. Как будто внутри меня механический завод. Хотя, наверное, так и есть.       Остается ждать, когда завод иссякнет, сам собою.       Года через два с половиной.       Когда-то я думала, что нет ничего хуже, чем разлюбить Тео. Сейчас я мечтаю об этом. Вот было бы здорово! Бриджит Джонс зря наговаривала на собак. Ну, полакомятся они тобой, после того как ты отбросишь коньки, ну подумаешь! Мужчины едят тебя при жизни, по кусочку. Мужчины — самые безжалостные хищники. Те из них, кто утверждает, что любит женщин, — любит женщин на обед. Нельзя даваться им в руки. Опомнись, бэйб! Поставь точку сегодня. Проиграй, и дело с концом. Через два с половиной года всё обязательно устаканится. Купидон оставит тебя в покое, и ты заживешь долго и счастливо с каким-нибудь песиком, похожим на Багги.       Отличный план.       Просто соберись с духом.       И вот, когда мне остается несколько мазков туши до нужной решимости, айфон оповещает о сообщении. Я думаю, что это Тео, заколебавшийся ждать, — но нет. Номер неизвестен. Айфону.       Я-то наизусть его знаю.       «Приветик, бэйб. Через два дня буду в Лондоне. Как насчет встретиться?» — читаю я, и сердце ухает вниз, к желудку, где возникает спазм волнения, страха и тошноты. Первую секунду я всегда чувствую это. Волнение, страх и гадливость. И только потом успокаиваю себя. Привожу разные доводы, которых много, и все они удобны, и все они способны оправдать эти сообщения, неизвестные никому, кроме меня и отправителя. Кроме меня и Мэтта. Ну и, может быть, Иисуса там, наверху, но он, как обычно, не вмешивается. Каждый раз я остаюсь один на один с текстом на экране. Каждый раз я решаю, чего стоят эфемерные субстанции вроде любви, преданности, самоуважения, гордыни и так далее и тому подобное. Четыре раза я решала, что ничего. Четыре раза за эти три месяца я встречалась с Мэттом в «Ритце» — как настоящая дорогуша. На третьем рандеву, по облегченной программе (без ужина, секс на аперитив и десерт), в руках Мэтта появилась бирюзовая коробочка.       — Что это? — спросила я, переставая одеваться.       Это было настигшей меня карой.       И в то же время это было премиленьким бриллиантовым кулоном.       — Лучший друг девушки, — представил мне его Мэттью, еще голый, еще сидя в постели.       Я помню, как села рядом, потому что у меня подогнулись колени.       — Я не могу его взять, — сказала тогда я.       Мэтт посмотрел на бриллиант так, словно искал в нем какой-то неявный дефект. И только потом поинтересовался:       — Почему?       Причина не находилась, и это прошибало.       Карен часто говорила, что при моем образе жизни полная глупость не брать с мужиков деньги. «Мой образ жизни» — это она о Тиндере, чистоплюйка. «Кому нужны твои принципы в этой помойке?» — вопрошала она, и причин опять не находилось, но чувство внутри было другое: эфемерные субстанции еще не казались мне пустым звуком. Я еще выуживала из себя силы фыркать на рассказы Карен о ее — не близко, конечно, — знакомых девушках, пару раз в неделю перевоплощавшихся из респектабельных офисных служащих в служащих не менее респектабельных эскорт-агенств. «Если ты любишь секс и любишь деньги, это наилучший вариант», — Карен выразительно приподнимала брови, имея в виду «мой образ жизни». Я затруднялась объяснить ей, что никогда не любила секс и деньги настолько. Может быть, я никогда не любила ни секс, ни деньги в принципе. Тем удивительнее, что я вечно вляпывалась и в то и в другое.       Может быть, этот кулон от ебаного «Тиффани» — знак свыше, и пришло время смириться.       Но все равно взять его казалось мне чем-то водораздельным.       — Вдруг это увидит Тео, — причина, которая нашлась, была из разряда тех, что лучше не находить.       Чувство внутри царапало ребра.       — Ну и что? — не понял Мэтт. — Разве он не дает тебе денег?        Я снова не могла подобрать слов для объяснений. Да и кому нужны объяснения, когда ты сидишь на разобранной кровати в «Ритце» рядом с трахальщиком, который только что изменил своей девушке, как ты — своему бойфренду. Какие у вас причины на это, бэйб? Назови хоть одну, чтобы царапанье в груди прекратилось.       «Дженет», — говорю я себе.       «Дженет, Дженет, Дженет…»       Не помогает.       Не помогает это и сейчас, когда я смотрю, как гаснет экран с неизвестным всему миру месседжем.       Много раз я искала себе оправдания. И находила, раз уж премиленький кулон от Мэттью находится в моем распоряжении. Тео дает мне достаточно денег, чтобы я могла купить его.       Никаких проблем.       Но мой отличный план прожить до конца дней с песиками требует решительных действий. Быстро, чтобы не успеть задуматься ни о прошлом, ни о будущем, я стираю сообщение и после нажимаю «заблокировать абонента».       И — мне становится легче. Что-то внутри успокаивается и отпускает.       Возможно, я готова уйти.       Открывая дверь машины, я ожидаю от Тео выволочки: прошло гораздо больше отведенных им мне пяти минут. Скоро вечер. По магазинам ехать поздно, купальник в пролете. И я готова сказать: «Забрось меня в Кэмден и всё». Всё.       Но Тео сейчас не до меня.       — Да нет у него времени летать в Австралию каждую неделю. — С айфоном, плечом прижатым к уху, он что-то ищет в бардачке. — Ну, так тоже можно… — Я сажусь и захлопываю дверцу; Тео извлекает из бардачка упаковку ментоловых леденцов, глядя на меня. Почему-то мне кажется, что я помешала. И то, как быстро, с некоторой неловкостью Тео сворачивает разговор, лишь укрепляет это чувство: — Ладно, давай, мне пора. — В ответ следует что-то веселое, раз Тео смеется. А потом, улыбаясь, мычит в трубку: — Угу… Хорошо. Будешь? — Это уже мне, шепотом, протягивая леденцы. Я покачиваю головой: нет. — Чмоки, извращенец. — Опять со смехом.       Я молчу, наблюдая, как Тео запихивает айфон в карман пальто и забрасывает в рот леденец.       Похоже, пока пронесло.       Но всё же, не только для того, чтобы прервать молчание, но чтобы и немного успокоиться, я осторожно уточняю:       — Всё в порядке?       Мне самой не нравится, как это звучит: как будто я иду по бесконечному минному полю. За эти месяцы мы оба успели привыкнуть к скандалам на ровном месте. Мы оба живем на взводе, в постоянном напряжении сил.       Неудивительно, что их — сил — почти не осталось.       Неудивительно, что мы опасаемся каждого ровного места.       — Да, — поэтому Тео без удивления отвечает мне, начиная выруливать с парковки, и смотрит он в зеркало заднего вида, а не на меня, и, может быть, то, что он на меня не смотрит, делает его ответ таким уклончивым. А, может быть, у меня паранойя.       Но в любом случае мне хреново.       Я опять не уверена, что готова к последнему моменту. К последнему последнему моменту. Я боюсь, что у меня не хватит сил. И я вообще боюсь. Мне трудно представить, что сегодня мы с Тео расстанемся. Я знаю, что это надо сделать, но представить не могу. Пожалуй, так же невозможно представить себе смерть.       И вот я, как мадам Дюбарри у гильотины, выпрашиваю себе еще минуточку.       — А кто не может летать в Австралию?       — Один кент Адама, ты его не знаешь. — Мы выезжаем из подземного паркинга на белый свет.       По стеклам мерса тут же начинают стекать мелкие капли дождя.       — Он из Манчестера?       — Нет, он австралиец, — голос у Тео равнодушный, как и положено, когда говоришь о каком-то австралийце. — Несколько лет назад переехал в Лондон.       — И что?       Да ничего, говорит брошенный на меня взгляд; тебе-то что за дело? И точно, я допытываюсь о том, что меня не касается.       Но это же просто какой-то австралиец. Лучше говорить о нем, чем о том, о чем нужно говорить.       — Его девушка живет в Сиднее, — очевидно, Тео приходит к той же мысли. — Вот он и летает к ней…       — Каждую неделю?       — Почти. — Я собираюсь запомнить это движение прекрасных губ, раз уж у меня такая хорошая память.       Видеть его на ютюбе совсем не то.       — А почему он не вернется жить в Австралию?       Из-за работы, наверное. Или из-за того, что ему удобнее летать через полмира, чем жить в Австралии, в одном городе с той девушкой, к которой он так стремится, что не жалеет ни времени, ни денег.       Но ей он говорит, что из-за работы.       А Тео не говорит ничего, только пожимает плечами — и это его движение я тоже хочу запомнить, хоть я и понимаю, что пора отвести глаза, что Тео не по себе от такого пристального взгляда.       Нужно усилие, чтобы заставить себя.       Когда всё получается, я замечаю, что мы застряли в пробке перед мостом Баттерси. Это может быть надолго.       — Вот хуйня, — меланхолично изрекает Тео.       А я не говорю ничего, потому что это я виновата, что мы выехали так поздно, прямо перед пробками, и сказать мне нечего. Тео сам всё скажет:       — Если бы ты не торчала столько перед зеркалом, мы бы успели проскочить!       Извиняться как-то глупо, и вообще я не хочу извиняться тем больше, чем сильнее чувствую свою вину. Не за зеркало, конечно, а за… А за что?       Я виновата не одна. Но второй из нас и не думает просить прощения. Второму из нас тоже было бы удобно, если бы я жила в Австралии. Какая красота: летать ко мне раз в неделю, чтобы снять сливки с отношений, и не расхлебывать дерьмо, которое бурлит, когда вас разделяет лишь жалкая речка! Чем дальше М и Ж друг от друга, тем лучше. Петрарка любил Лауру, которая была графиней, между прочим, а не ровню. Ростан писал о Далекой Принцессе, которую влюбленный принц никогда в глаза не видел. Любить надо образ. Мечту. Фанатки Хатчкрафта не понимают, как им повезло, что они не сидят сейчас на моем месте. А если понимают, то они намного умнее меня.       Мне нужно было уйти, как только я заметила кепку Тео в «Сити».       Мне не нужно было идти в «Сити».       Мне не нужно было идти в «Куб» в тот четверг.       Как же я жалею обо всем, отматывая назад пленку!..       — Зато у тебя было время наворковаться с Адамом, — вместо извинений бросаю я в Тео.       Ну и пусть будет взрыв.       Когда живешь на минном поле, ко взрывам привыкаешь. Даже ждешь их с каким-то сладострастным предвкушением, ведь они приносят не только боль, но и удовольствие. Это как сдирать корку с раны — что-то же заставляет! Что-то же нравится! Ведь каждый раз надеешься, что будет уже не так больно.       Эти игры изучены нами до мелочей.       И взрываемся мы в основном, когда сами захотим, а не когда этого хочет другой. Тео сейчас не хочет.        — Тебя это огорчает? — только усмехается он с таким видом, будто его больше интересует работа дворников на лобовом стекле.       Ну, ок. Я отвечаю в тон:       — Исключительно радует.       В салоне так хорошо, так тепло по сравнению с уличной сыростью! Чтобы стало еще лучше, Тео включает радио, и к нам врывается голос диджея, бодро зачитывающего прогноз погоды на завтра. Будет дождливо — так же, как сейчас. Над Темзой будет висеть такой же промозглый туман.       — Адаму надо бы завести кого-то помимо тебя и собаки, — перебивая диджея, замечаю я.       Как бы вскользь тоже разглядывая снующие туда-сюда дворники.       Секунду Тео хрустит остатками леденца.       — Вряд ли это когда-нибудь случится. Адаму хорошо в одиночестве.       — Никому не хорошо в одиночестве.       — Ну… Ему лучше быть одному, чем с кем-то, так устроит?       Диджейскую трескотню сменяют пунктирные мажорные аккорды прошлогоднего хита Джесс Глин. «Я стою в переполненной комнате и не вижу твоего лица», — затем вступает она.       Я тоже не смотрю в лицо Тео, когда спрашиваю:       — А тебе?       «Мысли крутятся среди пустоты и холода. Просто обними меня, скажи мне, что всё в порядке…» Приятная песня, но сейчас я бы ее переключила. Особенно оптимистичный припев: «Дорогой, возьми меня за руку, пойдем по жизни вместе, потому что я больше не хочу идти одна!» Как будто всё так просто!       — Знаешь, Сусси, — помолчав, говорит мне Тео, — для начала ты могла бы сама определиться с ответом.       В этом есть кое-что от правоты. Но правота от Тео обесценивается тем, что она от Тео. Практически от лукавого.       — Ты думаешь, я недостаточно жертвовала, чтобы быть с тобой? — Правота от Тео делает мою обиду еще глубже.       Такая обида невыносима.       — Я думаю, что это не должно быть жертвой, — и эти слова, сказанные не для того, чтобы поспорить, нет, — чтобы я осознала их правоту и смирилась с нею, более или менее эти слова обесценивают всё, что я по крупице, с кровью отрывая от себя, отдала Тео.       А он и не заметил.       А он хотел чего-то другого.       — И чем же это должно быть? — мой голос дрожит, и я едва сдерживаюсь. — Тупым мячекатанием? Перепихоном по кустам?       Взгляд, обращенный на меня, выражает искреннее удивление.       — Каким еще кустам? — Неожиданно, что меня так проняло на ровном месте.       Но ровное место — эта машина, эта песенка «дорогой, о, дорогой!», этот дождь, перетекающий изо дня в день, — не такое уж и ровное. Для меня оно — как лобное. Это мой последний последний момент.       И значит, это момент правды.       Я не хочу расстаться с Тео так же, как прожила с ним… ну, рядом с ним, — во вранье.       Я решилась. Я готова.       — Я знаю, что ты сделал тогда… на свадьбе Дженет. — Сколько раз эти слова произносились мною! Про себя и вслух, в одиночестве и не только. Но никогда — при Тео. Он слышит их впервые.       И замирает на своем сиденье.       Мы оба молчим, так что время останавливается. А по радио — уже другая песенка. Тоже веселенькая, потому что никто не хочет грузиться, когда начинается вечер.       — Я видела вас, когда вы… когда она… — отсасывала тебе, надо бы сказать. Но очень трудно называть такие вещи своими именами. И я невольно ищу подходящий эвфемизм, способный пощадить нас обоих и даже сучку Дженет, и даже Пола, если уж суммировать всех пострадавших от этого минета, который длился-то наверняка не больше пары минут, — ну что такое пара минут!.. что такое простенький, впопыхах, минет!.. — я ищу и не нахожу.       С открытым ртом сижу и хватаю воздух.       А Тео молчит, глядя прямо перед собой. Я не жду, что он что-то скажет, но вместе с тем мне было бы чуть легче, если бы он что-то сказал. Иначе получается, что говорить должна я. Вспоминать подробности. Объяснять, как так получилось, что я увидела этот злополучный минет, о котором все бы забыли, которого будто бы и не было, если бы я его не увидела. И видеть-то я видела в основном лишь голую спину Дженет: было темно, поздний вечер, почти ночь, и за кустами не очень всё разглядишь. Я бы прошла мимо по садовой дорожке, промолчи Тео в те несколько секунд, пока я смотрела на голую спину Дженет, белеющую в темноте, и думала, что для своего стажа совместной жизни они с Полом неплохо отжигают; неужели церковная церемония так возбуждающе действует? Или у них фетиш на кусты? И кто из них не дотерпел до брачной постели — Дженет или Пол?.. Потому что я была уверена, что мужчина, перед которым Дженет стоит на коленях, обхватив его за бедра и вдохновенно причмокивая, — это Пол. Кому бы еще стала отсасывать невеста в свадебном платье с этой голой спиной, которую уже вдоволь обсудили гости, и мы с Тео тоже. «Ужас», — шепнула я ему, сидя на новенькой скамье в церкви восьмисотлетней давности, где шел обряд венчания. — «Что — ужас?» — так же почти беззвучно уточнил он; мы улыбались и держались за руки, и на нас многие поглядывали; мы были парой, успешно конкурировавшей за внимание с новобрачными; я была счастлива. «Платье», — мне пришлось шептать в самое ухо Тео, заглушая священника, однако я сумела даже тихонько издевательски пропеть: «Пу-биб-пи-ду!» Ну просто цирк: Дженет-Душечка! Что она о себе вообразила, нацепив такое художество? Зачем заявляться полунагишом на собственную свадьбу? Чтобы внимания было еще больше? Чтобы показаться смелой, экстравагантной, провокационной — для кого? Для чужих мужчин? Не Пола же она собралась поражать своими складочками над поясницей. И не добропорядочных матерей семейств, таких, как моя или ее. А таких как Тео.       И тут я думаю: в тот момент, когда Тео сидел со мной рядом и держал меня за руку, — представлял ли он Дженет голой под ее недоплатьем? Не машинально, следуя своей эволюционной программе, а сознательно. Хотя поверить в то, что он мог сознательно прикидывать, как бы впендюрить невесте, дающей брачные обеты, не получается у меня до сих пор. Отчасти это защитная реакция, разумеется. Но еще и неизжитые романтические иллюзии, рудименты въевшегося в подкорку кантовского императива, трансформирующегося в наивные экстраполяции на уровне «я бы так не смогла». Из-за этого мне не верится, что Тео так мог бы. Насчет Дженет сложнее. С нею мой, в смысле кантовский, императив не настолько категоричен. Возможно, я и сама отсосала бы Полу, если бы он был не Полом, а кем-то вроде Тео, а Дженет — кем-то вроде меня, косящей под Кейт Миддлтон в длинном цветочном платье «Эрдем». А почему бы и нет? Все без ума от Кейт. Ну хорошо — те, у кого есть вкус; Дженет, конечно, пополнила бы ряды поклонниц актрисульки рыжего Гарри. Ну, а я — на другой стороне: я в платье «Эрдем» (никакого декольте, рукава до запястий), вся из себя рафинированная, почти как принцесса, и рядом со мной — почти принц; всё, как я хотела.       Но, вероятно, это было слишком.       И даже не знаю, смогла бы я поступить как Дженет. Хочется думать, что нет. Но одновременно — что да. Когда я представляю, что отсасываю Полу на его свадьбе, а Дженет это видит и ничего не говорит, меня воодушевляет высокая свирепая мстительность; мысли о Мэтте не производят такого однозначного действия, из чего следует, что мстить надо было Дженет, а не Тео. Но логика здесь ни при чем. Логикой не опровергнуть того, что Дженет меня уделала, и нет такой мести, которая это исправила бы. Которая хотя бы помогла сравнять счет. Дженет меня нокаутировала. Дженет меня уничтожила. Когда в темноте сада при отеле в Бексли (где часть гостей, подустав от официоза праздничного банкета, искала приватности и уединения, в основном попарно), я услышала вместо голоса Пола голос Тео, это был удар сокрушительной силы. Такой удар чувствуешь сразу, хотя осознаешь постепенно. Сначала ты не веришь — и я не поверила своим ушам. Голос Тео с густым придыханием бормотал голой спине Дженет: «Да… да…» и потом: «Возьми по-глубже…м-м-м…» И это был действительно голос Тео.       Я превратилась в соляной столп.       Я не знала, что сделать и как быть.       Я и сейчас ощущаю ту же беспомощность и выпачканность в грязи. С этими чувствами очень трудно говорить.       И раз уж я молчу, говорит Тео.       — Почему ты мне не сказала? — спрашивает он, так и следя за снующими по лобовому стеклу дворниками неестественно пристальным взглядом.       Ответить на это, если честно, просто: из страха. И всё равно это непросто.       Удар Дженет был так прекрасен, потому что он был ниже пояса. Удары ниже пояса стыдно предавать огласке. Я могла бы закончить весь этот брачный кейновский — и наш собственный с Хатчкрафтом — фарс прямо там, в саду. Могла бы вцепиться в рыжие космы Дженет, порвать ее мэрилин-монровское платье, чтобы она осталась совсем голой — и тонны внимания обеспечены. Я могла бы опозорить ее. Но тем самым я опозорила бы и себя. Удар Дженет был так прекрасен, потому что он унижал всех сразу — виновных и невиновных. Ее, Тео, меня, Пола. Он был так прекрасен, потому что меня и Пола он унижал даже больше. Это ужасно унизительно, когда твоя жена сосет другому на вашей свадьбе. Не знаю, чем Пол это заслужил. Но знаю, чем это заслужила я.       Я захотела слишком многого.       Я забыла, что нельзя желать этого безнаказанно.       Тебе обязательно позавидуют. Тебе обязательно дадут понять: не гони лошадей. Это — или приблизительно это — и сказал мне Ник, когда через несколько дней мы с ним обсуждали мое маленькое выездное приключение: не надо было так давить. На Тео, во-первых и в главных; но и на сучку Дженет тоже. Не надо было так выпендриваться. «Значит, это я во всем виновата?» — спросила я тогда, зареванная, замученная и готовая взять на себя всю вину. Удивительно, как легко, с какой-то извращенной доброй волей, я была рада взять на себя всю вину. Ведь так можно было попробовать оправдать Тео. Ну в самом деле: кто угодно знает, что принцы, по совместительству блядуны, — народ пугливый. Любые резкие движения со стороны женщин — особенно понравившихся им — лишают их душевного равновесия; от близости они бегут, от счастья — тоже, и разве я не понимала, что тащить Хатчкрафта на этот ивент рано? Конечно, понимала. Конечно, это моя ошибка. Это я канючила «поедем со мной, поедем со мной!», это я скандалила в Валенсии, светила фотками со свадебными платьями, это я хотела, чтобы Тео признал, и ни где-нибудь, а в церкви восьмисотлетней давности, что между нами всё совсем серьезно. Я тщеславная стервозная дура, и так мне и надо! А еще я шалава, я трахаюсь на первом свидании, я не умею делать так, чтобы мужчины меня добивались, поэтому мужчины ни в грош меня не ставят. Всё это я выложила Нику вперемешку с виски и новыми слезами в шумном ист-эндском баре, не в силах сдержаться и не сказать о том, что случилось в Бексли, никому. Не сказать никому мог бы только Джеймс Бонд. А я бы не вынесла, если бы не сказала никому. Но сказать кому-то — тоже проблема. Кому можно рассказать, как твой бойфренд давал сосать хуй твоей подруге, даже если эта подруга — одно название?       Да никому.       Самое лучшее, что можно сделать в таком случае — быть Джеймсом Бондом. Жаль, что это не мой случай.       «Только не говори Карен!» — предупредила я Ника, прежде чем всё ему рассказать, но надеяться, что Карен ничего не узнает, было заведомым самообманом. Не то чтобы я не верила, что Ник способен хранить тайны. Просто когда ты не способна хранить свои тайны сама, рассчитывать на других бесполезно. Когда-нибудь Карен всё узнает и скажет, как всегда говорят те, кто оказался прав: «Ну вот видите! Я так и знала!» Если уж даже Ник считал: не надо было спешить! Не надо было расслабляться! Хоть и проникновенно отнекивался:       — Сьюзи, ты не виновата! Послушай меня! — Для убедительности он даже накрыл мою руку своей. — Ты не виновата! — Как будто я не только виновата, но еще и невменяема. Как будто у меня какое-то посттравматическое стрессовое расстройство, комплекс жертвы и еще пара-тройка ультрамодных диагнозов.       Депрессия, там, например.       Склонность к суициду.       — Помнишь Карлина? — Нет, Ник не помнил, и пришлось пояснить: — Старикана-стендапера, который играл у Кевина Смита.       — Того, кто снял «Клерки»?       — Да, но Карлина там не было… Не важно. Я как-то читала в вики его цитаты… — Карлина, ну ты понял. И одну я запомнила. «Хобби нашего времени — это нытье. Про неудачные отношения, проблемы с учебой или мудаком-начальником. Но всё это полная фигня. Если у тебя ничего не получается, есть только один мудак — ты сам».       Почему-то теплая ладонь Ника, лежащая поверх моих пальцев, меня раздражала. Как раздражал и он весь, с его сочувствием и пониманием. После выводов Тео я поневоле стала опасаться, что мой штатный добрый самаритянин не так уж бескорыстен в своей неистощимой доброте. Меня стеснял мой страх оказаться предметом неудобных, меняющих многолетний статус-кво, воздыханий; мне не давала покоя мысль о том, что я опять ошибаюсь, либо приписывая Нику то, чего нет, либо не замечая того, что перед носом; я злилась, потому что я и была тем мудаком, у которого ничего не получается. И мне не было себя жалко. Мне не нужно было, чтобы меня держали за руку. Пожалуй, мне нужно было, чтобы мне продолжали делать больно — ведь только так я чувствовала, что в моей жизни снова есть смысл. Вероятно, мне всегда был необходим кто-то, из-за кого я могла бы умереть или хотя бы полить слезы в стакан с виски. Чем мне мог помочь Ник? Со своими мыльнооперными трагедиями надо было идти к Карен: от нее я получила бы двойную порцию тонизирующей боли в виде обличений, возмущений и нравоучений, и, может быть, это меня бы взбодрило. Карен я с легким сердцем послала бы на хер. А с Ником приходилось сдерживаться, не убирая руку из-под его руки. И слушать участливую, реабилитирующую меня констатацию:         — Дорогая, у тебя и не могло ничего с ним получиться.       Я все-таки убрала руку.       — Еще скажи, что мудак — это он, и я слишком хороша для него.       После такого Ник, конечно, замолчал. А я подумала о тех ист-эндских барах, где мы зажигали с Олли. Они были похожи на сегодняшний — гудящие, пестрые, нараспашку открытые для всех и профессионально ко всем равнодушные. Возможно, мы с Олли даже приходили сюда, сидели за этим самым столиком.       Очень давно, теперь уже не вспомнить.       — Знаешь, когда Олли был жив, мне почему-то казалось, что всё просто. Он — плохой, я — хорошая. — Сейчас такой юношеский максимализм вызывал у меня лишь усмешку, утоптанную долгим ходом остепенившихся взрослых мыслей. Возвращаясь в прошлое, они с грустью удивляются собственному облику энной давности: в девятнадцать лет я думала примерно о том же, о чем думаю в неполные двадцать девять, — но думаю по-другому. Теперь мне кажется, я лучше понимаю Олли, чем себя, а категории «хороший» и «плохой» смешались в одну кучу, и это имеет под собой основания: — Хотя ведь у меня были к нему неслабые претензии. Я хотела, чтобы он бросил ради меня всё. И даже не думала, что это неправильно. Наоборот, я не сомневалась, что это единственный верный выбор. Потому что его гики, пьянки, блядки — это всё такое несерьезное. Я никогда не могла представить, что ради этого можно забить на то, что было между нами. — Типично женское заблуждение. Но в глубине души я и сейчас так думаю. Я и сейчас мечтаю по праву возглавить рейтинг приоритетов в жизни любимого мужчины. Я лишь не могу так же беспечно, как десять лет назад, винить его в том, что у него другое мнение. Впрочем, считать его идиотом мне это не мешает. — Потому что выбрать пьянки и блядки может только идиот.       Здесь усмехнулся Ник.       Не дождавшись ничего другого, я продолжила свой экскурс в прошлое, прекрасно ему известное, поскольку и десять лет назад он был наперсником всех моих трагедий.       — И когда я узнала про триппер… про то, чем Олли меня заразил… Это было всё. Последняя капля. Я так ненавидела его, что хотела, чтобы он сдох. Чтобы кто-то наверху наказал его за то, что он наделал. За то, что он отверг. — А вот того, что я сказала дальше, я обычно не говорю: — Иногда я думаю, что если бы не я, Олли остался бы жив.       Это извлеченное из недр невысказанности признание больше подошло бы психоаналитику, чем другу. С таким также можно пойти в церковь к пастору или на сайт экстрасенса.       От этого попахивает шизой.       На это не задумываясь отвечают:       — Не сходи с ума, Сьюзи.       Может быть, это и в самом деле была шиза.       Моя голова шла кругом от выпитого и пролитого. Я больше не понимала, что правильно, а что — нет; вопреки всему мне ужасно хотелось включить айфон и позвонить Тео или ответить на один из его звонков. Держать лицо стоило неимоверных усилий. От меня требовалось делать вид, что эту трагедию я переживу; в идеале — что это вообще не трагедия. Наглотаться таблеток из-за нового уебка, сующего свой хуй куда попало, — что может быть тупее?       И вот прошло пять дней после свадьбы сучки Дженет, а еще жива.       И буду жить еще долго ввиду отсутствия приличного повода перестать.       — Олли умер, потому что он так жил, — еще одна дружеская констатация логично подытожила все наши с Олли выборы. Я осталась здесь, он — там, и черт его знает, кто победил.       Скорее всего, у нас боевая ничья.       — Ты ничего не могла сделать, — движение Ника, готового опять накрыть мою ладонь, заставило меня спрятать руки под столом.       — Мне надоело, что я ничего не могу сделать. Все вокруг твердят, что я ничего не могу сделать! — Злость, бродившая во мне, начала перерастать в какое-то неукротимое, безоглядное отчаяние, обычно лишь укрепляющее людей в их безумствах. — Может быть, я ничего не сделала и с Олли. Может быть, я недостаточно за него боролась. Он сдох, а мне стало только хуже. И без Тео…       Осекшись от слез, я замолчала.       — Ты не хочешь, чтобы он сдох? — с неуловимой горечью внутри полушутки спросил Ник после паузы.       — Нет. — Если честно: — Я хочу, чтобы он страдал, как я, а потом раскаялся и просил прощения.       — Только не говори Карен, — снова странно отшутился Ник, и мы еще выпили.       Был ли он влюблен в меня все эти десять лет?       Если честно: мне было ни жарко ни холодно. И это с известной точки зрения напрягало, потому что сожаление об упущенных возможностях с хорошими парнями в моем положении предполагалось по умолчанию. Но сожалеть я не могла. Не могла и всё тут. Во мне всегда было неистребимо призвание пробовать, пока не получится — хоть что-нибудь.       Достаточно ли это самоубийственно, Олли?..       Теперь, в машине Тео, спрашивающего: «Почему ты мне не сказала?», мне кажется, что да.       Я думаю, что Олли был бы мной доволен.       Моя трагедия плавно приближается к катарсису.       — Почему, Сусси? — Тео наконец поворачивается ко мне лицом, но я не смотрю на него.       — Я сказала Нику.       Конечно, это маленькая месть. От таких едких булавочных подколов трудно удержаться даже под конец.       Мне приятно, когда Тео нервно отводит голову в сторону и выключает радио. В салоне сразу становится тихо и жутко.       — А потом? — спрашивает он.       — Потом я поехала к тебе в Гластонбери.       Еще одно почему вернуло бы меня в безвыходный тупик — тот самый, в котором я пребывала в том самом Гластонбери. Весь день я не могла решить, приехала я порвать с Тео или с ним остаться; сказать ему о том, что я знаю, или промолчать. Промолчать было проще. И, возможно, разумнее. Но в то же время сложнее и глупее. Прятать голову в песок в таких случаях себе дороже. Если стерпеть сейчас, дальше будет только хуже. Границы наших отношений бесповоротно станут шенгенскими. Для Тео. А для меня? Готова ли я вернуться в Тиндер, из которого не уходила? Готова ли отказаться от мечты, свести всё к ничего не значащей интрижке, продолжать которую стоит лишь из рациональных и — конкретно — меркантильных соображений? Или рациональность кроется в другом, и главное — добиться цели: заполучить того, кого я пожелала? Разве не об этом талдычат со всех сторон? Стремись, действуй, не опускай руки, столкнувшись со сложностями, — и успех найдет тебя рано или поздно. Почему к личной жизни не применить карьерный принцип? Все готовы жрать дерьмо, если речь идет о работе, но в отношениях — о, тут все сразу очень гордые, откуда что берется! Никто не хочет ничего перетерпеть. Все ждут, что под них прогнутся, а если нет — до свидания! Все ждут гребанного чуда. Но в каждом чуде есть двойное дно. За каждым успехом таятся такие вот «минеты», как в Бексли, с которыми пришлось смириться.       Если ты ничего не терпишь, ты ничего не получаешь.       Но еще чаще ты терпишь — и всё равно не получаешь.       А получает кто-то другой.       — Так вот оно что!.. — фыркает Тео, качая головой как человек, для которого сложился пазл.       А я смотрю на него и не могу не думать: кто получит его вместо меня? С кем он осядет перед телевизором, когда вконец устанет от жизни? Неужели только эта усталость заставит его успокоиться? Остепениться, как говорят. Почему моей любви и моих жертв вновь оказалось для этого мало? Только ли из-за того, что мне не повезло встретить Тео в более подходящее время — когда ему было бы под сорок, а не под тридцать? А может быть, я опять плохо боролась? Может быть, я рано сдаюсь? Образ другой, гипотетической женщины, которой когда-нибудь достанется моя мечта — и за какие заслуги?! — так и не отпускает меня. Даже сейчас.       В Гластонбери было намного хуже.       В Гластонбери я разрывалась от ревности. От злости. От ненависти. От любви.       В Гластонбери Мэттью дал мне свой номер.       — Ты молчишь со мной, а потом идешь к другим мужикам!.. — Этот пазл являет Тео отнюдь не ту картину, что для меня.       Но в принципе, можно сказать и так.       — Думаешь, надо было просто тебя бросить?       Позади нас сигналят машины, давая предлог для паузы.       Мы медленно трогаемся с места, но мне невтерпеж:       — Или надо было пойти к Полу, чтобы он начистил тебе морду?       — Думаю, да, — у Тео краснеют уши, и в голосе проскальзывает судорога, болезненная и обвиняющая одновременно. — Это я бы понял.       — А так не понимаешь? — И эта обвиняющая нотка обжигает меня новой обидой. Новым гневом. — Не понимаешь, что ты со мной сделал, когда я стояла там в саду и смотрела на вас?.. И слушала твое пыхтение… Фу, гадость какая!..       Нас обоих передергивает, но не факт, что по одинаковой причине.       — Ты не должна была это увидеть, — говорит мне Тео, и это звучит жалко. Он и сам знает.       С некоторыми вещами просто приходится жить. Их никак не оправдать.       — Ты уверен? Разве ты не представлял, как я смотрю на это? Разве это не доставляло тебе удовольствие?       Мне — доставляло, когда я была с Мэттом, поэтому я знаю, о чем говорю. Такие тройнички, где третий и отсутствующий задает тон, весьма распространены среди тех, кто решает свои проблемы без разговоров — то есть распространены весьма и весьма. И я, и Хатчкрафт до уныния типичны в своих проявлениях: нам, как и многим, легче трахнуться на стороне, чем сказать друг другу всё как есть. Мы неискренни даже не по злому умыслу, а по какой-то занесенной вирусной программе, будто бы против своей воли: будто бы мы постоянно делаем что-то, за что не можем нести настоящей ответственности — ведь мы совсем этого не хотим.       Просто так получается.       И я заранее знаю, что мне скажет Тео.       — Да, блин, какое удовольствие!.. Сусси, это же… Я даже не думал, что до этого дойдет. Я уже был сильно пьян… и…       — И что?       Наш мерс застывает, не доползая до середины моста, и Тео, вместо того чтобы отпустить руль, сжимает его так, что костяшки белеют.       — Я не хочу об этом говорить, — очень тихо и очень упрямо произносит он.       Вот, опять!       — А я хочу! — с не меньшим упрямством отрезаю я. — Я хочу знать, зачем ты сделал!       Ну, у меня, разумеется, есть версии. Я думаю, что опять не услышу ничего неожиданного. Но это не важно.       Я смотрю на Тео и жду, что он мне скажет.       — Я не знаю! — через несколько секунд взрывается он. — Я не знаю, зачем я это сделал! Просто… я всегда так делаю.       — Всегда трахаешь невест на свадьбах?       — Всегда всё херю! Ты это хотела услышать? — Возможно, я хотела бы услышать простое «прости меня».       Но Тео — это Тео.       — Ты бы лучше спросила, зачем это было нужно твоей Дженет, — зло бросает он, и злится он на всех — Дженет, меня, соседей в пробке, — чтобы не злиться только на себя одного.       Нехитрая уловка, но всё равно действенная.       Я тоже испытываю прилив злобы к сучке Уикхэм.       — Она не моя Дженет. После того отсоса она скорее уж твоя.       — Я ее не просил!       — Естественно! Все бабы сами лезут к тебе в штаны!       Пробка начинает подавать признаки жизни, но Тео, в связи с нашими трагедийными обстоятельствами не слишком пристально следящий за дорогой, опять забывает нажать на газ, из-за чего на него обрушивается шквал недовольного пиканья от водителей сзади. Таким образом, вместо ответа я слышу сочный мат. Хотя и он потянет на ответ.       Затем с минуту мы едем молча.       Непонятно, можно ли считать, что катарсис осуществился. Все эти месяцы после долбанной свадьбы долбанной Дженет мне казалось, стоит только сказать: «Я знаю, что ты сделал!», и это точно всё разрушит. Мне казалось, после этого ничего не может быть. А теперь, когда я произнесла непоправимое, мы плетемся по мосту будто бы ни в чем не бывало. Ну не совсем, конечно. Но ощущения последнего последнего момента почему-то больше нет. Минет в кустах вдруг утратил свою исключительную значимость и стал одной из пакостей, которые мы с Тео сделали друг другу.       И я молчу в растерянности.       Мне словно стало легче там, где по всем прикидкам должно было стать окончательно тяжело.       — Ты же помнишь, эта страшненькая подружка невесты… — когда Тео заговаривает, он уже сдержан, и голос у него ощутимо заискивающий; и, споткнувшись на имени, он будто просит меня ему помочь, и я едва не помогаю, заставив себя молчать в основном из вредности, и всё это очень паршиво. Всё это внушает мне предчувствие, что сегодня ничего не закончится. — Эмбер, — Тео вспоминает сам. — Она потащила меня курнуть, и там, — в саду, — было много народа, и Дженет тоже там была… — А я не пошла, и Пол не пошел. А ведь я видела, как еще до банкета Эмбер с Дженет хихикали, разглядывая серьгу Тео, «ой, а можно потрогать?», «это супер секси, но своему мужу я бы такое носить не разрешила — а ты, Дженет?», и Дженет не разрешила бы, ей больше нравится кольцо на пальце. А я стояла рядом, и хихикала вместе со всеми, и Тео блистал своей серьгой и улыбкой как самый ебический красавчик в Кенте. Я потеряла голову от своей победы. Что еще хуже, я потеряла бдительность. Я поверила, что страшная Эмбер и толстая Дженет мне не чета. — А потом все разошлись… И я не знаю…       — Ты ее поцеловал?       Внутренним взором я представляю, как это было — так это и бывает. Между вами проскальзывает что-то, и смешки над сережкой в какую-то неуловимую секунду становятся не просто бонтонным флиртом, а возможностью. От нее, разумеется, придется отказаться. Но она уже существует. Вы курите в одной компании, и ничего такого; никто не замечает, что бродит у вас на уме; вы сами не замечаете — в том смысле, что не придаете этому значения. Не те обстоятельства. Или те? Запретность возбуждает, опасность — еще больше. Вы думаете: что за черт! Нет, да ну! Вы колеблетесь. Вы задерживаетесь, когда все расходятся. Вы остаетесь наедине. Случайно. Конечно, случайно. Почему бы не забить еще один косячок в такой прекрасный теплый вечер? На небе светят звезды, в траве стрекочут сверчки. Вы болтаете о всякой ерунде. В голове у вас весело и пусто, и хочется приключения со сладким вкусом экстрима. Это очень плохо, вы понимаете, не настолько уж вы пьяны и под кайфом. Но ведь об этом никто не узнает. В конце концов, вы не приговоренные к пожизненному заключению, чтобы делать только то, что вам положено другими. У вас и так полно проблем с теми другими; у вас с ними свои счеты. Ну так кто же из вас первым задержит свою руку на теле другого дольше невинного прикосновения? Кто первым потянется за поцелуем?..       — Или она тебя поцеловала?       Все-таки это тяжело.       Все-таки я не могу это простить.       — Дженет хорошо сосет? — Едва спросив, я уже хочу откусить себе язык.       Унизительно. Как же это унизительно: спрашивать, а не была ли она лучше меня. Когда я вспоминаю об этом минете, я всегда думаю: а не была ли Дженет лучше меня? Со времен нашей юности утекло много воды, но вдруг ее тренировки на Поле и зубной щетке принесли ей высший бал в оральном сексе? И эти стоны Тео… Они убийственны для моей самооценки.       Я-то никогда не любила минет.       Как ни прикидывайся, это отражается на результате.       — Сусси, может, хватит? — тихо взмаливается Тео.       Не знаю, страдает ли он от моего унижения или своего, или всё сразу. Наверное, всё сразу. Но мысль, что ему стыдно и за меня тоже, непереносима.       — Мэтт хорошо отлизывает.       Правдивость данного утверждения сейчас несущественна. У Мэтта свои заморочки, и я не собираюсь их обсуждать. В своем ежедневнике я запланировала держать язык за зубами всю оставшуюся жизнь. Неопознанный номер в моих контактах унижает меня не меньше, чем унижает Тео; здесь всё как с минетом от Дженет, и ответная измена фактически уравнивает нас с Хатчкрафтом только в подлости. Но эти игры — кто нанесет удар больнее? — они ведь очень увлекательны. Они заводят всё дальше и дальше. Они вообще заводят. В одном старом фильме Полански жена говорит мужу, запавшему на другую: «Что бы ты ни сделал — я сделаю круче!» И сама спит с той другой.       И сейчас мне кажется, уж лучше бы я переспала с Дженет.       Хоть какой-то креатив.       А так…       — Когда это началось? — спрашивает меня Тео после молчания, и голос его почти спокоен.       Секунду я колеблюсь, но щадить нас обоих больше нет смысла.       — В ту ночь после Гластонбери, когда ты приехал ко мне.       Кучка сброшенной одежды и пустые бокалы на столе…       — Значит, он был у тебя… тогда? — Голос все-таки подергивается.       — Да. Наверху.       Там, где я писала на зеркале наши имена…       — И…       — Четыре раза, — перебиваю я Тео, не в силах больше выносить эти расспросы. Еще немного, и я взмолюсь, как он: «Может, хватит?» — Потом мы виделись четыре раза.       — В смысле — трахались? — В голосе Тео — всё что угодно, кроме спокойствия.       — Только не говори мне, что ты не знал!       — Что ты шлюха? Ты права, я знал.       Мой первый порыв — взорваться от ярости; или сжаться от унижения? Оно сильнее прочих, хоть и приносит с собой мучительное удовлетворение моей жажды мести. Так тебе и надо, Тео! Слышишь, так тебе и надо! Наконец все наши карты выложены. Все голы забиты. И игра сыграна. И знаешь что? Она не выявила победителя. Она лишь вывернула нас наизнанку и вытащила всю хрень, бережно хранимую нами в себе. Это не тот итог, который упадет нам плюсом в карму. Мы снова облажались по полной. И моя жажда мести захлебывается в собственной желчи. Вспыхивает и сгорает буквально за несколько секунд.       Я не чувствую ничего, кроме опустошения.       — Значит, мы идеальная пара, любовь моя, — говорю я безо всякой издевки.       И Тео удивленно смотрит на меня, пока за нами не начинают нетерпеливо сигналить. Я вижу, как его лицо, меняясь, становится потерянным. И думаю, что мое лицо сейчас такое же.       Вот и всё, бэйб.       — Я знаю, что Мэтт… что я сделала глупость, когда хотела наказать им тебя. — Мост почти на исходе, через пару минут мы закатим в Челси. Мне кажется, что эта поездка была бесконечной. Мне кажется, что любые слова бесполезны. Может быть, потому что эти слова — мои. И мне приходят на ум слова чужие: — Потому что ты всё равно никогда не поймешь, как больно ты мне сделал.       Отличная фраза. Простая и эффектная.       Губы Тео кривятся как от удара, и, похоже, я попала в цель.       Если бы я отправила ему письмо из других хороших чужих слов, каждое из которых — про нас, попало бы в цель оно? Если бы он прочел однажды: «Тео, мы с тобой созданы друг для друга! Мы не имеем права отказываться от счастья! Ведь большинству людей такого везения не выпадает. Хватит терзать друг друга. Это преступление — не поспешить быть счастливыми, когда предоставляется наконец такая возможность. Мы чудовища по отношению к самим себе. Сколько можно? Ради чего?..» — если бы я осмелилась это отправить, постиг бы нас катарсис? Опомнились бы мы? Если бы я сказала: «Я не могу больше играть в кошки-мышки. Я люблю тебя до безумия, ты один мне нужен, я думаю только о тебе, я принадлежу тебе телом и душой», — добилась бы я большего, чем дешевым враньем?       Теперь уже не узнать.       Несколько месяцев письмо томилось в черновиках моей электронки. У меня так и не нашлось ни своих слов, ни смелости, ни даже безумных идей, подобных тем, что пришли в голову героиням фильмов или книг. Я не смогла бы сделать куни Дженет — фу, брр! Я не смогла бы провернуть такую же аферу, как Эми из «Исчезнувшей», хоть я и желала, чтобы Тео страдал за то, как поступил со мной, а после раскаялся и просил прощения — можно бы и по национальному телевидению. Пусть эта Эми и была больной на голову, но она что-то сделала. И не просто что-то, а что-то крутое. Я же не нашла ничего лучше, чем перепихнуться с Беллами. Господи, мне даже казалось, что это круто! Мне даже виделся некий знак в моей сходстве с Кейт Хадсон. Я даже думала (в какие-то минуты), что для Мэтта это имеет значение. И мне приятно было так думать. Мне было приятно, что звезда с постеров в моей детской комнате сошла ко мне в Кройдон во плоти. Я позвонила ему — и он приехал.       Круто, да?..       — Но знаешь, Мэтт помог мне в одном. — Тео, сжав губы, смотрит на дорогу, и мне, наверное, не нужно говорить ничего этого. И всё же мне хочется, чтобы он понял. Хотя бы попытался понять. Хотя бы послушал. — Когда я приехала в Гластонбери, я не знала, смогу ли я тебя простить. Ну то есть не простить… а… как-то жить с тем, что случилось. И вернувшись домой, я так и не решила, смогу ли. Но когда я… переспала с ним… а ты сбежал от меня вниз по лестнице… Тогда мне стало ясно, что… что смогу (я люблю тебя до безумия, ты один мне нужен, я думаю только о тебе, я принадлежу тебе пусть не телом, но душой). Я так испугалась потерять тебя!.. — Вряд ли это можно объяснить тому, кто не знает, что такое потеря. Я надеюсь, что Тео знает, каково это, когда ты готов на всё на свете, лишь бы один-единственный человек всегда был с тобой. — Так ужасно испугалась!.. И когда Мэтт ушел, я… я стала звонить тебе.       Я звонила почти неделю. Много-много раз.       — Ты помнишь? — Тео молчит: всё он помнит. Не хуже меня.       Но он не знает, что удержаться от таблеток в ту неделю мне было сложнее всего. И я не знаю, чем бы это кончилось, не ответь он однажды на один из моих звонков. «Какая ты настойчивая, бэйб», — сказал он мне, и с первого слова было понятно, что он подо всем, чем только можно. — «Что, расчудесный Мэттью не оправдал твоих надежд?»       «Где ты?» — спросила я.       Да, Мэттью не оправдал моих надежд. По плану он должен был пролить бальзам на раны моего оскорбленного самолюбия и — в идеале — вышибить клин клином. Но после него всё стало только хуже. Я названиваю тебе, Тео; мое самолюбие ушло в конкретный фоновый режим, и если ты сейчас отключишься, я умру. Стефани, с которой мы по-прежнему обедаем в Макдаке, уже смотрит на меня как на ходячего мертвеца. Мне плохо каждую минуту; мое тело — сгусток боли: голова раскалывается, конечности немеют, желудок сводит, трахею закупоривает. Нервы ноют. Клетки отказываются делиться. Мне нужна срочная анестезия!       — В одном местечке… Оно, — смешок на том конце, — тебе не понравится.       — Где ты? — Настойчивость — мое всё.       — В «Ритце».       — В «Ритце»?       Что ты там делаешь?.. Хотя понятно…       — Угу.       — Я приеду.       — Сюда?       — Да, а что? Ты не хочешь?       — Мне всё равно. Ну, приезжай.       Этот насыщенный подтекстами и потаенными бурями одноминутный разговор вернул меня к жизни. Я словно закинулась транквилизаторами, когда, поймав кэб, помчалась на Пикадилли. Метафора с выросшими за спиной крыльями была бы слишком патетичной, потому что ничего воодушевляющего я в «Ритце» увидеть не ожидала. Голос Тео наводил на мысли о затянувшейся гулянке, а затянувшаяся гулянка в пятизвездочном отеле практически всегда означает выездную оргию. Да все отели — блядушники; публичные дома в широком смысле: где публика, там и блядство. Если бы я тогда знала, что Мэтт тоже предпочитает «Ритц» в качестве дома свиданий, всё было бы еще символичнее.       Однако и без этого совпадений хватило.       В делюкс-сьюте, куда я прорвалась после долгих разбирательств на ресепшене — не так-то просто, между прочим, попасть в делюкс-сьют «Ритца» с улицы, учитывая, что Тео опять перестал брать телефон, — я нашла кого бы я думала? Богичную Лину. Которая почему-то оказалась не Линой — надежные данные с ресепшена, — а Еленой Скор… Скар… да по фиг на ее длиннющую русскую фамилию. Главное — Елена! Правда, без яблока, но зато голая. Не слишком величественно она покоилась на роскошном лиловом диване, бесчувственно свесив одну руку вниз прямо в чью-то рвоту; в огромной гостиной было достаточно кандидатов на авторство, и немногие из них могли похвастать лучшем формой, чем у прекраснейшей, — это было видно даже в искусственном сумраке, создаваемом задернутыми гардинами; в общем, к трем часам по полудню вечеринка закономерно подкисла. Стараясь не думать о том, что предшествовало явлению Тео здесь, — у Лины, ага, ага, — я принялась искать его на просторах сотни квадратных футов помещения. А зачем думать? Так можно было задуматься и о Дженет, чего, например, Ницше-шмице в подобных случаях не советовал. «Если вы решили действовать, закройте двери для сомнений», — говаривал он, и в этом был резон, я так чувствовала.       Я решила.       Тратя по две-три секунды на опознание каждого мужского тела, попадавшегося мне на пути, я добралась до одной из спален, где было светло — с чего бы вдруг, как-то не по-вампирски! — и где на полу, прислонившись спиной к изножью кровати и пялясь в одну точку, сидел Тео. Рядом с ним сидела девица лет двадцати или меньше, в голубом, в тон интерьера, лифчике и набедренно-повязочной кожаной юбке; голова у девицы была запрокинута на постель, и мое пришествие ничего в ее позе не изменило. Позади, поперек кровати, отдыхала еще одна фея; лицо ее было прикрыто подушкой, а из одежды имелись лишь туфли, каблуки которых напомнили мне о Валенсии. Хотела бы я знать, о чем подумал Тео, когда, растянув губы в странной усмешке, протянул, глядя на меня:       — Приехала…       От звука его голоса девица с головой на кровати очнулась и постаралась сесть ровно.       — Кто это? — через несколько секунд ее взгляд зафиксировался на мне.       — Это моя девушка, — еще страннее ответил Тео, не сводя с меня глаз.       Я не могла понять, что скрывается за его интонацией: если цинизм — то грустный, если ирония — то не язвительная. Был ли он мне рад? Простил ли он меня? Простила ли я его?       Вероятно, это не имело значения. Раз уж он взял трубку, а я приехала.       — Что она тут забыла?       — Сходи-ка погуляй, — Тео произнес это так походя, так властно, что меня покоробило — за девицу. Она же поднялась, не выразив заметного недовольства.       — Принести тебе чего-нибудь? — Для нее всё было в порядке вещей.       На это недовольство выразил Тео:        — Я же сказал, вали!       — Ладно-ладно, — миролюбиво пожала она плечами, прежде чем снова послушаться.       Я проводила ее взглядом: она была красива. И юна, несомненно моложе двадцатки — всё по Лане. Однако вряд ли ее будут любить, когда это пройдет.       Уж точно не мужики из «Ритца».       Любишь ли ты меня, Тео?       Если и да, ты бы не сказал. Не здесь, не после всего. И я не сказала. Я просто подошла и села рядом на место девицы. Напротив в окне были видны верхушки деревьев Грин-парка и нежно-серое небо.       Так мы и сидели, глядя в окно, пока Тео не взял меня за руку.       После этого мы начали всё сначала.