Desire

Июль–август

      Однако начать всё сначала всегда значит начать с чего-то.       Мы начали со лжи, измен и моей новой квартиры в Кэмдене. Тео давно говорил, что Кройдон с его непритязательным пригородным обаянием хорош только для пенсионеров и мамаш орущих младенцев. А Кэмден!.. Кэмден годился даже для Эми Уайнхаус. И для самого Хатчкрафта тоже — когда-то. Предполагалось, что Кэмден подойдет и мне — почему могло бы быть иначе?       — Тебе здесь нравится? — возбужденно спросил меня Тео, когда мы переступили порог обещанного им сюрприза, и я огляделась.       Это действительно было неожиданно.       Это действительно было приятно — настолько, что я моментально растрогалась.       — Смотри, здесь есть балкон! С цветами! И камин! И спальня! — Передо мной порывисто распахнулась дверь большой и светлой комнаты с внушительной кроватью явно не британского происхождения. — И еще… — Тео заговорщицки понизил голос, — там, — он указал рукой на другую дверь, — можно устроить мастерскую… Моя девушка — художница, — на это пояснение сопровождавший нас риелтор откликнулся поставленной понимающей улыбкой. Во мне оно откликнулось привычным уколом старой боли.       Художница!..       — Ну как, ты довольна? — Тео, улыбаясь, ждал, чтобы услышать мое «да».       И я сказала:       — Да! Милый, это просто потрясающе! — И это действительно было потрясающе.       Но что-то внутри меня продолжало болеть.       За несколько дней до этого Тео впервые предложил мне пожить вместе. Я бы хотела знать, что его подвигло. Конечно, мы решили «вывести отношения на новый уровень», как говорится. Нам обоим было ясно, что либо мы делаем нечто, чего обычно не делаем, либо расходимся. Слишком глубокая трещина пролегла между нами. Ее было не преодолеть одними благими намерениями. Ее лишь оставалось попробовать перепрыгнуть. Одним махом; одним шагом — но значимым. Таким, который сказал бы больше всех слов.       Так что хотел сказать мне Тео, когда предложил переехать к нему в Баттерси?       — Твоя квартира — у черта на куличках, — это-то было понятно. — У меня тебе будет удобнее.       — А тебе? — спросила я. — Тебе будет удобнее?       — Да. Почему нет? — Но я ведь знала, что по многим причинам.       И Тео знал.       И вообще я не могла представить себя хозяйничающей в мегаломанской квартирке.       — Нам надо подумать об этом, — сказала тогда я, из гордости, наверное. Если подавлять ее раз за разом, она может напоминать о себе подобными смешными способами. Мало того, что это было смешно, это было опрометчиво.       Тео подумал и привез меня посмотреть квартиру в Кэмдене.       Так что я хотела сказать ему, когда не ухватилась за его приглашение?..       — Отлично, — Тео повернулся к риелтору, а я подумала, что нет, это ни разу не отлично; отлично было бы каждое утро просыпаться вместе и делить на двоих жизнь, и вот же дура!.. как я могла опять всё профукать!.. — Я заплачу за полгода вперед. — И это означало, что до нового года я смогу жить как Эми Уайнхаус. И еще то, что моя свобода больше мне не принадлежит. У Хатчкрафта по-прежнему будут ключи от моего жилища, но теперь полностью на законных основаниях. Ведь он за него платит. Немаленькие деньги, между прочим.       Риелтор расцвел улыбкой.       И я заулыбалась тоже: мой бойфренд был так щедр и так заботлив! Не каждая может этим похвастать. Квартира в Кэмдене, которую оплачивает твой парень, действительно говорит о многом.       Карен чуть не поперхнулась, когда узнала, что я переезжаю.       — Не соглашайся, — выдала мне она, оправившись от первого впечатления, произведенного новостью. — Он хочет контролировать тебя, это же очевидно.       Ну, очевидно. Дальше что?       — Ты тоже хочешь меня контролировать, — разве нет, Карен?       Ты тоже хочешь, чтобы я поступала по-твоему. Потому что ты уверена, что по-твоему — это правильно, и потому что тебе приятно чувствовать себя правой. Вот я не чувствую, что по-моему — это правильно. Зато я чувствую много чего другого, что недоступно тебе. Родилась ты такой или такой стала, но ты никогда не примчишься в «Ритц» в поисках своего блядского бойфренда. И хоть с какого-то перепугу ты страшно гордишься этим, именно здесь твое слабое место.       Из-за этого ты многое теряешь.       — Ник прав: с тобой бесполезно разговаривать, — Карен вздохнула как человек, умывающий руки. — Но учти, ты об этом пожалеешь.       Может быть.       Но я пожалею еще больше, если останусь в Кройдоне.       — Ты придешь на вечеринку? — Мне не особо хотелось приглашать ее, но благовидного предлога не делать этого у меня не было.       — Какую вечеринку?       — Новоселье.       Все отмечают новоселье, когда переезжают в квартиру, окна которой выходят на Риджентс-парк.       Вот и я отмечу.       — Будет Ник и еще Стефани, — скромно отмечу.       История с Дженет кое-чему меня научила.       — Ну я… — Вероятно, у Карен тоже не было благовидного предлога, чтобы отказаться. — Хорошо.       — Хорошо, — согласилась я.       Но что у Карен имелось, так это опасение:       — А… твой?..       Если бы он был моим!..       — Нет, Тео на фестивале.       В Финляндии. Больше никаких моих подруг в радиусе мили от Хатчкрафта. И снова видеть Ника ему тоже необязательно.       — Приезжай к восьми в пятницу, адрес я сброшу, — разговаривать и правда было бесполезно. Мне хотелось побыстрее закончить звонок, и от этого делалось грустно. Все-таки с Карен нас многое связывало.       Еще пару месяцев назад.       — Сьюзи, можно я кое-кого с собой приведу? — Карен немного замешкалась, и я поняла, что и ей не по себе.       — Да, а кого?       Она смутилась еще сильнее.       — Ну… Помнишь того парня из «Кью»?       — Который рассказывал о фанатках? — Она с ним еще встречается? И в каком смысле — встречается?       — У тебя с ним что-то есть? — А мне она ничего не сказала!       — Я… Иногда мы с ним спим.       — А… — Вот оно что. — Он остается у тебя до утра? — Я сама не поняла, как у меня это вырвалось.       Карен отрывисто рассмеялась:       — Ты не поверишь, но меня тоже могут хотеть.       Фак.       — Прости, я не…       — Ладно, проехали. Так я приду с ним, договорились?       — Конечно. — Вряд ли у меня был выбор.       Потому что Карен тоже могут хотеть, вот так.       И не какой-то там швед.       Но между прочим, Карен, гордиться этим не только отстало, но и опасно. Мне ли не знать! Попасться на крючок мужских желаний проще, чем кажется. Иногда понимание этого приводит к глобальным последствиям. Для примера возьмем Стефани. Она не имеет дел с мужчинами вот уже восемь лет; во всяком случае, так она говорит, и если ей верить, то просветлилась она очень рано. Обычно этому предшествует череда неудачных опытов, а тут прямо какой-то врожденный иммунитет к большим надеждам. Возможно, наследственность в самом деле сыграла свою роль, и мудрость Стефани — генетического происхождения. Ее маман — доктор психологии и член Общества Британских Психологов, а живут они — да, Стефани в свои тридцать три живет с мамой — неподалеку от Дома Великого Зигмунда. Короче, Стефани повезло. Ничто не мешает ей считать себя независимой и самодостаточной личностью.       Но психоанализом она заебывает знатно.       — Проблема современных женщин в подмене понятий, — размахивая бокалом вина, как монах — распятием, Стефани избрала объектом своей проповеди парня из «Кью» (можно ли называть его парнем Карен?); избрала предсказуемо: не мне же ей задвигать, я для нее слишком привычная аудитория, а задвигать Карен с Ником бесперспективно в плане диспута, потому что Карен — не мужчина, а Ник — не натурал, и, значит, идейные оппоненты из них так себе. В общем, с ними ей неинтересно. По всем вводным они должны быть в ее лагере. Это как на открытых дебатах, куда мы любили ходить в студенческие годы. Королевское географическое общество проводило их в зале на девятьсот мест — и всегда яблоку было негде упасть. Заходишь, тебя, в классическом оксфордском стиле, сразу спрашивают: ты за или против повестки дня? Например, «Имеем ли мы право говорить всё?»; «Сегодня все мы феминистки».       Парень из «Кью», ты там против или за?       Изначально воздержавшиеся к концу вечера тоже должны принять какую-нибудь позицию. Таковы правила, хоть мы и дебатируем в частном порядке.       — Нам, — женщинам, — внушают, что сексуальное влечение является обязательным атрибутом любви. — Парень из «Кью» задумчиво кивает. Формально не такой уж он и парень: ему, наверное, за сорок. Но волосы у него свободно вьются по шее, а на запястье, словно браслет, — тату с валлийской надписью (непонятный месседж всегда привлекает внимание, проверено моей футболкой из Валенсии). Кажется, парень он не промах. — Но это иллюзия, на которой наживается сексуальная индустрия и которой пользуются, чтобы снова нас контролировать. Телесный контакт никогда не был в силах преодолеть человеческую отчужденность.       — Но это же не повод не вступать в него. — Для Стефани — очень даже повод, а парень из «Кью» сразу выставляет себя в неприглядном легкомысленном свете, где-то близком к индустрии музыкальной, явно глубоко на него повлиявшей.       Куда только смотрит Карен.       Неужели мой дурной пример заразителен?       — Бен, — Стефани становится снисходительной, — это повод задуматься. Хотя бы прежде чем прыгать в постель. Считается, что одиночество для женщины наказание. Но одиночество — зло лишь тогда, когда оно заставляет хвататься за любую сильную эмоцию как за спасительный круг. — Тема дебатов, конечно, просто прелесть. Но, пожалуй, мы имеем право говорить всё; в юности я голосовала за это. — Потребность в привязанности — вот что делает нас уязвимыми.       Судя по молчанию, все согласны. Это не в плюс качеству дебатов, но у нас здесь и не зал на девятьсот мест. Здесь горит камин — не электрический, а самый настоящий, в георгианском стиле, — обеденный стол уставлен свечами, и дискутируем мы под Croustillant de confit de canard, заказанный мною в хорошем французском ресторане. И вино в наших бокалах — тоже от французов. И мысли в головах — от европейцев. Скоро Стефани подтянет к психоаналитическим азам тяжелую артиллерию: начнет цитировать «Второй пол». Потому что все мы феминистки, даже Бен из «Кью», куда ему деваться, и о чем спорить-то?       — Нас — значит и мужчин тоже. — Ник не был бы Ником, если бы не попытался.       Но Стефани — не та, кому можно рассказать о мужской ранимости. С мужчинами ей давно всё ясно (иначе она не была бы Стефани); и так проще. Мне же невольно лезут в голову мысли о том, что стоит за словами Ника. Надеюсь, не я. И в то же время — я бы не прочь. Мне хочется верить, что мужчины не настолько с Марса, чтобы быть полностью недосягаемыми для стрел подручного Венеры; что и у них есть орган, отвечающий за любовь в духовном аспекте, и хоть кому-то из них я туда запала — лучше, конечно, Тео, но и Нику, пожалуй, сошло бы. Для галочки, поощряющей самолюбие и оптимизм.       А Стефани такие желания поборола. Во всяком случае, так она говорит.       — Мужчины уязвимы в гораздо меньшей степени! — За ужином при свечах она не столь категорична, как в Макдональдсе, и на том спасибо. — Обычно у них нет привычки растворяться в любви.       Ник открывает рот. И кладет в него кусочек утиного мяса — вместо того чтобы возразить.       Вступает Карен:        — Однако, по моему мнению, наше общество не готово к разрыву гендерных связей. — А даром нам наши дипломы? Серьезной теме — серьезный сленг!       Стефани только рада:        — Но оно движется к нему! Достаточно следить за научными исследованиями и статистикой, чтобы увидеть это. Вы знаете, что согласно последним опросам британских мужчин в возрасте до двадцати пяти лет, первое, без чего бы они могли прожить целый месяц, — это без секса! И только потом — без алкоголя, шоколада, чая и мобильного телефона.       Теперь знаем.       — Да, без мобильного действительно проблематичнее, — покладисто соглашается Бен, хорошо бы не от имени британских мужчин старше двадцати пяти. Иначе перспективы Карен с соотечественниками по-прежнему трудно назвать захватывающими.       — Кстати, трудоголизм является стандартным заменителем сексуальной активности. — Очевидно, Стефани успела твердо решить, что уязвимость Бена именно в привязанности к работе, хотя за это время он упомянул о ней лишь парой фраз. Такие четкие ориентиры в суждениях не могут не раздражать и не внушать завистливого восхищения. Мышление Стефани организовано, как улицы Манхэттена: стрит — стрит — авеню. Хотела бы я так же.       — И еще онлайн-порно, — с невинным видом вставляет Ник, дожевывая конфит.       Но ровное разделение манхэттенских улиц способен нарушить разве что Центральный парк.       — Во всем мире все меньше и меньше желающих заниматься сексом, — пропустив онлайн-порно мимо ушей, резюмирует Стефани и победоносно водружает свой пустой бокал на стол. — От Штатов до Японии — везде наблюдается огромный спад либидо.       Аминь.       Стефани, ты в тренде.       — Японцы вообще странный народ, — говорит Бен, в основном чтобы что-то сказать. — Запираются дома и всех в гробу видали.       Это он про хикикомори, но, в общем, и про Стефани тоже. Да и про Ника. Да и про меня.       Мы понемногу живем в своем уединении у всех на виду.       — Неплохая жизнь, — снова откликается Ник.       Неплохая или нехорошая — с этим можно поспорить.       Но Стефани, напротив, чуть ли не с жаром подхватывает:         — Вот видите! — Видеть-то мы видим. — Если мужчины утрачивают интерес к половым связям, то что говорить о женщинах!       — А что говорить о женщинах? — Бен не понимает.       Совершенно ясно, что со своей работой он не следит ни за статистикой, ни за исследованиями.       — Количество женских оргазмов за всю жизнь в шесть раз меньше мужских. — Съел, Бен, свой конфит?       Карен тоже не мешало бы сделать выводы и не тратить время на твое ублажение даже на паритетных партнерских началах. Научно заверено, что оргазм ей перепадает через раз на третий, точнее, на шестой — ну и какой тут паритет? Хотя науке, как и Стефани, приходится оговариваться:        — В среднем, — дабы не погрешить против истины, портящей картину исключениями.       Я, например, уже третью неделю сильно подгаживаю статистике. Уже третью неделю — с того самого дня, когда Тео взял меня за руку в «Ритце», — мои оргазмы бытуют на новом уровне. Конечно, всё это «в среднем», всю жизнь так не будет, и сколько будет — неизвестно. Но пока я воплощенное опровержение теорий Стефани. Что-то случилось. Наши с Тео измены запустили какой-то механизм. Мы трахаемся много и жестко; так мы не трахались раньше. Я позволяю Тео взять всё больше, и он берет. Это далеко за моим привычным постельным укладом. Это далеко от тренингов, хотя бы потому, что в этом нет ничего натужного. Это идет из глубин, о которых мало кто хочет знать, когда формирует представление о себе. Обычно ты разделяешь, на что ты готова в постели, а что — лишь фантазии. С фантазиями, если они неподходящие — под твой имидж, прежде всего, но и под твоих трахальщиков тоже, — можно ужиться без особых проблем: ты успокаиваешь себя этим сподручным «лишь», и противоречия снимаются; ты снова та, кем себя считаешь. Но минет от Дженет, который внушает не одно отвращение, — это не «лишь». Об этой фантазии лучше помалкивать даже у психоаналитика. Тем более если она прекрасно подходит под твоего трахальщика. Я думаю, у нас с Тео одни фантазии на двоих. Я чувствую, как и он представляет Дженет; как он представляет моих тиндеровцев: как они делают со мной всё, что делает он; чувствую, как он представляет Мэтта. Наше ментальное садо-мазо крутится на адском репите.       Это такой кайф, что мы не можем остановиться.       Это такой кайф, что я больше не знаю, кто я. Единственное, что фактически неопровержимо: кончаю я не меньше Тео. Возможно, даже больше, учитывая множественность оргазмов — как бонус дамам от эволюции.       Однако об этом реально лучше помалкивать.       Так что Бен противостоит статистике в одиночестве:       — Женщины не смотрят порно? — усмехается он в ответ на декларацию Стефани, и я едва не усмехаюсь вслед за ним. И остальные за столом прячут улыбки и глаза.       А Стефани несколько сбивается с толку от такого вопиющего игнорирования сути явления.       Короткое неловкое молчание нарушает Карен.        — Я люблю порно, — заявляет она, игриво улыбаясь. Прежде всего улыбка адресована Бену, и он тут же реагирует:        — Да? И какое? — Из чего можно предположить, что в постели у Карен ничего нового. — Еще вина? — Параллельно Бен обращается к Стефани, словно пытаясь загладить свою колкость, но, скорее всего, потому, что хорошие манеры превыше любых разногласий.       Стефани милостиво считает так же.       Вино наливается. Карен, уже смущаясь, продолжает откровенничать:        — Ну… — Предчувствую, что ее фантазии недалеко ушли от моих. — Мне нравится жесткий оральный секс. — Я снова едва сдерживаю усмешку. — И анальные проникновения.       Сейчас Стефани завернет что-нибудь насчет противоречия между приверженностью к эксплуатационным формам мужского доминирования над женщиной и идентичностью феминистки. Но раньше Бен — как лицо заинтересованное — интересуется:       — А пеггинг?       Мы с Ником украдкой переглядываемся.       — Нет. — Карен довольно нервно заправляет прядь волос за ухо.       — Почему? — допытывается любопытный Бен.       Вряд ли лишь из любви к исследованиям, свойственной Стефани.       — Я не знаю… — Тут Карен, не выдержав, берет классический самоотвод: — Сьюзи, а тебе нравится пеггинг?       Все смотрят на меня.       Все думают про меня и Тео, который сейчас в Финляндии. Трахаю я его в жопу или нет?       — Нет, — говорю я. — Не нравится. Я не смогла бы уважать мужчину, который согласен на это.       Вопрос: насколько уважает меня Тео, если я согласна на это?       Ответ: не особо. Не факт, что поэтому, но не особо.       Однако судя по вновь воцарившейся конфузной тишине, волновать меня должно что-то другое. Через секунду до меня доходит: Ник. И его жопа.       Вопрос: насколько я уважаю Ника, если высказываюсь против пеггинга в столь резкой форме?       Ответ: очень уважаю. Но трахаться с ним ни в коем случае не хочу. Не потому что его кто-то пялит в жопу. А потому… Впрочем, не знаю. Может, и поэтому.       В общем, я ужасна.       Не осмеливаясь посмотреть на Ника, я смотрю в свою тарелку. А Карен холодно произносит:       — Не думаю, что проблема заключается в уважении. — И всем понятно: она думает, что проблема заключается во мне.       Я вскидываю голову:       — Но ты видишь проблему?       Секс-шопы — видят: они постоянно расширяют ассортимент страпонов. И все значимые колумнистки по обе стороны океана успели отметиться рассказами о своем анальном опыте в позиции сверху. Говорят, очень помогает переосмыслить стремительно меняющиеся гендерные роли (цитата, могущая пригодиться Стефани).       Естественно, и Карен за переосмысление. Колумнистки находятся в сфере ее интересов, хоть пеггинг ей и не по душе.       — Нет, — отвечает она. Как отрезает. — Если люди хотят этим заниматься, это их личное дело.       Я покручиваю в пальцах вилку.       — Может быть, всё немного иначе? Может быть, мы напрасно позволяем обществу вмешиваться в наши личные дела? Прогресс — это замечательно, но зачем тащить его к себе в постель…       Пока мы с Карен зло взираем друг на друга, разделенные столом и, кажется, непримиримыми противоречиями, самое время задуматься, что до сих пор нас объединяет? Эта университетская дружба — не износилась ли она еще до появления Тео? У Карен последние несколько лет свой продвинутый и модный во всех смыслах круг общения. Ник прочно осел на позициях лузера, неотличимых от позиции непризнанного гения. Мы боролись с разводящим течением жизни, как могли, но иногда течение сильнее.       Почти всегда оно сильнее.       — Ты можешь тащить к себе в постель что-то другое, — глаза у Карен суживаются, когда она не так непринужденно, как ей хотелось бы, пожимает плечами. — Это твое личное дело. Каждый вправе выбирать.       Каждый вправе превратиться в безвольную шлюху — я слышу это так. А что слышат другие, черт их знает. Все сдержанно помалкивают — молчание Ника тяготит меня особенно, — и только Стефани, поразмыслив, выпаливает:       — У женщины всегда есть выбор: феминизм или мазохизм.       И все смотрят уже на нее.       Трудно сказать, понимает ли она, что смотрят на нее как на фрика. Не только потому, что цитировать Глорию Стайнем еще хуже, чем Симону до Бовуар. Диктатура сексуальной революции так же беспощадна, как любая другая. Какими бы толерантными мы ни были, каждый здесь считает, что у Стефани не все дома. Восемь лет без секса! Это не симптом, это диагноз. Иногда я думаю, что сижу — сидела — в Тиндере только из-за того, чтобы на меня не смотрели, как сейчас — на Стеф. Моя постель — проходной двор для общественного мнения. Даже переквалифицировавшись в мазохистки, я переживаю, что обо мне подумают.       Пусть Тео и не нужен страпон, чтобы пялить меня в жопу.       — Но ведь никто не выбирает мазохизм просто так? — словно уточняя и без того ей известное, осведомляется Карен у Стефани.       У меня сводит челюсти от злости.       Сука. Какая же Карен сука, ничем не лучше Дженет. Она отлично понимает, что сейчас будет.       — Нет, конечно. — Стефани на глазах становится больше, как будто она — шарик, в который закачивают воздух. — Это же азы. Девочки, выросшие без отца или в семье, где родители не близки между собой, часто страдают мазохистскими перверсиями.       Любому записному теоретику свойственно за деревьями не видеть леса. Стефани легко может соотнести мою шведскую фамилию с тем фактом, что на данный момент моя мать замужем за англичанином (какая же я идиотка, что проболталась об этом!.. скрытная, называется), но — не соотносит. Персоналии для нее не имеют значения; возможно, из-за этого на нее трудно по-настоящему обидеться. Фрик есть фрик.       Но Карен! Карен — дело другое.       — Да ладно вам! — опять не вникает в суть поверхностный Бен. — Какие перверсии? Если пеггинг — нормально, то чем хуже плетка? — И улавливает суть во всей ее красе.       Всё — нормально. Натуралы со страпонами в заднице, феминистки, кончающие под порно с глубоким горлом.       Кто знает, может, Стефани умнее нас всех, взяв самоотвод из этого дурдома.       Хотя это проще всего.       — Я собираюсь посвятить свою жизнь мужчине, которого люблю, — говорю я, и снова привлекаю всеобщее внимание. — Таков мой выбор.       Фриковый он или нет? Пожалуй, достаточно, но Карен смотрит на меня не только удивленно, не только скрывая неловкость. Что-то есть в ее взгляде… Что-то странное.       А Бен после нескольких секунд молчания бодро восклицает:       — За это надо выпить! — И разливает всем вино из новой бутылки.       И все улыбаются, вспоминая, зачем мы здесь собрались. И поздравляют меня, как в начале вечера — квартира просто супер, а вид из окон — фантастика, — и Бен добавляет, что Тео — везунчик: в связи с тем, что я собираюсь посвятить ему жизнь, надо полагать, и Карен так и полагает, заметно меняясь в лице от слов своего не-бойфренда. В общем, мой выбор никто не оспаривает. За возможность любоваться Риджентс-парком в любое время дня и ночи не грех и жизнь положить. Все прекрасно это понимают. Ну и любовь не помешает, с нею совсем замечательно.       Пусть все твои мечты сбываются!..       — А что значит эта татушка? — спрашиваю я Бена, когда уже за полночь мы курим на кухне (мы — это и Карен тоже).       — Девиз «Кардиф Мет Юниверсити», — Бен с гордостью демонстрирует мне свое запястье; я даже пальцем его трогаю: стильное, как всё этническое.       — Ты их фанат?       — Да. Мой брат работает там физиотерапевтом. У них стадиончик на полторы тысячи зрителей, но ходит обычно человек триста. — Об этом сообщается совсем уж горделиво. — И все равно в прошлом году они попали в премьер-лигу. Уэльса, — поясняет Бен, пока я соображаю, почему же их не помню.       — Круто! — Сообразить, что надо восхититься, я в состоянии. — Так, а что значит татушка?       — «Играйте и добьетесь успеха», — отвечает за Бена Карен.       Я посильнее затягиваюсь:        — Отличный девиз. — А молодцы эти неведомые «Кардиф Мет Юниверсити»!       Потом Карен выходит, потому что ее зовет Ник, и я спрашиваю у Бена:       — Ну и на чьей ты стороне в конце концов? — Теперь Бен не понимает сразу. — У нас же тут дебаты, как в Оксфорде.       Бен потирает свое запястье с жизнеутверждающим месседжем: видно, что это привычный жест; может быть, на удачу.       — Любовь важна, — говорит он серьезно. — Но… Знаешь, почему я развелся?       — Я даже не знаю, что ты был женат. — Самое забавное, что и Карен может не знать. Запросто.       — Был… Я тогда только приехал в Лондон, начинал тыкаться туда-сюда… И однажды встретил девушку, в которую влюбился по уши…       — И ты на ней женился? — Я удивлена, что симптоматично и удручающе: в какой-то непрекрасный момент связь между серьезными чувствами и серьезными намерениями для меня перестала быть причинно-следственной. Мое «ты на ней женился?» звучит как «ну ты и придурок!» И дело здесь не в моих детских травмах, если бы. Просто я мыслю стандартными житейскими штампами пациентов дурдома: только непуганые уэльские деревенщины связывают себя семейными обязательствами в двадцать-сколько-то-там лет, без карьеры и собственного угла, и — самое главное! — жизненного опыта. Хотя уж мне давно известно, что жизненный опыт едва ли не основная причина навсегда остаться в одиночестве.       И Бену, разумеется, известно тоже, поэтому он так понимающе усмехается, соглашаясь со мной:         — Вот таким я был дураком.       Как будто сейчас он очень умный.       — В общем, мы поженились, и какое-то время всё шло отлично. Мы оба много работали. Быт делили пополам. Я научился сортировать белье и готовить очень вкусную паэлью. — Бен снова усмехается с видом, говорящим, что эти его достижения — не особый предмет для гордости. — А потом… через несколько лет… мы как-то незаметно перестали заниматься сексом.       — Совсем? — спрашиваю я, пока Бен молчит.       — Ну… мы пытались, конечно, — углубляться в тему у Бена явно нет желания; возможно, он уже пожалел о том, что взял и разоткровенничался с подругой Карен, я же не знаю, какие в их избушке погремушки… — Но эта наша жизнь… Я словно снимал квартиру с приятелем.       — Разве плохо, когда жена становится другом? — Мое недоумение очень осторожно, и мною движет не одна деликатность.       — Наверное, не плохо. — И Бен осторожничает. И Бену проще быть как все — феминисткой. То есть феминистом. — Но не в нашем случае.       Из гостиной доносится смех — поверх саундтрека, составленного из арий итальянских опер, что очень респектабельно и хорошо гармонирует со свечами; и мы с Беном стоим и слушаем этот смех, а потом и Марию Каллас — «Addio del passato…», печальную так благородно, как могут только в итальянской опере. Проходит не меньше минуты, прежде чем Бен говорит мне:        — Не знаю… Может быть, все вздохнут с облегчением, если Стефани окажется права. Я имею в виду, и мужчины, и женщины. Сейчас это никого не устраивает.       «Это» — гораздо больше, чем секс. «Это» — сплошная неразбериха в правилах игры. Раньше правила были отстойными, но они были. Сейчас правила стали честнее и справедливее — но как по ним играть, пожалуй, знают только рефери в лице какой-нибудь Глории Стайнем и прочих редакторов наших жизней. Обыкновенные игроки в замешательстве; Бен уж точно, хоть он и редактор. Его мужская эволюционная программа устарела: никто больше не разрешит ему просто так спать со многими женщинами; он не красавчик и не поп-звезда — в общем, не исключение; его признают фриком-сексоголиком, и вся недолга. Благоразумнее посвятить себя паэлье; уверена, Карен была бы в восторге от такого возвращения к истокам. Какое-то время. Правда, потом ее снова может потянуть на шведов. Ей может стать скучно, я знаю: на самом деле мы с ней очень похожи. Мы хотим любви и верности по дореволюционной старинке, но жить с удобным приятелем эффективно отрегулированного прогрессивного типажа нам мало. Опять это мало! Почему мы всё время упираемся в него — как лбом в стенку? Почему мы всё время хотим чего-то еще?.. И я не спрашиваю Бена, кто кому изменил первым: он — жене, или жена — ему. Не из деликатности, а потому что какая, на хрен, разница. Их обоих всё не устраивало. И никогда не устроит. Просто что в двадцать, что в сорок они не знают, как совместить в нужных пропорциях секс и дружбу, эгоизм и самопожертвование; синицу в кармане и журавля в небе; старые правила и новые. В итоге им проще плюнуть и пополнить статистику.       Но всё-таки… Эта татушка-«браслет» на запястье у Бена…       — Ну есть же люди, которые всю жизнь живут вместе, — глядя на нее, говорю я. И только потом понимаю, что это слова Джулии Робертс из «Ноттинг Хилла», в ночном саду, на первом свидании с Хью Грантом… Что это мечта, от которой почти невозможно отказаться, даже смирившись с поражением.       Ведь кто-то же выигрывает.       — Моя бабушка так жила… с моим дедушкой, — к примеру.       И было это не когда-нибудь, а в блядских семидесятых.       — Надеюсь, они любили друг друга, а не жили ради детей или чего-то такого, — помолчав, отвечает Бен. И спрашивает: — Ты всех так интервьюируешь?       — О да! — Я смеюсь не так чтобы весело, но и не грустно; нейтрально, как положено на территории шапочного знакомства. — Пожалуй, мне следовало бы пойти в журналистику.       Бен любезно соглашается: да, я была бы классной журналисткой; вечер в целом удался.       Но что с моей жизнью?..       Теперь, когда я сменила почтовый индекс на престижный, она изменилась. Во многом к лучшему. Если взять блокнотный лист и разделить его на две части — слева плюсы, справа минусы, — пунктов наберется примерно поровну. Иногда, ночами, когда я одна, а Тео — где-то, я разлиновываю такой листок и записываю.       Плюсы.       1. Я меньше работаю, но больше зарабатываю. Таким образом, я преодолела социальную планку, отделяющую богатых от бедных; возможно, ненадолго, но все равно это приятно. Что самое приятное: у меня появилось свободное время. Это огромная роскошь, намного круче бриллиантов. В Лондоне все куда-то спешат. Я больше не спешу. По выходным я высыпаюсь. По будням — чаще всего тоже. Больше никаких напрягов с Раной Бегум. Никаких туристов. Я устала. Мне нужен отдых. Хотя бы однажды я хочу пожить как вампир: спокойно работать над докторской, раскидывать по холсту в собственной мастерской цветные пятна и рисовать губы, которые хочется целовать; ходить на ланч не в Макдональдс, а в ресторан; ездить на шопинг в Париж; страдать бьютиголизмом и зависать в спа; читать — всё то, что я откладывала на потом, и перечитывать — всё то, по чему я соскучилась; слушать — что угодно, помимо голоса Тео…       В каком-то смысле я никогда не была такой свободной.       Но это свобода, которая холодит.       Я иду в кино на дневной сеанс: посмотреть только вышедший «Отряд самоубийц». Там Лето с зелеными клоунскими волосами спрашивает своего благоразумного добропорядочного психиатра Харлин Квинзел: «Ты умрешь за меня?», и она говорит: «Да». Но ему этого мало. Это слишком просто. И он спрашивает: «Будешь ли ты жить для меня?», и она снова говорит: «Да». Тогда Лето-Джокер зажимает ей рукой рот и предупреждает: «Осторожно! Никогда не произноси эту клятву, не подумав», — а доктор Квинзел, прекрасная, как Марго Робби, не сводит с него глаз. — «Страсть приводит к уступкам. Уступки ведут к зависимости. Ты хочешь этого?» И прекрасная Харлин отвечает: «Хочу». И Джокер тоже не сводит с нее глаз: «Скажи это! Скажи это еще!» — твердит он, как завороженный. — «Проси, проси, проси, проси…» И Харлин просит: разрешения упасть в чан с химикатами, в которые когда-то падал Джокер; и падает, навзничь, с огромной высоты, как крылья раскинув руки; падает, чтобы Джокер, собиравшийся уйти прочь, прыгнул вслед за ней… А потом, ближе к финалу, случайно выясняется, что заветная мечта прекрасной и безумной Харли, — домик в пригороде, бигуди на голове и двое детишек от Джокера, который женился на ней и перекрасил свои зеленые волосы в благоразумный добропорядочный цвет… Потом фильм заканчивается, а мой попкорн так и не съеден. Я выхожу из кинотеатра и брожу по улицам. Час или два. Устав, заворачиваю в кафе, нахожу саундтрек к «Отряду самоубийц»; сижу в наушниках и слушаю голос Кейлани: «Мне нужен гангстер, который будет любить меня сильнее, чем все остальные…» За окном начинается дождь, и я переключаюсь на вездесущий рэп: «Я мучаю тебя: дотянись до моей руки сквозь пламя… Я мучаю тебя, я раб твоих игр… Я просто одержим болью…. Я просто одержим болью!..» Йо, гайз!..       Я возвращаюсь домой, открываю бутылку красного за триста евро и набираю себе горячую ванну. Расставляю свечи, наливаю душистую пену, кладу рядом айфон. Я жду звонка. Я все время его жду. И слушаю Кейлани на репите: «Мое безумие теперь на свободе… Ты подсадил меня на эти чувства, от тебя я словно парю под потолком, я так кайфую, что едва могу дышать…» Я могу лежать так час или два, опустошая бокал за бокалом, спуская и набирая воду заново, не думая о том, какие счета придут в конце месяца.       Определенно, мне нравится так жить.        2. Я чувствую себя спокойнее. У меня нет больших надежд на завтрашний день. Я стала безразличнее ко дням прошедшим и настоящим. Меня почти не волнует всё, из-за чего я переживала раньше. Я открываю инсту и без проблем ставлю лайк фотке, где мой папаша обнимается со своими американскими дочками на фоне пирамиды Кукулькана. Еще несколько месяцев назад ни за что бы не поставила. А сейчас — мне не то чтобы всё равно, но в целом всё равно; не потому что я простила папашу, а потому что мне не до него, и даже как-то непонятно, какого хрена я так убивалась все эти годы. С экрана на меня смотрит чужой мужик, не говоря уж о незнакомых девчонках. Их жизнь никак не касается моей, и если раньше это вызывало жгучую обиду, то теперь… Теперь я ставлю лайк, и мне плевать, что обо мне подумают чужие люди где-то в Мексике.       Определенно, мне нравится это чувство.       3. Я могу позволить себе быть высокомерной. Гораздо легче поставить лайк Кукулькану из прелестного отеля на Мальорке, сидя в шезлонге у бассейна, вода в котором прозрачнее и голубее неба. Когда этим небом завладеет ночь, я буду ужинать чем-нибудь очень вкусным на высокой террасе в средневековом мавританском стиле, и рядом со мной будет мужчина — мечта миллионов. Прошла уже пара недель после моего новоселья, а я так и спорю — молча — с Карен. Я говорю ей про себя: «Знаешь, что ответила Памела Де Барр одной ретивой сверхморальной журналистке? Она сказала: «Извините, но вы не спали с Миком Джаггером. Вероятно, вы хотели бы этого, и мне жаль, что вы не смогли этого сделать. Это было потрясающе». Просто поверь, Карен: это потрясающе. А еще Памела Де Бар говорила, что настоящий феминизм — это делать то, что хочется. Я делаю, что хочу; просто поверь, Карен: это тоже потрясающе. И учти еще вот что: высококвалифицированные американские свахи считают, что жениться на моделях — дурной тон для современного мужчины-мечты. Девяностые канули в лету, а подиумные супер дивы уже старушенции. Теперь такие, как Тео, женятся на женщинах с социальной историей: актрисах, спортсменках или телеведущих. Или выпускницах Голдсмитса, прикинь! Так что ты могла бы быть на моем месте, Карен. Но не будешь. Потому что не осилишь и даже не станешь пытаться, ведь самое главное для тебя карьера, и ради своего места в «Харперс Базар» ты переспала, с кем пришлось, и на это твоих принципов хватило. Все жертвуют ради самого главного. Самое главное никому не достается на дармовщину. Глядя на Тео — за ужином на мавританской террасе или на заставке моего телефона, — я молюсь богу, чтобы мое самое главное не оказалось лишь этим смазливым лицом, или Мальоркой, или квартирой в Кэмдене; чтобы оно было чем-то большим, чем даже страсть; чтобы я не проснулась однажды обычной дурой, профукавшей всё в погоне за пустыми иллюзиями. Только это пугает меня — а не твое осуждение, Карен. Плевать я на него хотела. Даже если бы ты узнала про минет от Дженет!..»       Так я препираюсь, по сути, сама с собой. А потом звоню Карен: узнать, как дела. И заодно рассказать о Мальорке. Да, теперь я звоню Карен, а не Нику. Ему звонить неудобно. Я слишком многое при нем наговорила. К тому же я не хочу злить Тео — а ну докопается. И (самое главное) я больше не понимаю, что у нас с Ником за отношения. Он, кстати, мне тоже не звонит. Иногда мы списываемся — так, ни о чем. И всё. А Карен слушает меня и даже расспрашивает. Принципы — дело хорошее, но я все-таки подружка селебрити, и обо мне можно посплетничать, попутно поддержав свое реноме, в котором пункт «подружка подружки селебрити» — всегда зачетный, особенно если ты работаешь в престижном издании. Поэтому мы с Карен беседуем весьма мило.       Один древний умный француз сказал: «Как бы ни была редка истинная любовь, истинная дружба встречается еще реже». Стоит ли огорчаться, если против тебя — Сама Статистика?       После истории в Бексли я решаю: определенно, нет.       4. Секс.       На самом деле в нем приблизительно равное соотношение плюсов и минусов. Может быть, минусов даже больше. Просто о минусах Памела Де Бар не расскажет. И я не расскажу (полагаю, Карен об этом догадывается). Это не значит, что мы с мисс Де Бар врем, когда называем трах с альфа-самцом потрясающим. Он потрясающий, если измерять его в оргазмах, в том числе и не в последнюю очередь — от потрафленного тщеславия. Однако сладостная мысль «о боже, этот мужчина хочет меня!» существует не в вакууме (а жаль). Едва возникнув, она напарывается на отходы жизнедеятельности сопутствующей рефлексии, и сколько ни убирай за собой, это не помогает. После веселенькой ночи сидишь и думаешь: ну что за пиздец! Не надо было этого делать! «Это» — не только анал. Но взять хоть его. Конечно, он не предполагается по умолчанию, как минет. Но если ты хочешь быть отпадной девчонкой, то все же предполагается. Тео так и решил, когда однажды — как-то ночью в Очо-Риос — просто переместился из моей вагины в отверстие повыше. В принципе, я этого ожидала. Рано или поздно вопрос встал бы. Но я надеялась, что не вот так.       — Ммм, — промычала я тогда, лицом в подушку.       Понимай как знаешь.       — Тебе что, больно? — Тео сзади меня понял правильно, но удивился.       С одной стороны, это было неплохо для имиджа отпадной девчонки: значит, в ее изображении я добилась известных успехов. С другой — как объяснить, что тиндеровцам такого счастья не перепадало? Потому что бесплатная шлюха — это не то же самое, что шлюха за деньги, и с нею приходится довольствоваться чем бог пошлет. Не нравится — топай к своей жене или кому там, пусть она раскорячивается.       Но здесь раскорячиваться уже в твоих интересах.       — Ты же кончила только что, — ну кончила. На расслабоне от оргазма мне не присовывали со времен уебка, да и то… Мы все-таки это обсуждали. Правда, Олли, как и любой мужчина, испытывал невольный пиетет перед тем фактом, что в его объятья я попала девственницей (ромкомы и Беллами на плакатах мне в этом очень помогли). Когда же тебе под тридцатку, недостаток раскрепощенности — это просто недостаток. Критический — в некоторых случаях. Вот, например, в таких как этот.       — Тео… — Наш фэн-шуй уже нарушен, мой анус освобожден от обязательств; Тео откидывается на спину; я поворачиваюсь к нему: — Просто… я давно этим не занималась…       Приходится сказать правду, а что делать? Может, от моей анальной полуневинности будет какой-то толк. Раскрепощенность — тоже палка о двух концах. Только и остается лавировать между этими Харибдами.       В Очо-Риос это проще. В Очо-Риос — свечи, луна и наша свежая двухнедельная влюбленность; все эти факторы настраивают на миролюбивый лад.       — Извини, — Тео гладит меня по щеке, и я его извиняю. — Мне надо было спросить.       Однако спросить — это этикет: момент важный, но не решающий. Серьезно, кто-нибудь в этой постели думает, что я откажусь? Не сейчас, а вообще.       Тиндер в прошлом, бэйб. Настоящее предлагает другие реалии.       Вернувшись в Лондон, я заказываю в секс-шопе целый паноптикум лубрикантов и анальную пробку — для начала в единственном экземпляре. Такую игривую, розовенькую, с декоративным хвостиком, как у мышки, а также функцией вибратора и пультом дистанционного управления. Прикольная фигня, совершенно в духе провидческих фантазий Паланика из книжки на прикроватной тумбочке Тео. О дорогой, я дарю тебе этот пульт, чтобы ты затрахал им мою жопу до смерти, да не разъединят люди то, что соединил бог, — а теперь можешь меня поцеловать!       И всё же поначалу я пыталась это контролировать. Что-то вроде: сегодня я твоя мышка, а завтра — нет, и нет — значит нет. И Тео поначалу не возражал. Однако эта его сговорчивость и напрягала. Мужики с Тиндера часто канючили «ну давай попробуем, вдруг тебе понравится», но с ними всё ясно: им больше нигде не светило; они вполне укладывались в рамки Великой Статистики, с которой познакомила меня ее амбассадор Стефани (надо же как-то коротать время за обедами). На сайте Института Кинси висит такая инфа: лишь сорок процентов мужчин в течение жизни хотя бы раз занимались анальным сексом. Остальные в пролете. Подумать только. Сексуальная революция практически не добралась до анусов. Женщины, как в замшелые времена, по-прежнему не горят желанием подставлять зад заинтересованным в нем членам. «Вот видишь», — утешила меня Стеф. — «Не из-за чего переживать. Нам просто в очередной раз промывают мозги». Я не стала заикаться о тех сорока процентах гетеросексуальных М, которых кто-то все-таки пускает на свой задний двор. Что говорить, наши ряды никогда не славились солидарностью. Не дашь ты — даст другая.       И кто давал Тео?       Кто-то давал, я в этом не сомневалась. Не могу сказать, что это меня не беспокоило.       У Тео, правда, тоже был повод для заморочек.       — А когда ты трахалась туда… в последний раз? — как-то спросил он меня после того, как мы потрахались туда с ним.       Я едва сдержала улыбку.       Как же мужчины любят быть особенными — дай хоть какой-нибудь повод!       — Ты хочешь знать, с кем я делала это до тебя?       — Нет, не хочу. — Но я уже не сомневалась, что он не удержится: — А с кем?       Об Олли, конечно, не стоило рассказывать. Но промолчать было бы тоже неправильно. По крайней мере, так выходило что-то особенное: трагическая история, немного романтизирующая меня, немного лестная для уебка номер два. Однако ни один из нас ничего не сказал о самом главном: зачем мы вообще туда трахаемся? Ответ прост, даже примитивен, как, впрочем, и полагается поверхностным проявлениям основных инстинктов: я — потому что еще больше хочу привязать тебя, Тео, и стать как-то, что ли, ближе; чем анал не способ? Ты — потому что тебе хочется еще больше власти надо мной; какой альфа-самец прохлопает такую потеху? В конечном счете наши цели совпадают. Мы оба намерены заполучить друг друга со всеми потрохами; неожиданно вышел каламбур.       И перерос он в нечто не слишком смешное.       За ужином на мавританской террасе мы добеседовались до ошеломительно логичной идеи: возможно, нам пора внести какое-то разнообразие в эти рутинные орально-анальные фиксации, хотя бы на предмет ЖМЖ или МЖМ, или вообще чего-то такого, что вывело бы на чистую воду все наши детские травмы, вместе взятые. Ты же не предлагаешь посетить БДСМ-клуб, уточнила я у Тео, пережевывая креветку в соусе пиль-пиль и мысленно прикидывая на себя «Историю О» (нет, это чересчур даже для моих бурно прогрессирующих перверсий).       — Если ты не хочешь, то так и скажи. — Мы обсуждали это, как поход в театр, и Тео был спокоен и вальяжен, прекрасно зная себе цену.       Не нравится — не плати.       — Почему же? Мы можем попробовать что-нибудь хоть сегодня, — сказала я ему и улыбнулась.       О, он прекрасно помнил о моменте, после которого я порвала с Мартином! Всё чаще мне казалось, он говорил и делал что-то, только чтобы посмотреть, не психану ли я так же, как тогда. Игра становилась спортом на выносливость.       — Сегодня? — Секунду он был удивлен, но тут же игриво приподнял брови: — И какой у нас план?       — Нужен план?       — Я не знаю, — Тео пожал плечами. — Как ты думаешь? — Он ждал развития идеи от меня.       Вероятно, ему было любопытно. Насколько он был серьезен, я не понимала.       — Ну… — я отпила шампанского, не понимая, насколько серьезна я сама. Соблазн предложить снять на ночь нашего симпатичного официанта был велик; в конце концов, я тоже не лишена любопытства. Неужели ты согласишься на это, Тео? Просто возьмешь и согласишься?..       И этот страх — что ему всего лишь любопытно, и ничего больше, — оказался сильнее.       — Давай закажем профессионалку, — презирая себя за этот страх, сказала я. — Какую-нибудь испанку… молодую… может быть, студентку, подрабатывающую на каникулах. С большой грудью и такой… средиземноморской задницей. — Холодная злость, которой я не могла дать выхода, неожиданно понесла меня на волне вдохновения. — Мы с ней выпьем бренди, я расскажу ей, как в Базеле видела Кошута, а ты — о знакомстве с Херстом… Я хочу, чтобы это была умная испанка. А еще я хочу, чтобы у нее был с собой страпон. — В общем-то, зачем отказывать себе в таком модном удовольствии? Чем я хуже колумнисток? В глазах Тео, устремленных на меня, быстро разгорался огонек. — Ты останешься в этом своем костюме, — легком, как раз для августовской жары, светлом, но не белом, как в Гластонбери… Не важно, всё равно секси. — Ну если только снимешь пиджак… Потом ты сядешь на кровать и зажмешь между ног голову нашей шлюшки. А я сяду сверху ей на лицо… А ты будешь ласкать мне груди — как я люблю… — Мы, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу, и, черт, я почти была готова кончить. Как будто я уже верхом на умной испанке. — А потом я надену страпон и отдеру ее в зад, — нет, драть Хатчкрафта я действительно не хочу. — А ты вставишь ей в рот. А потом мы с тобой поменяемся. И ты дашь девчонке хорошие чаевые.       Можно было не сомневаться: у Тео тоже стояло будь здоров. Но сбросив под столом босоножку, я протянула вперед ногу и уперлась ступней ему в пенис; большим пальцем даже слегка помассировала набухшую головку. Длинная скатерть скрывала этот демарш, однако догадаться о нем со стороны не составляло труда.       На мгновение Тео прикусил губу.       — А в «Белом кубе» ты выглядела такой надменной ледышкой… — затем выдал он мне с задумчивым восхищением в голосе. Непонятно лишь было, к какой мне оно относилось: к той, кем я стояла тогда перед мемориальными косячками, или к той, кем сидела сейчас.       Я наклонилась вперед, небонтонно поставив локти на стол.       — Мой психоаналитик считала, что подавлением сексуальности я усугубляю свой невротизм.       Член горячо подрагивал под моей ногой. А Тео сказал мне: «Тогда займемся твоим лечением», — и мы прозанимались полночи, не пожалев ни задниц, ни чаевых, а утром… Утром я не знаю: пиздец это был или не пиздец?       Но мне определенно неинтересно, что сказала бы на это мой психоаналитик.       Минусы       1. То, что это все-таки пиздец. Я ненавижу всех женщин старше пятнадцати, если они красивы. Вместо того чтобы ненавидеть Хатчкрафта. Какая эволюционная программа включает в нас эту внутреннюю мизогинию? Даже не хочу гуглить. Теперь я читаю про Вики Бекхэм. Еще бы: она моя новая ролевая модель! Я ношу шмотки имени нее, и я из них выпрыгиваю, чтобы зажить ее жизнью. Я больше не могу закатывать глаза при упоминании о ней, как когда-то. Теперь мне надо брать с нее пример: она почти двадцать лет замужем за красавчиком; она пережила его романы с личной ассистенткой, няней их детей, моделями (естественно), Кэтрин Дженкинс и еще черт знает кем — даже британским таблоидам известно не всё на свете. Кроме того, британские таблоиды врут как дышат. Но даже если поделить всё это на три… Однозначно мне есть чему учиться у Вики.       И я сижу, втыкаю в ее письмо самой себе — восемнадцатилетней (оно же на публику, значит, в конечном счете для меня): «В семейной жизни умей терпеть», — даже не побывав замужем, это я уже поняла; «умей прикусить язык», — после богатого опыта дебатов это непросто, иногда вообще нестерпимо… но ты же помнишь: надо уметь терпеть; «поддерживай», — для публики твой красавчик никогда не может быть козлом!; «расчесывайся, чисти зубы, подводи брови», — ну как бы понятно, что регулярные визиты к стилистам и косметологам не какие-то там удовольствия для тонуса — это работа, и к ней требуется системный подход без послаблений собственной лени и пофигизму; а, кстати, курс правильного питания у Луизы Паркер помимо фигуры нехило прокачивает волевую сферу: когда лопаешь на завтрак бескалорийные мюсли, помни, что на обед у тебя вообще травка, в смысле салат, приправленный лимоном и чесноком; «всегда находите время друг для друга», — о чем разговор: мое свободное время оплачивается по выгодному тарифу!; «и не забывай человека, в которого влюбилась», — о Тео!.. Не дай мне совсем об этом позабыть!..       Ну на худой конец, всегда можно пересмотреть «Огни».       Короче, что из всего этого следует, леди? «Предупреждаю: будут очень тяжелые моменты», — спасибо, я знаю; «сейчас я уже не боюсь сказать, что было невыносимо тяжело», — было; «многие сломаются от такого давления», — возможно, это называется спасти свою жизнь; «но не ты», — но не я.       Я же не хочу спастись, верно?       Я просто хочу луну с неба.       Таблоиды пишут, что брак у Бекхэмов — партнерский бизнес-проект; что если бы не деньги, они давно разбежались. Но дальше всех пошла какая-то тетка — клинический психолог юнгианской — твою мать!.. — школы: «Вики травили в детстве одноклассники, а у Дэвида вообще ОКР, поэтому эти два травмированных психа не разведутся раньше шестидесяти, пока не вырастят всех своих детей и не истрахают друг другу все мозги; это, конечно, незрелые отношения, и интрижки Дэвида очень похожи на подростковый бунт; но к психоаналитикам они ни хрена не пойдут: они друг другу сами психоаналитики», — ничего умнее от клинического психолога я в жизни не слышала! Действительно, почему бы не оставить психов в покое и не дать им возможность жить долго и счастливо на их психованный лад?       Психи, между прочим, тоже имеют право на понимание.       Я вот прекрасно поняла бы, если бы Вики написала, как ей хотелось отодрать какую-нибудь шлюшку Дэвида страпоном.       Только Вики это не напишет. Это же будет пиздец.       2. Контроль.       Тут Карен была права. Рычаги влияния у Тео — не чета моим. Возможно, если мне удастся стать успешной бизнесвумен от искусства, что-то изменится. Но, возможно, и нет, потому что проблема ведь не в деньгах. Проблема всегда не в деньгах — вернее, не только в них. Всё упирается в то, кто готов терпеть больше. И обычно это не мужчина.       Вопрос: что готов вытерпеть от меня Хатчкрафт?       Ответ я получила однажды вечером, когда, вернувшись в свою новую обитель, застала там картину совсем не абстрактного содержания: в тишине, наотлет бьющей с порога, сидел Тео. Трезвый. Абсолютно.       Мне бы обрадоваться — ведь мы не виделись несколько дней; и где-то в глубине себя я ощутила привычное облегчение: он пришел!.. Каждый раз, когда он звонит или приходит, у меня словно падает гора с плеч: он еще не передумал!.. я еще нужна ему!.. Но сейчас мне стало страшно.       От этой тишины. И его лица.       — Тео… — сказала я ему, и он наконец посмотрел на меня. — Почему ты не позвонил?       Было ясно, что он мне не ответит.       Вопросы здесь задаю не я.       — Где ты была? — И это я тоже ожидала.       Хуже всего, что где-то под ложечкой меня сосало чувство вины, словно я действительно сильно прокололась, не оставшись на весь воскресный день дома: сидеть и ждать.       Сидеть и ждать.       — Я ездила к маме, — потому что сидеть и ждать невыносимо.       Когда ты одна в пустой квартире, тебе кажется, что ты сходишь с ума. Ты думаешь, и думаешь, и думаешь, и ждешь, и ждешь, и ждешь… Но когда ты выходишь куда-то, когда начинаешь общаться с другими людьми, ты всё равно думаешь, ты всё равно ждешь, и так еще тяжелее, потому что приходится притворяться, что с тобой всё нормально — когда с тобой не нормально; когда ты сходишь с ума.       Лучше бы я осталась и дождалась тебя, Тео.       Но если сказать — ты не поверишь. Ты тоже сидел, и думал, и думал, и думал. И уже всё для себя решил.       — Дай мне свой мобильник. — Я знала, что он скажет что-то такое. Когда-нибудь этим бы и закончилось.       — Давай, — он протянул руку, не вставая.       Я вытащила из сумки айфон, подошла и отдала.       Какого-то серьезного компромата там не было; во всяком случае, ничего хуже платьев. Единственное: кретинские эсэсмэски от кретинского Пола. Такое надо удалять сразу, но я подумала: удалю ночью, перед сном.       Тщеславная дура.       — «Я так жалею, что не поцеловал тебя тогда», «А ты жалеешь?», «Все вы — бляди», — с выдержанным актерским выражением продекламировал Тео, а потом задумчиво поднес руку с печаткой ко рту, не поднимая на меня глаз.       Судя по паузе, слово предоставлялось защите.       — Я не знаю, зачем он это пишет, — сказала я.       Ну то есть, конечно, я примерно представляла, и мама сегодня сообщила мне, что Пола часто видят пьяным в дупель в этой нашей «Лисе и гончей» рядом с домом (там рядом дом и его родителей). И все равно я не собиралась отвечать ему. Я могла бы, у меня были все основания. Но трахаться с полулысым Полом — это слишком, даже учитывая основания. Пусть Дженет разбирается с этим дерьмом сама.       Однако всего этого Тео опять не скажешь.       — Я просто не успела их удалить, — а этого говорить было не надо тем более, хотя про «удалить» — это же очевидно. Если Тео рассчитывал найти следы моих преступлений, он не мог не понимать, что успех — исключительно вопрос удачи, напрямую связанной с таким вот распиздяйством. И взгляд, каким он посмотрел на меня, подтверждал, что он прекрасно всё понимает.       Сказать на это было совсем нечего. И мы замолчали. А потом Тео шумно выдохнул, ероша волосы:       — Не понимаю, зачем я это терплю!       Лучше бы он этого не говорил.       — Ты — терпишь?! — Нет, ну, блядь, великомученик! — Я не знаю, когда ты придешь! Не знаю, когда уйдешь! Да до тебя даже не дозвониться!       — Потому что я отвечаю, когда хочу сам! — заорал он мне в ответ с такой яростью, что я попятилась.       Сразу вслед за этим мой айфон полетел в стену. Хорошо, что не мне в голову: они разминулись на несколько дюймов.       Это становилось страшным по-настоящему. Когда ты чувствуешь что-то настоящее, главное — не подавать виду; я усвоила это с детства: никогда не подавай виду.       — Может быть, тебе просто запереть меня здесь? — спросила я очень тихо, по контрасту с криком.       Но это не подействовало.       — Может быть! — крик стал еще бешенее. — Может быть, тогда ты прекратишь блядовать у меня за спиной!       — Так вот зачем ты снял эту квартиру! Здесь есть скрытые камеры? — Бешенство захлестывало и меня. Но не через край. За краем лежала пропасть, и, значит, мне нужно было быть осторожной.       Мне нужно было вновь проявить чудеса эквилибристики: отстоять себя и погасить конфликт одновременно. Но как это сделать, если все рычаги — у Тео?       — А что, мне было бы на что посмотреть? — Он уже стоял рядом со мной, возвышаясь и подавляя. И я не знала, чего от него ждать.       Мог бы он меня ударить?       Наверное, мог бы. Внезапно мне захотелось это проверить.       — Пошел ты! — сказала я ему, как в старые добрые времена.       Если бы он ударил меня, возможно, мне было бы легче это прекратить. Но, возможно, и нет. Я уже ничего не знала.       — Пошел я?! — Лицо у него перекосилось. — Пошла ты сама! — В целом справедливо, не поспоришь. — Давай, вали отсюда! Снимай всё это, — он дернул мой тонкий клевый кроп-топ (для августовской жары уже в Лондоне) так, что у него оторвалась бретелька, — и вали!       Топ жертвенно повис на одном плече, обнажая бюзик, недавно прикупленный в Париже; с торчащими запросто сосками я бы к маме не поехала. Хватило голого пупка, чтобы выслушать очередное «о боже, в чем ты ходишь, весь живот наружу, такие драные мешки (это о джинсах за тысячу фунтов) носили панки, когда мне было двадцать, и что это за резиновые тапки у тебя на ногах?» — «Мама, это же кроксы от Кристиана Кейна!» — хоть Дэйзи не надо растолковывать, что значит «модное уродство»! Но это высшее знание, принесенное в мир блоггерами, рождает в ней лишь ее собственный пиздец — и она так и говорит, глядя во все глаза на резиновые тапки от Кристиана Кейна: «Пиздец!»; это конечная степень ее понимания явления. И дальше: «Дай померить!» Мои трендсеттерские хрустальные башмачки для нее ответ на все вопросы; приобщиться к ним — всё равно что вознестись.       Ну а я ничего не знаю.       Я говорю Тео:       — Хорошо, — и стаскиваю с ног кроксы. Затем — через голову — рваный топ, вниз — рваные джинсы, туда же, на пол, — парижский бюзик и трусы в горошек — эти отечественного производителя. И в первозданном виде иду к входной двери.       Только солнцезащитные очки с головы снять забыла.       Дойти — дохожу, и даже дверь открываю, но выйти в чем мать родила… С этим сложнее.       По-видимому, и у Тео есть проблемы с такой полной открытостью.       — Ты совсем двинулась? — он подскакивает к двери и рывком захлопывает ее у меня перед носом.       В итоге я зажата между ним и дверью. С последней всё ясно: ее закрыли — она стоит на месте. Но Тео тоже не отходит. Просто прижимает меня сзади ко гладкой поверхности, так что мне в живот впечатывается дверная ручка, а в поясницу — возбужденное достоинство. Однако трахать он меня не хочет — я это знаю. В нашей игре есть вещи унизительные и для него.       Сейчас ему не нравится меня хотеть.       Сейчас его член сильнее его самого. И это главная мужская проблема.       Я исхитряюсь развернуться в своем тесном личном пространстве, чтобы одной рукой начать растягивать ремень на брюках, а другой — притянуть голову Тео к своим губам. — Я тебя люблю, — мой поцелуй в его губы остается без ответа; через секунду ремень будет расстегнут, — мне никто не нужен, — его губы приоткрываются, но еще в нерешительности; молния на брюках скользит вниз, — как ты можешь сомневаться, — я глажу его по волосам и другой ладонью сжимаю то, что всего сильнее, — как ты можешь…       И он не может никак.       Как сказал бы философ при похожих обстоятельствах: «Дайте мне вагину, и я переверну мир». Ницше-шмице, правда, в целях самозащиты уповал на плетку — а Тео, лишенный подручных средств, хватает меня за волосы — очки, не выдержав натиска, к чертям летят с головы, — но это уже не злость, это уже секс; и когда он материт меня — конечно, я блядь, кто же еще? — это уже гол Дартфорда. Затем я подлетаю вверх, осев в руках и на члене Тео, и наших губ не оторвать, и вся эта история превращается в один сплошной секс — и чем он там отягощен, насрать нам обоим; и может быть, без этих отягощенностей мы не смогли бы испытывать такой кайф, когда всё летит к чертям, отчего ты висишь как в невесомости; если опуститься обратно на пол, ноги тебя не удержат.       Наверное, очень отстойно быть нормальным и дрочить под онлайн-порно, думаю я, когда ко мне возвращается способность думать.       Мы с Тео сидим у входной двери, прислонившись к ней спинами. Тишина больше не угнетает, наоборот, в ней хочется раствориться, чтобы поменьше пугаться тому, как я счастлива. Просто потому что мы вот так сидим. Вместе.       — Если я когда-нибудь узнаю про тебя и этого… — тихо начинает Тео и не заканчивает.       И так всё ясно.       — Не узнаешь, — говорю я, помолчав.       У меня всё под контролем.       3. Неизвестность.       Она рушит всё, когда такие минуты вместе заканчиваются. Она возвращает из невесомости в гравитационное поле не припудренной романтикой реальности, где тяжесть — это только тяжесть. Свинцовые гири на душе. Ты можешь делать что угодно или не делать ничего вообще, до ночи не поднимаясь с постели, — груза не убавится. От тебя ничего не зависит. Ты можешь на что-то надеяться, чем-то утешаться; можешь прикидывать, в каком парижском бюзике послать селфи на номер, который где-то там решит, ответить или нет (а ты решаешь, что лучшее селфи — селфи без бюзика; в итоге никакой пользы от этих французов); можешь плакать, можешь — нет. Время идет, день Х приближается. Но это не то, что ты хочешь знать, не зная, где сейчас твое самое главное, верно, бэйб? И даже если ты знаешь, где оно — он… или все-таки оно? — тебе от этого не легче.       Ведь ты не там.       Ты — здесь.       Вот и займись своей жизнью, давай. Перестань думать о жизнях других. Не задавай маме вопросов: «А как ты думаешь, бабушка была счастлива с дедушкой?», потому что ну чем тебе поможет мамино «да» или «нет», тем более что она говорит: «Наверное». И смотрит с удивлением. Мама выросла в полной семье. И все равно выбирала себе мужиков в диапазоне от шведов до Джека, не став счастливой ни с одним из них. Есть вероятность, что она просто дура, несмотря на университетский диплом. Есть вероятность, что в нашей семье плохая карма по женской линии. Но тут все-таки нужно прояснить с бабушкой.       — Почему наверное?       —  Ну а что за причины у нее были для несчастья? — Действительно, причина несчастья напрашивается только одна: бабушка всю жизнь была домохозяйкой, но, может, это как раз повод прожить жизнь довольной, как слон.       Может, это самый правильный выбор.       — Она жалела о чем-нибудь?       — Не знаю. Она не была слишком общительной, ты же помнишь, — да, я помню. Бабушка умерла от инфаркта, не дожив до шестидесяти, когда мне было одиннадцать, но я помню. С нею было нетрудно молчать, занимаясь своими делами.       — Они с отцом жили как все, — говорит мне мама, и это значит, что у нее в детстве был папа, работающий инженером на цементном заводе, мама, встречающая ее со школы горячим обедом, и собака — не Багги, но тоже хорошая. — Иногда ссорились, но все ссорятся.       — Думаешь, у дедушки были любовницы?       Мама смотрит на меня почти в замешательстве:       — Сьюзи, ну какие любовницы! — словно бы в Дартфорде у инженера цементного завода любовниц не предполагает штатное расписание. — Папа был приличный мужчина. Тебе бы найти себе такого.       И вот этим плохи подобные разговоры с мамами.       — Конечно, твой Тео — очень милый молодой человек, — если бы ты, мама, увидела в кустах то, что видела я, ты бы так не думала; но ты видела только то, что Тео тебе показал, а он способен быть очень милым с мамой своей девушки, если это ничем ему не грозит. — На свадьбе вы так хорошо смотрелись вместе…       — Ма, да не женится он на ней, — вмешивается до сих пор равнодушная к нашей беседе Дэйзи. — Это тебе не «Оттенки серого».       — Ну что ты болтаешь! — возмущается мама, но глупая Дэйзи, конечно, права: на это ей ума хватает.       И так даже эти воскресные посиделки на кухне со спящим Багги под ногами становятся очередным камнем тебе на душу. Даже тут, в знаковых кроксах, ты Золушка только на полставки.       А если бы кто-то здесь узнал об этих проклятых кустах… Так и приходят мысли нанять киллера для Дженет.       Мысли, они такие. Неуправляемые.       И я решаю не бороться с ними.       Я составляю саундтрек, под который можно страдать в свое удовольствие. Лана — из старого: «Деньги на счет «раз», шоу — на счет «два» (это так заводит!..) Я люблю тебя, милый, я готова, готова пойти за тобой… (это даже уже не страшно!..) Не знаю, как ты стал таким. Ты испорченный и прекрасный, и выглядишь на миллион долларов — так по-чему мое сердце разбито?»; еще Лана — из последнего: «Я плохая сука на стороне… и это не из тех вещей, которые ты сделала бы… Я — грустная девочка… Я — плохая девочка» (на самом деле, конечно, я грустна и плоха не настолько хорошо, как Лана, но почему бы не повоображать); опять Лана: «Но ты неисправим. Я не могу пробиться в твой мир… Ведь ты живешь среди холодных теней, и твое сердце невозможно разбить…» Хватит Ланы. Добавим Эми Уайнхаус: «Мы попрощались просто на словах — и я умерла сотню раз… Ты возвращаешься к ней, а я возвращаюсь…» На кладбище. Мертвым там самое место. Слушать Уайнхаус — депрессивнее, чем Лану, хотя под Лану я плачу чаще. Но самый эпик случился в кэбе, когда я возвращалась к себе после «кулонного» перепиха с Мэттом: там я разрыдалась под его «Мертвого внутри» по радио — зачем по радио крутят такие песни? Какие вообще шансы были нарваться на Мэтта в кэбе?! Однако мне повезло — и когда дело дошло до гитарного проигрыша и потом: «… Обними меня, пожалуйста. Мне нужно найти себя. Откройся мне, хватит прятаться, это ранит, бэйб, и только ты можешь прекратить эту боль…», — я заревела, сначала беззвучно, еще стараясь сдерживаться, но после: «Не оставляй меня замерзать, не оставляй меня умирать, я отдал всё, что у меня было, и не могу дать ничего больше. Теперь я совсем как ты…», — рыдания стали неудержимо-истерическими. «Мои губы горячи на ощупь, мои слова кажутся такими настоящими, моя кожа тепла от ласок, я контролирую и гипнотизирую…», — о боже!.. — «Ты научил меня врать, не оставляя следов, и убивать без раскаяния. Снаружи я прекрасна, но внутри я мертва…» Таксист поглядывал на меня в зеркало вида.       — Надеюсь, у вас всё наладится, — сказал он, после того как я с ним расплатилась.       Он выглядел искренне — как приличный мужчина, — когда это говорил.       Я ответила:       — Вряд ли, — всхлипывая и икая.       После этого никакого Беллами в плэй-листе. И «Хертс» тоже.       Я слушаю «Травиату». Или Стинга — «Ячменные поля». Или Селин Дион — нет, Мэттью, твоих фанам вполне может нравиться Селин Дион, с чего ты взял, что мне должно не нравиться то же, что и тебе? С того, что ты висел на плакатах в моей комнате, или с того, что меня трахаешь? В обоих случаях — это не причина. Селин-дионовские сопли ничуть не хуже твоих протестных рокерских соплей. В обоих случаях здание Парламента стоит на месте.       Так что я слушаю Дион — и читаю Сильвию Платт: Если луна улыбнется, она мне напомнит тебя. Ты оставляешь такое же впечатление Чего-то прекрасного, но уничтожающего. Вы оба крадете свет.       Никто из живых не скажет лучше.       Я выбросила все таблетки, даже снотворное. Я больше не напиваюсь. Я не хочу, чтобы что-то приносило мне облегчение. Я хочу прочувствовать всё это. Хочу, чтобы это убило меня медленно. Я вспоминаю, как мерцали свечи, когда Беллами пел «Мертвого внутри» в «Дэли»; какой счастливой я тогда была. Я думаю, стоила ли игра тех свеч. Вместо «Огней» я пересматриваю другой клип — тот, что с украинками. Мне интересно, эти дуры взбесились в конце, потому что узнали о групповушке в отеле, или потому, что узнали друг о друге? Хотя какая разница. Так и так они ушли. Непонятно только, чего они этим добились. На следующий день, или через неделю, или через месяц на их место придет кто-то новый. Украинки дуры по-любому. Никакого достоинства в играх М и Ж не сохранить. Правила не позволяют. Ты всегда в проигрыше. Ты всегда виновата. Ты идиотка, если ушла, и идиотка, если осталась. Всё одно тебя поимели, а остальное лирика.       Впрочем, это не значит, что нужно сидеть и рыдать. Наоборот, слезы нужно оставлять при себе — в крайнем случае при таксисте. Когда Тео звонит или приходит, я радуюсь. Никто не любит запаренных женщин. Все любят потрахаться и повеселиться. В конечном счете всё не так плохо. Просто каждый раз причесываясь и чистя зубы, надо повторять:       1. Счастья нет.       2. Любовь — сказки.       3. И ничего страшного.